Текст книги "Куда улетают ангелы"

Как же я не люблю жаловаться и рассказывать о плохом! Ведь доброй половине знакомых придется отвечать на вопрос о Виноградове… И тот, кто поможет мне устроиться, с ужасом через три-четыре месяца поймет, что я просто-напросто воспользовалась старой дружбой. Обманула, пришла беременная.

Так, и что? Значит, выхода два. Ползти на коленях к Виноградову и просить его содержать меня с животом и Варю… Либо… Либо идти с повинной головой к Харитонычу и просить – предлагать – взять меня обратно на работу. Ведь Харитонычу можно и правду сказать. Он почти родной. Не хотелось бы жалиться, унижаться… Но его-то как раз обманывать я не хочу. Его и попросить мне не так стыдно. Да, наверно, это единственный выход.

– Мам, ты очень задумчивая сегодня, – прокомментировала Варя, раза три безуспешно пытавшаяся завести со мной разговоры.

У меня есть правило – я разговариваю с Варей по-настоящему. Если почему-то не могу – пишу, или меня мучает какая-то идея, или я расстроена и не могу сосредоточиться полностью на том, что ее волнует – прошу ее чуть подождать. Она это знает.

– Варюша, мне надо тебе что-то важное сказать.

– Хорошее?

– Да, хорошее. Помнишь, папа тебе говорил, что у тебя будет братик или сестричка?

– Да… – она с детским любопытством взглянула на меня.

– Вот, он… или она… наконец, завелся у меня в животе. Малыш. Он пока еще маленький, вот такой, – я показала пальцами сантиметра полтора-два, – но будет быстро расти.

– Как здорово, мама! А он скоро появится?

Все, дала Варьке пищу для ума и фантазий.

А потом я подумала… Подумала – а смогу ли я? А имею ли право так рисковать Варькой? Ведь риск был и при Виноградове… А теперь…

Смогу ли… Ведь я уже ходила одна с Варькой. С будущей Варькой в животе, которую до самого ее появления на свет считала мальчиком. И тогда было лучше. Виноградов не очень уж радовался моей беременности, но вился где-то рядом.

Появлялся, исчезал, не всегда являлся один, иногда в его машине маячила женская головка… Он то капризничал, то раздавал авансы, то требовал, чтобы был именно мальчик, по два дня подряд ходил ко мне с фруктами, цветами и оттопыренной ширинкой, потом опять «улетал» в срочные командировки… Тогда было проще. Хотя и очень горько. А теперь… теперь мне больше лет… и Варя…

К вечеру я измучила себя сомнениями. Одно было ясно. Надо устраиваться на работу, вернее, возвращаться.

Перед сном я взяла и позвонила Виноградову.

– Да-да-а? – Он ответил загадочно-томно, может быть, рассчитывал на телефонный секс, до которого временами становился большим охотником, чем страшно меня раздражал. Вот и сейчас. Я хотела спросить совсем о другом. Но этот тон… Таким тоном говорит девушка: «Позвони мне», в половине второго ночи на каком-нибудь неприличном канале телевидения, смачно закусывая устрашающий пластиковый ноготь на своем пальце.

Поэтому я спросила:

– Саша, а твоя… знакомая знает, что у тебя есть дочка, есть я? Я имею в виду, что ты с кем-то живешь постоянно?

Виноградов зевнул – понял, что сегодня не выйдет, скорей всего.

– Ну я же не прищавый мальчик, – ответил он.

– Прыщавый, надо говорить «пры-щавый». Саша…

– А ты лежишь, Ленка?

– Я играю в бейсбол, – я положила трубку и выдернула провода из розетки.

Какой странной может быть последняя капля…

* * *

Моя любовь тебя хранила, моя любовь тебя спасала, наше с Варей существование вносило хоть какой-то смысл в ту суетливую, маетную жизнь, которую ты сам так не любишь. Да, у тебя нет боли, но у тебя нет и смысла. А у нас, у меня – боль, она не скоро пройдет. Даже когда вообще нет ни капли нежности, ни капли любви, когда не можешь и не хочешь больше любить – боль остается. Она то притупляется, то вдруг, в самый неожиданный момент хватает тебя за горло, невозможно дышать, невозможно, невозможно… Она то тянет, то дергает, то переворачивает тебе желудок, то будит среди ночи, то липкой паутиной опускается на лицо в тот самый момент, когда ты засыпаешь, и сон недоуменно отлетает прочь. И ты лежишь и пытаешься освободиться от бессмысленных воспоминаний, от сожалений, от страхов.

В три с половиной года Варя ответила чужой бабушке на площадке, которая спросила мою девочку, не боится ли она кататься с горки на корточках, а не на попе: «Не боюсь! Я боюсь одинотества и нисеты».

Но в моей жизни есть смысл. У меня есть Варя. У меня есть кто-то, пока не знаю кто, очень маленький – внутри меня. Им нужна моя любовь. Им нужна я.

А кому нужен ты, Виноградов? Котенку с заливистым смехом? И кто нужен тебе? Как мне жаль тебя, как жаль, что у тебя нет больше нас. Нет тех, для кого ты был нужен любой – пьяный, трезвый, храпящий, не очень удачливый, то богатый, то бедный – ты ведь не всегда ездил на «Мерседесе» с шофером… Или ты совсем потерялся в этой новой жизни, Виноградов? И не найти тебя среди блестящих бамперов и хрустящих купюр… Тебе – себя не найти.

Глава 8

– Лена?

Я, как ни странно, рада была слышать Ольгу. Мне оказалось проще что-то рассказать ей, чем Нельке или маме. Им мне было уже просто стыдно говорить о Виноградове и нашем очередном «разводе». Кроме меня никто не верил, что это – конец. А Ольга сама спросила о главном:

– Ты сказала своему другу о беременности?

– Сказала.

– Слышу по твоему голосу, что ничего хорошего он не ответил. Так? И ты переживаешь, да?

– Знаешь, странно, мне хоть кол на голове теши… Я с утра сегодня зарядку делала, смотрела на себя в зеркало и у меня пронеслась мысль – вот настанет весна… я надену шелковое синее платье, которое он любит, живот еще будет не так виден… Наверно, у меня совсем нет гордости… Или я однолюбка.

– Или это одно и то же, – засмеялась Ольга. – У меня встреча в час, а до этого я свободна. Хочешь, я к тебе подъеду? Можем вместе где-нибудь позавтракать…

– Спасибо… но… Во-первых, меня мутит с утра, лучше уж тогда пообедать.

– Хорошо, – быстро отозвалась Ольга. – Давай я тебе позвоню после встречи. А ты, кстати, знаешь французский язык? У меня встреча с французским дизайнером. Хочу два салона переделать, если денег хватит – то и три. Будет переводчик, но такой мямля…

– Знаю, но уже забываю. Я им не пользуюсь. И потом, я хотела сегодня устраиваться на работу. Вот сейчас как раз сижу и думаю – звонить или так идти…

– А прости, куда ты хочешь идти?

– На свою старую работу. Я же просто по глупости ушла. И начальник меня сто лет знает и любит.

– Если любит, тогда лучше, наверное, просто прийти. Это, конечно, не деловой совет. Но по-человечески – лучше так.

– И я об этом думаю.

– Хорошо. Давай, я подъеду, заодно подвезу тебя к ТАССу. Мне почти в ту сторону. А ты мне нальешь кофе, а то я рано утром выпила минералки и теперь засыпаю без кофе.

– Хорошо.

Ничего особенно хорошего в такой настойчивости я не видела. Но отказывать я совершенно не умею. Я не умею прогонять. Я умею прощать и смиряться, и в новой ситуации находить хорошие моменты. Звучит красиво и по-христиански. Но это совершенно неприменимо к реальной жизни. Мне часто стыдно за свою бесхребетность – а как иначе на современном языке можно назвать всепрощение и смирение? Смиренно снося тычки любимых и незнакомых людей, ни царицей, ни, на худой конец, царской женой не станешь. А я хочу быть царицей? Нет, но и безропотной Сашиной служанкой я тоже больше не хочу быть.

Вот что мне сейчас эта Ольга? Но если я говорю «нет», а человек говорит «да», то второе «нет» у меня уже не рождается. Так, наверно, мы и прожили с Виноградовым. Куда ни плюнь – утыкаешься в его порочную нагловатую физиономию.

Когда-то он был просто красавец. Но с годами – точно, как на портрете Дориана Грея, все невоздержанности и грехи исказили его милые моему сердцу черты. Он становится похожим, это очень заметно на фотографиях, на старого сатира, со страшной улыбкой и мертвыми, мрачными глазами. Со мной же произошло то, о чем я в юности читала и слышала с удивлением: а я сквозь мешки, морщины и следы порока вижу чистое, хорошее лицо молодого аспиранта, сочинявшего мне то выспренние, то остроумные стихи.

Ольга приехала очень скоро – на самом деле я ведь даже не спросила, где она живет. Она была еще красивее, чем в первый раз. Подтянутая, стройная, чистейшая кожа – можно рекламировать кремы по телевизору. Похожа на девушек, которые нагло говорят, что им сорок, а они выглядят на тридцать с хвостиком, потому что пользуются дорогой косметикой. Хотя на самом деле им – двадцать.

– Ты прекрасно выглядишь, – не удержалась я, хотя знаю цену женских комплиментов.

Ольга неожиданно обрадовалась:

– Правда? Если бы ты меня видела полгода назад… У меня были всякие личные проблемы… я ходила черная. Главное – что внутри. Но и способы есть разные хитрые…

– Укол ботекса – и ни нахмуриться, ни улыбнуться? – засмеялась я.

– Не обязательно. Есть старые проверенные фокусы. На сорок лет не помолодеешь, конечно, но кое-что исправить можно… Вот, смотри…

Ольга достала из сумки маленькие пакетики, тут же разорвала один, вытащила из него кусочки плотной материи, похожей на холст, вырезанные в виде неправильного полумесяца.

– Надо слегка намочить теплой водой и приложить… вот так… рукой сама придержи… Не печет? Хорошо. Они пропитаны специальным гелем. А теперь лучше полежать минут десять. Но можно и кофе наливать, они не упадут, только не смейся и не гримасничай.

Я ложиться не стала – я вообще не могу ложиться, если уже встала. Только по горячей просьбе Виноградова. Может, мне поставить ящичек с прорезью и при каждом упоминании – даже мысленном – этого имени платить штраф? Глядишь, к лету сумма на отдых нам с Варькой соберется.

– Ну, снимай масочки, смотри на себя, – Ольга протянула мне зеркальце. – Здорово, правда? Копеечный вариант, а как действует. Не лениться только делать каждый день. Я тебе оставлю пару пакетиков. А вообще советую воспользоваться нашим неожиданным знакомством и походить в один из моих салонов – совершенно бесплатно.

– Ты знаешь, я уже хожу бесплатно ужинать к Жене Локтеву в ресторан.

– А-а, ты его знаешь? – Ольга с интересом взглянула на меня. – Да, я проезжала как-то мимо его ресторана… Название еще такое смешное.

– «Тетушка Чарли». Я писала про него статью, и мы неожиданно подружились.

– Да? – Мне показалось, что Ольге это не очень понравилось. – И как же вы подружились? Он ведь, кажется, нетрадиционной ориентации.

– Мне тоже так кажется. Вот потому и подружились, а не что-то другое.

– И, что, – в голосе ее неожиданно проскользнул очевидный интерес, – ты с ним откровенна?

– До некоторой степени…

– Будь осторожнее. А, кстати, ты мне не покажешь фотографию своего друга? Этого героя-любовника?

– Покажу, – я достала с полки один из альбомов, – вот, мы недавно ездили в Турцию, отдыхали в чудесном отеле, целый месяц.

– Я представляю… – Ольга быстро взглянула на меня. Она что-то такое представила, от чего мне стало неудобно.

– Жили в разных номерах…

– Как романтично! – Она внимательно разглядывала наши фотографии, задерживаясь в основном на моих. – Тебе идет загар… Да тебе все идет! Красивая… и здесь какая красивая… Когда волосы выгорают – просто чудо. Как тебе хорошо с хвостиком…

– Послушай, я даже не знаю, как относиться к комплиментам такой красивой женщины, как ты. Ты жалеешь меня, что ли? Ну какая же я красивая?

– А какая же ты еще? А? – Ольга отложила альбом и молча, с улыбкой смотрела на меня.

Я заерзала.

– М-м-м… Вот, кстати, и Саша. Здесь он на себя похож.

– Жуткая морда… а брюхо-то… ты не обижаешься за своего избранника?

– Н-нет… нет, конечно… я тоже вижу, что он чуть располнел в последние годы…

– И три подбородка лежат… хоть на пластику иди… Если похудеет – просто повиснут тряпочкой. Но он не похудеет – будет только толстеть… Это видно – у него такой плотоядный рот. Наверняка развратный, неуемный выдумщик-затейник, да?

Я передернулась внутренне. Ну почему, почему я допускаю такие разговоры? А она продолжала, не замечая моего смущения:

– Любитель клубнички, групповых встреч, двух-трех девушек между его ног, наверняка грязный фетишист… А спроси его, какую ты, Лена, любишь музыку или когда день рождения у твоей мамы – он не знает. Пока все правильно?

– Д-да.

– И это еще не все, правда?

– Правда. Но… Ольга, пожалуйста…

– Знаешь, кто я по образованию?

– Только не говори, что ты врач-психиатр… подосланный моей мамой или… самим Виноградовым, чтобы отвадить меня от него.

– Ты сценарии писать не пробовала?

– Нет. Почему? – я пожала плечами.

– Такая фантазия… Нет, я – художник. До того, как у меня получилось с салонами, я писала для себя и делала иллюстрации к книжкам, очень любила детские заказы. Я тебе покажу как-нибудь. Если захочешь.

– Да, да… – Я рада была любой перемене темы, лишь бы не обсуждать причуды Виноградова.

А она это прекрасно понимала.

– Ты никогда не отдавала себя отчет в том, что он делает с тобой? С твоей душой, с твоей любовью? Какой его любимый фетиш?

– Ольга… Ну зачем тебе это?

– Мне… это другой вопрос. Зачем это тебе? Скучно без фетишей?

– Нет, конечно. Но я привыкла. Вначале не понимала, какое это имеет отношение к любви. Просто видела, что ему так лучше. А потом – привыкла. Да это и набиралось с годами… Любимый фетиш?… Ну – пожалуйста. До сих пор были туфли на высоком остром каблуке.

– Всегда?

– Почти…

– И, что, ты теперь понимаешь, какое это отношение имеет к любви?

– Секс вообще имеет к любви опосредованное отношение…

Ольга хмыкнула:

– Милая моя девочка…

– Как ты по-мужски это сказала…

– Да? – Она неожиданно весело рассмеялась. – Смешно. А ты никогда не слышала истории про однополые пары, которые живут вместе по многу лет и очень хотят иметь детей?

– А при чем тут это?

– При том. Потому что так нас задумали – умная, тонкая задумка создателя, кем бы он ни был: мужчины и женщины стремятся к высшему наслаждению, чтобы продолжить род. А продолжение рода ведь состоит не только в зачатии. Родить мало. Надо вырастить.

– Да, правда, я тоже думаю об этом.

– Безусловно. И у однополых пар, которые любят друг друга, те же устремления. Просто у кого-то из них, иногда у обоих, попался искаженный ген, ген-мутант. Это природа. В мужском теле – женская душа, а в женском – мужская. Ты не думала, почему иногда так смешны подобные мужчины? Женщину заключили в мужскую оболочку, и она всеми силами пытается из нее вылезть. Вообще это очень сложно.

– Да, пожалуйста, не надо… Какой-то странный разговор… И какое отношение это имеет ко мне и к Виноградову и к его невинным фетишам?

– Имеет. Там – любовь, несчастная, не имеющая природного смысла и продолжения, осужденная на насмешки и презрение. А у него… Ты же знаешь – его игрушки не столь уж невинны. Посмотри на свои глаза. В них – ужас, отчаяние, стыд – стоило только нам заговорить о нем.

Мне не хотелось сейчас забивать себе голову еще и проблемами однополой любви, но что-то в Ольгиных словах меня задело.

– Ты точно знаешь – любовь-нелюбовь? У тебя есть критерии?

– Конечно, – она пожала плечами. – По мне так можно любить и безо всякой близости. Хорошо, если она есть, хорошо, если нужна обоим… А у твоего… Как ты его называешь, кстати – муж?

– Родственник.

Она засмеялась.

– Понятно. Действительно… Так вот, у твоего родственника Саши, как мне кажется, вся любовь и заключается в сексе. Чем заковыристее – тем, значит, он сильнее любит.

– Не знаю…

Я вспомнила наши периоды нежной и простой близости… И еще – те месяцы, когда Саша так старался, так стремился стать отцом. Я думала – это любовь. Та самая, богом единожды данная…

– Ольга, давай я быстро подкрашусь, и мы поедем. Мне ведь Варю из школы в час забирать. И до этого надо еще с Харитонычем, начальником моим, встретиться. А то у меня неприкосновенный запас наших денег тает с каждым днем.

– Да, конечно. Хочешь, я тебя накрашу?

– Не знаю, – я взглянула на ее спокойное лицо. После только что состоявшейся неожиданной беседы я чувствовала себя с ней совсем неловко. – Ну… давай. Только очень просто, поменьше…

– Ладно. Садись к свету. Ты обычно при дневном или при искусственном освещении красишься?

– Я обычно крашусь побыстрее. Или вообще не крашусь.

– А я тебя профессионально накрашу… – Она придирчиво осмотрела мое лицо с нескольких ракурсов, как делают хорошие фотографы. – И… денег дам, давай? В долг. Отдашь, когда сможешь.

– Ольга… ты начинаешь меня пугать.

– Ерунда какая. Деньги – песок. Когда их становится достаточно, особенно это ощущаешь. Плюс – минус… Ничего в жизни уже от этого не меняется. Счастья не добавляется. Повернись вот так, к свету. Я лично всегда крашусь у окна. Там самый откровенный и беспощадный свет. Напоминает о том, что я взрослая и умная женщина.

– Ты тоже иногда забываешь об этом? – недоверчиво засмеялась я.

– Не крутись. Забываю. Так. Теперь губы. Тон на лицо я не кладу…

– Ты что! Какой тон!

– И правда, зачем. У тебя хороший цвет лица.

– Странно, знаешь, мне Виноградов никогда ничего не говорит… не говорил насчет моей прически, замечал, только если что-то не в порядке, не говорил, что у меня красивые глаза или, скажем, волосы…

– А говорил, какие у тебя ноги и попа, да?

– Да… точно…

– Старый сатир…

– Ой…

– Что? Поцарапала?

– Да нет… Просто я только сегодня думала, что он стал с годами похож на сатира…

– Ага, полумужчина-полукозел. Ну вот, – она придирчиво осмотрела свою работу. – Здорово. Твой Харитоныч будет доволен. Мне, по крайней мере, нравится. А ему сколько лет?

– Шестьдесят с хвостиком. Он очень хороший. На самом деле. Жил с женой около сорока лет, никто ничего плохого о нем никогда не говорил – нечего было сказать. Жена была всегда спокойная, счастливая. Умерла недавно, он страшно переживает, постарел на десять лет, забывает часто важные вещи, и равнодушный такой вдруг стал ко всему.

– Да, сорок лет вместе – наверное, это счастье, – вздохнула Ольга. – Или пытка. Особенно если никуда друг от друга не деваться.

– Знаешь, я все о том… Мне всегда казалось – то, что происходит между мужчиной и женщиной – нормально, если они оба согласны, если есть любовь, поэтому я не обращала внимания на глупости, вроде фетишей, мне казалось это не развратом, а мальчишеством…

– Если есть любовь, – жестко повторила Ольга. – Прости, что разговорами заставила тебя переживать. Цель была другая.

Я надела светлую юбку чуть выше колена и тонкий светлый свитер.

– Красивый цвет, – прокомментировала Ольга, когда я пришла на кухню.

– Ты знаешь, после рождения Вари у меня из гардероба исчезли все темные цвета, особенно черный. Я даже вечерние платья покупаю стального или темно-зеленого цвета.

– Тебе идет такой стиль.

– А в этом есть какой-то стиль?

– Чудно, как нелюбовь одного мужчины, не самого достойного причем, окрашивает весь мир в мрачные тона. Да, есть стиль и очень милый.

Я внимательно посмотрела на Ольгу.

– Будешь звать меня на собрания феминисток?

– Пока нет, – улыбнулась она. – А ты бы хотела?

– Нет, – покачала я головой. – Нет.

– Мир без мужчин – не мир?

Ольга стояла, облокотившись на притолоку, красивая, тонкая, ничуть не похожая на мужчину в женской оболочке. И при этом ужасно напоминала Виноградова в молодости. Не знаю чем. Смеющимся уверенным взглядом. Здоровой красотой, внутренней силой, не знаю. Или это я совсем схожу с ума и, запретив себе думать о Саше, вижу его в посторонних людях, даже в женщинах?

– Что-то не так? – Ольга встряхнула красивыми светлыми волосами. – Испугали разговоры?

– Ты…

Может, стоило спросить напрямик? Мы же не маленькие девочки. И все расставить на свои места.

– Нет, – ответила мне Ольга. – Но я просто очень не люблю мужчин. Всех в общем и своих бывших мужей в частности. Но это ровным счетом ничего не значит. И тебе ничем не грозит, – она слегка щелкнула меня по носу. – Выше нос, подружка.

Я не стала уточнять, когда мы успели резко стать подружками. Наверно, так бывает. Я имею свойство притягивать к себе подруг, склонных отдавать все без остатка и не просить ничего взамен.

Ольга высадила меня на углу Тверского бульвара и улицы Герцена – я, как и многие москвичи, росшие при тех, «советских» названиях, машинально называю многие улицы и станции метро по-советски. Бабушка, которая много времени провела со мной в детстве, часто называла московские улицы и площади именно так, как они переименованы теперь, но мне казалось это чем-то вроде ее вытертых горжеток с холодноватым запахом нафталина или книг, которые бабуля изучала с химическим карандашом в руках, споря с автором на полях о том, кто в августе семнадцатого года кому что сказал и кто кого за это в тридцать седьмом посадил.

Я все-таки набрала прямой телефон Харитоныча, но он почему-то не отвечал. Наверно, вышел на минутку. Стоит ли звонить его персональной секретарше Вере Петровне? Она сразу же невзначай скажет громогласной Людке, а той достаточно один раз гаркнуть на весь коридор: «Воскобойникова идет!» – и меня будут встречать все коллеги. А вдруг он и вовсе заболел и еще будет глупее – прийти, походить по коридорам и уйти ни с чем… Да и пропуск, кстати, у меня просроченный. Я перезвонила еще раз.

– Ало, – ответил мужской голос.

Какой? Никакой. Не усталый. Не бодрый. Просто никакой. И это был голос не Харитоныча. Надо заметить, что мобильного у Харитоныча нет. Принципиально. Он считает, что мобильный телефон – это ограничение свободы личности. Я же думаю, что это приблизительно то же самое, как я называю Большую Никитскую улицей Герцена, а станцию Китай-город – площадью Ногина. Просто «на Герцена» я пять лет училась на журфаке, а «на Ногина» – Виноградов обычно высаживал меня из машины в первые годы наших отношений. И ехал к маме, на Полянку. А Харитоныч привык каждое утро аккуратно сдвигать на своем столе, протертые уборщицей четыре дисковых аппарата – черный, зеленый и два бежевых. И несмотря на наличие новой телефонной базы, как положено, с кнопками, радиотрубкой и дополнительными функциями, телефоны свои любимые он со стола не убирает. Придет на работу, аккуратно сдвинет телефоны в ровный цветной квадрат, пройдется по кабинету бодрым шагом, проведет рукой по тяжелой коричневой портьере на окне, вот, вроде и день начался как надо, как положено, как было и есть вот уже тридцать с лишним лет.

– Простите, мне нужен Николай Харитонович. У него поменялся телефон?

– Нет, – довольно весело ответил мне мужчина. – Поменялся человек, номер остался. Я не подойду?

Вот это неожиданность. Я растерялась. А он спросил:

– Простите, а вы, собственно, кто?

– Я? Я – журналистка…

– Ага. У вас – материал?

– Нет, ну то есть, у меня много материалов. Но просто я работала в этом отделе, в… вашем отделе. И я… гм… теперь хотела бы снова…

– А, ясно. Да, не очень удачный для вас день, милая дама. Боюсь, сейчас точно не смогу вам помочь.

– Понятно, извините.

– А, как ваша фамилия, кстати?

– Воскобойникова…

– А… Да, помню. Ваши статьи помню. Хорошо, вы зайдите. Как вас зовут? Елизавета, кажется?

– Нет, Елена.

– А, да, да. Елена Воскобойникова. Хорошо, подходите, допустим, через пару дней… или… кстати, можно сегодня.

– Хорошо.

– Давайте через часок или даже раньше, успеете?

– Да, спасибо.

Поскольку я могла быть у него минуты через четыре, то решила выпить пока кофе или сока, потому что утром моя новая подруга Ольга несколько помешала моему и без того неважному аппетиту. Проще говоря, я вообще ничего не ела и не пила, то ли зачарованная, то ли напуганная ее сильным интересом ко мне и к моей жизни. А может, я все преувеличиваю и усложняю? Симпатичная женщина, помогла мне, детей нет, мужья разочаровали, больше замуж не хочется, живет интересами подруг… Ездит на новом «БМВ», владеет сетью дорогих косметических салонов – имеет возможность быть свободной и помогать другим… Да, все равно не понимаю. Слова сходятся, а ощущения – нет. Я – точно плохой психолог, в отличие от нее.

Охранник на входе кивнул мне, он хорошо меня помнил, но я на всякий случай помахала удостоверением, который надо было сдать в обмен на трудовую книжку. Ее-то как раз я и не успела еще забрать.

Ассортимент буфета был обычный. Хочешь напиться в двенадцать часов дня – ради бога. Я не знала, чего хочу, но точно не напиться… И взяла, в конце концов, пирожное с белковым кремом – хоть какая-то польза от него, а также апельсиновый сок, и рискнула взять кофе «эспрессо», хотя последние дни у меня колотилось сердце даже от крепкого чая. Ну – заколотится, пить не буду, просто понюхаю. Сейчас начнется…

Я помню, когда я ждала Варю, мне иногда хотелось понюхать какой-то продукт, не съесть, а именно понюхать. Например, мед с прополисом, который я ненавижу, и который пахнет то ли пряной туалетной водой, то ли гвоздичной эссенцией от комаров… Но однажды я так захотела его понюхать, что в выходной день поехала для этого на ВДНХ, в медовый павильон, не найдя такой банки в магазине. Понюхала и успокоилась. Или меня несколько дней преследовал запах овчины. Куда ни приду – ощущение, что везде только что сушились мокрые, вонючие овчинные шкуры. Если честно, я никогда не видела, как они сушатся, но почему-то их запах представляла себе именно таким.

Я села за столик у стены, поздоровавшись по дороге с двумя-тремя знакомыми сотрудниками. Откусив пирожное, я тут же его выплюнула. Вата, смоченная сахарным сиропом, наполовину с уксусом. Ладно, попробуем сок. Сок оказался нормальным. Пахнул апельсином и на вкус вполне соответствовал определению. На всякий случай я пила небольшими глотками, как обычно стараюсь напоить болеющую Варьку. Глоточек – минутки три подождать, чтоб обратно не пошло, еще полглоточка…

Спиной ко мне у барной стойки чей-то охранник брал себе кофе.

Я подумала, что наш дорожающий каждый месяц буфет посещают в основном гости, а также расплодившиеся охранники. Зачем, к примеру, начальнику отдела, пусть даже большого и важного, в агентстве новостей личный охранник, он же «бодигард» – «смотрящий за телом»? Что такого особого знали тело и голова нашего бывшего начальника, скромняги, и, по циничным меркам сегодняшнего дня, просто устаревшего дуралея, чтобы приставлять к нему вооруженную охрану? Крупный парень с накачанной шеей, стоящий у бара, повернулся, как будто почувствовав мой взгляд, подмигнул мне и сел за мой столик.

– Чтоб далеко не ходить. Не возражаете? К вам…

Я возражала. Тем более что ему пришлось пройти мимо трех свободных столиков, чтобы сесть ко мне.

И вообще – я сейчас возражала против всего. Ступор, в который я вошла во время разговора с Ольгой, наполненного тройными смыслами, постепенно сменялся резким протестом. Особенно против мальчишек-недоумков, охраняющих тела своих не представляющих никакой важности для государства «шефов». К одному из таких начальников мне сейчас и предстоит идти и рассказывать, почему я отказалась от работы, так внезапно и немотивированно. И почему я теперь прошу… О, господи, я еще должна чего-то здесь просить… Кто теперь вместо нашего Николая Харитоныча свою дармовую копеечку получает?

Я понимала, что мое раздражение будет нарастать, нарастать – с каждым днем, с каждой неделей, но это продлится недолго. В один прекрасный день я встану легкая и приятная, контактная, открытая миру, и буду носить малыша дальше. Так, по крайней мере, было с Варей.

Первые три месяца мне было тяжело – колотилось сердце, раздражали до безумия запахи, то хотелось есть, то тошнило от вида зубной пасты и собственных выстиранных колготок, висящих в ванной, не хватало воздуха, было плохо, плохо, а потом за два-три дня все сошло на нет. Так должно быть и сейчас, ждать осталось чуть-чуть…

Знать бы, какой у меня срок… Три недели или уже недель восемь и последние месячные были обманом? Так бывает, я знаю, это еще одна созревшая яйцеклетка – теоретически могли бы быть близнецы, один зародился, второй не пожелал… В любом случае с четвертого месяца должно быть легче. Надо дожидаться. На людей бросаться не надо.

Но как же я ненавижу сейчас этого бодигарда, идиота, тупого, вонючего – наверняка, сейчас он пошевельнется, и я различу какой-нибудь страшный, невыносимый запах… Но я бросаться на него не стану. Нет. Я сделала над собой колоссальное усилие и промолчала.

– Весна – тяжело, да? – для безголового качка подсевший ко мне охранник был необыкновенно разговорчив.

– Почему?

– Вздыхаете.

– Нет, мне очень легко. И весны я пока не ощутила.

– Проблемы с трудоустройством?

Я проглотила невкусный сок, он подозрительно начал пахнуть бензином с третьего глотка, а потом уже спросила:

– Почему?

– Хорошо знаете английский?

– Почему? – повторила я.

– Потому что американцы в ответ на все вопросы часто говорят «Why?», – потряс меня начитанный бодигард.

– Я учила британский английский. А вы, наверно, выпускник физкультурного института? – сама не знаю, зачем вступила тогда в этот случайный бессмысленный разговор.

– Не совсем. Советую, если вам уже отказали, – он кивнул на папку, лежащую передо мной на столе – скорей всего, подумал, что там какие-то «сенсационные» материалы, которые даром никому не нужны. – Не расстраивайтесь уж так. Место здесь тоскливое, дышать нечем, разве что зарплата стабильная. Поищите где-нибудь еще. А если еще не ходили – соберитесь. От вас такое поле нехорошее идет.

Вот зачем этот урод шел ко мне через весь буфет, чтобы сказать, как у меня все плохо, и как это понятно всем, даже тем, у кого понималка как таковая отсутствует.

– Чем же это оно нехорошее, мое поле? – тихо спросила я.

– Несчастное. Извините. Мне пора.

– Пора охранять какого-нибудь недоумка? – наконец, мое раздражение прорвалось.

Надо же так – пошла сюда, чтобы успокоиться, настроиться, чтобы не сорваться – ведь я не знаю, какой идиот сидит теперь в кресле мягонького Харитоныча, а вместо этого сцепилась с безмозглой тушей, прочитавшей в жизни два сборника кроссвордов.

– Эй!

Он обернулся на мой голос.

– Рыба, на «щ» начинается, на «а» заканчивается, в середине «у» четыре буквы – с ходу отгадать слабо? – меня просто неостановимо несло.

Я прекрасно знаю эту тайную, хорошо спрятавшуюся хамку внутри себя, которая неожиданно и совсем некстати вылезает в минуты моей слабости и дурного самочувствия.

Успевший сделать шаг в сторону бодигард вернулся ко мне и наклонился к столику, откровенно разглядывая мое лицо. Какая же свинья!

– Слышь, а я всегда думал, что в середине «ю»… – Он засмеялся и добавил: – Смотри, если что – приходи ко мне, возьму на работу, – «охранник» снова засмеялся, – переводчицей с британского английского на наш, суконно-посконный, и обратно… – Он посмотрел мне в глаза и вдруг сказал другим, совершенно нормальным голосом: – Не переживайте так, все меняется в жизни. Иногда важно заметить, что все изменилось, не пропустить тот самый момент. Не спрятаться от ветра перемен. Не спутать его со вчерашним ураганом. Пойду, простите. Удачи!