Текст книги "Последний ученик да Винчи"

Наталья Александрова
Последний ученик да Винчи

Высокий, необычайно худой человек поднимался по Иорданской лестнице Эрмитажа. Он не обращал внимания на блистающую позолотой лепнину стен, на белизну мраморных скульптур, на величественные гранитные колонны и стройные пилястры, на парящие высоко над головой, среди пышных облаков живописного плафона, фигуры античных богов. Незнакомца не трогала и не волновала вся эта бьющая в глаза роскошь. На лице его читалась одна страсть, одна мысль, одно непреодолимое волнение. Глаза его бесцельно скользили по окружающим людям, не замечая их, и только когда ему случалось столкнуться с кем-то, нечаянно дотронуться до кого-то рукой или плечом, в них пробегало мимолетное отвращение. Надо сказать, что глаза мужчины были разного цвета – один карий, точнее – густого и глубокого янтарного оттенка, другой зеленый, как морская вода в полдень. Впрочем, лицо его казалось скорее некрасивым, даже неприятным. Слишком узкое и худое, оно напоминало профиль на стертой от времени старинной монете.

Стремительно поднявшись по боковым маршам лестницы, мужчина свернул налево и через просторный Фельдмаршальский зал прошел в полутемный коридор, украшенный ткаными коврами-шпалерами. В несколько огромных шагов миновав этот коридор и снова свернув налево, высокий мужчина оказался в Павильонном зале. Миновав стройные ряды белых мраморных колонн, поддерживающих легкую галерею, равнодушно взглянув на «фонтаны слез» и пестрые мозаики пола, он пересек площадку Советской лестницы и вступил в здание Старого Эрмитажа. Не отвлекаясь на висящие по стенам картины, он переходил из комнаты в комнату, пока не оказался в завершающем анфиладу высоком и просторном зале.

Лицо посетителя переменилось. Словно короткая судорога прошла по нему. Казалось, он увидел что-то страшное, что-то ненавистное, что-то необычайное. Раздвинув толпящихся людей, он приблизился к щиту, на котором была укреплена единственная интересовавшая его картина. Сухощавый англичанин, которого странный посетитель задел плечом, что-то недовольно пробормотал, но тот и не подумал извиниться. Оператор с телевизионной камерой, сосредоточенно снимавший посетителей зала, навел объектив на незнакомца. Он же впился в картину своими разными глазами, прожигая ее взором, будто сам намеревался войти в нее, стать ее частью, сделаться крошечной деталью фона, легким облачком, проплывающим в синем проеме одного из полукруглых окон. Англичанин недоуменно пожал плечами и отошел.

Высокий худой мужчина с разными глазами застыл, как будто врос в паркетный пол зала. Посетители музея подходили и отходили, смотрели на картину, обменивались впечатлениями. Только он молчал и не шевелился. Когда прозвенел звонок, предупреждающий о скором закрытии музея, он даже не шелохнулся.

Зал постепенно пустел.

Служительница взглянула на часы и поднялась со своего стула.

Она подошла к застывшей напротив картины неподвижной фигуре, негромко кашлянула и проговорила:

– Музей закрывается.

Странный человек словно проснулся от глубокого, нездорового сна и, повернувшись к служительнице, уставился на нее своими разными глазами. И глаза эти неожиданно и удивительно изменились, став прозрачными и бесцветными, как талая вода. И такими же холодными.

Служительница, столкнувшись с этим прозрачным ледяным взглядом, побледнела и попятилась. Ей показалось, что ее сердце сковало январским холодом. Одними губами, не сводя глаз со странного посетителя, она проговорила:

– Музей закрывается.

Ничего не ответив, странный посетитель развернулся и быстрыми шагами покинул зал.

– А ты чего ждешь, Михаил? – взяв себя в руки, служительница обратилась к оператору. – Музей закрывается, все разошлись.

– Сейчас-сейчас, – полный молодой человек последний раз навел объектив на картину и зачехлил камеру. – Все равно освещение уже не то, пора закругляться, – с этими словами он, неуклюже переваливаясь, зашагал к выходу.

– Михаил, ты не забыл, что завтра у тебя занят весь день? – Маша говорила, прижимая мобильник подбородком, в то же время пытаясь объехать еле ползущий впереди «Фольксваген». – Ты обещал поснимать Новую Голландию для моей передачи…

– Да-да, – отозвался приятель таким тоном, будто его мысли занимало нечто совсем другое.

– Эй! – окликнула его Маша. – Ливанский, ты здесь? Я тебе что, не вовремя звоню? У тебя там что – дама сердца?

– Единственная моя дама сердца – это ты! Просто, Машка, я тут такое снял…

– Какое – такое? Высадку инопланетян?

– Я тебе покажу… то есть снимал-то я обычный материал, но сейчас стал его просматривать, и нашел…

Машу подрезал какой-то наглый «Опель», она выругалась, вывернула руль и сквозь зубы проговорила:

– Ливанский, я перезвоню тебе позже!

Александр Николаевич Лютостанский больше тридцати лет работал в Эрмитаже и уже пятнадцать лет являлся главным хранителем отдела итальянского искусства. И за все это время ни разу не нарушил собственного неписаного правила. Каждое утро он приезжал за полчаса до открытия и обходил свои сокровища. Прежде чем буйные толпы туристов заполнят залы, прежде чем в них зазвучат голоса на двунадесяти языках, он хотел один на один встретиться с каждой картиной, поздороваться с ней, как с близким человеком.

Александр Николаевич с достоинством поклонился невозмутимой мадонне Симоне Мартини, улыбнулся, как добрым старым знакомым, святым на двух маленьких нарядных картинах Бартолемео Капорали, дружески кивнул святому Доминику работы Боттичелли. Но самая главная встреча ждала его впереди. Хотя он видел эту картину каждый день, но до сих пор волновался перед встречей с ней, как юноша перед первым свиданием.

Толкнув высокие двери с бронзовым орнаментом, Александр Николаевич пересек просторный светлый зал… и замер, как громом пораженный.

Ничего более чудовищного он не мог себе представить. Такое не могло привидеться почтенному хранителю даже в ночном кошмаре.

Картина была на своем месте. По-прежнему голубело за полукруглыми окнами полуденное итальянское небо, по-прежнему пробегали по нему невесомые облака и темнели вершины невысоких холмов. Нежное лицо мадонны, озаренное мягким, глубоким светом, как всегда, было любовно склонено к младенцу.

К младенцу?

То, что покоилось на руках Мадонны, не поддавалось описанию. Это было слишком страшно, чтобы быть правдой. Слишком страшно, чтобы этому нашлось место в нашем мире. Александр Николаевич словно заглянул в ад.

Он закричал и попятился.

Закрыв глаза руками, медленно сосчитал до десяти, пытаясь успокоиться, взять себя в руки. Этого не может быть, просто не может быть… наверное, ему почудилось то, что держала на своих руках мадонна. Наверное, он болен… или переутомлен… или это просто странная игра света…

Хранитель отвел ладони от лица, осторожно, пугливо открыл глаза…

Ничего не изменилось. Перед ним было все то же адское видение.

За спиной хранителя послышались торопливые шаги.

– Кто-то кричал? – озабоченно спросила старая служительница. – Вам плохо, Александр Николаевич?

– По… посмотрите, Вера Львовна, – хранитель вытянул руку в направлении картины, – кажется, я схожу с ума…

Старушка надела очки, приблизилась и посмотрела на картину.

В следующую секунду она беззвучно упала в обморок.

Александр Николаевич и сам испытывал сильнейшее желание упасть в обморок. Это на какое-то время заслонило бы его от кошмара. Но он не мог себе позволить такой безответственности. Он должен был принимать решение, и делать это следовало очень быстро. Ведь совсем скоро музей откроется, сюда хлынут посетители и увидят это… такого хранитель никак не мог допустить.

В первую очередь он достал из связки нужный ключ и запер высокие резные двери. Затем похлопал бесчувственную служительницу по щекам, а когда та зашевелилась и застонала, встал так, чтобы загородить от нее картину.

– Что… что случилось? – спросила женщина слабым, дрожащим голосом.

– Вам стало плохо, – проговорил хранитель с нажимом. – Поезжайте домой, Вера Львовна, полежите. Вам засчитают сегодняшнее дежурство. Только очень вас прошу – ни с кем не обсуждайте то, что вам… привиделось.

Он помог женщине подняться и проводил ее до второй двери зала, при этом стараясь держаться так, чтобы закрыть от нее стенд с картиной.

– И по дороге зайдите к Евгению Ивановичу, попросите, чтобы он пришел сюда.

Евгений Иванович Легов являлся начальником службы безопасности музея. Именно о нем Лютостанский подумал в первую же минуту, когда прошло потрясение от увиденного. Конечно, никакой милиции. Только собственными силами можно разбираться в происшествии. Милиция сразу же распустит слухи о сенсационном событии, набегут журналисты, шум поднимется на весь мир… а отвечать за все придется ему, главному хранителю!

Впрочем, отвечать ему придется в любом случае.

Ведь это едва ли не главное сокровище Эрмитажа, одно из десяти сохранившихся во всем мире полотен Леонардо да Винчи, знаменитая Мадонна Литта! И это сокровище находилось в его отделе, значит – он отвечает за все с ним происходящее.

– Что у вас произошло? – вместо приветствия раздраженно спросил хранителя невысокий плотный человечек с круглой лысой головой, жизнерадостным румянцем на круглых щеках и маленькими детскими ручками.

Лютостанский не обиделся. Не в его положении обижаться. Он молча подвел Легова к стенду с картиной и показал на нее.

– Что… – начал Евгений Иванович, по профессиональной привычке осмотрев в первую очередь крепления стенда и стекло и увидев, что они в порядке. Но затем он перевел взгляд на картину, и румянец сбежал с его лица.

– Что это? – тихо спросил он, не сводя взгляда с картины.

– Если бы я знал… – очень тихо ответил ему Лютостанский.

Он тоже пристально смотрел на холст, и с каждой секундой в его душе крепло убеждение: перед ним был подлинник. Конечно, нужно вынуть картину из стенда, тщательно исследовать ее в лабораторных условиях, но он своим безошибочным чутьем профессионала, специалиста, всю жизнь отдавшего изучению и сохранению старинной живописи, чувствовал, что на стенде – не копия, не жалкая подделка, а подлинник, настоящее произведение искусства. Больше того, он мог поклясться, что это – творение великого Леонардо.

– Если бы я знал… – повторил он почти беззвучно.

Безобидная внешность Евгения Ивановича Легова не могла обмануть тех, кто его хорошо знал. Это был настоящий профессионал, мастер своего дела, жесткий и решительный. Полковник ФСБ, он и на новой работе не утратил связей с этой организацией, что очень часто помогало ему в сложных и щекотливых ситуациях. Впрочем, не только ему, но и руководству Эрмитажа.

Через десять минут в зале Леонардо работали трое наиболее доверенных специалистов. Они проверяли контуры сигнализации, искали отпечатки пальцев на стенде и на стекле. И вся эта работа оказалась безрезультатной. Казалось, что в зале побывал призрак.

Закончив осмотр стенда, Легов открыл его и достал картину.

Лютостанский, до этой минуты молча стоявший в стороне, быстро подошел к Евгению Ивановичу и протянул руки:

– Отдайте это мне.

– Это вещественное доказательство, – сухо проговорил Легов.

– Это картина, – твердо ответил хранитель. – Мы обследуем ее в своей лаборатории и сообщим вам все, что удастся выяснить.

– Наша лаборатория лучше технически оснащена! – попробовал возразить Евгений Иванович.

– Зато у нас – специалисты более высокого класса.

Хотя Легов мог настоять на своем, воспользоваться правами, которые давала ему должность, однако он внимательно посмотрел в глаза хранителя и отдал ему картину.

Лютостанский бережно взял ее в руки и почувствовал, что первое впечатление не обмануло его. Тот же холст, те же краски, тот же неповторимый мазок… это был подлинник. А самое главное – прикоснувшись к картине, Александр Николаевич почувствовал знакомое покалывание в кончиках пальцев. Такое он испытывал, только прикасаясь к подлинным шедеврам.

– Слушай, легче второго пришествия дождаться, чем тебя! – Маша раздраженно выглядывала из машины. – Договаривались же на десять! А сейчас уже почти одиннадцать!

– Маня, ты вьешь из меня веревки! – картинно вздохнул Михаил. – Если бы кто-нибудь раньше, до знакомства с тобой, сказал мне, что найдется такая женщина, которая сумеет вытащить меня из постели раньше двух часов дня, я бы плюнул ему в лицо! Но вот, ты есть… Только ради твоих прекрасных зеленых глаз я встал сегодня в такую рань…

Маша хотела обругать его, но поглядела на забавную Мишкину фигуру и рассмеялась. Мишка, старинный приятель, удивительно походил на Винни-Пуха. Круглая голова без шеи покоилась прямо на плечах, при ходьбе Мишка пытался горделиво выпятить грудь, плавно переходящую во внушительное брюшко. Все это держалось на коротких ножках. Джинсы у Мишки вечно норовили сползти ниже приличий, и он поддерживал их голубыми подтяжками. Вдобавок сегодня по случаю жаркой погоды на нем была панама в наивных голубых цветочках, что довершало сходство с плюшевым медведем.

– Куда едем? – Мишка взгромоздился на заднее сиденье машины и снял панаму. – Чего снимать будем?

– Новую Голландию, – бросила Маша, внимательно глядя в зеркало заднего вида.

– Ну, Маня, ну ты меня просто удивляешь… – огорчился Мишка, – ну что ты еще надумала? Да про Новую Голландию только ленивый репортажа не сделал! Особенно после пожара!

Новая Голландия – остров в историческом центре города, омываемый рекой Мойкой и двумя каналами – Крюковым и Адмиралтейским. По преданиям, этот остров стал любимым местом отдыха царя Петра Первого. Позже остров отдали Адмиралтейству. Там устроили склады корабельного леса, а потом – разных военно-морских принадлежностей. Со временем склады стали не нужны, а поскольку подобраться к острову можно было лишь водным путем, то остров понемногу приходил в запустение. Но, будучи подвластным военному ведомству, по-прежнему тщательно охранялся. До тех пор, пока городская администрация не решила, что грех пропадать такому красивому уголку в центре и вежливо не попросила оттуда военных. Те уступили с большой неохотой – никто не любит отдавать даром то, что принадлежит тебе очень давно. Даже если это что-то тебе совершенно не нужно. Тем не менее, повинуясь приказу свыше, стали освобождать склады и вывозить имущество, а что не вывозилось, то сжигали. Минувшей зимой там вспыхнул сильный пожар. Наверное, кто-то нарочно поджег, а скорее всего случайный человек бросил окурок, а военные охранять вверенный объект уже перестали.

Все это Маша прекрасно знала, и Мишка, конечно, прав, потому что писали в свое время о Новой Голландии много, и снимали тоже.

– У меня совершенно новая идея! – заявила Маша. – Так что поторапливайся, а то начнешь потом ныть, что освещение не то…

– Просто не женщина, а генератор идей, – ворчал Мишка, когда они остановились на набережной Мойки.

Пожар не тронул великолепных огромных ворот из темно-красного старого кирпича. Пока Михаил устанавливал камеру, Маша отошла в сторону и закурила. Не нужно лезть к Мишке с неквалифицированными советами, он отличный мастер своего дела, это все признают.

– Гонорар беру только натурой! – заявил Мишка, собирая свою аппаратуру.

Это значило, что его непременно нужно накормить обедом. Они нашли кафе неподалеку, где стояли столики прямо на улице и можно было видеть реку.

– Так что ты вчера откопал там, в Эрмитаже? – вспомнила Маша за едой.

Мишка в это время в упоении оглядывал огромную свиную отбивную на тарелке, держа в руках стакан с пивом.

– Да, одна удивительная вещь! – откликнулся он. – Но я тебе не скажу, чтобы не портить впечатление. Я тебе один кадр по почте послал, вечерком мне позвони, хочу узнать, что ты об этом думаешь… может быть, у тебя возникнет очередная гениальная идея…

Маша вспомнила, что у нее сломан компьютер и она не получает сейчас электронную почту, но предпочла промолчать, чтобы Мишка не ругался.

Мишка настроился посидеть в кафе со вкусом, у нее же нашлись неотложные дела, поэтому они мило распростились, договорившись созвониться.

Мобильный, как всегда, истошно завизжал на трудном перекрестке.

– Машка! – орал ее непосредственный начальник Виталий Борисович. – Ты где находишься? Немедленно езжай в Эрмитаж, у них там что-то случилось, зал с мадоннами Леонардо закрыт! Вроде говорят – трубы лопнули!

– Ну и что? – по инерции спросила Маша.

– Как это – что? – удивился начальник. – Наша передача как называется? «Новости культуры». Шутка ли сказать – две мадонны самого Леонардо! А вдруг мировые шедевры повреждены? Езжай и не спорь, оттуда мне позвонишь!

– Скажите, какие новости, – ворчала Маша вполголоса, стараясь вписаться между задрипанной «Газелью» и синей «Тойотой», – подумаешь, культурное событие – в Эрмитаже трубы лопнули! Да если каждую аварию в передачах освещать, то мы все в сантехников превратимся! Или в электриков…

Виталий Борисович, конечно, перестраховщик. Но что делать, с начальством спорить – себе дороже, это все знают…

Водитель «Газели» крикнул вслед что-то обидное, но Маша сделала вид, что не поняла. Настроение у нее было плохое. Снова начальник использует ее для всяких мелких заданий, как будто она девочка на побегушках. Обещал же дать ей свой собственный раздел в передаче. У Маши была такая замечательная идея – сделать нечто вроде трехминутного клипа либо на стихи, либо на классическую музыку… В качестве иллюстрации снимать город, его улицы, дворцы, музеи, фонтаны, решетки… Иногда людей, только не очень много. Хорошо, что не рассказала об этом Мишке. Он-то бы конечно понял, но вот, судя по всему, работа опять срывается. Вечно начальник затыкает ею все дыры!

Маша оставила машину в переулке и перебежала Дворцовую площадь. Через весь двор тянулся внушительный хвост из посетителей. Еще бы – лето, самое время для туристов. Жители города редко ходят в Эрмитаж, как, впрочем, и французы – в Лувр, разве что сопровождают приехавших родственников и знакомых.

Маша вихрем промчалась мимо очереди, смешалась с толпой входящих и показала охраннику свое удостоверение. Парень окинул притворно-равнодушным взглядом стройную молодую женщину в белых брюках и зеленой маечке, под цвет глаз. Маша улыбнулась ему открыто и дружелюбно. Взгляд охранника потеплел, но Маша уже проскочила магнитный контур и схватила свою сумочку. Радуясь, что сегодня на ней босоножки на платформе, а не на высоких цокающих каблуках, Маша устремилась к главной лестнице. Мама рассказывала, что когда-то давно служительницы коршунами набрасывались на женщин в туфлях с каблуками-«гвоздиками» и заставляли надевать специальные войлочные тапочки, чтобы не портить бесценный паркет. Потом этот обычай упразднили, но до сих пор еще служительницы, кто постарше, смотрели волком, услышав стук каблуков по паркету.

Поднявшись на второй этаж, туристы шли прямо, разглядывая помпезный Фельдмаршальский зал и громко удивляясь. Маша пролетела его, не поворачивая головы, свернула в темную Шпалерную галерею, где действительно все стены были увешаны ткаными шпалерами, прошла Павильонный зал, где толпа осаждала часы «Павлин». В детстве, когда мама водила в Эрмитаж, это был ее любимый зал, хотя часы тогда не работали. Все равно казалось ужасно интересно рассматривать механического павлина, и сову, и грибочки…

Сейчас Маша даже не взглянула в ту сторону, она торопилась. Миновав лестницу, она вошла в первый из залов итальянского искусства эпохи Возрождения. Все выглядело как обычно, только посетителей больше, чем в другие дни. Маша немного замедлила шаг, чтобы не привлекать к себе внимание, и двигалась теперь в общем потоке. Идти было неудобно, потому что навстречу стремился почти такой же поток. Вот наконец последний зал, Маша еще с порога увидела, что двери в зал Леонардо закрыты. Люди растерянно топтались рядом, некоторые возмущенно гудели. У закрытой двери стояла монументальная дама, немолодая, но крепкая с виду и вещала звучным контральто:

– Граждане! Зал Леонардо да Винчи закрыт по техническим причинам! Просьба не скапливаться у дверей!

– А когда откроют? – раздавались выкрики.

– Сегодня точно не откроют! – отрубила дама.

– Да что там случилось-то?

Маша, которая стояла близко, увидела, что у служительницы в глазах мелькнула некоторая растерянность.

– Сказано – по техническим причинам! – она решительно тряхнула завитыми волосами. – Мало ли что может быть!

– Безобразие! – завела мамаша с толстым ребенком непонятного пола. – Такие деньги берут за вход…

«Так-так, – подумала Маша, незаметно пятясь, чтобы выбраться из толпы, – тетя у входа сама не знает, что там стряслось. Если бы трубы лопнули, ей бы уж сказали…»

Она вернулась назад, свернула в боковые залы и прошла параллельно, мимо залов Джорджоне и Тициана. Вот она, кающаяся Мария Магдалина. Глаза подняты к небу, руки прижаты к сердцу, губы шевелятся в молитве.

«Не верю, – подумала Маша мимоходом, – то есть настоящая Мария Магдалина, может, и раскаялась, да только натурщица Тициана явно думает не о том, и губы не молитву шепчут… Впрочем, сейчас меня волнует не это…»

Она пробежала залы, боковой вход в зал Леонардо оказался тоже закрыт. Но он, кажется, всегда заперт. Маша, не останавливаясь, прошла дальше мимо лестницы, повернула налево, потом направо. Вот он, зал Рафаэля, который с другой стороны граничит с залом Леонардо. Этот зал открыт, только посетителей поменьше – просто не все знают, что можно попасть сюда с другой стороны. Рафаэль в наличии – вот она, Мадонна, вот Святое семейство. У запертых дверей, ведущих в зал Леонардо, никто не стоял, просто висела табличка, в которой администрация музея просила извинения у уважаемых посетителей из-за того, что зал закрыт опять-таки по техническим причинам.

«И что я скажу Виталию Борисычу? – приуныла Маша. – Что везде поцеловала замок и ушла несолоно хлебавши? Самое интересное – что он скажет мне в ответ. Хотя я это и так знаю».

Начальник вечно твердит им, что для репортера нет ничего невозможного и не существует никаких преград.

«Что значит – люди не хотят говорить? А ты спроси получше, найди верный подход, где-то подслушай, где-то подсмотри. Нам деньги платят за то, что мы даем людям информацию!»

Маша в задумчивости вернулась к боковой двери, той, которая всегда закрыта. Посетителей в этом зале было мало, служительница тихо сидела в углу и, кажется, дремала с открытыми глазами. Маша поболталась немного у двери, и ее ожидание оказалось вознаграждено. Дверь неожиданно открылась, оттуда вышла группа людей.

Первым, настороженно озираясь, выбрался небольшого роста человечек с круглой лысой головой и маленькими детскими ручками. Выглядел он совершенно безобидно, пока Маша не столкнулась с ним взглядом. Эти глаза, несомненно, принадлежали человеку жесткому и твердо знающему, чего он хочет. Дальше из зала вывалился высокий плечистый парень в форме охранника. В руке он держал переговорное устройство, а карман его оттопыривался самым недвусмысленным образом. В нем явно просматривался пистолет. Парень вполголоса бубнил что-то в переговорник. Следом из двери вышли еще два охранника, которые несли плоский деревянный ящик. Ящик был небольшой и, судя по всему, не тяжелый, но охранники несли его так бережно, что ребенок сообразил бы: там находится картина.

Маша мысленно сделала стойку, как охотничья собака.

Самым последним протиснулся немолодой человек с аккуратной профессорской бородкой. Он хотел запереть двери, но тот плотный и маленький, что выскочил первым, вырвал у него ключи и сделал это сам. Маша успела заглянуть через его плечо в зал и увидела, что, в общем-то, там ничего не изменилось. Нет никакой воды на полу, нет оголенных проводов… Картину явно эвакуировали. Но почему одну? Да потому, что именно с ней, с одной из мадонн, что-то случилось, поняла Маша. И трубы тут ни при чем.

Процессия двинулась налево, через зал, где выставлено венецианское стекло. Все двигались в полном молчании, только первый охранник все еще напряженно говорил что-то в переговорник. Маша снова столкнулась взглядом с тем полноватым и лысым, кто явно был в процессии главным. Он так зыркнул, что ей захотелось немедленно очутиться где-нибудь в другом месте. Однако она не могла себе такого позволить. В Эрмитаже творилось что-то из ряда вон выходящее, это Маша теперь знала точно. Чувствовала своим репортерским носом. Вынесли одну картину, вторая осталась в зале. Вот интересно, с которой из двух мадонн приключилась беда? Мадонна Бенуа, та, где молодая женщина держит на коленях крупного лысого младенца и играет с ним, улыбаясь? Маше с детства больше нравилась другая мадонна – та, что кормит сына грудью. Кудрявый золотоволосый младенец, чуть отвернувшись от матери, серьезно смотрит с картины на людей. Ребенок на этой картине очаровательный, и краски такие яркие, сочные…

Краем глаза наблюдая за процессией, Маша заметила, что она пересекла фойе и скрылась за дверью с надписью «Служебное помещение».

– Александр Николаевич! – окликнула озабоченная служительница пожилого мужчину с бородкой клинышком, который шел последним. – А как же…

– Потом, все потом! – отмахнулся он, причем Маша заметила, что лицо его было совершенно опустошенным, опрокинутым, как будто с его близкими случилось несчастье, да такое страшное и неожиданное, что человек и осознать-то его толком не может, даже к мысли самой никак не привыкнет.

– А кто это – Александр Николаевич? – вполголоса спросила Маша служительницу.

– Лютостанский, хранитель отдела итальянского искусства, – ответила та, находясь в прострации.

– А вот этот – такой полноватый дядечка с лысиной? – не отставала Маша.

– А что это вы все спрашиваете? – очнулась от тяжких дум музейная дама и поглядела неприветливо.

– А почему зал закрыт? Это ведь картину сейчас понесли? Которую? – напирала Маша.

– И сама не знаю, – пригорюнилась старушка, и Маша поняла, что ничего она больше не узнает. Служебная дверь, как она и думала, оказалась заперта.

«Ой-ой-ой, – подумала Маша, – не повторился ли, не дай Бог, случай с «Данаей» Рембрандта? Тогда понятно, отчего этот хранитель выглядит так, как будто у него внезапно умерли все близкие родственники, и любимая собака в придачу…»

Это случилось в 1985 году. Маша была тогда первоклассницей, так что хорошо помнила, как всколыхнулся весь город после ужасной истории с картиной. Какой-то ненормальный, кажется, литовец по фамилии Маголис, вылил на шедевр Рембрандта едва ли не литр соляной кислоты. Думали, что картина погибнет, но реставраторам удалось все же ее спасти. Реставрация продолжалась почти двадцать лет, и только совсем недавно возрожденную «Данаю» вернули в Эрмитаж. Маголиса долгое время держали в сумасшедшем доме. Рассказывали, что многим неуравновешенным типам не дает покоя комплекс Герострата. Так, в 1913 году какой-то псих изрезал ножом картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына», и реставраторы до сих пор пытаются устранить повреждения.

Однако такого не может быть, рассудила Маша. «Даная» – большая картина, доступ к ней был открыт. А мадонны Леонардо закрыты прочным стеклом.

В расстроенных чувствах Маша спустилась на первый этаж. Похоже, что сегодня у нее неудачный день. Тут ее обогнали две музейные дамы, одну Машу узнала сразу. Это была та самая, что стояла у входа в зал Леонардо и отгоняла посетителей.

– Вы только подумайте! – возмущалась дама звучным контральто. – Вы только послушайте! У меня законный выходной, и вдруг звонит утром сам Лютостанский и говорит, мол, Аглая Степановна, срочно выходите на работу! На вас вся надежда! Я: что случилось, что за пожар? Не пожар, говорит, а хуже, пожар потушить можно, а с этим уж и не знаю, что делать. Я говорю – сегодня же Птицына дежурит в зале Леонардо. А он мне – Вере, говорит, Львовне внезапно стало плохо, я ее отпустил, так что будьте любезны… Пользуется тем, что я близко живу! И тем, что характер у меня безотказный!

– Ужас! – поддакнула сослуживица.

Дамы скрылись за дверью туалета, а Маша вышла на улицу и повернула на набережную. У нее созрел план.

Стало быть, служительнице Вере Львовне Птицыной внезапно стало плохо. Отчего? Да оттого, что она увидела, что случилось с одной из картин. Если бы не видела, не заболела бы. Не зря говорят, что все болезни от стресса. Стало быть, у нее можно узнать, что же там случилось. Нужно только выяснить адрес старушки. Но с этим проблем не будет. Тут Маша в своей стихии. Недаром даже Виталий Борисыч признает, что в таких случаях с Машей трудно тягаться.

Маша быстро добежала до служебного входа. Там висела большая доска с объявлениями. Государственному Эрмитажу, как и всякой большой конторе, срочно требовались уборщицы, ночные дежурные, электрики, слесарь-сантехник и дворник на неполный рабочий день. Ниже было написано, чтобы желающие обращались в отдел кадров по такому-то телефону.

Маша аккуратно списала номер и побежала к своей машине. Там она набрала номер отдела кадров и представилась работником налоговой инспекции. Ей срочно требовались координаты сотрудницы Птицыной В. Л., потому что у нее в налоговой декларации за прошедший год обнаружился непорядок. Не прошло и пяти минут, как ей дали адрес. Вера Львовна жила рядом, на Миллионной. Маша решила не звонить, а нагрянуть прямо домой. Вряд ли Вера Львовна проговорится по телефону, а при встрече, вполне возможно, Маше удастся из нее кое-что вытянуть.

Объехав площадь стороной, она остановила машину на Миллионной. Нужный дом находился почти напротив знаменитых атлантов. Полюбовавшись на мускулистых гигантов из черного камня, поддерживающих своды Нового Эрмитажа, Маша свернула в подворотню. Красота тут же кончилась. Перед Машей был обычный, до предела запущенный петербургский двор. Она поднялась по выщербленным ступеням и нажала кнопку одного из звонков нужной квартиры. Разумеется, Вера Львовна жила в коммуналке. Открыл Маше мальчик лет десяти и махнул рукой куда-то влево – дома, дескать, стучите громче.

Маша постучала и осторожно повернула ручку, поскольку никто не отозвался. Комната оказалась большая и светлая, с высокими потолками и красивым полукруглым окном. На широком подоконнике теснились комнатные цветы. В остальном обстановка была бедноватая. Но чисто и нет особого хлама.

– Вера Львовна! – окликнула Маша, не найдя хозяйки в обозримом пространстве. – Вы дома?

В ответ раздался приглушенный стон. Маша огляделась и обнаружила в углу старую шелковую ширму. Когда-то на ней были вышиты райские птицы и диковинные цветы, теперь же все просматривалось с трудом. За ширмой стояла кровать с никелированными шарами. На кровати прямо поверх кружевного покрывала лежала маленькая старушка. Пахло лекарствами.

Почувствовав рядом чужого человека, старушка пошевелилась и открыла воспаленные глаза.