Текст книги "Куда улетают ангелы"

Глава 7

Через пару дней у Вари температура прошла без следа. Эти пару дней я просидела около нее, давая ей по ложечке пить. Я не могла понять, что с ней такое было, подумала – наверно, побороли грипп. Хотя, если верить моей маме – у меня в детстве могла взметнуться температура от перевозбуждения и от сильного расстройства. У Вари это бывало несколько раз, когда я ее очень сильно ругала и шпыняла, а однажды даже оттаскала за уши и волосы. Было не очень больно – я соображала, что делаю, но очень обидно. И после этого у нее тоже была температура. Врачи теперь всегда говорят – «грипп», и делай – не делай прививки – бесполезно. Сейчас в Европе живут сто тридцать два различных штаммов гриппа – можешь болеть весь год без перерыва.

Но в этот раз я ее не ругала и не шпыняла. Разве что она вместе со мной плакала и плакала… Неужели от этого может у ребенка подняться температура? Вот сказать Виноградову, просто так, для общего образования, так он ни за что не поверит, еще и упрекнет, что я использую Варю для укатки его в асфальт так надоевших ему отношений.

Пытаться выяснять, что было с ребенком, когда он уже выздоровел – почти бесполезно. Варя казалась вполне здоровой. А вот я… Редкий случай, когда я решила начать с себя. Мне становилось все хуже и хуже.

С некоторым сомнением я позвонила подруге Ольги, бывшей, как она все подчеркивала. Бывшая подруга моей новой подруги Наталья Леонидовна поговорила со мной очень хорошо и пригласила меня не домой, а в итальянский медицинский центр. Мне было ужасно неудобно, но пришлось-таки спросить, сколько стоит ее консультация в центре.

– Разберемся, – ответила Наталья Леонидовна дружелюбно.

На всякий случай я взяла с собой побольше денег, очень надеясь хотя бы половину принести обратно. Если не придется делать томографию, кардиограмму…

Идти мне было очень страшно. Самое лучшее, что у меня могли обнаружить – это вяло текущую депрессию или ранний климакс. Меня больше всего страшили внезапно начинающиеся головные боли и приступы дурноты. Это могло говорить о чем угодно. Может, у меня что-то с внутричерепным давлением, а может, и что-то страшное… Но я должна, я обязана дорастить Варьку хотя бы до института, значит, лет десять я должна еще жить – в любом состоянии! Но лучше – в здоровом. Я же должна не лежать рядом с ней, а растить ее…

По дороге в медицинский центр мне, как нарочно, встречались тяжело больные люди – с забинтованным глазом, в инвалидной коляске…

– Руки-ноги целы, кусаешь своими зубами, смотришь двумя глазами – так что тебе еще надо? – грозно вопрошала меня покойная бабушка, мамина мама.

Мне всегда казалось, что этого для счастья мало. Но в тот день, пока я ехала на консультацию, я мысленно пообещала: «Господи, бабуля, как же ты была права! Обещаю, если у меня что-то не очень страшное, я больше из-за Виноградова плакать и стенать не буду! А если страшное – то какой уж тут Виноградов…»

Наталья Леонидовна оказалась удивительно похожа на Ольгу – тоже стройная, высокая, с прекрасной осанкой, уверенным взглядом. Они обе походили на бывших балерин. Или на роскошных, благополучно завершивших свою карьеру проституток. Что-то такое во взгляде… Другое.

Мы поговорили про мои головные боли, про нерегулярность интимной жизни, про мои нервные срывы и чрезмерную привязанность ко мне дочки Вари. Наталья Леонидовна, как положено, постучала меня по коленке и попросила последить за ее инструментом – направо, налево и по кругу.

– Спите без снотворных?

– Без. Могу проснуться под утро, если есть мысли, которые будят…

– Лучше, когда будит кто-то любящий… – Наталья Леонидовна посмотрела мне в глаза. – Приступы тоски? Страха? Ощущение, что вы никому не нужны, что жизнь бесполезна? Знакомо?

– Да нет… У меня же Варя. Я ей пока очень нужна.

– Конечно. А когда, как вы говорите, вы срываетесь, это в чем выражается? Вы ругаетесь, деретесь? Хватаетесь за нож?

– Да что вы! Ну, ругаюсь, да. Дочку ругаю. У меня есть несколько плохих слов. Лексикон за годы почти не расширяется, но и без них не удается…

– Сильно бьете ее?

– Варю? Бить? Нет. Я могу раз в год напасть на нее, не физически, просто словами, накричать, ну там… не знаю… за руку схватить, толкнуть, потрясти… Потом сама переживаю…

Я подумала, как полезно каждому родителю хотя бы иногда отвечать на такие вопросы. Напал на ребенка – пожалуйста, иди и расскажи об этом, например, врачу или участковому. А лучше – собственной маме – честно и в подробностях. Не труся, что она нападет на тебя в ответ. Мамы уже нет – сходи в церковь, расскажи там Богу. Послушай, что тебе скажет в ответ. Или промолчит, и ты выйдешь из церкви с точным осознанием своей вины.

– Следы побоев остаются? – спокойно продолжала Наталья Леонидовна, как будто не расслышав моего ответа.

– Да ну какие побои! Следы…

Она молча смотрела на меня и ждала четкого ответа.

– Нет, не остаются. Я Варю не бью.

– А вы потом очень переживаете, да? После того, как накричите. И, как правило, эти срывы бывают, когда у вас нелады с вашим другом, правильно?

– Правильно. Но при чем тут дурнота? Нелады у меня с ним много лет. Мы то расстаемся, то опять… Вернее, он со мной то расстается, то возвращается…

– Ну а вы? Зачем принимаете?

– Любовь. Наверное… Больше не приму…

– Нет? – Наталья Леонидовна опять посмотрела мне в глаза взглядом врача. Причем вовсе не невропатолога, а самого настоящего психиатра, привыкшего к разного рода скрытым шизофреникам и маньякам. – Сколько лет нашему Ромео-то?

– Сорок пять. Он… испортился… изнутри… но это не имеет отношения…

– А может, имеет? Может быть, вы из-за него так переживаете?

– Не знаю, не думаю… мне кажется… мне не хочется в это верить, но я боюсь, у меня что-то… с кровообращением…

– Ох, как я люблю диагнозы своих пациентов! – Наталья Леонидовна рассмеялась и крепко сжала мое плечо. Ее рука была сильная, даже сильнее, чем я могла предположить. Она некоторое время не отпускала меня. – Расслабиться не можешь, смотри, как стальная вся… Так… – Она отошла от меня и опять села напротив. – Давление обычно низкое?

– Низкое.

Вот откуда в кабинете этот сильный, свежий запах жимолости. Это ее духи. Запах остался около меня и отвлекал от ее слов. Простой, прозрачный, откровенный аромат белого цветка.

– Хорошо… – Она стала искать что-то по компьютеру. – Смотрим… так… Давай мы сделаем тебе компьютерный анализ твоей хорошенькой головки, чтобы ты убедилась… что у тебя… все в порядке…

Тут уже рассмеялась я:

– Это у меня хорошенькая головка?

– А ты что, думаешь, оттого что какой-то старый, мерзкий козел… Ничего, что я так о нем? …старый, похотливый козел перестал тебя на время… – Наталья Леонидовна сосредоточенно щелкала мышью, – …посещать… у тебя стала менее симпатичной мордашка… и все остальное? Ты – такая же, как была – хорошенькая, несчастная, привязанная одним местом… и… Так, вот, нашла… и дочкой привязанная, и еще… чем?

– Дачей, тюльпанами, машинами и обещанной совместной жизнью в элитной новостройке! – перечислила я, намереваясь шуткой разрядить как-то странно накалившуюся атмосферу в кабинете.

– Обида… Обида может раздавить хуже, чем вирусная инфекция или генетический сбой, собственно, они как раз и атакуют организм, ослабленный обидой. Но! Обиды все лечатся, правда? – она весело взглянула на меня. – И иногда очень неожиданным способом…

В принципе я люблю врачей, мужчин больше, но женщин тоже. Тем более что Наталья Леонидовна скорее напоминала мне красивого породистого юношу, чем такую же женщину, как я. Я уверена, что в сумочке у нее никогда не валяются колпачки от помад, вперемешку с пластырями и леденцами от укачивания. И когда это она перешла со мной на «ты»?

– Так, вот смотри. Послезавтра можешь? Или, лучше, чтобы я сама тебе сделала… тогда восемнадцатого. Сможешь? В одиннадцать.

– Да, смогу. Конечно. Я запишу… – Я полезла в сумочку, у меня по старой журналисткой привычке всегда валялся блокнот, куда я записывала встречи, поездки, телефоны, темы.

Я стала листать блокнот – да, давно я уже ничего не записывала. Что-то остановило мой взгляд, но я не успела сосредоточиться – заиграл телефон, звонила Варя, сидевшая одна дома.

– Мам, я спущусь на четвертый этаж к Ксюше, можно?

– Ой, дочка, наверно, не надо… А что вы хотите делать?

– Фильм смотреть…

– Какой?

– Продолжение «Русалочки»…

– Дочка! Какое же может быть продолжение у «Русалочки», если она превратилась в морскую пену от несчастной любви, а? Сама подумай…

– Мам, там в главной роли – Барби…

На этот убийственный аргумент я ничего не могла сказать своей любимой дочке. Теперь я точно знала, какое это продолжение. Я повздыхала и разрешила, слабо надеясь, что ей станет скучно.

Наталья Леонидовна смотрела на меня с непонятным мне удовольствием.

Когда я выключила телефон, она улыбнулась:

– Как это хорошо… – Но что было хорошего в моих словах или еще в чем-то, она не сказала.

– Сколько я вам должна? – Я очень надеялась, что мне хватит денег. Я провела у нее в кабинете не меньше сорока минут.

– Сколько, сколько… – она посмотрела в окно.

Окна центра выходили на Старый Арбат. Прямо напротив ее кабинета на старом особняке висел плакат с голым мускулистым торсом мулата. Поперек его блестящего живота шли рваные, как будто кровоточащие буквы «Рано…». Я подумала – надо не забыть посмотреть, когда я выйду на улицу, что же ему рано, этому незваному гостю.

Я держала в руках кошелек, а Наталья Леонидовна несколько секунд с улыбкой смотрела на меня и молчала. Потом махнула рукой:

– Да нисколько! Я же не записывала вас!

– Но…

– Пойдем… провожу…

По дороге домой я достала блокнот, записала, что мулату было рано забирать вклад из банка. И опять – пролистывая страницы, я зацепилась за что-то взглядом…

Я убрала блокнот обратно в сумку. Проехала пару остановок в метро, и мне стало горячо в затылке. Я быстро достала блокнот…

Так. Где же это… Да, вот. «1-й»… Так я обычно хотя бы на одном календарике обозначаю первый день лунного цикла. Уже много лет. Сначала старалась не забеременеть, потом очень хотела забеременеть Варькой – «удачно посчитала!», как в минуты ярости выкрикивает до сих пор Виноградов. Выкрикивал… Надо привыкать к прошедшему времени. Прошедшему завершенному. Есть же такое время, кажется, чуть ли не во всех европейских языках. То прошедшее, которое было до чего-то в прошлом. Past Perfect в английском. Плюс Квам Перфектум в латыни. Самое старое и забытое прошедшее.

Потом снова старалась не забеременеть, уже после Варьки. А потом – снова забеременеть. И все считала опасные и безопасные дни, по-иному – благоприятные и неблагоприятные для зачатия моих детей.

«1-й» день был шестого января. Да, мы как раз поссорились. Он ни с того ни с сего страшно заорал на меня в ответ на какой-то самый простой вопрос. И потом терпеливо ждал, пока я соберусь, ждал, заранее приготовив «алименты» – деньги на январь для Варьки. И я уехала с дачи.

Все правильно. Все было вовремя. Или даже чуть раньше. Я просто зафиксировала – вот, опять не получилось. И после этого ничего не было. И только все время горячо в голове. Точно – ранний климакс. В тридцать восемь лет. Ну и ладно. Вот поэтому в голове горячо – это приливы! Ну и пусть. Подумаешь, это ведь приятнее, чем опухоль в голове – а именно такое грезится мне в ночных кошмарах… А что, мало женщин сгорело за два-три года (а то и месяца), доведенных любимыми до абсурда мужьями. Так что уж пусть лучше климакс. Лишь бы только усы и борода не стали расти…

Придя домой, я застала Варьку в только что высохших слезах.

– Глупый фильм! Я не стала досматривать!

– Я же тебе говорила!

– А ты опять плакала? – Это моя дочь спрашивает меня. Мне-то приятно, что она уже доросла до этого. Но хорошо ли ей, что я плачу и плачу?

– Нет.

– Не ври мне, – произнесла Варька моим голосом и моим тоном. – Не надо из-за него плакать.

Я обняла ее:

– Ты правда так думаешь? И ты тоже не будешь плакать?

– Не буду… Он, знаешь, что меня спросил в последний раз, когда звонил?

– Что?

Варька отвернулась.

– А он не звонил.

Моя дочка Варя – очень оригинальная и умнейшая девочка с разорванной душой. Права моя мама. Волоку ее с собой в мутное болото наших сомнительных страстей.

Вечером неожиданно позвонил Женя Локтев.

– Вы еще не ужинали?

– Нет, мы обычно часов в девять. Под какой-нибудь душещипательный фильм на российском канале.

– Мда… искусство – лучший соус… Надо бы в театре столики поставить!

– И телевизоры…

Женька засмеялся:

– Ага, и нам на сцене веселее будет… Новости, спорт… Глядишь, и Шекспир как-то заблестит новыми красками. Хорошо, приходите в ресторан! Я вас жду. Придете? Варя как?

– Придем, спасибо, Жень. Через часик, хорошо?

Мы быстро собрались. Я полезла в аптечку за пачкой одноразовых платочков и нашатырем. Мне на глаза попалась полосочка-тест. Весь этот год, не дожидаясь начала лунного цикла, я каждый месяц делала тесты – не получилось ли на этот раз забеременеть. И сейчас, повинуясь непонятному мне сигналу, я взяла из аптечки маленький пакетик с тестом. Приливы приливами, но на всякий случай…

Я стояла и смотрела, как на полоске проступают две тонкие красные линии. Вверху и внизу – как обычно. И потом еще третья, рядом с нижней.

Я сняла очки, приблизила полоску к глазам. Посмотрела на свет, повернула и так, и эдак. Посмотрела на упаковку – «Годен до…». Годен тест, еще как годен. Я пошла и поискала в аптечке – нет ли еще одного в запасе. Нашла и снова сделала тест. Проступили все три линии. Я села на край стиральной машины и посмотрела на себя в зеркало. Вот это да…

Ясно. Теперь все ясно. То-то я сегодня утром выбросила новую зубную пасту – решила, что она испорченная. А вчера – только что открытую банку растворимого кофе. У него был отвратительный вкус, как будто в него подмешали толченых тараканов, отравленных дихлофосом… И крем, мой обычный крем показался мне испорченным – пахнул то ли тухлой тиной, то ли скисшими щами – как понюхать… Я намазалась им, а потом долго терла лицо и глаза мылом, любимым медовым мылом, которое вчера пахло больничным туалетом… Я засмеялась.

Варька заглянула в ванную:

– Мам, ты плачешь?

– Нет, дочунь, смеюсь.

– Правда? – Варька искренне обрадовалась и разулыбалась.

Я расцеловала ее в обе тугие щечки:

– Улыбочка моя!.. – Надо же, ребенок растет, а улыбка его, которую ты первый раз увидела, когда малышу было две недели, улыбка остается прежней.

Варька тоже с удовольствием поцеловала меня и спросила:

– Это кто звонил?

– Женя. Собирайся в ресторан. Хочешь к нему?

– Конечно! Он – классный.

– Варь, а по-другому это сказать нельзя?

– Можно… прикольный.

– Варя…

– А разве это ругательство?

– Нет, конечно. Но… как бы тебе сказать… можно вообще обходиться тридцатью словами, и тогда человечество забудет все свои слова и будет объясняться так: «Дай!», «На!», «Стой!», «Класс!», «Убей!», «Супер!».

– А как сказать? Улётный, да?

Я покачала головой.

– Скажи еще «атасный» или «клёвый».

– А как, мам?

– Варь, ну что, я зря тебе книжки с полутора лет читаю? Как принц о Золушке говорит, что она «улётная», что ли? Или «суперская»?

– Нет, он устаревшими словами говорит. Прелестная…

Я засмеялась.

– Лучше бы ты сказала, что Женька прелестный. Скажи ему, он будет рад.

Мы нарядились, прикололи пышные яркие цветки – по последней моде, красиво причесались – и отправились ужинать в ресторан.

Женька ждал нас уже за столиком. Перед ним стояла крохотная чашечка с кофе и лежала толстенная рукопись, наверняка сценарий нового фильма, на который его хотят уговорить. Еще бы. Женькино участие в фильме – почти что залог успеха.

– Ну что, подружки мои, очень голодные или средне?

Я посмотрела на Варьку.

– Мне картошку… – скромно попросила та.

– С макаронами, да? Если бы ты знал, сколько денег идет на питание, а ребенок больше всего любит булку с маслом и картошку с вермишелью.

– Я – тоже! – улыбнулся Женька. – Я понял. Знаю, что вам предложить… Кстати, Варенька, хочешь опять пройтись посмотреть все наши чудеса? Там еще кое-что, вернее, кое-кто прибавился, во-от с такими ушами… – Женька оттопырил руками уши и сделал смешную рожу.

Варька отправилась на экскурсию с тем же рябым официантом Колей, они уже поздоровались, как добрые знакомые. А Женька облокотился локтями о стол, положил подбородок на сложенные ладони и посмотрел на меня.

– Ты что-то какая-то… сегодня…

– Какая?

– М-м-м… не пойму… Вроде и не очень счастливая, а вроде… счастливая…

– Точно. Совершенно точно. Как ты это понял?

– Не знаю, – он вздохнул. – Есть люди, которых я чувствую. Я тебя сразу почувствовал, когда ты первый раз пришла о статье говорить. Ну, – он взял меня за руку, – что с тобой? Скажешь?

– Да. Тебе… первому.

Он очень-очень внимательно посмотрел мне в глаза.

– Мне приятно.

– Жень, я беременна.

– Что ты говоришь! Ты рада?

– Да. Если одним словом, то – рада.

– А кто – он? Этот, – он кивнул в сторону столика, за которым тогда видел Виноградова, – родственник?

– М-м-м… да в том-то и дело… что никого, кроме него, уже много лет не было… Но и его сейчас… почти не было.

– А может… – Женька округлил глаза, – это от нашего с тобой разговора… так вот задуло… фью-ю-ть… Ой, – он откинулся на спинку стула. – Хорошо… я завидую. Честно. Ты что-то уже чувствуешь, да, такое необычное?

– Ага. От всего тошнит.

– И от меня?

– От тебя – нет.

– А он рад?

– Он – с другой. Я не знаю, как ему сказать.

Женя поднес к моему рту крохотную тарталетку с винной ягодой.

– От этого не стошнит?

– Вообще-то с Варей меня от всего тошнило, но так ни разу и не вытошнило. Приятного аппетита.

Женя улыбнулся своей самой лучшей, притягательнейшей улыбкой, которая влюбляла в него десятки тысяч женщин, не знавших или не веривших слухам о его другой природе.

– Я буду крестным, сразу говорю, хорошо?

– Надо родить, а до этого – выносить.

– Выносишь. Самые сильные женщины как раз такие, как ты.

– А какая я?

– Ты? – Он улыбнулся. – Немножко похожа на мою жену… Ту, из юности… Но только немножко… Она тоже волосы так делала… А вообще ты такая… открываешься и всё очень переживаешь, и если любишь, то… любишь. Правильно?

– Правильно, наверно. Но мне не кажется, что я сильная.

– Тебе и не должно казаться. Ты-то думаешь все время о своей слабости, ругаешь себя наверняка. Да?

– Да…

– Слушай… Приезжайте с Варей ко мне на дачу, в воскресенье, не в это, а через одно. У меня будет небольшой вечер… Женечкин день рождения… – Он за две секунды сделал несколько очень разных и очень смешных рож, показывая, как он счастлив, боится и ждет этого дня. Я пожалела, что Варька не видит. – Ну это так, повод… Очень разные люди и очень хорошие, интересные, всякие… Будет мама. Она любит справлять мой день рождения не с родственниками, а с моими друзьями, у нас так заведено с детства. Некоторые даже не знают, по какому поводу пришли, я не всем говорю, что на день рождения зову. Мама так радуется, глядя на моих друзей, для нее это самый лучший подарок. Сын мой будет.

– А…? – Я хотела спросить и закрыла рот.

– Спрашивай, спрашивай, ты же должна когда-то это спросить. Мой друг, да? Будет ли он? И кто он?

– Жень, ты можешь не говорить.

– Почему… У меня, кажется, очень похожая на твою история. Мы тоже вместе двенадцать лет. То есть я вместе с ним. А он еще и с другими. Ой. Давай не будем сегодня плакать, а? – Он засмеялся. Сначала одним смехом, потом другим – тоненьким, потом хриплым, потом заухал, как две совы – высоко и низко. – Вот так.

– Ты мне ужасно нравишься.

– Я еще не так могу. Показать?

Я засмеялась.

– Покажи.

Он взял мою руку и поцеловал ее. Я ее не отнимала. А он не выпускал.

– Я не понимаю, – сказала я.

– И я не понимаю, – ответил Женя без улыбки.

К счастью, пришла Варя.

Когда мы прощались, Женя поцеловал Варю и меня. Меня – в руку, в щеку и в мочку уха.

– Лен, может, я заболел? Или чокнулся? – он смеялся, но глаза были абсолютно серьезны.

– Ты просто очень хочешь стать крестным.

Он вздохнул.

– Наверно. Ты обещала.

– Да. Спасибо тебе.

В такси я обняла Варьку.

– Ну, рассказывай, что ты видела…

Она высвободила руки, чтобы показать.

– Вот такой медведь, мам… Ты не представляешь…

И тут позвонила Ольга.

– Лена, ты помнишь меня?

– Ольга, не шути так. Конечно, помню, с благодарностью.

– Как у тебя дела? Ты ходила к Наталье?

– Да, ходила… Ольга, все так повернулось…

– Помирились? – Мне показалось, что она спросила напряженно.

– Нет, и вряд ли помиримся… Просто я…

Я покосилась на Варю. Не хотелось бы, чтобы она услышала о моей беременности случайно. Она считает меня своей самой лучшей подругой. И она права. Со всеми вытекающими отсюда минусами и плюсами, а также ее правами. Ничего не поделаешь, мы живем вместе и одни с ее рождения. У мамы – Павлик и Игорек, Неля – вообще другая, это она со мной дружит, а я, скорей, по-свински пользуюсь ее дружбой. Виноградов же – всегда был и будет сам по себе, даже в те полтора года, что мы пытались жить вместе, его самая большая просьба при встречах была: «Оставьте меня в покое!»

Я ответила Ольге:

– Тут со здоровьем другое. Ничего плохого.

– Ты беременна, да?

– Ну… да.

– Я сразу поняла. Это прекрасно. Хочешь, я тебя в хорошую клинику, не такую дорогую, как у Натальи, устрою? Все равно тебе придется где-то наблюдаться, сдавать анализы…

– Спасибо, я…

Мне не очень хотелось быть так уж благодарной почти незнакомой мне женщине. Достаточно, что она вроде как имеет теперь право задавать вопросы, получать на них ответы… Я могу, конечно, и врать, жизнь как-то постепенно научила этой тонкой науке, – врать так, чтобы было непонятно, врешь ты или нет, запоминать, кому что соврал, продолжать с той же точки в следующий раз… Я знаю, что, например, Виноградов так живет, всю свою жизнь. Но у него это – в крови, а у меня – приобретенное, вынужденное. Не всё скажешь на работе – иначе будут смеяться, презирать. Далеко не во всём признаешься маме – будет страдать или ругать меня и так далее. Но радости такая жизнь – в клубке вранья – мне не приносит. Поэтому, по возможности, я говорю правду или почти правду, или лучше вообще молчу.

– Спасибо, я подумаю… я еще… гм…

Она меня не так поняла.

– А, прости, ты будешь думать – оставлять или нет?

– Нет, я не об этом. Это не обсуждается, – я опять покосилась на Варю. Она уже нервничала, не понимая, о чем идет речь, и чувствуя, что я пытаюсь говорить обиняками.

– А срок какой? Ты прости, может, не надо сейчас спрашивать тебя… Тебе удобно говорить?

– Я еду в такси с Варей, хочешь, созвонимся позже. Срок – непонятно.

– Конечно, я позвоню. Пока.

Чудная женщина. Она мне сразу показалась чудноватой. Хотя чем? Красивая, ухоженная, уверенная в себе, может быть, слишком. Но она мне так помогла… И дело даже не в том, что она не взяла денег, что называется, за извоз. Ольга почти с самого начала вела себя так, как будто мы были знакомы со школы. Это случается так редко. Наверное, годы жизни с Виноградовым приучили меня не доверять людям.

Я ей звонить не стала, она тоже не перезвонила. Когда уснула Варя, я пыталась снова и снова вспомнить, когда, что и как у нас с Виноградовым было, и снова встала в тупик. Не ветром же и правда задуло…

Надо было звонить ему – а как иначе? Ведь что-то он должен был мне сказать о своем отношении к моему новому состоянию. Или… к нашему?

Часов в двенадцать я позвонила. Дома его не было – ничего себе жаворонок, заваливающийся спать в половине десятого вечера! Так, по крайней мере, он объяснял весь год совместной жизни свое плохое настроение вечером. «Посмотри на часы, мне просто пора спать! Почему у меня настроение? У меня не настроение! Я устал…»

Он ответил не сразу. Я услышала музыку и хорошо знакомый повизгивающий смех. Надо же, оказывается, в мире столько поводов смеяться. А я еще удивляюсь, что мне кого-то предпочли. Я не так часто смеюсь. И не так заливисто.

– Саша, это я.

– Привет.

Я много лет ненавижу этот его чужой, противный голос, которым он разговаривает, когда я и Варя становимся ему не нужны.

– Саша, нам надо поговорить.

– Ой, Лена… Как же ты меня достала! Ну, о чем нам говорить?

Правда, подумала я. Пойти и сделать аборт. И ни о чем не говорить. Но у меня – вторая беременность в жизни. Я так хотела, так старалась, так привыкла к этой мысли за год. Сначала сомневалась еще, а потом стала, помимо своей воли, постепенно, привыкать к мысли о том, что я опять стану мамой малыша… беспомощного, доверчивого, прекрасного… И все будет снова – первая весна, первый снег, дождинки, которые он будет ловить ручкой… Его улыбка, первые слова, новая жизнь… Как будто он зародился во мне еще до своего зачатия.

– Может, нам лучше встретиться?

– Ты уже устроила мне кордебалет, в ресторане. Еще раз хочешь?

– Нет, Саша. Я – о другом. У меня будет ребенок. У нас будет ребенок.

Он молчал так долго, что я спросила:

– Ты отключился или слушаешь?

– Слушаю. Так, и что ты от меня хочешь?

Тут замолчала я, потому что сформулировать, что я хотела, я не могла.

– Ты рад?

– Я?! Ты издеваешься надо мной?

– Что ты предлагаешь? Что мне делать?

– Ты первый год живешь на свете? Тебе мало одного несчастного ребенка? Тебе непонятно, что делать? Ты маленькая, наивная девочка? Часики тик-так, люби меня просто так, а я тебе рожать буду каждый год?

– Аборт? Ты говоришь об этом? Ты мне предлагаешь сделать аборт?

– Я? Ну что ты! Я – порядочный человек. Я никому не предлагаю делать аборты. Я надеюсь, что кто-то сам догадается. Я – не бросаю беременных женщин, даже если они мне на фиг больше не нужны, и не бросаю своих детей.

– Варю ты бросил.

– Пошла ты вон! – Он резко отключился, и мне было понятно его отчаяние.

Минут через десять он перезвонил.

– Лена, ты извини, я орал, не надо было так орать…

– Ничего.

– Лена, это теперь никому не нужно.

– Саша, а ты можешь ничего больше не говорить? Мне больно. Мне так больно, что ты ушел, и это никак не проходит… А теперь – втройне. Не говори ничего, пожалуйста.

– Но мне это не надо! Ты понимаешь? Я с тобой жить не хочу. Я – попробовал – не смог! Ты меня достала!

– Чем, Саша?

– Чем, чем… Какая разница. Всем!

– Может, тебе просто трудно жить с одной женщиной… ты так не привык…

– Так, не так… Не так! Ты – невыносима! Ты – виновата! Я – старался! А ты – невыносима! И теперь еще – это! Опять меня прижимаешь к стенке! Опять! Я из-за этого, может быть, и жить с тобой не стал – оттого, что ты стала вопросы настойчивые задавать! И когда вообще ты успела забеременеть? От кого? Может, я и ни при чем?

– Ни при чем.

– То есть?.. Ты наврала? У тебя кто-то другой?

– Нет. Просто… просто наврала…

Не знаю, почему я это сказала, наверно, от боли. Каждое его слово причиняло мне невыносимую боль. И надо было как-то это прекратить. И на будущее в том числе.

– А-а-а… наврала! Ну, Господи, ну, слава Богу… Не знала, что придумать, да? Ну, ты – дура, Ленка, какая же ты дура! С такими идиотками не живут, понимаешь? Ты хотела меня в гроб раньше времени положить, да?

– Да. И воспользоваться твоими капиталами. Поэтому очень хотела за тебя замуж. Ладно, Саша, извини.

– Бог простит, Лен! И дай ты мне жить спокойно. Не придумывай больше ничего, расти мою дочь.

Он успел отключиться первым. Хоть какую-то радость доставила человеку.

* * *

На следующее утро я хотела отвезти Варю в школу, но вдруг обнаружила, что уже наступило воскресенье.

Варя училась в простой, бесплатной школе, в той, где когда-то училась я. Рядом была частная школа. Там, соответственно, две учительницы в первом классе, два иностранных языка, яркие микроавтобусы, развозящие детей по домам. Может быть, Виноградов и дал бы денег на такую школу. Но, во-первых, он как-то не предлагал, а, во-вторых…

Мне понравились учителя и родители в Вариной школе. Обычные, нормальные люди, такие же, как я. Не одурелые от сумасшедших, шальных денег мои же соотечественники на крутозадых иномарках. Мне в принципе тоже нравятся хорошие машины. И чем они дороже, тем больше нравятся. И нравятся дорогие шубы, песцовые, шиншилловые, соболиные, норковые. Я стараюсь не думать о зверьках, жестоко убитых и освежеванных для того, чтобы сшить эти мягкие, пушистые пальтишки. Но когда Саша подарил мне в прошлом году пальто из козлика, я сама его выбрала – длинное облегающее пальто, серое с подпалинами, с нежным лохматым мехом внутри и неровными, словно оборванными краями рукавов и подола, я как-то волей-неволей все представляла и представляла себе козлика, который, перед тем как стать моей шубкой, терся боками об околицу, и смотрел большими грустными глазами, и бекал, и мекал, и звал свою маму. Я поносила пальтишко месяца полтора, да и повесила в шкаф, переодевшись в финскую непромокаемую, непродуваемую куртку.

Еще мне нравятся красивые теплые загородные дома с горячей водой и большим садом. Мне очень нравилась «наша» с Варей комната у Виноградова на даче. Мне нравилось просыпаться, видеть в окно крыши коттеджей – черные, зеленые, темно-красные черепичные крыши. И огромную ель с мохнатыми лапами.

Но при этом мне активно не нравятся обитатели коттеджей, обладатели мощных иномарок и владелицы тех самых шуб, из зверски убитых лисичек и соболей. Я знаю, я уверена, мне хочется в это верить, что где-то есть прекрасные коттеджи с черепичными крышами, на территории которых растут вековые сосны и березы, и к ним на бронированных автомобилях подъезжают умные, интеллигентные, тонкие, порядочные, талантливые, удачливые русские люди. Но я не знаю, где находятся эти коттеджи и как зовут тех людей.

Я, конечно, чуть-чуть кривлю душой и преувеличиваю. Может быть, дело в том, что меня нет в том мире, мире быстрых сверкающих машин и домов, похожих на маленькие дворцы? Не знаю.

А как же Женя? Удачливый, звездный Женя? Он из какого мира, какой меркой его мерить? Никакой. В любом случае он живет в мире идей – талантливый, энергичный, доверчивый, безрассудный.

Итак, школа на сегодня отменялась по причине выходного дня.

Значит, сегодня я могу думать, что же мне делать с моей неожиданной проблемой. Я могу посоветоваться. У меня ведь есть с кем. Я вовсе не одна в большом, родном, равнодушном городе. Мама, Неля, вот теперь Женя, а еще и новая приятельница Ольга… Можно целый консилиум собрать! Из старых и новых друзей. Но решать мне нечего. Я понимала, что это безумие, но мысль о том, что можно пойти к врачу и через полчаса остаться без этой проблемы, меня не радовала. Потому что…

Потому что потому. Я хотела этого, я ждала этого, я мечтала… Конечно, непонятно, что теперь делать – без Виноградова. Но это – непонятно. А то – невозможно. Всё. Консилиум отменяется.

Тогда надо думать, куда идти работать, пока меня еще могут принять на работу. К Жене в ресторан? Я очень люблю готовить. Или попроситься к Ольге в один из ее косметических салонов? Я могу быть визажистом-консультантом… Закончу двухмесячные курсы… Глупости, глупости. У меня есть диплом, опыт, профессия. Я должна делать то, что умею. Полно знакомых в разных журналах. Но везде придется начинать с того, почему и как я уволилась из ТАССа.