Текст книги "Фермуар последней фрейлины"

Действительность превзошла все ее самые неприятные ожидания. Оказалось, что машину Сергей проиграл. В карты.

Да-да, он пристрастился к серьезной игре. Сначала случайный приятель привел его в незаметный подвальчик на Садовой, там играли в карты, причем абы кого не пускали, только по рекомендации. И охрана случайных людей сразу отсекала.

Сергей пошел из любопытства. И увлекся, проиграл тогда не так много, но ощутимо. Позже он понял, что приятель привел его туда не просто так, а за небольшие, но деньги. Приработок у него был такой.

Через неделю Сергей почувствовал, что ему хочется отыграться, потом его тянуло в тот подвальчик снова и снова.

Он все проигрывал, занимал деньги и наконец поставил на кон машину. Это случилось, когда Настя была в отпуске.

Сейчас он рассказал ей все честно, не щадя себя, он стоял на коленях и просил у нее прощения. Он говорил, что все понял, все прочувствовал, стал другим человеком. Они проговорили долго, потом заснули в объятиях друг друга.

Так прошло время, потом Настя немного успокоилась, они даже стали собираться в отпуск, но не поехали, потому что Сергея не отпустили с работы. Что-то она почувствовала тогда, но он был с ней нежен и даже стал заговаривать о ребенке. Она-то давно хотела, но он все отмахивался – зачем тебе, успеем еще, какие наши годы.

И она окунулась в мечты о маленькой девочке, хотя не стоило этого делать. Но она расслабилась, мечтая о дочке. У нее обязательно будет дочка, такая в их семье генетика, по женской линии только девочки рождаются. И вот, пока она (дура такая!) разглядывала на сайтах ползунки и коляски, Сергей окончательно сорвался.

Она наконец прозрела и поняла, что он снова проиграл большую сумму.

Как оказалось, огромную.

Она ни о чем мужа не спрашивала, к нему невозможно было обратиться, чтобы не нарваться на грубость. Он перестал подходить к телефону, почти перестал спать, вздрагивал от каждого звонка в дверь. Когда Настя впустила женщину из Энергонадзора, которая пришла проверить счетчик, он обругал ее матом.

И вскоре к ним пришли.

Они перехватили Сергея на улице, видно, терпеливо караулили возле дома. Они ввалились в квартиру с шумом и грохотом – трое страшных здоровых парней, настоящих отморозков. У Насти от страха заложило уши как ватой, но и так ясно, что речь шла о долгах. Двое схватили Сергея и повалили на пол, и стали бить ногами, а третий в это время держал Настю.

Да ее и не надо было держать, потому что она просто окаменела от страха. Затем, когда самый мелкий из бандитов приставил к ее шее нож, до нее наконец дошло, что все это не жуткий кошмар, что она не проснется в поту и не поймет, что она в собственной постели и все хорошо. Хорошо уже не будет. Никогда. Сейчас она умрет. Вот так, здесь, от руки этого психа с белыми глазами.

Сергей вывернулся, что-то говорил, кричал, бегал по квартире, отдал им все. И серьги. Единственную память, оставшуюся ей от семьи. Мама, уезжая, наказывала беречь. Хотя мама ничего не говорила, она и так знала, что дочка сохранит фамильную вещь. Не сохранила.

Впрочем, тогда Настя была во власти ужаса, она не осознала потери. Когда прощаешься с жизнью, какие уж тут сережки…

Утром она решила: конец.

Женщины в их семье всегда отличались твердым характером. С виду мягкие, тихие, уступчивые, но у каждой внутри был железный стержень. Они всегда умели вовремя принять трудное решение, а уж если приняли, то ни за что не отступать.

Так, прапрабабушка Аглая зимой восемнадцатого года уехала из голодного, морозного, заполненного пьяными матросами и бородатыми дезертирами Петрограда в Псков, где не было у нее ни родных, ни знакомых, а только старая няня, которая еще до начала войны отправилась доживать к родне. Везла няня с собой накопленные за много лет службы деньги и подарки, среди них – ручную швейную машину «Зингер». Родня приняла няню хорошо, в Петербург пришло несколько писем, потом стало не до этого.

В восемнадцатом году взяла с собой прапрабабка только мешок с вещами для ребенка и документы. Добирались два дня, едва не замерзли по дороге, вещей не отобрали только потому, что их не было. В Пскове выяснилось, что няня давно умерла, но ее родня, вспомнив, сколько добра привезла няня в свое время из довоенного Петербурга, приняла прапрабабку, хоть и с ребенком.

И, как выяснилось, ничуть не прогадала, потому что молодая женщина тут же уселась за швейную машинку «Зингер», сохраненную родней, хоть шить в семье никто не умел.

Сначала прапрабабка обшила всю нянину родню, потом стала брать заказы. Плату получала продуктами и мануфактурой, так и прожили некоторое время. А потом прапрабабка вышла замуж за скромного школьного учителя и переехала с дочкой к нему.

Учитель был инвалидом войны – не было двух пальцев на руке, поэтому в Красную Армию его не мобилизовали. Прапрабабка поменяла свою звучную дворянскую фамилию на самую простую – Сидорова, и дочку записала тоже Сидоровой.

Так они прожили несколько лет в Пскове, потом перебрались в Петроград, учителя послали на краткосрочные партийные курсы. Прапрабабка по-прежнему шила. Тихонько, без помпы и рекламы, оттого что не поступала на работу, не заполняла никаких анкет, ее никто и не трогал.

Дочка ее, Настина прабабка, выросла и поступила в институт текстильной промышленности – ее мать решила, что все же нужно какое-то образование, хотя дочка хотела шить.

Правда по специальности дочка почти не работала, поскольку вышла замуж за военного летчика и уехала из Петербурга в маленький городок, где был военный аэродром. Там родилась Настина бабушка, назвали ее Александрой, Шурочкой.

К началу войны Шурочке было шесть лет, она с родителями жила опять-таки под Псковом в военном городке. Прапрабабка, пожилая, но бодрая, работала в то время в театре костюмером. Муж ее умер, она жила одна, шила только знакомым просто так, по старой памяти.

Дочь ее, Анна, не работала, растила Шурочку, шила только себе и ближайшим подружкам. С началом войны мужа срочно перевели куда-то, аэродром начали ликвидировать, семьям летчиков и обслуги велели ждать транспорта для эвакуации.

Прождали несколько дней, начальство отмахивалось, потом прошел слух, что немцы близко. Никто ничего не знал, все впали в панику, и тогда однажды утром Анна взяла ребенка, мешок с самыми необходимыми вещами и документы и пошла пешком в Псков. Одна, с ребенком, прошла четырнадцать километров и нашла приют у своей подружки детства, ведь прожили они с матерью в Пскове в свое время лет пять, там и в школу ходила.

И, как оказалось, чутье ее не подвело, потому что на следующий день аэродром разбомбили, и все, кто остался, погибли. Муж подруги пристроил Анну в грузовик, уходящий в Ленинград, так они добрались до города. Потом эвакуировались с прабабкиным театром в Алма-Ату. И умерли бы от голода, если бы прабабка Аглая не вывезла из Ленинграда французскую выкройку дамского бюстгальтера и не стала шить белье для местных дам. Тем и кормились, пока Анна не устроилась работать в госпиталь. Это уж было после того, как пришла похоронная на ее мужа-летчика.

Анна работала в госпитале санитаркой, иногда там и ночевала, так что Шурочка проводила много времени у бабушки в театре. Когда вернулись в Ленинград, выяснилось, что у Шурочки большие способности к рисованию, ее отдали в художественную школу.

Прапрабабка Аглая умерла вскоре, прабабка Анна вышла замуж за военного врача, а бабушка Александра окончила Академию художеств и стала работать в театре художником по костюмам.

Настя очнулась от воспоминаний, потому что во дворе хлопнула дверца машины и заработал мотор.

Вот, уже люди на работу едут, а она все мечтает, спать не может. И так-то завтра физиономия будет ужасная, а если еще не спавши… Нет, нужно выбросить из головы все несвоевременные мысли и попытаться заснуть.

Настя закрыла глаза, и поплыли мимо декорации с нарисованными замками и деревьями, прудами, фонтанами и лебедями. Потом вереницей потянулись костюмы – длинные платья с корсетами и пышными юбками, бархатные камзолы и кожаные колеты, шляпы с перьями, гусарские ментики и кивера… Все такое знакомое с детства, когда она проводила много времени у бабушки в театре.

Вот один костюм с кружевным белым жабо оказался не просто так, а надет на демонического красавца с пышными усами. Красавец облизнул красные губы и сказал что-то, блестя глазами. Настя его не слышала, она уже спала.

В дверь позвонили.

Евдокия Михайловна надела очки, нашарила палку, поднялась с дивана и медленно, осторожно пошла в прихожую. Обошла вторую от стола паркетину – та давно шаталась, не дай бог, наступишь на нее, упадешь и сломаешь шейку бедра…

Перелом шейки бедра был главным ужасом, который представляла себе Евдокия Михайловна. Она жила одна, ухаживать за ней было некому, и если она сломает шейку бедра – останется совершенно беспомощной. Так случилось несколько лет назад с ее институтской еще подругой Машей Долгоносовой. Та была моложе Евдокии Михайловны, тогда ей было всего-то восемьдесят два, но вот сломала шейку бедра – и оказалась прикована к постели, да через два месяца и умерла…

Сама Евдокия Михайловна пока, слава богу, вполне управлялась со своим нехитрым хозяйством, сама ходила в магазин, сама готовила – много ли надо старухе!

Одно только плохо – зрение у нее с каждым годом слабело. Читать она уже не могла, а ведь чтение всю жизнь было ее самым главным удовольствием! К счастью, умные люди придумали аудиокниги, так что все свободное время (а у нее почти все время было свободным) Евдокия Михайловна проводила, слушая голос кого-нибудь из любимых артистов, читающих «Анну Каренину» или «Холодный дом».

Евдокия Михайловна подошла к двери, немного постояла, прислушиваясь, и громко спросила:

– Кто здесь?

За дверью раздался молодой мужской голос:

– Евдокия Михайловна, откройте, пожалуйста, это корреспондент газеты «Петербургское утро».

Евдокия Михайловна выглянула в глазок.

Впрочем, делала она это скорее по привычке. Этот глазок и так-то безбожно искажал человеческие лица, да прибавить к этому ее плохое зрение – так что большого прока от глазка не было.

Немногочисленные знакомые не раз предупреждали ее, чтобы она никому не открывала дверь. Разумеется, никому незнакомому. Потому что в наше время (впрочем, настоящее время Евдокия Михайловна не могла считать своим, ее время давно уже прошло), в это время развелось множество жуликов и мошенников, которые норовят проникнуть в квартиру одинокой старухи, чтобы украсть у нее последнее.

Правда, никаких особенных ценностей у Евдокии Михайловны не было, но жулики-то об этом не знают!

Но голос незнакомого мужчины показался ей приятным, вежливым, к тому же какой жулик станет выдавать себя за корреспондента? Скорее уж за представителя фармацевтической компании или работника жилконторы…

Честно сказать, Евдокии Михайловне просто было интересно, о чем хочет поговорить с ней корреспондент. В ее жизни давно не было никаких событий, и Евдокия Михайловна скучала.

Она вздохнула, уверила себя, что не совершает непоправимую ошибку и повернула головку замка.

Открыв дверь, она вгляделась в посетителя.

Он был совсем молодой – не больше сорока лет, и довольно симпатичный. Светлые волосы, серые глаза, приятная располагающая улыбка…

– Заходите, молодой человек! – старушка отступила, пропуская гостя в прихожую. – Вот здесь у меня тапочки.

Гость послушно переобулся и прошел вслед за хозяйкой в ее единственную комнату. Днем Евдокия Михайловна считала эту комнату гостиной, на ночь она превращалась в спальню.

Корреспондент уселся на предложенный ему стул, положил перед собой блокнот и маленький диктофон.

– Меня зовут Алексей, – проговорил он, улыбнувшись, – а ваше имя-отчество я знаю.

– Не хотите ли чаю, Алексей? – светским тоном спросила Евдокия Михайловна.

– Чаю? Можно, пожалуй, и чаю…

Евдокия Михайловна достала из серванта парадные чашки, вазочку с конфетами, отправилась на кухню за чайником.

Эти чашки ей подарили в театре, когда провожали на пенсию, и она берегла их для особых случаев. Но посещение корреспондента вполне можно считать особым случаем…

Все у нее в квартире стояло на привычных местах, поэтому она действовала достаточно уверенно, несмотря на плохое зрение. Медленно, конечно, но чего ждать от человека в ее возрасте?

– Итак, о чем же вы хотели со мной поговорить? – Евдокия Михайловна разлила по чашкам горячий чай и устроилась напротив гостя.

– О вашей работе в театре, – ответил тот, не задумываясь.

– В театре? – переспросила старушка и подперла щеку кулаком.

В театре она проработала большую часть своей сознательной жизни, но на таком маленьком, скромном, незначительном посту, что вряд ли могла заинтересовать газету.

– Если точнее, я хотел поговорить с вами об Александре Павловне Гордеевой.

– Вот оно что! – протянула Евдокия Михайловна.

Это многое объясняло.

Она действительно была хорошо знакома с Шурочкой Гордеевой, даже дружила с ней. А Шурочка была талант, большой талант!

Шурочка Гордеева работала у них в театре художником по костюмам, и созданные ею костюмы были восхитительны, многие спектакли именно им, Шурочкиным костюмам, были обязаны половиной успеха!

Правда, не все это признавали, и при жизни слава обходила Шурочку стороной. Тем лучше, что о ней вспомнили сейчас. Хотя бы сейчас! Лучше поздно, чем никогда!

– В одном крупном московском издательстве готовится к изданию альбом, посвященный театральным художникам нашего города, – продолжал корреспондент. – В этом альбоме большая глава посвящена творчеству Гордеевой. Поэтому редактор нашей газеты решил подготовить статью о творчестве Александры Павловны, приуроченную к выходу этого альбома.

– Замечательно, замечательно! – проговорила Евдокия Михайловна. – Пора восстановить историческую справедливость! Шурочка, то есть Александра Павловна, была замечательным, выдающимся художником… Некоторые ее спектакли…

Евдокия Михайловна говорила, но в то же время наблюдала за своим гостем – и что-то в нем ей не нравилось.

Дело в том, что с тех пор как у нее испортилось зрение, взамен зрения у Евдокии Михайловны развилось какое-то другое чувство. Она начала тонко чувствовать, о чем думает ее собеседник.

Не буквально читать его мысли – этого, конечно, не было, она же не телепат, – но замечать, интересует ли его предмет разговора, или же он думает о чем-то другом, постороннем, разговор же поддерживает только из вежливости.

Так вот, этот корреспондент говорил о теме своей статьи, плел словесные кружева, но думал о чем-то другом, и то и дело украдкой бросал по сторонам быстрые внимательные взгляды.

Может быть, она все же ошиблась в нем, думала Евдокия Михайловна, может быть, она впустила в квартиру жулика, афериста? Но для обычного жулика он слишком хорошо подготовлен… он знает о Шурочке Гордеевой… откуда? Навел о ней справки?

Но для чего? Ведь у нее, у Евдокии Михайловны, нет ничего ценного, ничего, ради чего стоило бы так стараться…

А подозрительный гость продолжал свои расспросы.

– Вы ведь были очень близко знакомы с Александрой Павловной? Дружили с ней?

– Близко, очень близко… – ответила старушка и тут же прикусила язык: не стоило это говорить, надо было ответить уклончиво, обтекаемо. Теперь он от нее не отстанет, выпытает все, что можно…

– И дома у нее бывали?

– Ну, не то чтобы часто. – Евдокия Михайловна попыталась уйти от прямого ответа. – Может быть, поговорим о ее спектаклях? Она много спектаклей оформляла…

– Поговорим, поговорим. Но меня интересует не только ее творчество, но и частная жизнь, ее, так сказать, человеческий образ. Вы ведь знали, из какой она происходила семьи?

Евдокия Михайловна насторожилась. Шурочка как-то проговорилась, что происходит из очень знатной семьи, что ее родственница была близка ко двору последнего императора. Но она просила никому об этом не говорить. Время такое было, ни к чему было трубить о своих дворянских предках. Откуда же этот корреспондент знает такие подробности? Или он ничего не знает, а только запускает пробный шар?

Конечно, сейчас-то знатное происхождение никому не может повредить, наоборот, бывшие потомки крестьян и пролетариев всеми правдами и неправдами отыскивают у себя аристократических предков и рисуют развесистые генеалогические деревья. Да и что вообще может повредить Шурочке, которой больше нет на свете?

Однако глубоко укоренившаяся привычка не говорить лишнего взяла свое.

– Из какой семьи? – повторила Евдокия Михайловна раздумчиво. – Нет, об этом она никогда не говорила. Ну, какая уж такая могла быть семья? Самая обычная…

– Самая обычная, говорите? – гость быстро взглянул на Евдокию Михайловну, прищурив левый глаз, словно ловя ее в перекрестье оптического прицела. – Самая обычная, а вот у меня есть сведения, что родственница Александры Павловны была фрейлиной царского двора. Особой, так сказать, приближенной к императору.

– Что вы говорите? – Евдокия Михайловна не очень убедительно изобразила удивление. – Вы ничего не путаете?

– Не путаю, – сказал корреспондент, – и фамилия ее была Облонская. Анастасия Николаевна Облонская.

Старушка уставилась на него с испугом. Откуда он столько знает о Шурочкиной родне? И зачем он пришел к ней?

– И ваша близкая подруга никогда не рассказывала вам о фермуаре, который подарила ее родственнице сама императрица?

– Я никогда об этом не слышала, – пролепетала Евдокия Михайловна. – Чего вы от меня хотите?

– А можно попросить у вас еще чашку чая?

– Конечно, конечно! – Евдокия Михайловна поднялась из-за стола, взяла в левую руку опустевшую чашку гостя, правой подхватила трость и, тяжело опираясь на нее, поковыляла на кухню.

Эту дорогу – от комнаты до кухни – она прекрасно знала и вполне могла обойтись без трости, но у нее возникла мысль проверить подозрительного корреспондента.

Пройдя на кухню, Евдокия Михайловна нажала кнопку на чайнике, чтобы подогреть его, прислонила трость к столу и тихонько, стараясь не шуметь, вернулась к двери.

Она заглянула в комнату – и худшие ее подозрения подтвердились: подозрительный гость встал из-за стола, выдвинул ящик секретера и торопливо просматривал его содержимое.

Значит, все-таки аферист.

Причем интересует его не она, Евдокия Михайловна, – да и то сказать, что у нее есть, кроме пенсионного удостоверения? Нет, его интересует покойная Шурочка Гордеева. Он думает, что у Евдокии Михайловны есть какие-то фотографии, записи… Да черт его знает, что он думает! И она, Евдокия Михайловна, сама впустила в дом этого мошенника!

Ох, как нехорошо! Надо бы его выпроводить.

Чайник закипел и выключился. Евдокия Михайловна налила чашку, взяла трость и заковыляла обратно в комнату, нарочно громко стуча палкой и наступая на самые скрипучие половицы.

Когда она вошла в комнату, корреспондент сидел за столом в той же позе, в какой она его оставила, и руки сложил на столе, как примерный первоклассник. Он преувеличенно вежливо поблагодарил Евдокию Михайловну, отпил из чашки несколько глотков и снова приступил к своим расспросам:

– Значит, о своей семье Александра Павловна ничего не говорила?

– Ничего! – поспешно подтвердила хозяйка.

– А вы не видели в ее доме никаких старинных вещей?

Ага, вот он и подошел к тому, что его действительно интересует. Старинные вещи, антиквариат, говорят, сейчас это в цене. Фермуар какой-то приплел.

– Нет, ничего не видела! – решительно ответила Евдокия Михайловна. – Да я же вам сказала, что бывала у нее очень редко, буквально несколько раз. И потом, поймите, у меня память сдает, годы дают о себе знать.

– А мне кажется, у вас прекрасная память!

И не поймешь – то ли он ей комплимент сделал, то ли хочет поймать на слове.

А корреспондент все не унимался.

– А сейчас остался кто-то из родственников Александры Павловны?

– Внучка, – проговорила Евдокия Михайловна и снова прикусила язык. Не надо было этого говорить! Хотя, впрочем, он и без нее узнает о Настеньке. Да наверняка уже знает – он хорошо подготовился к сегодняшнему визиту.

И корреспондент тут же подтвердил ее догадку.

– Ну да, внучка! – проговорил он, как будто неожиданно вспомнив. – Анастасия!

– Ну да, Настя.

Беспокойство Евдокии Михайловны с каждой минутой возрастало. Ох и скользкий тип этот корреспондент! Надо бы его выпроводить… и позвонить Настеньке, предупредить ее. Конечно, может быть, это пустые страхи, но все же будет лучше, если Настя заранее узнает об этом странном корреспонденте.

– Я устала… – Евдокия Михайловна утомленно прикрыла глаза. – Может быть, мы закончим как-нибудь в другой раз? Скажем, завтра или на следующей неделе?..

– Да у меня осталось всего несколько вопросов! Может быть, вы немного отдохнете, и мы еще поговорим? Чтобы не беспокоить вас в другой день.

При этом глаза подозрительного гостя так и бегали по комнате. Ну надо же, какой настырный! Никак его не выпроводить! Непременно нужно позвонить Насте…

– А у вас случайно не осталось каких-нибудь писем Александры Павловны? Может быть, хотя бы записок?

– Нет, ничего не осталось, – ответила Евдокия Михайловна довольно сухо. – Я такие вещи вообще не храню.

Нет, явно он не собирается уходить!

– Давайте все же закончим в другой раз, – твердо сказала Евдокия Михайловна.

– Ну что ж, раз вы настаиваете, конечно…

Корреспондент встал, но направился не к двери, а в другую сторону, так что оказался за спиной хозяйки. Евдокии Михайловне стало вдруг страшно, так страшно, как никогда прежде.

– Спасибо вам за чай… – протянул у нее за спиной мужчина.

– Ко мне скоро должна прийти Вероника Сергеевна, врач наш участковый, – проговорила Евдокия Михайловна, пытаясь встать.

– Да что вы говорите? – в голосе гостя прозвучала плохо скрытая насмешка. – Вы ее утром вызвали?

– Нет, она по четвергам всех пожилых людей обходит, – машинально проговорила хозяйка. И сразу же поняла, какую роковую ошибку допустила.

– По четвергам? – недобро переспросил корреспондент. – Но сегодня-то среда!

Евдокия Михайловна замерла, не зная, что делать.

И в этот страшный момент в дверь позвонили.

– Вот, я же говорила, что Вероника Сергеевна должна прийти! – проговорила Евдокия Михайловна с неожиданно проснувшейся надеждой. – Это я ошиблась, она не по четвергам, а по средам ходит к пожилым! Вот она и пришла…

– Да что вы говорите? По средам? – в голосе гостя прозвучало явное разочарование.

– По средам! – Евдокия Михайловна тяжело поднялась со стула, взяла палку и поплелась в прихожую. Сейчас ей не пришлось изображать тяжелую походку, у нее и правда колотилось сердце, и ноги она едва переставляла, как будто они были налиты свинцом.

Не спрашивая, Евдокия Михайловна открыла дверь.

За дверью была, конечно, не Вероника Сергеевна – с чего бы ей прийти в среду! – за дверью стояла соседка Серафима, грубая и неприятная особа. Но сейчас Евдокия Михайловна обрадовалась ей, как родной.

– Заходите, Серафима, заходите! – проговорила она, отступив в сторону.

– Да я только за солью, – неуверенно ответила соседка, удивленная такому радушному приему, – мне бы только соли… Я борщ варить задумала, а соли в доме нет…

– Заходи, Серафима! – Евдокия Михайловна на радостях перешла на «ты». – И соли возьми, и всего, чего нужно…

Серафима неуверенно протиснулась в прихожую, где сразу же стало тесно, как в метро в час пик. В то же мгновение мимо нее проскользнул подозрительный корреспондент, выбрался из квартиры и исчез в неизвестном направлении.

– Так вам соли? – Евдокия Михайловна посуровела. – Подождите, Серафима, я сейчас принесу.

Скоро стемнело. Анастасия Николаевна, которая обычно засыпала с трудом, на этот раз клевала носом и зевала, почти не скрываясь. Дуняша и сама чувствовала необычную сонливость. Она помогла хозяйке переодеться ко сну, уложила ее на койку. Госпожа, видимо, очень устала и быстро заснула, девушка же чувствовала смутное беспокойство и боролась с подступающим сном, сидя на стуле рядом с хозяйкой.

Однако сон оказался сильнее ее, и Дуняша незаметно задремала, уронив голову на грудь.

Ей начал уже сниться какой-то смутный, нехороший сон.

Снилось ей, что они с Анастасией Николаевной едут в переполненном вагоне через бескрайние зимние степи. Вокруг них были крестьяне-мешочники, бабы с узлами, дезертиры в простреленных шинелях. Вдруг поезд начал замедлять ход и скоро совсем остановился. Кто-то испуганно крикнул: «Махновцы!»

И правда, в проходе появились страшные, звероподобные люди в косматых шапках и полушубках, перепоясанных пулеметными лентами. Такие же страшные лица лезли в окна.

Двое бандитов подошли к ним с Анастасией Николаевной, оглядели их тусклыми равнодушными глазами.

– Бабы, – проговорил один из них с вялым интересом.

– Ну, бабы! – отозвался второй. – Что ты, баб не видал? После с ними разберемся, а сперва нужно дело сделать! – И они потащили из-под скамьи заветный сундучок. Дуняша попыталась не дать его, но один из бандитов пихнул ее ногой. Дуняша упала на грязный, заплеванный лузгой вагонный пол и увидела оттуда, как махновцы роются в хозяйском сундуке, вполголоса ругаясь и повторяя:

– Где же оно? Где оно?

И тут Дуняша проснулась.

В тесном помещении было еще теснее, чем прежде, потому что, кроме них с Анастасией Николаевной, здесь были еще двое – клетчатый господин Шнурков и, как ни странно, тот кривоногий тип в гороховом пальто, от которого Шнурков несколькими часами ранее спас их сундук. На этот раз между ними царило явное взаимопонимание: оба весьма дружно перерывали содержимое сундука, который они выволокли из-под хозяйской койки.

На откидном столике горел огарок свечи, озаряя диковинную картину неровным колеблющимся светом.

– Да где же оно? – бормотал Шнурков, роясь в вещах Анастасии Николаевны.

Дуняша попыталась встать – но ноги были словно налиты свинцом, и в голове была свинцовая же тяжесть. Мысли ворочались в ней тяжело и вяло, как мельничные жернова.

Ох уж этот чай, подумала Дуняша. Хорошо, что я совсем немного выпила…

Она встряхнула головой.

Сонливость понемногу отступила, Дуняша скосила глаза и увидела на полу возле своего стула саквояж.

Грабители были увлечены своим делом и не обращали на нее внимания. Дуняша опустила руку, дотянулась до саквояжа, незаметно углубилась в него и нашарила на дне холодную тяжесть. Обхватила ребристую рукоятку пальцами, потянула на себя.

Теперь в ее руке был тяжелый тупорылый «веблей» – подарок покойного Володи, который и стрелять из него научил на пустыре возле Александро-Невской лавры.

С заряженным револьвером в руке Дуняша почувствовала себя куда увереннее.

– Господа, что это вы делаете? – проговорила она плохо еще слушающимся языком.

Клетчатый Шнурков вздрогнул и поднял голову. Гороховый тип по инерции рылся в сундуке, что-то вполголоса бормоча. Наконец и он оглянулся, небритое лицо его злобно перекосилось, и он прохрипел с сожалением:

– Вот сучка! Надо было ее придушить!

– Не велено! – отмахнулся от него Шнурков и продолжил, на этот раз обращаясь к Дуняше:

– Что же вы, Евдокия Степановна, чай не пили?

– Я вообще чай не люблю. И не заговаривайте мне зубы, это бесполезно…

– Зря, чай очень полезен! А что это такое у вас в руке, Евдокия Степановна?

– Что же вы, не видите? Револьвер «Бульдог» фирмы «Веблей». Карманная модель. Пять зарядов. Маловато, но вам хватит. Так что убирайтесь из каюты, если не хотите получить пулю!

– Удивительные познания для молодой барышни! – Шнурков криво усмехнулся. – Удивительные познания и удивительные способности! Только вы, Евдокия Степановна, кое-что забыли!

– Забыла? Что забыла?

– Забыли снять его с предохранителя! Ваша ошибка вполне понятна – редко у какого револьвера есть предохранитель. Но как раз у «Бульдога» есть…

Дуняша невольно скосила взгляд на предохранитель. Он был взведен, револьвер был готов к бою.

Да только она отвлеклась на долю секунды, которой Шнурков не преминул воспользоваться. Он взмахнул оказавшейся в руках тростью – и револьвер выпал из Дуняшиной руки, покатился по полу и вдруг выстрелил, наполнив тесную каюту грохотом и густым пороховым дымом. Гороховый тип вскрикнул и смешно подскочил, поджав простреленную ногу. Шнурков не обратил на него внимания, он надвинулся на Дуняшу и ударил ее по голове…

И Дуняша провалилась в беспросветную темноту.

В дальнем конце палубы, неподалеку от входа в машинное отделение, перед самым рассветом встретились двое – господин весьма приличного вида в черной, немного поношенной паре, и господин куда менее приличного вида в клетчатом сюртуке, с торчащими вперед, как у кролика, зубами.

– Нашел? – поинтересовался тот, что приличнее.

– Никак нет, вашество! – поморщился клетчатый.

– Что так? Ты же говорил, что таким делам обучен! Стало быть, это одни разговоры?

– Зря вы так, вашество! Мы с товарищем постарались, все обставили честь по чести, как положено, да только у горничной ее револьвер обнаружился, она стрелять начала и товарища моего в ногу ранила…

– Тоже мне, умельцы с большой дороги! Горничной испугались, девчонки неразумной…

– Мы, вашество, никого не испугались, – набычился клетчатый, – а только при наших делах шум никак не надобен. Шум при наших делах – последнее дело, а она, видишь ли, стрелять надумала. Так что пришлось нам, вашество, уйти несолоно хлебавши, пока корабельная обслуга не набежала…

– Ни на что ты не способен! Зря я с тобой связался! Надо было самому все делать…

– Вы на меня голос не очень-то повышайте, вашество! – прошипел клетчатый. – Это прежде вы на меня могли кричать, потому как прежде вы были большой человек! А все это от того, что на каждом углу городовые с шашками стояли! Кончилось ваше время! Нет больше городовых! Так что теперь наша власть! Можете, конечно, сами этим делом заниматься, только ничего у вас не выйдет! Вы такие дела делать не умеете, а мы умеем, и коли вы, вашество, не хотите со мной дела иметь – так мы с товарищем и сами управимся. Мы теперь знаем, что нужно искать, и запросто без вас обойдемся!

– Вот как заговорил? – приличный господин побагровел, он схватился за шею, как будто ему стал тесен воротничок. – Вот как ты заговорил, хам?

– Да уж, вот так! – усмехнулся клетчатый. – Кончилось ваше время, и позвольте откланяться!

Он сверкнул в темноте белками глаз и вдруг насторожился, к чему-то прислушиваясь. Затем лицо скривилось в презрительной улыбке:

– Крыса… а я-то подумал…

– Сам ты крыса! – приличный господин воровато оглянулся, достал батистовый платок, вытер со лба капли пота и вдруг встряхнул этот платок. Белая ткань расправилась, как крылья ночной бабочки, и под батистом обнаружилась раскрытая бритва. Господин взмахнул бритвой, полоснул клетчатого по горлу. Тот захрипел, схватился за расползающееся горло, глаза его вылезли из орбит. Приличный господин подхватил клетчатого под мышки, пока тот не упал на палубу, подтащил его к борту и перевалил через ограждение.