Текст книги "Из огня да в полымя…"

Аксинья

Аксинья по ночам спала плохо. Одна половинка сердца, которую занял старший сын, ликовала и радовалась, несмотря на его увечье. Марья жила в их доме, замечательно управлялась по хозяйству. С ней Аксинье было легко.

Вторая половинка того же материнского сердца, постоянно ныла, стонала, сжималась, страдала за будущее Михаила, медленно усыхая. Этому сердцу хотелось дышать в полную меру любви и радости за обоих сыновей. Она понимала, что далекое прошлое предков, не дает вдохнуть счастливо и полной грудью. Память прошлых лет не давала забыть ей того, что произошло на ее глазах еще в детстве. А продолжающиеся отношения с семьей Платона сказались на судьбе Михаила. «Надо поговорить с Мишей», – подумала Аксинья. Но Михаил сам зашел в комнату матери и спросил: «Мамань, кто мой отец?»

– Будя, Миша, ты, о чем это? У нас вас двое: ты и Тимофей. Отец у вас один. Вы его знаете, царствие небесное рабу божьему Алексею!

– Как понять тогда байки Платона, о которых мне зараз рассказала Нютка? Он сказал ей, что мы с Нюткой брат с сестрой.

– Миша, запомни, это не правда. Мы даже не встречались с Платоном. Однажды в поле, когда у нас с отцом уже был Тимофей, Платон взял меня силой. Я понесла. Одна я об этом знала. Скрыла позор свой. Но все мы под одним Богом ходим. Случай несчастный сподмог Скинула я. А потом и ты немного раньше срока родился. Вот и вся история. Надо же, кобель старый, возомнил, что я от него рожать бы стала!

– Отчего же он против нашей свадьбы был?

– Понятное дело, он же думал, что ты его сын… Хотя, может, и не думал так, а просто мстил. Да, он тот еще…

– Мамань, а ты тогда почему была против Нютки?

– Да не против я Нютки твоей была. Знала я ее отца – прохвоста.

– Мать, он шел бы стороной. Не только ведь в нем дела были?

– Тогда слушай. Когда моя мать была еще совсем юной, ее полюбил Ефим – мой отец. И по пятам бегал за ней отец Платона Василий. Бегал, а замуж не звал. Как собака на сене. Мать вышла замуж за моего отца, твоего деда Ефима. А Василий так и не отставал от нее. Шесть лет мне тогда было. Отец взял меня на мельницу с собой. Молоть зерно для себя собрался. Тут мельница заполыхала. Отец мой углядел убегавшего Василия. Крикнул мне: передай матери, Васька поджег. Отец кинулся мешки с зерном спасать, но рухнули жернова, отца моего и пришибло. Так и сгорел живьем. Остались мы без кормильца и без мельницы. Голодали мы тогда после пожара. А Васька все просился помочь матери. Она гордая была. Да и Ваську ненавидела. Мать брюхатая ходила. На восьмом месяце скинула. Мальчонка был. Еле выжили тогда. Соседи подмогли с голоду не опухнуть. Так и выжили. Кланяться мне этим людям или ненавидеть? Если не ты, да Нютка, так и ушла бы со мной в могилу эта тайна. Теперь мне легче, Миш, стало.

– Видать, мамань, у них весь род негодный. Но Нютка другая. Люблю я ее. А как увидел ее сегодня, так ума не приложу, как мне жить теперь.

«Нютке рассказать все надо. Нет, не все. Только то, что мы с ней не родственники», – решил Михаил.

Михаил

Земля была мокро-черной. Небо тоскливо давило темно-синими тучами. Казалось, еще немного опустись эта небесная глыба, соединись с измученной земелюшкой, и исчезнет все, начиная с горизонта. Еще утром от земли шел пар, собирался в клубы, окутывая заволжские степи густым туманом. Казалось, что земля была на последнем дыхании.

– Завтра снегом накроет, – глядя в окно произнесла Аксинья, – утро все решит.

К утру все было белым-бело. Все по очереди подбегали к окну, дивились белоснежной красоте и радовались. У Мишки с первым снегом, проснулась давно спящая душа. Он радовался снегу, как мальчишка. Что-то радостное проснулось вместе с ним этим утром. «Нютка! Вот оно обновление моей жизни!» – чувства переполняли Мишкино сердце. Сегодня он встречается с Нюткой.

Мать суетилась с блинами, Марья пошла корову доить, Тимофей ей помогал с уборкой у скотины, Мишка с радостью чистил снег на дворе.

Нютка не пришла. Он долго стоял на том же месте, ожидая ее вытоптал целую поляну вокруг той же березы, выкурил не одну сигарку. Подошел Панька, через которого он передавал Нютке свои просьбы о встрече.

– Платон приказал долго жить. Нютка там. Сегодня хоронят. Кладбище было одно на три деревни. И Михаил пошел.

Скорее не для того, чтобы проводить в последний путь Нюткиного отца. Ему нужна была Нютка. Протаптывая тропинку по первому снегу на кладбище, он понимал, что сегодня не тот день, чтобы поведать Нютке правду. Но он шел. Прошел свежевыкопанную, приготовленную для Платона могилу. Потом долго жал, когда появится деревенская процессия. Дошел до могилки отца. Расчистил руками снег, стряхнул его с перекладин дубового креста. Появилась лошадка, в санях которой лежал гроб с телом покойника, за ней шли сельчане. Среди них он разглядел одетую в дорогую шубу Нютку, которая под руку держала свою мать. Михаил, оставаясь у могилки отца, дождался окончания церемонии.

Народу было немного (лишь те, кто почитал Платона при жизни). Разместились в санях и двинулись к деревне. Нютка шла пешком за удаляющейся повозкой. Мишка, пробираясь среди домов и деревьев, догнал Анюту.

– Нюсь, я знаю, что тебе не до меня сейчас. Но, знай, мы с тобой не родня. Матушка моя обо всем поведала. Можно, я завтра приду к двору твоей матушки и все расскажу.

– Приходи, маманя в церкву уйдет, а я там буду. А сейчас уходи.

В душе Анюта обрадовалась этой новости, но пока мало верила ей. У Мишки появилась надежда вернуть Нютку.

Утром, наспех позавтракав, Мишка сказал матери: «Я к Мироедовым».

– Стоит ли, Миша?

– С изнова противиться будешь?

Мать промолчала. «Пусть, как хочет, так и поступит, чо его бестолку у себя держать?» – подумала Аксинья и отпустила сына с миром.

Дверь Михаилу открыла сама Нютка. В горницу ворвался белый клуб морозного воздуха. Мгновенно растворившись в тепле, он обозначил Михаила и стоявшую перед ним Анюту.

Она была необыкновенна красива, несмотря на черный платок, завязанный концами ниже затылка.

– Проходи, Миша. Сними тулуп-то. У нас тепло. Натопили пожарче для Глашки.

Услышав свое имя, на пороге из другой комнаты появилась белокурая девочка. Сделав несколько мелких детских шагов, она остановилась около Михаила. Улыбнулась и неуклюже убежала. «Годик с небольшим, раз еще бегать толком не умеет», – заметил Михаил.

– Ну, здравствуй, Анюта. Вот пришел рассказать тебе то, что сам теперь знаю.

– Здравствуй, Миша. Ты присядь, не стоя же нам разговоры говорить.

Михаил устроился по удобней на стуле. Разговор предстоял долгим.

Рассказав Нютке все, о чем поведала ему мать, он замолчал. Нютка тоже молчала, а в душе радовалась. Порадовалась она только тому, что они не брат с сестрой. Что теперь нечего бояться за Глашку. Что здоровью ребенка ничего грозит. Но, все-таки она не хотела думать о своем отце плохо.

– Миша, давай не будем об отце. Негоже покойников плохим поминать.

– Прости, Нюта, я не хотел обидеть тебя и осквернять память покойного. Просто время совпало. Хотелось, чтобы ты как можно раньше узнала правду. Расскажи, как живешь-то.

– Я знаю, к чему ты клонишь. Как бы я, Миша, не жила, Матвея не могу оставить. И с тобой тайком встречаться не буду.

В планы Анюты не входило рассказывать Михаилу, что Плата его ребенок. Да и после всех его рассказов о ее отце, это было бы не кстати. Но Михаил не собирался сдаваться.

– Нюта, не мы же виноваты, что нас так жестоко развели. Я люблю тебя. Как мне жить с этим дальше? Как мне жить без тебя?

– У меня ребенок. Матвей считает ее своей. – Нютка вдруг осеклась, и поняла, что совсем нечаянно вызвала подозрения у Михаила, и чуть не выдала тайну. Ни одна живая душа не знала, что Глаша – Мишин ребенок.

– Ты сказала: считает? Что ты сказала?

Мишку осенило… Это моя девочка…Да, такая же белокурая… Похожа ведь… Точно…

– Что ты сказала? Договаривай! – Мишка вскочил со стула и стал взад-перед ходить по комнате.

– Миш, ты все правильно понял… Не хотела я тебе говорить, да вырвалось как-то.

Мишка схватил в объятья Нютку и стал ее безудержно целовать: «Мои, мои девчушки, никому, никогда не отдам». Нютка тоже открыто предалась своим чувствам, которые держала взаперти после их давней, последней встречи.

Перед Михаилом не стоял вопрос: что теперь делать. Он готов был Нютку и дочку забрать к себе хоть сейчас. Но он понимал, что привести ее в дом к матери было бы неправильно. Не должен он ухудшать ее жилищные условия. Но и ждать он не мог. Не хотел он, что бы его дочка привыкала к чужому дяде.

У Анюты были свои причины. Ее не пугал быт Михаила, ее не пугало судачество односельчан. Она боялась предать Матвея.

Матвей, не за долго до смерти тестя, уехали с отцом в область. Анюта приняла эту поездку, как должное. С болезнью отца, ей было не до них. Она даже не заметила того, что отец и сын собирались основательно. Нютка продолжала жить у матери, зная, что ей никто не будет в этом препятствовать.

После ухода Михаила, в дверь постучал сосед Гаврила и сообщил Анюте, что их дом в Андреевке сгорел.

«Полыхал, что вся округа сбежалась, светло на всю деревню было. Боялись, что огонь разнесет и другие дома займутся», – с горечью в голосе заметил он.

У Нютки подкосились ноги. «Кто поджог их? Где Матвей с отцом? Вернулись ли»?

Гаврила, прочитав ее мысли, добавил: «Тел не нашли, видно дома никого не было».

А Матвей с отцом тем временем слушали стук колес поезда, который увозил их на запад.

– Вовремя, Матвеюшка. Для нас эта революция ничего хорошего не принесет. Я ничего этим большевикам не должен. А с домом Иван уже порешил, думаю. Я хорошо ему заплатил. А ты не горюй, женишься еще. И дом мы построим, и жизнь свою устроим. Только не в России.

Михаил по дороге домой, тоже услышал новость про пожар. Придя домой, он все рассказал матери и Тимофею, резко объявив им: «Забираю Нютку и Глашку сюда, а по весне дом своей семье строить начну».

Но в доме Мироедовых все решилось по-другому. Агафья уговорила Михаила жить в ее доме.

– Миша, вам тут просторнее будет. Да и Тимофей только женился. Не гоже мешать друг другу. Я, ведь против тебя никогда не шла. Не препятствовала Нютке с тобой встречаться. Не тяжело тебе будет. Прислуга есть.

– Я не против буду, только если прислугу распустим. Я сам справлюсь. Работы не боюсь. И дом отремонтирую и отстрою его хоть вширь, хоть ввысь. На том все и согласились. Кроме Фомы. Не хотел он уходить, да и некуда ему было податься.

Жили мирно. Агафья не командовала. Привыкшая она была – подчиняться мужскому полу. Мишка тоже не командовал ни тещей, ни женой. А уж про Глашку-то и речи нет. Отработав за день, игрался с ней, будто ровесники они были.

Фому считали членом семьи. Он был уже преклонного возраста, высок, неуклюж и немного медлителен. Но исполнял все просьбы Михаила. Зимой заготавливали лес на строительство дома и подсобных помещений.

К весне развернули стройку. Михаил решил расширить дом, поставить свою мельницу. «Негоже, каждый раз к брату в Быковку ездить зерно молоть, – думал Михаил, – да, и кое-какой доход семье будет от нее». Поэтому решил он с мельницы начать. В свое время Платон был жадным и запасливым. Да и Михаил много чего припас и для дома, и для мельницы. Поставили они с Фомой на пригорке за домом сруб-осьмерник из двадцати венцов тесаных дубовых бревен и к следующему помолу достроили ветряк.

Руки у Михаила были крепкими, росли из нужного места, что совсем немаловажно было при ведении большого хозяйства. Стали ездить к нему сельчане, возить зерно на помол, много он с них не брал, но дом к зиме расширил. А тут и Анюта разрешилась еще одной девочкой. Михаил настоял назвать ее в честь жены. Вот и стали ее все кликать Нюркой, чтобы не путаться. А через два года, когда молодая семья встала на ноги, правда уже не было в живых ни Агафьи, ни Фомы, родился Ванька. Ванька, в отличии от белокурых сестренок, был похож на мать.

В заволжские деревни пришли первые Советы. Первое время никого не трогали, но сельчане все чаще задавали Михаилу вопрос: «Михаил, ты кулак или за Советскую власть?» Он отнекивался от таких вопросов, продолжая укреплять свое хозяйство. Так продолжалось до 1930 года, пока районное руководство, получив приказ свыше, не занялось истреблением зажиточных крестьян. Мужики все чаще, особенно подвыпив, выговаривали Михаилу о его крепком хозяйстве.

Но деревенского мужика тоже знать надо. Многие из тех, кто еще сеял, ездили к Михаилу зерно молоть. Но были заодно и с бедняками. А бедняку все равно деваться некуда было, терять ему нечего было. Вот и ополчились все против середняка Михаила. Громить мельницу не ходили, красного петуха не запускали. Но обида и зависть не давала сельчанам покоя.

Председатель, получив указание из района, направился с мужиками к Михаилу.

– Михай, нам не доверили тебя кулачить. Приедет отряд из района. Возможно, простым отъемом не ограничатся, а заберут тебя в неведомые края с женой и чадами. Слышал, в соседней деревне, у Федула Санькова все забрали, хоть и забирать-то нечего было. Вот зеркало взяли, кровать деревянную, самовар облезлый и две лошади. А у Ефима наоборот, дом стоит нараспашку, все вещи целы, а самих нет. Может за горы угнали, может сами сбежали. Брать-то у него нечего… Да дом большой. А большой дом, значит, кулак.

– Я крестьянин. С 10 лет за сохой ходил. Наемных работников не держал. Сам с утра до поздней ночи своими руками с хозяйством управляюсь. Никого не обирал. А мельница – моя. Сам построил. Какой же я кулак? Я – работяга. Значит, кто работает, того и кулачат?

– Ты, Михай, не лукавь. Тебе от тестя все досталось. А Платон помещиком считался. Так что, благодаря твоему тестю подлежишь ты раскулачиванию. Отдашь все свое добро с мельницей, в колхоз вступишь – никто тебя не тронет.

– Вы ж сами ко мне молоть ездили. Теперь где молоть будете? В немецкие колонки к Гильденбранту зерно возить будете?

– Его уж раскулачили и угнали за Урал за то, что муку припрятал. А мельницу колхозной объявили. Вот и твою тоже объявим. Сдавай, Михай, скотину лишнюю, мельницу, зерно, муку на общее пользование.

– У меня лишнего нет. Корова, лошадь, свиноматка да хряк.

– А у других и этого нет.

– Дак, разве моя вина в том, что у них скотины нет, что дома меньше, что мельниц не строили? Не пойду в колхоз, и своего ничего не отдам!

Мужики разошлись, а Михаил решил: «Уезжать надо, пока за горы в Сибирь не угнали. Но куда ехать?»

Нютка, заслышав речи мужиков, спросила: «Неужто, Миша, бежать придется?»

– Придется, Нюта. Ты собирай пока все необходимое из вещей, я к Тимофею верхом доскачу. Попрощаться надо.

Михаил оседлал коня и той же дорогой через свою заимку и заимку Тимофея, напрямик через поле скакал к брату. Вспаханная земля отдыхала. «Как чувствовал, озимые не сеял…», – подумал Михаил.

Тимофей с Марией перетаскивали наколотые дрова в дровник, укладывая их в ровные поленницы.

– Здорово были?

– Да, вроде здоровы, браток!

– Разговор есть.

– Заходь, погутарим.

– Знаю, брат, ты солью богат. Не дашь ли мне с полпуда? Свиней резать хочу.

– Ты не спятил ли, Миша? Кто свиней летом режет? Михаил рассказал брату все в подробностях о визите властей, о том, что под утро, собирается уезжать с семьей.

– Куда подашься?

– Пока и сам не знаю. Дорога подскажет. Может, тебе что-то по хозяйству пригодится, приезжай, хоть сено увезешь.

– Нет, Миш, мне ничего не надо, а то потом и ко мне явятся кулачить.

Михаил взвалил на лошадь неполный мешок соли.

– Ну, спасибо, браток. Живите в мире, не поминайте лихом. Заеду на кладбище, попрощаюсь с родителями.

– С богом, Миша! Может, и найдешь лучшую жизнь. О себе знать-то дай. Может, свидимся еще, браток.

Братья крепко обнялись, Маша уронила слезу. Могилка родителей была как всегда ухожена.

– Благословите меня, родные! – Михаил поцеловал по очереди кресты родителей, оседлал лошадь и поскакал той же дорогой.

«Прощай и благослови меня, земелюшка родная! Из поколения в поколение нашей была. Теперь колхозной станешь», – сожалел Михаил со слезами на глазах.

Анюта с девчатами тем временем собрали пожитки, завязав их в одеяла.

– Нюта, детей кликни, пусть сена да соломы в телегу накидают, да побольше. Обеих лошадей возьмем да корову, по пути в районе на базаре продадим ее, купим еще одну телегу, в одной тесновато будет пятерым. Два мешка муки возьмем, мешок овса, мешок картошки. Корову выдои вечером. На ночь сильно не корми, а то тяжело ей будет идти с полным выменем. Утром на базаре перед покупателем подоишь, пусть видит, сколько молока наша Дочка дает. Я пойду свиней зарежу, посолим покруче. Ваньку кликни мне на помощь. Курей всех зарубить надо, часть отварим на дорогу, часть засолим.

– Куда же мы, Миша от родного дома? Вот ироды! Отняли кровно нажитое. Лишили всего… Обрекли на нужду…

– Не вой. Поедем, куда глаза глядят. Выживем, рук у нас много. Найдется место на этой земле и для нас. Придет время, заживем лучше прежнего. Пусть теперь пустой дом кулачат Собирайтесь живо! До рассвета, затемно выехать надо.

– Папка, давай, мельницу сожжём, чтоб никому не досталась.

– Ах, ты паршивец, чего удумал! Пусть стоит. На века поставлена.

К ночи все было готово. Напоследок сели всей семьей за стол.

– Не плакать, не причитать. Слезами горю не поможешь. Мы вместе, у нас есть руки. Будем надеяться только на себя. Жить и бороться со всеми невзгодами будем сообща. И каждый постоянно повторяйте про себя: «Мы сильные, мы справимся, все теперь зависит только от нас. Благослови нас, Господи!» – завершил свое напутствие семье Михаил, и вся семья, перекрестившись, стала читать отче наш.

Ранним утром августа, когда еще не зарделась утренняя зорька, большая семья двинулась в путь. В телегу посадили только младшего Ваньку, остальные шли рядом с нагруженной телегой. Старшая Глашка вела корову. Ванька мирно посапывал, устроившись на мягком душистом сене. Шли молча. Кто-то думал о будущем, кто-то вспоминал прошлое, о котором напоминал запах скошенной травы. Они покидали родной любимый край в первый раз. Пятнадцатилетняя Глаша вспоминала Степку, с которым она так и не успела проститься: «Придет завтра к дому, а дом пустой…» Нюрка думала о новой школе: «Какая она? Наверное, лучше нашей сельской…» Отцу вопросов никто не задавал. Все знали, что ответов на интересующие всех вопросы пока и у главы семейства не было.

На районный рынок пришли рано. Дочка отчаянно мычала, просилась к дойке. Но ей приказали терпеть до настоящего покупателя. Михаил присмотрел добротную телегу, сторговался. Дочку продали быстро. Корова была справная, молока надоили целое ведро, все попрощались с кормилицей, запрягли в новую телегу лошадь, распределили вещи по двум телегам и тронулись на двух подводах в новое будущее.

На первой подводе ехал Михаил с женой и Ванькой, второй подводой управляла Глашка, поочередно с Нюркой. Анюта плакала сухими слезами, оглядывая заволжскую степь. Михаил чувствовал своей широкой душой слезы жены. Они жгли ему сердце, и, чтобы не поддаться унынию, он запел:

«Степь, да степь кругом, путь далек лежит…» Тонким, неуверенным голоском подхватила песню и жена. Девчата тоже повеселели, начали щебетать о своем девичьем.

День выдался погожим, в траве трещали степные птички, как бы провожая в дальний путь своих земляков. Степь замерла. В меру согревало солнце. Постоянный степной ветер улетел куда-то навстречу буре. Даже природа давала «добро» на переезд этой семье.

В соседнем уездном городе пришлось воспользоваться паромом, чтобы переправиться на правый берег Волги. На пароме Михаил познакомился с такими же беженцами. Они держали путь в Ярославскую губернию.

– Михаил, давайте с нами. У меня там брат живет. Городок небольшой, но в городе легче сейчас выжить. Там с продовольствием лучше дело обстоит. А работу себе и там найдем.

У семьи Михаила выбора больше не было. Все были согласны. «Вот дорога и подсказала», – вспомнил он собственные слова. Ехали на трех повозках: на двух – семья Михаила, на третьей – семья Егора, состоявшая из трех человек.

Правый берег Волги удивил семью Михаила. Местность была холмистой, покрытая лесами. Дети Михаила впервые увидели настоящие леса. Но останавливались редко. Нужно было как можно больше использовать для поездки световой день. Не раз приходилось пользоваться паромными переправами, и на пятнадцатый день они прибыли в Мологу.

Брат Егора, Трофим встретил беженцев с пониманием. Привязали в подворье лошадей, насыпали овса, дали сена. Напоили коней. Поужинали сами. Разместились на ночлег. Михаил ушел спать на сеновал – в телегах не осталось ни сена, ни соломы.

С утра пошли в управу с просьбой выделить место под строительство. И Михаилу, и Егору выделили место на бугре окраины города. Михаил был рад. У него была задумка построить со временем небольшую мельницу. Для этого как раз подходило место на возвышенности, в пойме она из-за талых вод и года не простояла бы.

Время терять было нельзя, к работе приступили немедля.

– Егор, давай землянку одну на две семьи выкопаем, чтобы Трофима не обременять. Поживем со своими семьями несколько дней в одной землянке, пока другую строим. А потом будем жить отдельно. И за дома примемся.

Так и порешили. За два дня яму глубиной на два метра выкопали, нарубили сосняк, обложили им стены выкопанной ямы, накрыли сообща бревнами, сверху мхом и землей засыпали. Перебрались все восемь человек в землянку. Женщины создали уют, разместив в землянке весь свой скарб, как в коммуне.

Построили таким же методом вторую землянку на участке Михаила. Стали жить отдельно, как единоличники. «Что же лучше? В коммуне или отдельно существовать? – размышлял Михаил, – Конечно лучше отдельно. Так за что же меня лишили всего? Коммуна, она для тех, кто на других будет надеяться. Мол, не я, а кто-то другой сделает за меня. Не хотел я в колхоз, и сейчас не хочу. Сам для себя и своей семьи трудиться буду, не покладая рук».

Была уже середина сентября, когда два соседа начали строить свои дома. Егору помогал семнадцатилетний сын Василий и брат Трофим. Михаилу особо и помогать было некому. Правда, Анюта срубала щепу с бревен, да девчата с Ванькой на подхвате были. Так и строили вчетвером: один мужик, но рукастый, и три бабенки. Ванька-то тоже не отставал, научился орудовать топором как настоящий заправский плотник. Пятистенки задумали одинаковые по размеру. Михаил не отставал в строительстве дома.

Однажды Трофим сказал: – «Собирайтесь, берите все три подводы, за грибами поедем. Белых нет уже. Но и других немало. Дня на два уедем. Девчата твои и Ванька пусть за жильем приглядывают. А то что зимой есть-то будете?

Приехали в лес. Под каждым деревом по двурушной корзине грибов набирали. Относили, заполняя повозку. К концу дня телеги были полные. Сами пешком, вслед за телегами шли, не обременяя лошадей. Обернулись за один день. Трофим помог с деревянными бочками. Грибы почистили, посолили, занесли в землянки на хранение. Михаил был рад: – «Ну вот с голоду не помрем. Лишь бы дом успеть к зиме поставить. Да печь русскую сложить, как у нас в деревне была».

Работали допоздна. Девчата обед готовили, Ванька щепу таскал для розжига будущей печки, складывал в дровник, поставленный вдоль землянки. Дом достроили только к концу декабря. По осени ездили в леса за мхом. Им и проконопатили стыки бревен. И печь была готова. Переехали в новый дом, пахнущий деревом. Михаил настрогал полати, стол срубил, лавки. От привезенных с собой запасов, еще оставалась мука, были грибы, остальное подкупили.

Зимовали без печали. Михаил за зиму срубил баньку. Дрова запас с осени. И на дом хватило и на баньку. Зима была суровой, но не было таких ветров, как в заволжских степях. Перезимовали. Часто приходили соседи, делясь своими проблемами и радостью тихой размеренной жизни.

По весне Михаил стал промышлять рыбой. Купил невод и по ночам с подрастающим Ванькой ходил на рыбалку. Рыбу солили и продавали.

В мае, когда окончательно просыпалась величественная природа богатейшего края, лились по утрам дивные песни тетеревов. Они собирались в стаи на току и устраивали пляски. Жалко было стрелять в этих дивных, диких петухов, но одностволка-централка для этого и существовала. Да и выживать надо было, хозяйство требовало вложений.

Выходя рано по утру, Михаил с Ванькой ходили то на тетеревов, то на уток, стреляя их на ближних болотах и озерах. Без добычи не возвращались.

Летом ходили за ягодой. Не по ягоду, а именно за ней. Пришел, собрал сколько уместится и ушел. Ягоду, в основном сушили, свежую продавали приезжим перекупщикам из других волостей. Прожив в Мологе год, Михаил, на вырученные от продажи деньги, купил корову, построил на своем подворье небольшую мельницу. Жизнь не только вошла в свое русло, но и улучшилась. Нюрка и Ванька ходили в школу. Глашка училась на швею в областном центре. У нее, конечно, уже был жених, но она помнила своего Степку. Она плакала по ночам, засыпала с мыслями о Степке, просыпалась, молилась и надеялась на встречу с ним. «Все равно вернусь в свою деревню», – утешала себя Глашка.

А жизнь в Мологе продолжалась своим чередом. Всей семьей сеяли, жали, мололи зерно. Мельницу Михаил использовал только для помола своего зерна. Но голод 1933 года заставил Михаила отступить от правила, которое он сам себе установил. Людям надо было помогать. Порою, к его двору выстраивалось по нескольку повозок, ожидая своей очереди. Он ничего с них не брал, ни к чему не обязывал.

Река, лес, засеянное поле продолжало кормить эту трудолюбивую семью. Ваньке было около 12 лет, когда он попросил поставить его за плуг. Ничего не получалось у Ваньки первое время. Плуг не слушался детских рук мальчонки, прыгал в его руках, делая ухабы.

Ванька рос как на дрожжах. Становился крепким, рослым, похожим на отца. Умело держал топор в руках. Метко стрелял из ружья на охоте с отцом. И в следующий год он уже легко управлял плугом.

Началось строительство одновременно двух гидроэлектростанций: Рыбинской и Угличской. По первоначальному проекту уровень воды должен быть поднятым на девяносто восемь метров. Это никак бы не затронуло Мологу и ее окрестности. Но, чтобы увеличить мощности ГЭС, решили поднять уровень воды до ста двух метров.

Началась крупномасштабная вырубка лесов. Лес сплавляли по реке. Выселяли мологжан. Михаил помогал сельчанам разбирать дома, сплавляя их по реке. Отправил в дальнее плавание и своих соседей.

С болью в сердце, со слезами на глазах смотрел Михаил на уходящий под воду красивейший древний город, на белокаменные церкви, которые взрывали. Резало от взрывов уши. Щемило сердце, глаза не верили, видя, как поднимаются в воздух древние храмы, и как бы противясь, ухали и стонали, вставая на свои, вымоленные народом места…

Михаил где-то в глубине души надеялся, что вода не достанет его двора, но умом понимал: что теперь ему здесь делать? Как жить теперь, когда от городка ничего не осталось, когда все зеленые пастбища затоплены, все леса вырублены…

– Глаша, Глашенька! Как хорошо, что ты вовремя вернулась! – запричитала Анюта, – слава богу, что мы опять все вместе!

– Грузите телеги. Делайте каждый свое дело, как тогда… – Михаил был сам не свой. Он сел на крыльцо дома, опустил на руки голову. Наверное, он плакал. Опять сухими слезами. Не хотел он показывать своих слез жене и детям. Стыдно ему было. «Всё-таки, раскулачили. Там хотели раскулачить, бежал от них, строился, а лишился всего здесь, куда теперь бежать? Назад, в свою деревню. Не стар еще. Построюсь. Ванька уж большой. Помогет». – Михаил резко встал с крыльца, обошел двор, прислонился к покатой стене мельницы и, чтобы никто не услышал, глухо, почти шёпотом, отчаянно закричал: «Господи, прости и благослови меня!