Текст книги "Дичь для товарищей по охоте"

Савва молча направился к двери. Приоткрыл ее и снова закрыл.

– Не надоело тебе, Зина?

Зинаида пожала плечами, поднялась с кресла и подошла к шахматному столику, делая вид, что заинтересовалась диспозицией.

– Кстати! – продолжил Савва. – Ты чего народ веселишь? Присылаешь всяких бездельников в театр с глупыми пьесками, требуешь включить в репертуар. По какому такому праву?

Не дождавшись ответа, снова открыл дверь.

– Уходишь уже? – поинтересовалась она, не глядя на мужа.

– Спать пойду, – Савва подправил картину, висящую у двери. – Ночь уж на дворе.

– А как же это? – Зинаида указала взглядом на шахматы. – Ты ж не закончил.

– Уже закончил, – буркнул Савва.

– И как? – Зинаида неопределенно повела рукой, показывая на фигуры.

– Выиграл. В моей игре всегда я выигрываю! – сказал Савва и вышел, не закрыв за собой дверь.

– Кабы и в жизни так – только самому с собой играть! – тихо сказала Зинаида и со злостью смахнула шахматы на пол.

Черная королева подкатилась к ее ноге…

* * *

«Ах, Константин Сергеевич, неужели Вы не поняли, что я в отчаянии, что не могу помочь очень близкому и дорогому мне человеку».

Савва отложил в сторону исписанный лист бумаги и обернулся к Андреевой.

– Не буду я читать, Маша. Не настаивай!

– Читай! Ты мне друг или нет? Читай! Мне это надо.

Савва, недовольно покачав головой, снова принялся за чтение.

«Представьте себе, что у Вас погибал бы такой человек, и Вы не могли бы ничего сделать для него, – могли бы Вы в это время, даже Вы, думать о чем-нибудь кроме этого одного».

Савва поморщился и бросил взгляд на Марию Федоровну, бледную, с темными кругами под глазами, которая полулежала на кровати, укрывшись пледом, привалившись к большим подушкам с кружевной оторочкой.

«Вы представить себе не можете, чего мне стоило играть. Не знаю, знаете ли Вы, что всем высланным по тюрьмам объявлено официально, что они будут после отбытия наказания считаться политически неблагонадежными, им будет воспрещен въезд в Москву, и предстоит, поэтому, двухлетнее отбывание воинской повинности по медвежьим углам провинции! Что вряд ли даже разрешат приехать сдать государственный экзамен. Я пишу Вам, как не написала бы никому, и очень прошу даже уничтожить это письмо».

Савва положил бумагу стол.

– Ты, Маша, хочешь, чтобы я передал это Станиславскому? Зачем? Почему никак не успокоишься? Мы же вытащили твоего Лукьянова под мое личное поручительство. Что теперь?

– Савва, неужели не понятно? – слабым голосом сказала она. – Это я, чтоб оправдаться как-то свела всё к боли за одного человека. Но я же за дело свое болею. Как мне без него, когда все под корень рубят? А как же я? Но перед тобой-то мне играть не надо.

– Надеюсь! – буркнул Савва и, вынув из портсигара папиросу, отошел к окну. – Я окно приоткрою, дыма тебе не будет.

– Савва! Из тысячи с лишним арестованных девяносто пять сослали в Восточную Сибирь, остальных мальчиков или в тюрьму посадили от трех до шести лет или исключили из университета. Лукьянова мы вытащили, и за это я молюсь за тебя, но… – Она обессилено прикрыла глаза.

Савва выдохнул дым в приоткрытое окно.

– Я в театре сказал, что у тебя плеврит. Так что отлежись. Все одно там от тебя толку сейчас нет.

В прихожей стукнула дверь. Андреева поднесла палец к губам.

– Тс-с. Катя пришла, сестра. И к мужу сегодня его пассия приедет. Полный дом народу. А я видеть никого не хочу, – слабо улыбнулась она, – кроме вас, Савва Тимофеевич!

– Да что ты, право, Маша! Будто никто ничего не понимает! Как дите малое, – Савва закашлялся дымом.

– Как супруга поживает? – неожиданно спросила Андреева. – По-прежнему, ревнует?

Савва нахмурился.

– По-моему, Мария Федоровна, мы только что о другом говорили, – недовольно произнес он. – Так значит, я передаю Косте письмо, говорю, что вам все еще плохо, и вы в театре быть пока не можете. Так?

– Так, – покорно кивнула Андреева.

– Но сдается мне, что это еще не все. А? Уж больно у Марии Федоровны вид несчастный! – Савва затушил окурок о край пепельницы, которую держал в руке, и, прикрыв окно, подошел к ней. – Я не прав?

Андреева страдальчески улыбнулась.

– Прав, как всегда. Дело в том… – чуть подтянула на себя плед, затем прижала его руками к бедрам.

– Ну, ну… – Савва взял стул и сел рядом с ней. – Говори. Я жду.

– Савва… Нужно как-то облегчить участь мальчиков, которых сослали в Сибирь. Там же так холодно! – Она натянула плед до шеи.

– Ты, Маша, предлагаешь мне растопить снега? – усмехнулся Морозов и провел пальцами по ее бледной щеке.

– Нет, Савва. Я предлагаю тебе закупить им теплую одежду.

– На сотню взрослых мужчин?!

– Но не виновата же я, что их столько туда сослали!

– А как же с размерами быть? На тебя мерить прикажешь? Или, может, на себя?

– Нет! – Мария Федоровна, оживившись, откинула плед и спустила ноги с кровати. – Возьмешь с собой Андрея – моего племянника по мужу. На него и будешь мерить. И что-то на себя.

«Актриса! – добродушно подумал Савва, с интересом наблюдая за превращением умирающей больной в энергичную женщину. – До мозга костей актриса!»

Лицо Марии Федоровны покрылось легким румянцем и, махнув Савве рукой, чтобы подождал, она выскочила из комнаты.

Савва с умилением проводил ее взглядом: «Как о других-то печется, себя забывая!»

Андреева вернулась через несколько минут в сопровождении высокого молодого мужчина, выглядевшего немного растерянным.

– Андрюша, миленький, езжай немедля с Саввой Тимофеевичем на Петровку. Поможешь ему с закупками.

Повернулась к Савве.

– Савва Тимофеевич, что же вы сидите? Там люди мерзнут! – потянула Морозова за руки со стула и слегка подтолкнула по направлению к двери.

– Мария Федоровна, я вот думаю, почему именно на Петровку-то ехать? – остановившись у двери, с хитрым недоумением на лице поинтересовался Савва.

– Как почему? – всплеснула она руками. – Вы же сами мне говорили давеча, что считаете магазин «Пихлау и Брант» на Петровке одним из лучших!

– Так вы, голубушка, предлагаете мне куртки эти в одном из лучших московских магазинов покупать?

– Неужели в худшем, Савва Тимофеевич?! Ну, – указала она на часы, – поторопитесь же! Время идет!

– Время идет. Студенты мерзнут… – пряча улыбку, пробурчал Савва и вышел за молодым человеком в коридор.

– Савва Тимофеевич! Савва Тимофеевич! – догнала его в коридоре Мария Федоровна и протянула конверт. – А после, письмо мое – Станиславскому. Забыли?

Савва, неодобрительно покачав головой, положил письмо в карман и поспешил к выходу.

На улице ослепительно-ярко светило солнце. Савва зажмурился. Племянник Марии Федоровны приостановился и поднял лицо к небу.

– Ох, Савва Тимофеевич, сейчас бы в Ниццу, к морю! – мечтательно воскликнул он.

– Пойдем, мил человек! До Ниццы ли теперь? Тем более, что там сейчас тоже не жарко. Забыл, что ли? Студенты мерзнут, – насмешливо сказал Савва, быстрым шагом направляясь к пролетке.

– Савва Тимофеевич! Савва Тимофеевич! – вдруг услышал он знакомый голос и, развернувшись, посмотрел наверх. На подоконнике у открытой форточки, энергично жестикулируя, стояла Мария Федоровна.

К его ногам на снег упала сложенная в несколько раз записка. Сердце Саввы радостно забилось. Неужто вспомнила Маша, что не попрощалась, что кроме студентов и он, Савва, в ее жизни есть, и написала ему слова, которые никак нельзя сказать при посторонних? Нетерпеливо развернул листок бумаги.

«Если купишь еще что-то, кроме курток, а также подумаешь о продовольствии, буду признательна. М. Ф.»

* * *

– Мария Федоровна! – в дверях спальни появилась растерянная гувернантка. – Куда нести-то прикажете?

– Что там? – встрепенулась задремавшая было в кресле-качалке Андреева и, поправив волосы, вышла из комнаты.

Вся прихожая и даже часть коридора были заставлены свертками, коробками и мешками, а по лестнице все поднимали новые и новые покупки.

– Батюшки! – схватилась она за голову. – Несите вот сюда, в столовую.

Когда и столовая была наполнена привезенными вещами, туда бочком втиснулся Андрей и поставил на стол последнюю коробку.

– Все! – выдохнул он, и обессилено опустился на единственный свободный стул.

– Что это, Андрюшенька? – удивленно спросила Мария Федоровна. – Почему так много?

– Здесь… – молодой человек обвел рукой покупки, – все, что просили: куртки на теплой подкладке, другая одежда, продовольствие длительного хранения. На всех. – С блаженным выражением на лице вытянул ноги.

– А Савва где? – поинтересовалась Мария Федоровна.

– Савва Тимофеевич уехал в правление своей мануфактуры, а к ночи, уже после спектакля, обещал заехать к Станиславскому, завезти письмо. Все. – Он поднялся со стула. – Я пошел в ванную и – спать. С ног валюсь.

Едва Андрей вышел из комнаты, как в заваленную вещами столовую заглянул Желябужский.

– Что это?!

– Это-о, – Мария Федоровна небрежно повела рукой вокруг, – для студентов. От Саввы Тимофеевича.

– Выцыганила все-таки? – с упреком сказал муж. – Ох, Маша, Маша! А что говорить-то будешь? И как полиция расценит твою горячность?

– Как доброту и отзывчивость светской благотворительницы, – ответила Андреева, приняв горделивую позу.

– Бог тебе судья, Маша, – обреченно вздохнул Желябужский, покидая столовую.

– Чуть не забыл! – в комнате снова появился Андрей с конвертом в руках. – Савва Тимофеевич просил передать лично в руки.

Она вскрыла конверт, на котором аккуратным почерком Саввы были написаны ее инициалы.

«На ваших замерзающих студентов. И – перестаньте метаться. Будьте собой. Морозов».

Мария Федоровна с полуулыбкой запустила пальчики в конверт и извлекла банковский чек на десять тысяч рублей.

* * *

– Да что опять случилось, Маша? Заболела? – встревоженный Савва зашел сбоку и наклонился, пытаясь заглянуть в лицо Андреевой, сидящей в кресле, повернутом к окну. – Уехала из театра… Я спрашиваю куда исчезла, говорят, домой уехала. Все – в тревоге. Я – к вам. Что случилось-то? Отвечай!

– Савва, миленький, что ж с людьми такое делается? – Она подняла заплаканные, несчастные глаза. – Сегодня смотрю расписание генеральной репетиции и что же я вижу? Опять записана Книппер. Я – к Санину, прошу его помочь… Я же волнуюсь, у меня было так мало репетиций… Как играть? Санин привел Немировича и… – Андреева опустила голову и всхлипнула.

– Та-ак… – нахмурился Савва. – Немирович значит…

– Он мне… он… – Мария Федоровна смахнула ладошкой слезы, – …заявил, причем неожиданно резко, что это – дело решенное, что и разговаривать нечего, мол, со мной было более ста репетиций и целых семь генеральных. Я ему возразила, что у меня было всего две генеральных. Каково?

– А он? – Савва, привалившись к подоконнику, запыхтел папиросой.

– Он? Он говорит: «Я не понимаю, откуда ваши претензии, вы играете Леля вполне уверенно, все по обыкновению будут говорить, что это – один из ваших шедевров», – попыталась она повторить интонации Немировича, – а после почти крикнул: «А не хотите играть – не играйте! Обойдемся, будет играть Ольга Леонардовна!»[14]14
  Талант Ольги Леонардовны Книппер, обладавшей, по словам В. И. Немировича-Данченко, «изяществом игры», был бесспорен. Софья Гиацинтова вспоминала: «Женское и сценическое очарование Книппер было общепризнанно, она справедливо ощущала себя царицей Художественного театра». Безусловно, для самолюбивой М. Ф. Андреевой перенести такое положение было невероятно трудно. Конфликт разрастался, вовлекая все больше людей.


[Закрыть]

– Та-ак. Обойдется, значит, – Савва раздавив папиросу о дно пепельницы. – Ну-ну…

– У меня, Савва Тимофеевич, – вскинула голову Мария Федоровна, покорно глядя на Савву, – претензий нет, мне просто больно, что я становлюсь в нашем общем деле чем-то мешающим, раздражающим, ненужным, – лицо ее покрылось красными пятнами. – Только откуда такая грубость? Как это можно себе позволять? Неужели непонятно, что так вести можно, только если не имеешь уважения, прежде всего, к себе?

– Ненужной в общем деле, говоришь? – Савва снова достал папиросу и закурил. – Есть у меня Маша мысли по этому поводу. Думаю, порадуешься и успокоишься. Не хотел раньше времени говорить, да что уж теперь, – с хитринкой взглянул он на Андрееву.

– С театром что опять надумал? Признавайся! – немного оживилась Мария Федоровна.

Савва, будто не заметив ее нетерпение, продолжал молча курить.

– Куришь ты много, Савва! Здоровье не бережешь! – Андреева укоризненно покачала головой. – Ну, так что надумал, говори же!

Морозов положил недокуренную папиросу в пепельницу и взял Марию Федоровну за руку:

– Картина в театре у нас такая. Долги опять растут. Думаю я дефицит погасить. А потом, чтобы у всех не только к творчеству, но и к делу интерес больший появился, хочу передать театр, со всем имуществом и поставленным на сцене репертуаром, группе лиц, творческому ядру.

Мария Федоровна, уселась поудобнее, слушая внимательно и заинтересованно. Даже слезы высохли.

– Я сейчас начал разрабатывать новый проект устава паевого товарищества с капиталом в пятьдесят тысяч рублей. Пайщиками, кроме тебя и себя, – по лицу Андреевой скользнула благодарная улыбка, – мыслю Станиславского, Немировича, – Мария Федоровна нахмурилась, – наших ведущих артистов, Чехова, понятно. Всего человек десять-пятнадцать. Что еще? Сам внесу в кассу товарищества пятнадцать тысяч рублей, чтобы контроль иметь по важнейшим вопросам.

Андреева удовлетворенно кивнула.

– А тем, кто сразу не сможет внести свою долю, кредит открою под векселя в счет будущих прибылей. – Сказав это, он посмотрел на Марию Федоровну, на лице которой был написан вопрос, распространяется ли кредитование под векселя и на нее тоже?

– Да тебе все это интересно ли, Маша?

– Савва, продолжай, не серди меня! – погладила она Морозова по руке.

– От возмещения всех моих затрат на поддержку театра я откажусь, это понятно. Закончу проект устава, покажу, почитаешь, коли интересно. Он, правда, много времени требует…

– Читать не стану, скучно это, – чуть поморщилась она. – Да и что толку читать? Знаю, что ты все правильно сделаешь, как надо, а я тебе доверяю. А я вон даже от отчаяния Константину Сергеевичу письмо сочинила, как только вернулась, – указала она на листок бумаги, лежащий на столике около дивана. – Посмотри, прошу тебя! Вдруг сгоряча не то написала?

– Нет уж. Уволь, – Савва отрицательно покачал головой. – Говорил уже и не раз – не приучен чужие письма читать.

– Савва, что вечно за церемонии такие? Я прошу тебя это сделать – неужели этого не достаточно? Ты, право, обижаешь меня… – в ее голосе появилась настойчивость. – Ну же!

– Ох, Маша, Маша… – Морозов нехотя взял письмо и быстро пробежал глазами.

Андреева с заметным волнением наблюдала.

– Что ж… – сложил он письмо пополам. – Все складно. По делу. Пожалуй, я теперь – в театр. Письмо отвезу и сам с Костей переговорю. А ты, Маша, не реви. Знаешь ведь, что все равно лучше всех сыграешь.

– Ты вернешься? – жалобно протянула она, подняв голову, но через мгновение поспешно прикрыла лицо ладонями. – Не надо, не смотри на меня… я – дурная сейчас, некрасивая…

– Ты сейчас, Маша, на ребенка похожа, – погладил он Марию Федоровну по голове. – На маленькую девочку, у которой отняли любимую игрушку.

Она всхлипнула.

– Не волнуйся. Не дам я тебя в обиду. И игрушки у тебя будут. Самые что ни на есть лучшие! – Он наклонился и, отняв руки Марии Федоровны от лица, несколько раз поцеловал.

Мария Федоровна слабо улыбнулась.

– А теперь скажи мне, наконец: «Уходите, Савва Тимофеевич…» Иначе – не уйду и никаких дел не решу. Вот так.

– Ухо-о-одите, милый Савва Тимофеевич… – прерывисто вздохнув, тоненьким, почти детским голоском проговорила она, глядя на Морозова все еще полными слез темными глазами.

Морозов слегка поклонился и быстро вышел из комнаты.

Дождавшись, когда стукнет входная дверь квартиры, Андреева, отбросив плед, поднялась с кресла, и, довольно улыбнувшись, потянулась…

* * *

Станиславский сидел в первом ряду пустого зрительного зала. Немирович возбужденно бегал по сцене.

– Он сталкивает нас, неужели вы не понимаете? Да когда же это прекратится, в конце концов? Нет, вот что я вам скажу! Мы с вами – люди творческие, у нас души другие, умение, талант. А он? Мешок с деньгами! Не пара он нам! Обойдемся! Другие дураки найдутся, чтоб около нашей славы погреться, да денежки дать.

– Без Морозова я в этом деле оставаться не могу, – закашлявшись, возразил Станиславский. – Ни в коем случае. Не сомневаюсь в том, что такого помощника и деятеля баловница судьба посылает раз в жизни. Наконец… – он устало вытянул ноги и потер колено, – наконец, потому, что такого именно человека я ждал с самого начала моей театральной деятельности! – снова потер колено и поморщился, – как ждал, впрочем, и вас.

В зал заглянул кто-то из артистов, но, увидев возбужденное, покрасневшее лицо Немировича, тут же поспешно прикрыл дверь. Владимир Иванович достал из кармана платок и промокнул лоб.

– Я требую, – убрал он платок в карман, – чтобы мы заключили с ним письменный договор, обговорив участие в деле всех нас – троих директоров. Я любой подлости от него ожидать могу! Обманет, вокруг пальца обведет, мы и не сразу заметим. Купчишка! – презрительно воскликнул он и, помолчав, добавил недовольно:

– И потом этот его роман с Андреевой… – в голосе зазвучали нотки нарочитой озабоченности. – Он ради нее что угодно выкинет!

Станиславский встал и, слегка прихрамывая, поднялся на сцену. Немирович шагнул навстречу. Они остановились друг напротив друга на расстоянии нескольких шагов. «Как на дуэли», – промелькнуло в голове Станиславского.

– Не советую вам делать этого, – жестко сказал он. – Знаю на практике, что такие условия ведут только к ссоре. Если два лица, движимые одной общей целью, не могут столковаться на словах, то чему же может помочь тут бумага? И предупреждаю, – повысил он голос, – я не буду также, на будущее время, играть двойную игру, мирить Морозова с Немировичем и наоборот. А позиция ваша – есть не что иное, как проявление личного и мелкого самолюбия, которое разрушает всякие благие начинания.

Немирович выслушал молча. На лице его было написано искреннее страдание из-за необходимости прямо сейчас сделать выбор, способный решительно повернуть всю его жизнь, которую без театра и представить невозможно.

Станиславский снова спустился в зрительный зал и направился к выходу.

– Кстати, Владимир Иванович, уж не ревнуете ли вы часом Марию Федоровну, а? – с лукавой улыбкой обернулся Станиславский к Немировичу и даже рассмеялся, увидев его растерянное лицо.

* * *

«Отношения Саввы Тимофеевича к Вам – исключительные! Это те отношения, ради которых ломают жизнь, приносят себя в жертву. Но знаете ли, до какого святотатства Вы доходите? Вы хвастаетесь публично перед посторонними тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна ищет вашего влияния над мужем. Вы ради актерского тщеславия рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по Вашему настоянию, вносит целый капитал ради спасения кого-то. Я люблю Ваш ум и взгляды и совсем не люблю Вас актеркой в жизни. Эта актерка – Ваш главный враг…»

Андреева вспыхнула и перечитала:

«…Эта актерка – ваш главный враг».

С трудом дочитала до конца.

«…Она убивает в Вас все лучшее. Вы начинаете говорить неправду, перестаете быть доброй и умной, становитесь резкой, бестактной на сцене и в жизни»[15]15
  Это письмо Станиславского вызвало ярость М. Ф. Андреевой. По воспоминаниям родных, она в клочья разодрала одно из своих подвернувшихся под руку платьев, крича: «Актерка! Актерка! Я вам покажу – актерка!»


[Закрыть].

В бешенстве скомкала письмо и швырнула на пол.

«Да как Станиславский смеет? Что он себе позволяет?!» – заметалась она из угла в угол, прижимая ладони к вспыхнувшему лицу, затем подняла письмо, расправила дрожащими пальцами и, до крови прикусив нижнюю губу, перечитала еще раз: «Я люблю Ваш ум и взгляды и совсем не люблю Вас актеркой в жизни. Эта актерка – Ваш главный враг. Она убивает в Вас все лучшее».

– Актерка! Актерка! Я вам покажу – актерка! – Скомканное письмо полетело в угол кабинета. Дыхание перехватило. Закружилась голова. Стены поплыли в чудовищном хороводе, ноги подкосились. Андреева упала навзничь на ковер и ударилась затылком, даже не почувствовав боли. «Актерка!» – билось в ее мозгу обжигающее слово, обидное и несправедливое, перечеркивающее все лучшее, чего она добилась за последние годы. «Актерка!» – простонала она и начала кататься по полу, а потом, уткнувшись лицом в ковер, колотить по нему что есть сил сжатыми кулачками. «Актерка!» – прохрипела она, задыхаясь, перевернулась на спину и рванула ворот платья под сухой треск разлетевшихся пуговиц. Еще и еще раз…

В комнату заглянула перепуганная Катя, из-за спины которой выглядывал Желябужский. Катя бросилась к сестре и, упав на колени, попыталась схватить за руки, желая остановить, но не смогла, отчаянными жестами показала Желябужскому, чтобы принес воды. Тот поморщился, но, выглянув в коридор, крикнул прислугу.

– Оставьте меня все! – отчаянно кричала Мария Федоровна, вырываясь из Катиных рук.

– Может, доктора позвать? – устало спросил Желябужский, – принимая из рук горничной стакан воды. Передал Кате и возвратился к двери.

Андреева пила воду, клацая зубами по краю стакана, и сверля Желябужского ненавидящим взглядом. Потом, как-то сразу успокоившись, обессилено откинула голову на колени сестре.

– Откройте окно! – глухим голосом распорядилась она. – Скорее! Нечем дышать. И уходите все. Слышите? Все… Мне одной побыть надо…

* * *

Ночь. Время страхов и откровений, когда можно, скинув дневную маску, говорить правду. Потому что никто не услышит…

В эту ночь Андреева не спала. Надев шубу и накинув шаль, она выскользнула из дома. Бродила по заснеженным улицам, превращенным ночной темнотой и снегопадом в царство теней. Редкие прохожие в тусклом свете фонарей казались лишь силуэтами с размытыми очертаниями. Ей хотелось слиться с ночью, в которой никто никому не нужен, никто никого ни в чем не упрекает, где можно оставаться невидимой и неслышимой для всех, кроме себя самой.

Как бусинки на ожерелье перебирала она свою жизнь. Более всего она боялась времени, неотвратимо пожирающего молодость, красоту и силы, боялась перед неминуемой смертью, которая неизвестно когда, но все же придет, признаться себе, что прожила жизнь так, будто и не жила вовсе. Так и не смогла простить Желябужскому проведенные вместе годы – тусклые и однотонные с кислым привкусом обыденности. Еще девчонкой вышла замуж. А потом – двое детей и быт, пропитанный ядом нестерпимой скуки, адской бесплодности и безнадежности. Муж, которому не нужна… Точнее, нужна как домашняя вещь, привычная как тапочки и ночной колпак, как собственность, когда-то приобретенная по случаю, а потом смертельно надоевшая, но избавиться от которой невозможно, как от давней привычки. Не смогла простить мужу – да и как простишь? – что привел в дом другую – глупую, некрасивую, безвкусную, молчаливую как рыба женщину и сказал, что любит ее, и что она теперь будет жить в их доме. Не дай Бог кому пережить такое! И пусть они с Желябужским ради детей сохранили видимость семьи, но каждый с того дня стал свободен. В выборе пути и друг от друга… Хватит быта, решила она тогда. Теперь все – сцене! Жизнь, чувства, страсть – все туда. Она станет великой актрисой! Первой, единственной и… незаменимой… И у нее началась другая жизнь – яркая, праздничная, которую выбрала сама и в которой сцена должна была стать пьедесталом. И что ж теперь? Конфликт с Немировичем, который без ума от игры Книппер. А второй режиссер Санин? Придравшись к чепухе, посмел ее выгнать с репетиции! Тогда все уладил Станиславский, а теперь? Савва говорит, что тот не доволен ее работой, считает, что она стала банальной актрисой.

– «Актерка!» – скривив губы, повторила она. Было уже не так больно.

Из темноты вынырнули санки с загулявшими развеселыми седоками. Мария Федоровна прижалась к стене дома, а потом перебежала на другую сторону улицы.

«Такое унизительное письмо от Станиславского. Лезет не в свое дело! В мою личную жизнь… А Савву мне послал Бог или..? Ведь я для Саввы искушение. А он для меня что?»

Ночь заставляла быть честной.

«Волнующая и, кажется, очень полезная… игра. Савва не ярче, но намного преданнее других. И богаче. И, похоже, действительно любит… Пусть любит. А когда надоест, можно будет… – большой и указательный пальцы непроизвольно сжались, кисть руки дернулась вперед, будто головка ядовитой змеи, кусающей жертву, – …приколоть его булавочкой… в коллекцию… Савва для меня… испытание. А Зинаиду не жаль. Она ведь тоже ушла от прежнего мужа. Такова вечная цепочка жизни, в которой есть охотники и добыча, победители и проигравшие. Но я больше никогда не буду добычей и жертвой. Никогда! А театр – тоже игра, в которой все понарошку, все по воле автора и режиссера. Игра в чужие судьбы. Меня же влечет реальная жизнь и настоящая игра, в которой я смогу быть и автором, и режиссером, и великой актрисой. Похоже, именно для этого судьба свела меня с социалистами, и, кажется, в моей жизни все яснее вырисовывается новая сцена… и игра, несравнимая с театральной по красоте и грандиозности замысла, сложности интриги, по щекочущему нервы упоительному ощущению опасности. Что ж, на сцене политического театра – булавочка тоже может пригодиться. Впрочем, уже пригодилась. Для покупки билета – сразу в партер. Но у Саввы достаточно денег, чтобы купить мне место в ложе… А Станиславский пытается отнять у меня Савву… Никогда!»

Она повернула к дому.

«Сейчас я ему отвечу!.. А из театра не уйду. Пока. Савва точно расстроится, да и не позволит. Мужчинам нужны женщины на пьедестале. А мой нынешний пьедестал – театральная сцена, на которой я – богиня. Нет! Из театра я не уйду. Не время. А дальше – видно будет…»

Ночь. Время страхов и откровений, когда можно, скинув дневную маску, говорить правду. Потому что никто не услышит. Кроме тебя самой…

* * *

«С тяжелым чувством пишу я Вам это письмо, Константин Сергеевич! Мне очень хотелось поговорить с Вами, просто и мирно обсудить то странное положение, в котором я сейчас нахожусь по отношению к Вам и к театру. Последним толчком для меня был разговор с Саввой Тимофеевичем, который говорил, что Вы находите, что я стала небрежно относиться к театру, не занимаюсь ролями, и вообще играю на общих тонах. Савва Тимофеевич предупредил меня, что такое Ваше мнение может испортить наши с Вами отношения, а он меня знает, как для меня было бы тяжело, если бы Вы стали относиться ко мне дурно. Решите что-нибудь одно, что мне делать, а так, то падать, то подниматься в Ваших глазах, я, право, не могу и не хочу! Это слишком тяжело, обидно так, что и сейчас пишу Вам – и плачу. Я убедительно прошу, умоляю Вас сказать мне правду, без страха оскорбить меня, без страха за мое здоровье, нервы – уйти мне из Вашего театра или остаться? Поймите, что каждое слово этого письма стоит мне очень дорого! Сколько струн и нитей связывает меня с Вами, что не только рвать их, но даже трогать – больно. И пусть мое письмо и Ваш ответ будут известны только нам с Вами, что бы Вы ни ответили».

– Хорошо получилось! Искренне, – похвалила себя Андреева, перечитав письмо, подписала и запечатала в конверт.

«Актерка!» – опять пронеслось в голове. На этот раз совсем тихо.

– Не актерка, а актриса, – удовлетворенно сказала она и, достав из буфета графин с красным вином, налила полный бокал и с удовольствием выпила. Подняла с пола скомканное письмо Станиславского и, разгладив, убрала в ящик стола. Пусть лежит. Может, когда пригодится…

* * *

Протяжный хрипловатый гудок паровоза разбудил Савву. Колеса все еще пытались убаюкивать мерным перестуком: «Поспи еще… поспи еще… поспи еще…», но солнечный луч, прорвавшись через узкую щель между занавесками вагонного окна, ласково щекотал веки.

«Утро…» – блаженно улыбнулся он и, приподнявшись, отодвинул занавеску. Проснувшееся солнце перекатывалось вслед за поездом по кружевной кромке леса, заливая деревья розовым светом. Проталины на снегу сонно зевали черными ртами, как птенцы, навстречу теплу солнечных лучей. Кусты вдоль дороги, присыпанные белой пыльцой раннего утра, бежали навстречу поезду. Нахохлившиеся вороны, зябко поеживаясь от утреннего ветерка, хмуро сидели на голых ветках деревьев.

Сколько раз за последний год он по делам ездил в северную столицу? Не счесть. Но ему нравились эти поездки. Санкт-Петербург и Москва. Две столицы. Такие разные, как «да» и «нет». Которую из них он любил больше? Трудно ответить. Это – как с женщинами. Нравится одна, а женишься на другой…

Всякий раз, приезжая в Санкт-Петербург, Савва оставлял себе время в одиночестве побродить по улицам и набережным северной столицы. И в этот раз, выйдя с затянувшегося заседания Промышленного комитета, решил не изменять привычкам и, подняв меховой воротник пальто, чтобы защититься от порывов пронизывающего ветра, с разбойничьим посвистом налетавшего со стороны Финского залива, направился по набережной Фонтанки в сторону Михайловского замка. Проходя по Горбатому мостику, вдруг ощутил пристальный взгляд в спину и обернулся. Сзади никого не было. Справа возвышалась темная громада замка. Сквозь дымку рваных облаков просвечивал тонкий как лезвие серп растущей луны. «Мрачное место, – думал Савва, вспомнив тот давний, потрясший рассказ Ключевского об убийстве Павла I. – Кажется, все произошло как раз в марте. Сто лет назад. Неспроста ноги сами привели его сюда. Поговаривают, что доныне по замку бродит тень убитого. Печально, что об убийстве мы зачастую узнаем по версии самих убийц, – мрачно усмехнулся он, – потому, что жертвы всегда молчат. Что было бы, если бы они могли рассказать правду? А история, служанка властей предержащих, неохотно открывает секреты».

Савва облокотился на перила моста, достал папироску и закурил.

«А сам Павел? Чувствовал ли, что на него объявлена охота, что все охотники уже собрались и только ждут сигнала? Наверное, ощущение опасности у него все-таки было. Кажется, Голенищев-Кутузов вспоминал, как Павел в тот роковой вечер потребовал, чтобы сыновья, Александр, Николай и Константин вновь присягнули ему. И приказ был исполнен. А потом на праздничном ужине Павел вдруг принялся рассказывать о страшном сне, который ему приснился накануне. Будто надевает он новый мундир, а тот вдруг столь сильно сжал его тело, что трудно стало дышать. И уже отправляясь спать, остановился у кривого зеркала и усмехнулся, ткнув пальцем в собственное отражение: «А шея-то – свернута». А уже в дверном проеме обернулся и печально посмотрел на любимого сына Александра: «Ну, чему быть, того не миновать, не так ли?» – и исчез, не дождавшись ответа. Спустя несколько часов был задушен в спальне особами высшего, образованного круга, воспитанными по всем правилам просвещенной философии и религии, хоть для многих из них был не только царем, но и благодетелем. А человеческая жизнь? – Савва бросил окурок, наблюдая, как тот, подхваченный ветром, рассыпался напоследок дорожкой искр и исчез под пролетом моста. – Коли ее здесь, на земле, вот так резко и больно останавливают на лету? Как же мается душа от недосказанности! И в силах ли кто-нибудь ей помочь?»

Он перешел на другую сторону Фонтанки.

«Кар-рр», – встревожено прокричала ворона над головой.