Текст книги "Дичь для товарищей по охоте"

– Чтобы стать счастливым, надобно… вообразить себя таковым! – радостно сообщил Василий Осипович. – Счастлив, кто может жену любить как любовницу, а несчастлив, кто любовнице позволяет любить себя как мужа! – сказал он и заливисто рассмеялся[12]12
  Эта глава написана на основе дневников и записок В. О. Ключевского. Уточнение сделано в связи с оригинальностью ряда суждений знаменитого историка, которые не являются вымыслом автора.


[Закрыть].

Савва нахмурился. Зачем Василий Осипович упомянул об этом?

Экипаж проехал мимо нескольких с поклоном снявших шапки крестьян.

– Любят тебя здесь, Савва! – проговорил Сергей, встревожено взглянув на брата.

– Отнюдь, – Савва с сомнением покачал головой. – Все это видимость одна. Все чаще думаю, сколько не делай, сколько средств не вкладывай, не любят у нас богатых. Деньги берут, кланяются, а сами фигу в кармане держат. А то и дубину за спиной, чтобы хребет переломить, когда отвернешься.

– Ох, Савва Тимофеевич! – снова вступил в разговор Ключевский. – Я так вам скажу. Богатые вредны не тем, что они богаты, а тем, что заставляют бедных чувствовать свою бедность. И хоть от уничтожения богатых бедные не сделаются богаче, но станут чувствовать себя менее бедными. И это – вопрос не политической экономии, а народной психологии.

– Ну да. Для всеобщего равенства легче добротный соседский дом спалить, чем себе такой же отстроить, – хмуро пробурчал Савва.

– Я прошу прощения за свою болтовню, – сказал Ключевский, устраиваясь поудобнее. – Все, знаете ли, в городе сижу, а как на природу выезжаю – сразу хмелею! У меня, господа, два личных врага, близких моему лицу и не дающих мне покоя: это мой нос, который постоянно болеет, и мой язык, который постоянно говорит, – снова залился он заразительным детским смехом, вытирая кулаком враз выступившие слезы.

Морозов неуверенно улыбнулся, но потом, глядя на развеселившегося Василия Осиповича, тоже рассмеялся. Вслед за братом начал подхихикивать и Сергей.

Переехали Малую Истру, преодолели крутой подъем, свернули перед церковью направо и остановились у крыльца дома с колоннами.

– Я смотрю, у вас обновление? – повернулся Ключевский к Савве.

– Да. Вот соединили главный дом с флигелем, мебель обновили. Хорошо получилось, Зина довольна, – пояснил Морозов, недоуменно оглядываясь по сторонам и высматривая встречающих.

– С самого утра ждали, – смущенно попытался объяснить Сергей, первым выходя из экипажа.

Они поднялись на просторную высокую террасу, с круглым столом посередине, украшенным вазой с цветами, и накрытым к приему гостей. Ключевский подошел к чугунным витым перилам.

– Красота тут у вас! Простор какой! Так бы сидел на терраске, да смотрел, смотрел…

– А вот, если выше подняться, – показал Савва на второй этаж, – вид еще чудеснее!

– Папочка приехал! Папочка приехал! – в распахнутую двустворчатую дверь выскочили дети, облепив отца. Нарядная Маша, первой добежавшая до Саввы, была подхвачена на руки.

– А я уж думала ты совсем не приедешь, – девочка крепко обняла отца за шею.

Следом на террасе появилась Зинаида Григорьевна в белом кружевном наряде, подошла к Савве и сдержанно прикоснулась губами к его щеке.

– Прошу к столу! Мы уж заждались! – обратилась она к гостям, бросив укоризненный взгляд на Савву, который не предупредил о приезде Василия Осиповича.

Гости, оживленно переговариваясь, устроились за столом. Детишки с двух сторон рядом с Саввой, Зинаида – между Василием Осиповичем и Сергеем. Савва придвинул к себе увитую фарфоровыми розами белую чашу-холодильницу, приподнял крышку за искусно сделанную фарфоровую клубничку, взял несколько прохладных ягод и, бросив хитрый взгляд на детей, быстро положил ягоды в рот.

– Пап, и нам дай! – громко шепнул Тимофей, с восторгом наблюдавший за шалостями отца.

Савва приподнял было крышку, но Зинаида неодобрительно хмыкнула, и дети замерли.

– Так вот, Василий Осипович, – будто продолжая начатый разговор, весело пояснил Савва, продолжая держать снятую крышку. – Обратите внимание на это чудо мейсенского фарфора. Вот сюда, на дно, помещаются кусочки льда, затем они прикрываются вот такой то-онкой крышкой в мелкую дырочку, как решето, а сверху кладутся фрукты, которые… – извлек несколько покрытых влажной испариной ягод, – так приятно есть прохладными, – протянул ягоды детям, – в жаркий летний день.

– Как ребенок, право! – Зинаида неодобрительно покачала головой.

Прислуга внесла блюда с румяными, ароматными пирогами и сластями, и проголодавшиеся в дороге гости с удовольствием приступили к еде.

«Счастливый отец, – размышлял Ключевский, украдкой наблюдая за Саввой, который с заговорщицким видом о чем-то перешептывался с детьми. У Маши на коленях уже лежал пушистый белый котенок, преподнесенный отцом в корзинке с розовым атласным бантом. – Наверное, Савва прав, детей надо баловать, когда есть возможность. Ведь никто не знает, что их ждет в будущем».

– Хорошая у вас работа, Василий Осипович! – прервал его размышления Сергей, бросив взгляд на молчаливую Зинаиду, грустно наблюдавшую за Саввой. – Преподавать историю, быть знаменитым профессором Московского университета. История ведь как учительница, которая…

– История, любезнейший Сергей Тимофеевич, – прервал его Ключевский, отложив в сторону пирожок с капустой, – скорее не учительница, а надзирательница, наставница жизни, по-латыни. История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков. Прошедшее нужно знать не потому, что оно прошло, а потому, что, уходя, не умело убрать своих последствий.

– А мы, пожалуй, пойдем купаться! – Савва под восторженные крики детей поднялся из-за стола и вопросительно взглянул на Ключевского. Тот едва заметно кивнул головой.

– Конечно, Савва Тимофеевич. Только уж меня увольте. Если я на берегу вашей речки разденусь – вся рыба непременно передохнет. Не эстетическое, честно скажу, это зрелище. Так что вы сами – с молодежью.

Все рассмеялись. Даже Зинаида улыбнулась.

Мудрый старик все прекрасно понимал. Потому и каламбурил, пытаясь отвлечь Савву и Зинаиду от их мыслей.

Савва зашел в дом и через минуту вернулся с полотенцами в руках. С криками «ура!» дети вприпрыжку побежали вслед за ним вниз к реке. Сергей, в огромной белой шляпе, смешно размахивая руками, едва поспевал за ними.

– Какое уж там купание, – пожала плечами Зинаида Григорьевна, обращаясь к Ключевскому, – воды по колено и то не будет. Баловство одно.

– Так и пусть балуются, Зинаида Григорьевна! – улыбнулся Ключевский и потянулся за куском яблочного пирога. – Прекрасно у вас здесь! А храм рядом с домом, что-то я запамятовал?

– Покрова Богородицы называется. А со второго этажа купола Нового Иерусалима видны. Да-а… Святое место!

– Коли мне память не изменяет. – Ключевский смахнул крошки с лацкана пиджака. – Новый Иерусалим патриарх Никон в XVII веке строил не как земной Третий Рим или Византийскую Софию, а как место пришествия «паки грядущего со Славой Судьи живым и мертвым», ожидая «схождения небес на землю», – процитировал он. – Потому и иконы Страшного Суда в храме писаны были.

– У меня там, по правде сказать, есть любимая икона – «Троеручица», – оживилась Зинаида. – В том же XVII веке из Афонского монастыря присланная. Правда, Савве, – вздохнула, – другая по душе – «Христос в темнице». Там Христос изображен в цепях, с огромной гирей на ногах… Впрочем, Савва не часто в храм ходит. Василий Осипович, вот вы умный человек, скажите, как вы к актерам относитесь? – неожиданно с плохо скрытой болью в голосе спросила она, пристально глядя на собеседника.

– К актерам? – Ключевский сосредоточенно нахмурился. – Что ж… По-моему, несчастные они люди…

Зинаида встрепенулась.

– Ведь, по сути, как получается, голубушка: люди играют в реальность, а актеры играют в жизнь. – Он задумчиво помолчал. – И проживают на сцене чужие жизни. Однако же, играя других, они отвыкают быть самими собой.

– И порой уж и не поймешь, где у них правда, а где чью-то роль играют, – оживившись, согласно закивала Зинаида.

– Я так полагаю, что искусство – это суррогат жизни, – задумчиво сказал Ключевский. – Вроде и похоже на жизнь, а реального вкуса нет. Только привкус.

– Как вы сказали? – Зинаида с изумлением посмотрела на гостя. – Суррогат? А книги? Как же книги? Иной раз читаешь какого-нибудь романиста и думаешь – экий тонкий психолог!

– Ну да. – Ключевский приподнял крышку холодильницы и подхватил клубничку. – Романистов часто называют психологами. Только у них разные дела. Романист, изображая чужие души, часто рисует свою, а психолог, наблюдая свою душу, думает, что видит чужие. – Он положил ягоду в рот. – Один похож на человека, который видит во сне самого себя, другой – на человека, который подслушивает шум в чужих ушах. – Заулыбался он, похоже, довольный собственным высказыванием.

Со стороны реки донесся смех Саввы и восторженный визг детей. Зинаида поморщилась.

Ключевский участливо посмотрел на хозяйку.

– Да вы не переживайте, голубушка. Все у вас образуется…

Зинаида, вскинула на него увлажнившиеся глаза и, поспешно поднявшись из-за стола, вошла в дом. Василий Осипович, проводив ее взглядом, встал и подошел к перилам.

«Странно, что я никогда не задумывался, во что превращается любовь, когда она умирает? Может быть, в обледеневший огонь…»

* * *

Савва в раздумье сидел в кресле, наблюдая, как языки пламени, словно нехотя, облизывают толстые березовые поленья в огромном камине из радомского песчаника. Взяв кочергу, он поворошил дрова. Пламя, словно обрадовавшись нежданной помощи, с сухим треском жадно вцепилось огненными зубами в бересту.

«Неужели любовь, как огонь, горит только тогда, когда ей приносятся новые жертвы? – размышлял Савва. – А если все, что было, уже брошено в ее пламя? Что тогда? Любовь превращается в тлеющие угли, а потом в пепел? Уходит? Куда? Обращается в облако, чтобы воскреснуть где-то живительным дождем, или проваливается в неведомую бездну, из которой уж и выхода нет? – Морозов снова поворошил дрова, наблюдая за радостным фейерверком искр. – А, может, нужно просто найти в себе силы и дунуть на пока еще тлеющие угли, чтобы дать ей возможность снова вспыхнуть? Но для этого нужна жертва…»

– Может быть, ты, наконец, объяснишь, что происходит?

Савва поморщился от резкого голоса жены, решительно вошедшей в комнату, и нехотя повернул голову в ее сторону. Зинаида с вызовом смотрела на мужа покрасневшими то ли от бессонной ночи, то ли от слез глазами, под одним из которых подрагивала тонкая жилка.

– Ты правды ждешь, Зина? – Поднимаясь с кресла, спросил Савва с удивившим его самого спокойствием. – Что ж… – помедлил он, подбирая слова. – Я, Зина, другую женщину полюбил… Так-то вот… – повернулся к камину и снова принялся ворошить кочергой угли.

– Актриску эту? – также неожиданно спокойно спросила Зинаида. – Андрееву?

– Да. Ее, – тихо ответил Савва и повернулся к жене. – И поделать с этим ничего не могу. Прости.

– Но, Савва! – лицо Зинаиды побледнело. – А наше положение? Репутация? Дети? Что скажут люди?

– Люди? Я не червонец, чтобы всем нравиться. Какой есть! – оборвал он жену.

– Интересная поговорка, сам придумал или научил кто? – дрогнувшим голосом спросила Зинаида.

– Мысль не моя. Бунина. А по мне – чисто про меня сказано.

– Так что ж, – Зинаида обернулась уже в дверях, – теперь… по ночам… не ждать тебя?

– Не жди! – жестко проговорил Савва и аккуратно положил кочергу на место. – Детям только ничего не говори, ладно?

– Что ж. Как знаешь. Только… – Задрожавшие губы Зинаиды скривились в попытке улыбнуться. – Не думай, что мне это все так уж больно. Переживу. Как-нибудь… – Она вышла, гордо подняв голову, и тихо прикрыла за собой дверь.

* * *

Савва вышел из конторы правления Никольской мануфактуры. Тяжелые тучи нависли над серыми домами, но дождя еще не было. Сел в автомобиль, ожидавший у подъезда.

– Давай-ка, Ганя, к Андреевой.

– В театр? – уточнил водитель.

– Домой, Ганя, домой. Сегодня спектакля нет.

Издалека докатились раскаты грома, и первые крупные капли дождя застучали по тенту автомобиля…

В этот день у Марии Федоровны приема не было. Савва был приглашен на встречу «в узком кругу близких друзей». Переодеться после работы он не успел и потому ехал при параде – в роскошной пиджачной тройке.

Савва вошел в прихожую и поправил узел галстука. Красивые галстуки были его слабостью. Собираясь куда-либо, выводил из себя даже терпеливого камердинера Ферапонта. И то – выбери-ка один нужный галстук, когда их в гардеробе более сотни.

– Савва Тимофеевич, милый, наконец-то! – Мария Федоровна, в длинной юбке и блузе с множеством мелких пуговичек на груди, вышла навстречу – Жарко-то как, душно! – сказала она, обмахиваясь рукой. – Экий вы сегодня… официальный! – не преминула отметить, оглядев костюм.

Савва последовал за ней, ругая себя за то, что не заехал домой переодеться. Одежда от «Жюля Мейстера», купленная в Леонтьевском переулке, была, без сомнения, слишком официальной для встречи «в узком кругу». Они прошли сквозь анфиладу комнат в дальний конец квартиры, где Савва еще не бывал. За круглым столом под зеленым уютным абажуром сидели трое незнакомых мужчин, поднявшихся ему навстречу.

Савва остановился и слегка наклонил голову, с любопытством оглядывая присутствующих. Один из них – крепко сбитый, сутуловатый, с крупной курчавой головой и глубоко посаженными карими глазами с нескрываемым интересом смотрел на гостя.

– Знакомьтесь. Мой большой друг – Савва Тимофеевич Морозов. Я вам о нем много рассказывала. А это, – Андреева указала рукой на кудрявого, бросив в его сторону ласковый взгляд, – Дмитрий Иванович Лукьянов, бывший репетитор моего сына Юрия. Это, – Андреева улыбнулась мужчине в широкой рубахе, стоявшему так, что лицо оставалось в тени, – Михаил Александрович Михайлов, а проще – дядя Миша, его так все зовут.

Савва кивнул и перевел взгляд на третьего, расположившегося ближе всех к нему человека с прямым и открытым взглядом.

– Александр Николаевич Тихонов, – мужчина представился сам. – Студент Петербургского горного института.

«Странная, однако, публика, очень странная, – отметил Савва, усаживаясь на свободный стул. – Такие люди – и друзья светской женщины, знаменитой актрисы, желанной гостьи на приемах у великого князя Сергея Александровича?! Той, чей портрет пишет маслом супруга великого князя, Елизавета Федоровна, сестра царицы!» – Савва усмехнулся, неспешно достал папиросу и закурил, разглядывая присутствующих. Ему нравилось коллекционировать человеческие типы.

Он заметил, что окно в комнате приоткрыто, и оттого занавеска колеблется под порывами ветра. Было слышно, как капли дождя колотят по подоконнику.

Мария Федоровна накинула на плечи шаль и устроилась рядом с ним на стуле с высокой резной спинкой. Савва настороженно молчал, попыхивая папироской. Не любил торопить события. Ждал.

– Вот, друзья мои, все в сборе, – прервала затянувшуюся паузу Андреева. – Сейчас чай принесут.

В комнату вошла девушка в белом фартучке. На подносе принесла изящные чашки с чаем и широкую вазу с печеньем и сушками.

Савва с удовольствием отпил глоток, только сейчас вспомнив, что, заработавшись, забыл пообедать.

– А что, Савва Тимофеевич, каково миллионером-то быть? – наконец, нарушил тишину дядя Миша, умудрившийся сесть таким образом, что лицо его снова оказалось в тени.

Андреева улыбнулась, бросив ободряющий взгляд на Савву.

– А вы попробуйте! – усмехнулся Морозов.

– Небось, не жизнь, а игра сплошная, – хмыкнул кудрявый.

– Так точно-с! – Савва всегда начинал говорить словоерсами, когда злился. – Игра-с. Только я так всю жизнь играю, что либо – башка вдребезги, либо – спина пополам.

Мария Федоровна, взглянув на Савву, взяла печенье и, надкусив, положила на блюдце.

– А как вы относитесь к тому, что каждый человек должен быть свободен? – хриплым голосом поинтересовался кудрявый.

– Хорошо отношусь. Только в большинстве своем люди сейчас понимают свободу лишь как свободу от обязанностей к ближнему.

– А вы, Савва Тимофеевич, конечно, считаете, что ближних нужно любить, что, так сказать, все люди – братья? – с усмешкой спросил дядя Миша. Мария Федоровна укоризненно посмотрела на него, но ничего не сказала.

– Эко вы, в вопросы гуманизма залезли., – Савва поставил чашку. – Может и братья. Но как полюбить этих братьев? Как полюбить людей? Посмотрите на них. Душа-то хочет любить одно прекрасное, а люди большей частью несовершенны. Иначе говоря, – Савва провел рукой по коротко стриженому затылку, – в большинстве своем душа человеческая вовсе не способна в нынешнем ее состоянии к подлинно моральному действию, то есть к любви. Человек нашего века отталкивает от себя брата. Готов обнять все человечество, а брата не обнимет. Моральный идеал, – продолжил Морозов, – есть потому просто риторика. Между тем, – снова достал папиросу, отметив про себя любопытный взгляд, брошенный бывшим репетитором на серебряный портсигар, – все люди связаны между собой такой глубокой связью, что, поистине, «все виноваты за всех».

Андреева слушала с интересом, обхватив себя руками за плечи.

– Я думаю, что мы все связаны друг с другом косвенно, незаметными нитями. И все наши действия, даже мысли влияют на других людей. Простите, господа, не могу сидеть. – Савва поднялся из-за стола и принялся ходить по комнате маленькими шажками, продолжая курить. – Весь день сегодня за столом провел. А я – движение люблю. Порча крови россейская отчего? – осмотрел он присутствующих. – От медлительности движения.

– Еще чаю? – вмешалась Мария Федоровна, оглядев гостей.

– Спасибо. Напились уж, – ответил молчавший все это время студент. – А как вы, Савва Тимофеевич, думаете, что же делать, чтобы эту кровь заставить по всему организму россейскому быстрее циркулировать?

– Для того в старину цирюльники были, которые людям кровь пускали! – хихикнул кудрявый репетитор.

– Что делать? – Савва нахмурился. – Понять сначала причину. Отчего? А уж потом – как с этим бороться. То ли кровь пускать, то ли какими другими средствами лечить. Без кровопускания, – бросил он неодобрительный взгляд в сторону кудрявого. – По мне, все проблемы из-за отсутствия в стране прочного закона и опеки бюрократии, распространенной на все области русской жизни, да еще невежества народа… Впрочем, – махнул он рукой, – это долгий разговор.

– Вот давайте в следующий раз и поговорим. – Сказав это, кудрявый достал из сумки пачку гектографированных бумаг. – А мы вам тут кое-что почитать дадим, если хотите, – положил бумаги на стол перед Морозовым. – Прочтите, как соберетесь. Тем более, – усмехнулся он, заметив настороженный взгляд Саввы, – вам интересно будет. Ведь эти главы Мария Федоровна перевела. Она у нас с детства немецкий знает.

Андреева смущенно кивнула.

– У кого это «у нас»? – нахмурился Морозов.

Мария Федоровна поднялась и, подойдя, легонько прикоснулась пальцами к плечу Саввы.

– У нас, Савва Тимофеевич. У марксистов, – низким грудным голосом пояснила она. – И это – уже три года как моя главная и основная жизнь.

Савва поморщился.

– Видите, как я вам доверяю, – продолжила Андреева, ласково заглядывая ему в глаза. – Потому как вы – близкий и родной мне человек, – сказала она многозначительно и, взяв со стола стопку бумаг, протянула Савве.

«Близкий и родной мне человек…» – эхом отозвалось в его сердце.

«Карл Маркс. Капитал», – прочитал он название на первой странице и, кивнув гостям, вышел из комнаты.

Мария Федоровна поспешила следом за ним.

В коридоре было темно. Морозов споткнулся о край ковра и чуть не упал.

– Савва Тимофеевич! Миленький! – Андреева обогнала его и преградила путь. – Что это вы? Обиделись на что?

– Я на себя обиделся, – проговорил он сердито, стараясь не смотреть на Марию Федоровну.

– Савва… Тимофеевич, может, останетесь? Гости ушли уже.

– Как ушли? – удивленно оглянулся он.

– А там хитрая комната! – доверительным тоном сообщила Мария Федоровна. – Она через небольшой коридорчик сообщается с помещением Контроля Московского узла железных дорог, а там – лабиринт комнат и два выхода на улицу.

– Ушли так ушли. И мне – пора, – нерешительно сказал Савва, поднял на нее глаза и замолчал, натолкнувшись на пристальный, манящий взгляд, оторваться от которого было невозможно. В квартире было тихо. Только где-то размерено тикали часы.

– Зачем вы глядите так долго? – тихо спросила она, не отводя от Саввы глаз.

– Мария Федоровна… – Морозов вдруг почувствовал себя, как перед прыжком в холодную воду. – …Машенька… Вы же знаете, не можете не знать, что я мучаюсь, оттого, что… люблю вас, – выдохнул он. – Я ощущаю себя, как человек, который, увидев отражение звезды в воде, зачерпнул ее и держит в ладонях, а вода уходит между пальцами… а без этой звезды – мне уже не жизнь…

Мария Федоровна молча обвила руками его шею и прижалась горячим влажным ртом к его губам.

Карл Маркс вместе со своим «Капиталом» белыми листками осыпался на мягкий ковер…

* * *

Андреева поднялась из-за письменного стола и подошла к окну. Луч солнца, отвоевав кусочек свободного пространства, пробился сквозь ватные облака и солнечным зайчиком отскочил от окна дома напротив, заставив Марию Федоровну прикрыть глаза ладонью.

Что ж. Пора звонить. Она сняла телефонную трубку.

– Савва Тимофеевич! Тут письмо пришло от Горького из Нижнего Новгорода. Мне право неловко просить, но это не для меня. Он ведь знает, что вы… Ну, что ты есть в моей жизни.

– Ну-с, и о чем письмо? – Савва покашлял.

– Понимаешь… Помочь он просит. Хочет для детей из трущоб новогоднюю елку организовать. Нельзя ли туда им ситца вашего прислать да побольше, чтоб их приодеть?

– Чего ж нельзя? Поможем. Дети есть дети. Им праздник нужен. Распоряжусь. Я-то, грешным делом подумал, серьезное чего случилось.

– Вот и отлично! Завтра вечером тебя ждать? У меня опять друзья будут. Тебе знакомые! – многозначительно пояснила Андреева.

– Приду, коли зовешь. Только по мне, лучше бы их вовсе не было…

* * *

Савва почти вбежал в гримерную Андреевой, растолкав несколько человек, стоявших у двери.

– Плохо… Плохо… – повторяла Мария Федоровна, как заведенная, бегая из угла в угол. Волосы ее были растрепаны, на лице – остатки грима, глаза покраснели от слез. – Не знаю, как вообще играла… Нет сил… Нет сил…

Савва крепко обхватил ее за плечи.

– Что за истерика? Опять к Книппер ревнуете?

Андреева посмотрела на него невидящим взглядом.

– Ма… Мария Федоровна! Да что с вами? – Савва потряс ее за плечи. Такой Андрееву он видел впервые. Несколько раз она срывалась дома – то, жалуясь на Немировича, который всячески старался отодвинуть ее на вторые роли, то на свою соперницу по сцене Ольгу Леонардовну Книппер, но такой Савва ее еще не видел.

– Савва! Ты? – Андреева словно очнулась. – Помоги мне… Пожалуйста! – Она уткнулась головой ему в грудь и зарыдала.

Морозов покосился на закрытую дверь гримерной. В театре им почти никогда не удавалось оставаться вдвоем. Мария Федоровна всегда была окружена актерами, друзьями, восторженными поклонниками. На людях, во избежание разговоров, они, по-прежнему, называли друг друга на «вы». Хотя, что проку? Сплетни и слухи уже кружили хороводом.

– Машенька! – шепнул Савва, гладя ее по голове. – Да что с тобой?

– Ты слышал? – Она всхлипнула, хватая ртом воздух. – Арестовали… всю массовую сходку… в здании университета! Там были все… мои друзья, и Дима… Лукьянов… – Она снова зарыдала.

Савва нахмурился. Лукьянов был ему неприятен. Он него всегда исходил странный запах… плесени что ли, и Савва старался, встречаясь с «бывшим репетитором» у Марии Федоровны, садиться от него подальше. Брезгливость, да-да, именно брезгливость вызывал у Саввы вид этого человека. Но Маша почему-то дорожила отношениями с ним. А, может, этот сутулый все-таки… Савва втянул аромат Машиных волос, будто принюхиваясь и выискивая чужой запах. Нет… Не может быть…

Андреева высвободилась из его рук и, с трудом передвигая ноги, отошла к гримерному столику, налила трясущимися руками стакан воды и принялась жадно пить, расплескивая воду себе на подбородок и грудь[13]13
  Душевное состояние М. Ф. Андреевой, вызванное этими арестами, было настолько тяжелым, что она с трудом играла в спектаклях. По этому поводу произошел известный обмен письмами между ней и К. С. Станиславским. Как рассказывал племянник Андреевой, чтобы замаскировать истинную подоплеку переживаний, М. Ф. Андреева в своем письме подчеркивала их исключительно личный характер.


[Закрыть].

– Что нужно, Маша? Я постараюсь помочь. Успокойся только! – проговорил Савва хмуро, подходя к ней сзади и придерживая за плечи

– Савва… – жалобно начала было говорить Мария Федоровна, глядя на его отражение в зеркале, но услышав, как скрипнула, а затем и приоткрылась дверь гримерной, отстранилась и, быстро подойдя к двери, выглянула наружу.

– Сквозняк, – ответила она на молчаливый вопрос Морозова. – Понимаешь, Савва, им грозят репрессии, тюрьма, ссылка в Сибирь, их могут отдать в солдаты, – взяв себя в руки, тихо продолжила она. – Ты можешь пойти к Трепову? Желябужский мне уже обещал, но, боюсь, его авторитета будет недостаточно. – Она приблизилась к Морозову и, положив руки ему на плечи, просительно заглянула в глаза. – Савва, миленький, сделай что-нибудь! Иначе… Я вот играть сегодня вообще не могла. Весь спектакль скомкала. Станиславский мимо меня прошел, даже говорить не стал, отвернулся. Еще несколько дней и… Все полетит к черту! Как жить, Савва? Как?!

Морозов осторожно снял руки Марии Федоровны со своих плеч. Она удивленно вскинула глаза, но ничего не сказала. Только взгляд умолял об одном – чтобы Савва действовал.

* * *

Маскарад был в самом разгаре. Зинаида Григорьевна сидела на высоком кресле, похожем на трон, около колонны белого мрамора, обмахиваясь веером из страусиных перьев, и наблюдала за парами, танцующими мазурку. Платье из алого бархата, расшитое белым жемчугом и белая бархатная полумаска с красными блестками приковывали к ней внимание.

– Зинаида Григорьевна! – из-за колонны вынырнул человек в маске шута. – Вы такая чудесница! Мало в Москве женщин, столь красивых и умных, как вы! А какой вкус! Какая изысканность во всем! – Он склонил голову, пытаясь поцеловать ее руку. Пряный, терпкий аромат, исходивший от шута, показался Зинаиде неприятным, отчего веер в ее руках начал двигаться быстрее.

– Как же вы меня узнали? Может, я – вовсе не я? – игриво спросила она, закинув ножку на ножку, и слегка покачивала алой туфелькой, выглядывавшей из-под платья.

– Зинаида Григорьевна, вы сегодня просто царица бала! – протянул ей бокал шампанского Отелло, появившийся с другой стороны.

– Бог мой, – приняла она бокал, – как же вы все меня узнаете? А вы, – сложила веер и легонько ударила им по руке мужчины, – даже не заглядывайтесь на меня, господин Отелло! Вы – человек опасный! Всем известно, как вы с женщинами обращаетесь!

– А что, Зинаида Григорьевна, Савву Тимофеевича не видно? Опять дела? – ехидно спросил шут, выглянув из-за спинки кресла.

– Дела! – улыбка еще не сошла с ее уст. – Работа…

– …теа-атр! – подсказал шут.

– Да, и театр! – сердито повторила Зинаида Григорьевна, раскрывая веер. – Я, знаете ли, – глотнула шампанского, – тоже театром занимаюсь, когда время есть. Да-да! Высказываю господину Алексееву свои мысли по репертуару, даже пару-тройку раз людей к нему посылала с хорошими пьесками.

– Приняли? – участливо поинтересовался Отелло.

– Размышляют… – важно ответила Зинаида Григорьевна, и все трое дружно рассмеялись.

– Прекрасная незнакомка, кажется мне, я вас узнаю! – к ней приблизился высокий мужчина в военном мундире.

– А вовсе это и не я! – кокетливо отмахнулась Зинаида Григорьевна. – Вы тоже ошиблись, друг мой!

Мужчина наклонился к ее ушку так близко, что Зинаида почувствовала легкое прикосновение усов:

– Вы, Зинаида Григорьевна, давеча на вернисаже блистали! Я вчера заезжал к вам, розы передал, но мне сказали, что вас будто нет дома. Это правда была или – вежливый отказ?

– Правда, правда, любезнейший Алексей Алексеевич! – повернула она голову, взглянув офицеру прямо в глаза. – А вежливый отказ еще впереди! – залились озорным смехом.

– Я надеюсь, что хотя бы вальс вы не откажетесь станцевать со мной? – офицер щелкнул каблуками и кивком головы пригласил Зинаиду. Та протянула руку.

Головокружительная музыка увлекла их за собой…

* * *

Савва в раздумье стоял возле инкрустированного перламутром столика, на котором были расставлены шахматные фигуры. В редкие свободные часы он любил поиграть с хорошим, непременно сильным противником. У достойного – интереснее выигрывать, хоть в шахматы, хоть в деле. В доме было тихо, дети спали, Зина уехала куда-то и еще не вернулась. Савва сделал ход и перешел на другую сторону. Сегодня он играл один. Сам с собой. Савва – белый, Савва – черный. Такая игра ему нравилась. Делая ход белыми фигурами и, переходя к черным, он уже знал планы «противника» и старался сломать их. Потом – наоборот. «Так-так-так…» – приговаривал он, глядя на доску и обдумывая неожиданный ответ на уже известные замыслы. И это было увлекательно.

– Сам с собой борешься? – неожиданно услышал он за спиной голос жены, которая тихо вошла в столовую.

– Приехала? – Савва сделал очередной ход.

– Нет, я еще на маскераде. – Зинаида прошла к камину и села в кресло.

– Весело было? – равнодушно спросил Савва, не отрывая взгляд от доски.

– Весело! Очень! – с вызовом ответила она. – Представь, меня все узнавали. Говорили, что не узнать невозможно, даже под маской.

– Это они точно подметили, – Савва покосился на красное платье.

Зинаида расстегнула верхнюю пуговицу и откинулась в кресле.

– Забыла сказать. Давеча Чехов звонил. Он в Москве. Завтра обещал заехать.

– Завтра? – нахмурившись, переспросил Савва.

– У вас иные планы, Савва Тимофеевич? – ехидно поинтересовалась она.

Савва отошел от шахматного столика и, взяв кочергу, принялся ворошить тлеющие угли в камине.

– Может, дров подбросишь? – спросила Зинаида.

– Пусть эти догорят, – равнодушно ответил он.

– Так что, не хочешь видеть Чехова, что ли?

– Почему не хочу? Хочу! – Он положил кочергу и подошел к окну. Снегопад занавесил окна белой вуалью, сквозь которую в мутной дымке проглядывали контуры деревьев в парке.

– Самые тяжелые люди для меня те, которые не знают, чего хотят.

– Это Чехов-то не знает? – удивленно подняла брови Зинаида. – Ты, часом, не болен, друг мой?

– Не знает, – упрямо повторил Савва, – и все потому, что устал от жизни. Посмотри на его героев. Не всякому под силу, как они – жить так, будто и не живешь вовсе. Я, Зина, к Чехову с нежностью отношусь, ты знаешь, но уж – что не нравится, то не нравится. Лукавить не намерен. С одной стороны – приятный собеседник, милый человек. С другой – этакий эстетический страдалец. Хотя, по-своему, мне его очень жаль. Старый, уставший, больной. Вон, на ту же Ольгу Леонардовну глянь. Так и пышет молодостью и здоровьем, а это еще более подчеркивает его состояние. Помнишь, когда они к нам втроем приезжали с Немировичем? Она с Владимиром Ивановичем кокетничала что было сил, а Чехов наблюдал. Словно и не муж ей, а так, зритель потусторонний. Будто он здесь и будто уже не здесь. Тяжело ей с ним.

– Что же поделаешь? Супружество – редко когда порхание от цветка к цветку. Нам, женам, порой так тяжко, что в страшном сне не приснится! – вздохнула Зинаида. – Да еще если всякая…