Текст книги "Домашний кит"

Наталья Барышникова
Домашний кит

© ГБУК «Издатель», 2015

© Барышникова Н. В., 2015

* * *

Отцу моей мамы Гусакову Михаилу Гордеевичу

Стихи

Когда придет вода

 
Достаточно того, что нас никто не вспомнит
Ни через триста лет, ни завтра. А пока
Не хочется всерьез оставить горечь комнат,
Куда перед грозой нагрянут облака.
 
 
Где, вечностью дыша, прокуренные книги,
Подобно мудрецам, в сердцах не укорят,
Где ливни при свечах и на виду интриги,
И жизнью правит смерть который год подряд.
 
 
Что верности капкан и что любви занозы,
Когда придет вода в пески иных миров?
Достаточно того, что вопреки прогнозам,
Я все еще жива. А ты уже здоров.
 

 
Как высок небосвод
В очертаниях прожитых лет!
И мой посох дорожный суров,
Чтоб чужим опереться.
Но доверчиво так
На плече твоем спит арбалет.
Нам бы святость предметов согреть,
Коль грехом не согреться.
Позади материк.
Впереди, обреченно маня,
Старый сад, где покой
С вдохновением трепетно дружен.
И растет твое дерево там же,
Где выжгли меня.
И я выстрою замок свой там,
Где твой напрочь разрушен.
Пусть сулит млечный дождь
Нам одежды с чужого плеча,
Пусть поверят в обман
Обновления ладные кроны.
Нам осталось – идти,
Вспоминая глаза палача.
Упокой его сон
Панихида залетной вороны.
 

 
Не жить, а на виду у света
Творить библейские обряды,
Не замечая орден деда
И партизанские обряды.
Твердить три главные молитвы,
Просить прощенья и свободы
И находить штыки и бритвы
Там, где когда-то были воды.
Где, не братаясь и не ссорясь,
Бесповоротно и абсурдно
Они приходят в руки, то есть
Без них бессмысленно и трудно.
Не жалит шмель в пути бесправном
Былые имена и даты:
На берегах о самом главном
Воркуют ангелы-солдаты.
И не клянут судьбы дырявой
Их прародители. Иною
Они проходят год кровавый
Вневременною стороною.
Ржавеет день, темнеет панцирь
Планеты, засыпают вишни.
Смолою склеенные пальцы
Не в силах разрубить Всевышний.
 

 
Еще один пройден день
Дорогой разорванных связей,
И выпита старая боль
Уже до нового дна.
А ты выходишь навстречу
Из пепла Европ и Азий –
Значит, опять в потерях
Буду я не одна.
Помнишь – высокие башни,
Помнишь – мосты и листья!
Помнишь – как силился снег
Выбелить мир до небес…
Мы были немного люди,
Мы были немного кисти,
Мы были немного память,
Господи, о Тебе.
Наутро вернутся птицы,
Неся на крыльях посланья.
Мы птицам оставим хлеба
Под окнами наших высот.
И будет радостно здесь.
И будет одно желанье,
Чтоб нас не покинул Тот,
Кто снова придет и спасет.
 

 
Движенье яблок по столу
Беспечно и необъяснимо.
А это значит – лето мимо.
А мимо лета – не к добру.
 
 
Я, может быть, игру пойму,
Когда капканы стиснут горло.
Я мимо лета шла покорно
И пытку с радостью приму.
 
 
Я, может быть, войду в поток
Душистых яблок. Мне по силе,
Пока еще не надкусили
И не прославили итог.
 

 
Придумай, пожалуйста, имя этой воде!
Который день мы в лодке одной плывем,
От пятницы – пять, к середине жизни – к среде.
Хочет и отчество знать водоем.
 
 
Может быть, желает он и фамилию и
Гражданство свое обозначить – чтобы забыть…
Тебе же тоже нравится каплей вглубь земли
Просачиваться. А выше – ангелом быть
 
 
В то самое время, когда
Бог в горячие руки берет текст,
Отжимает его, как прачка, и вода
Поднимается. И скоро пойдет Ковчег!
 

 
Запах липы в июле горячий,
Дождь подходит такой незрячий,
Что из-под очков моих зимних струится
Пресненский вал – навсегда поединки –
Купите-продайте полотна-картинки.
Бьется в портфолио птица.
Голубушка птаха, дуреха,
Девочка крылатая – кроха,
Ты же – не самоубийца?
Я что? Лети к липовым кронам,
Передавай привет пластилиновым воронам
И кричи: «Я Чайка, я птица!»
Но с ними не пересидеть, не разозлиться,
Птица-чайка кружит вокруг сердца.
Я благодарна тебе, моя столица,
Где есть Золотые ворота и памяти дверца.
 

 
Лил дождь, а дядька под зонтом задумал клумбу.
Дождь лил и лил, а тот воскресный дядька
(С восьмого этажа, казалось, грубо)
Под окнами мне сад закладывал. Присядь-ка,
 
 
Ведь воскресенье, утро – грех долбить
Сырую глину. Рядом экскаватор
(Игрушечный – с восьмого этажа), чтоб подсобить,
Ковшом могучим разрезал экватор.
 
 
А, может, это правда – центр земли?
Или Вселенной? Или понемногу
Мы приближали радость, как могли,
Прокладывая в лучшее дорогу?
 
 
А на решетках окон воробьи
Пережидали дождь слепой и смелый.
И восхищались дядькой, и могли
Признаться в том, что каждый неумелый
 
 
На жердочке пережидает дождь.
И как же они звонко хохотали,
Когда я с дядькой рифмовала вождь!
И плакали они. И улетали.
 

 
Все полудни испытывают на доброту,
А полночи – на подвиг сна.
Не бойся, что я никогда не приду,
Посмотри в окно – за дождем весна.
 
 
Напиши мне письмо, пока пух с тополей
Осыпается – нежен и невесом.
Пусть счастливых осудят тени аллей,
Укорят бездонным своим лицом.
 
 
Пусть горбатая кошка падет ничком
Прямо под ноги паре беспечной той.
Чья ж беда, что со мною ты незнаком?
Вот и плакать некому перед бедой.
 
 
Но спугнет немяучую мраморный дог
И нашепчет блаженным, что близок час
Под чужие скитанья запрашивать в долг.
Может, завтра, а может быть, прямо сейчас.
 

 
Толпою блажить и цвести беспробудно
Мелеющим летом и лютой зимой
Дубкам золотистым. А им и нетрудно
Сбираться по долгим дорогам домой.
 
 
Речистых прохожих колючие трели,
Молчанье скупое озябших скворцов –
Покуда сияньем своим не согрели
Прорехи трущоб и огрехи дворцов.
 
 
Но как ни крути, бесприютны родные
И слепнут от света разлучного дня.
Мы примем за вечность свои выходные.
Какая ни есть, а блаженным – родня.
 

 
Ворочает вьюга пространства полей.
Коченея, прошу: скорей!
Ты не думай, родная, что станет теплей
Хоть кому-то от смерти твоей.
 
 
Вырастает у ветра шершавый язык,
Широкий, с красным цветком.
Звезда гадает: мужчина, мужик?
И бледнеет над лепестком.
 
 
Скулит младенец, храпит до утра
Стареющий пес в дому.
Воды осталось на дне ведра.
Осталось – тебе одному.
 
 
А нам на просторах родной земли
Не выжить и не умереть.
Не устоять от горя вдали
Родственниками на треть.
 

Любе Никоновой

 
Этот год не високосный,
Но совсем немилосердный:
Что ни день, то супчик постный,
Что ни ночь, то сон десертный.
 
 
Те же самые аккорды,
Тех же красок сочетанья.
Произносит голос гордый
Золотое: «До свиданья!».
 
 
И за тяжестью смиренной
Наблюдает некто строгий
Из могилы суверенной
У общественной дороги.
 
 
А под небом неуклюжим
Гомон птиц густой, как память.
И млеющие лужи
Между нашими губами.
 

 
Твой сон глубок. А что в нем проку,
Когда, не разрубив узла,
«Ну вот и вышли на дорогу», –
Ты в пятый день произнесла.
 
 
И абрикосом переспелым
Томилось солнце, а за ним
Ты уходила в платье белом,
Едва знакомая родным.
 
 
Пусть будут плыть и наши лица
В твоем потоке неземном.
Мы остаемся, как сновидцы,
Как пресный хлеб, сухим вином
 
 
Размоченный. И нам все мало
Сырого снега над травой.
Ты улыбалась и не знала,
Что будет день сороковой.
 

 
Нету зеркала у меня,
Нету взгляда и нету глаз.
Будет дело – не хватит дня.
Было тело – и в добрый час!
 
 
Но еще невзначай вернусь
Подтвердить вероятность снов.
Я давно ни в чем не клянусь,
Я давно не имею слов.
 
 
Этот голос уже не мой
И слова уже не мои.
Мы согреты дорогой домой.
Мы отпущены годом Змеи.
 
 
И теперь только ветер в руках
И дожди в моей голове.
Бирюза на плечах и в стихах.
И молитва последней вдове.
 

 
Даже из неясностей холодных
И голодных ясностей продажных,
Из иллюзий зримых и бесплотных
Может получиться радость наша.
 
 
Эта ратность то на дачах людных,
То на берегах степных, корявых.
Все лишь потому, что много трудных
Правильных вопросов и неправых
 
 
То в моих слепых устах, то в зрячих –
С той же благодатью и тревогой;
Я проснусь от снов твоих горячих,
Чтоб обнять тебя перед дорогой.
 

 
За щепотку жизни неурочной,
За шершавый камешек греха
Мне морочат дешево и прочно
Голову четыре старика.
 
 
Мы знакомы были молодыми,
Путались в обыденных вещах –
Горы представляли золотыми,
Выпивая кофе натощак.
 
 
А теперь, щадя себя кефиром,
Морщась от вселенской кислоты,
Мы смеемся над бесполым миром
У могильной крошечной плиты,
 
 
Над которой памятью о разном –
Близок и немыслимо далек –
Машет алым шарфиком атласным,
Покорив вершины, мотылек.
 

 
На печи, что в дому у Емельки,
Вечно вкусности, помню сама –
То сухарики, то карамельки,
То великая щучья зима.
 
 
За водою идти нам негоже –
Ни на сказку, ни наоборот
Не похожа река, не похожа.
Я вчера перешла ее вброд.
 

 
Угрюмый дождик нечего учить
В объятья брать лохмотья ладных крон.
Но ни за что теперь не отличить
Мирских от пластилиновых ворон.
Тут мокрый ворон скажет воронью:
«Конечно, сыро. Но оно и что ж?!»
А мы, не приближенные к вранью,
Перемолчим с тобой и эту ложь.
 

 
Обожженная дождями
Жизнь.
И – скалы,
скалы,
скалы.
В обездоленных долинах
Эволюция планеты.
Над московскими мостами
Пролетали аксакалы,
И звенели в римском цирке
Старорусские монеты.
 
 
Как исчезнувшие виды,
В янтаре дичали люди.
От улыбки Гераклита
Соловели водолазы.
Увядая, дозревали
Волчьи ягоды на блюде.
А дожди в ковчегах молний
До чего ж голубоглазы.
 

 
Боготвори меня в ночи и в полдень
И береги меня зимой и летом.
Не обещаю премию и орден
И даже доступ к маленьким секретам.
 
 
Не жди на гуще чайной и кофейной
Трофейной правды, лжи бесстыжей тоже!
Не обещаю легкого глинтвейна
И самогона крепкого. О, Боже,
 
 
Зачем ты спички положил в ладони?
За что перечить глупости заставил?
Ведь кто-нибудь один из нас утонет,
Переплывая этот век без правил.
 

 
Черный хлеб, а мне светло –
На приветливом печенье
Много разных приключений –
А с тобою повезло.
 
 
Стройки, строчки, супрастин,
Быт гостиничный убогий,
Не горшки ваяли боги,
А того, кто был один.
 
 
Нам и в чопорной ночи
На снегах упрямо-строгих
Будут сниться хлеба крохи
И младенцы у печи.
 
 
Пригласи меня к столу,
Разломи ржаную жалость,
Жертвенную, чтоб осталось
Много крошек на полу.
 
 
Как зовут тебя в миру,
Это я запомню тоже.
И смиренье губ. О, боже,
Все с собою заберу.
 

 
Вечер очнется в печи огарком,
Ночь ощетинит бок.
Бродит луна по безлюдным паркам
И улыбается Бог
 
 
Рыжему псу в этом сне зловещем,
Который кажется днем
Знакомой и никчемной вещью,
Чужой – чтоб забыть о нем.
 
 
И погоняет коней усталость,
Черепом чуя змею.
С кого же теперь взимаешь за старость
Несбывшуюся мою?
 

 
Грехи отпущены, и поздно
На чайной гуще ворожить.
На небе холодно и звездно,
А посему – придется жить.
 
 
Менять перчатки и береты,
Делиться хлебом и вином,
Хранить великие секреты
Хотя бы в зернышке ржаном,
 
 
Мечтать о домике в деревне –
О незатейливом. Иметь
Достоинства весталки древней
И право пошлое на смерть.
 

 
На севере веселый дождик лил
Недолго, минут двадцать-полчаса;
Начальник подчиненную хвалил,
Как свойственно начальству, – за глаза.
 
 
Кончался день рабочий. Все зонты
Дежурные разобраны давно.
Честной народ переходил на «ты»,
В пив-бары направляясь и в кино,
 
 
Когда на юге бил неслабый град,
Срывало крыши даже у людей.
В бескрышном доме пил аристократ
За здрав природы, в упомян идей.
 
 
Вздымались кроны, дерева пошли
И тут же пали – завершен парад!
Скулили птицы – молнии их жгли.
Премьер-министр не выдавал наград.
То холодел, то в жар был впасть готов
Один из самых русских городов.
Он – не один из русских городов –
Всегда повсюду ко всему готов!
 

 
Странником или страницей,
Старцем или младенцем,
Камнем или птицей
Открою тебе его сердце.
 
 
Соленые воды разойдутся,
Разъярится слепая зола.
Обнимутся волк и волчица,
Он спросит, была ли птица?
Она прослезится – была.
 
 
Покажется, что крадутся
Безбуквенно по бумаге,
Что прав был чудак-Конфуций,
Когда старели монахи.
 

 
Давай вернемся на семь шагов
И еще раз этот путь отмерим
Гранитом статуй твоих веков
И моих богов, которым верим.
 
 
Мне не спится, а ты – мой неясный сон.
В нем письмо не для скорого чтенья.
Скоро выпадет снег, и нам не резон
Торопить новый день рожденья.
 
 
И пока трава газонная вдруг
Не почудилась, а случилась,
Оставайся, родной, одним из подруг,
Которой… не излечилась.
 

 
В августе строки насмешливо строги.
На ладони линии обнажены.
На ниточке жизни селятся единороги,
Канаты смерти оглушены.
Звонко и глубоко отцветает лотос.
Глухо, вся на поверхности – лебеда,
Втягивает молчание, услышу голос.
Подашь коньяк, скажу: святая вода –
Яблочная, медовая – не земляничная.
Идет вода по лебеде отличная.
А ты причисли меня к пчелам строгим –
Улыбчивым и светлооким.
 

 
Додедовские языки не зря возникли –
Понимаю, что здесь мой дом.
Прорастает бамбуком тростник или
Мальчик шепчется со Христом?
 
 
Затмевается, что ни ночь – строгий скит.
Что ни день – Солнце просится в колыбель,
В мой дом, что прирученный кит,
Осторожно садящийся на мель.
 
 
Он (кит, человек) вышел прохладный из вод
речных.
Он выплыл, строгий, из черных рек,
Из холодных страхов, из страхов ночных –
Словно Трою скалывающий древний грек.
 

На улице детства

 
Достану бабушкино платье довоенное,
Военное и послевоенное.
Оно и в радости, и в горе откровенное –
Надеждой бесконечной пленное.
 
 
Жаль, ясным днем, как и в неделю непогожую,
Мне не пройти в нем улицею спешною.
Я с детства выбирала ткань похожую
На жизнь жестокую и неизбежную.
 

 
Помнишь, полночь прорастала
Из горчичного зерна
Безрассудно и устало –
Тьмой камней озарена.
И луна вползала в тучи,
Нас испытывая тьмой,
Семиглавой, приставучей,
Возвращающей домой –
Под айвовые печали,
Где, случалось, босиком
Нас архангелы встречали
Со свирелями. Знаком
Звук, растаявший под кожей,
Ледяной, колючий, но
И плечо судьбы прохожей
В боль его облачено,
И младенческие губы,
Окликающие смерть…
До зари молчали трубы,
А зерно искало твердь…
 

 
По-крещенски морозно везде.
Сипло движется локомотив.
И охрипла кукушка в гнезде,
Колыбельный кукуя мотив.
 
 
Впереди благодатные дни.
Гонят волны по Волге весну.
Мы с тобой долго в доме одни,
Долгожданно отходим ко сну.
 
 
По ресницам скользнет благодать
Безголосою тенью октав,
И кукушка затеет читать
Нам железнодорожный устав.
 
 
Отдаленно промчат поезда,
Оглушенные всхлипом птенцов.
Мне приснятся святые места,
Мамин голос и вкус леденцов.
 

 
Не ворчит сверчок за печкой,
Не скулит во сне собака.
А на кухне пахнет гречкой
Даже скатерть и рубаха.
 
 
Долго ждал – томилась каша.
Утомился, ожидая?
Хмуришь лоб не для показа.
А над бровью прядь седая.
 
 
Уж поспел наш скромный ужин.
Что до силы богатырской,
Вольный дух – кому он нужен
За стеною монастырской.
 
 
Приходи без приглашенья,
Привечаю без укора –
От вина и угощенья
Не откажешься ты скоро.
 
 
Грех – забыть твою заботу
И в отчаянье беспечном
В предпасхальную субботу
Обвенчаться с первым встречным.
 

 
Остаемся без чинов и званий –
Лето пережито, будто в долг.
А младая кошка на диване
Намывает гостя, зная толк
 
 
В паузах медлительной беседы.
Но косит в окно зеленый глаз,
Не смущая нас. Мы – домоседы –
Вот и все, что оправдает нас
 
 
Накануне зимнего коварства,
Затяжных простуд и рождества.
А пока похожа на лекарство
Пущенная по ветру листва.
 

 
Не юродствуй, ночами не плачь –
Я не жертва и ты не палач.
Часто думаю – пылью в кларнете
Оседают века и поют,
Проецируя чей-то уют
На недавно открытой планете.
 
 
Милый друг, наша радость скудна.
Потому и соринка одна,
Заблудившаяся, не простится
Даже тем, кто глядел дальше нас,
И прицелится в слепнущий глаз
Невраждебная певчая птица.
 

 
Я не знаю почему
Дом так нравится ему.
В самом деле, в этом доме
Он ни сердцу ни уму.
 
 
И за это он не мстит –
В доме дерево растит
И над черными ветвями
Все грустит, грустит, грустит.
 
 
Напевает день и ночь
Колыбельную, а дочь
Песню слушать не желает
И уйдет из дома прочь.
 
 
Вслед за матерью и за
Тем, что видела слеза.
Он, конечно, не подарок,
Но светлы его глаза.
 
 
И, наверно, потому
Не случится одному,
Умерев, стать частью рая –
Ни тебе и ни ему.
 

 
Ресниц расплющенная тень,
Булыжник влажный на Арбате.
Я постараюсь в первый день
Забыть о призрачном распаде
 
 
Гранитных статуй, липких рук,
Страдающих под покрывалом
Безумных крыл, чертящих круг
Побед, граничащих с провалом.
 
 
Еще не стоит вспоминать
Ни в первый день, ни часом позже
Замшелых статуй имена,
Тревожно спящие под кожей.
 
 
И сами сны, в которых крыл
Так много, что считать не стоит
Врата, которые открыл
В своем круженье астероид.
 

 
Наш домик маялся в низине
Среди разбитых фонарей,
Где пролетала птицей синей
Чета счастливых снегирей.
 
 
А жили мы в двадцатом веке –
Между Хрущевым и войной
Чеченской. И о человеке
Вещал с утра эфир дневной.
 
 
Все то же солнышко белело
Над домом, тая не спеша,
Но сердце вроде не болело.
И не разламывалась душа.
 
 
И, кажется, в конце столетья
Полковник спирт допил до дна –
Похоже, мировая третья
За прах мой началась война.
 

 
Догорает час черепицей крыш,
Доживает старик до вещих седин.
Не тревожь его плачем своим, малыш.
Богородиц много, а Бог един.
 
 
Крысы шкрябают по чердакам,
Под полом змеи шипят-поют.
Я принесу тебе молока,
Может быть, этим устрою уют.
 
 
А на рассвете скворцы-молодцы
Новую песню сложат. И тлен
Своими губами прими, как жрецы,
С трудом поднимающиеся с колен.
 

 
Римляне умерли, греки мертвы,
Что они могут еще сказать?
Рухнул Союз. И до Литвы
Можно добраться. Но не доказать
Ироду, что младенцев тьма,
Еще, что горек запретный плод.
И как ни черни наши дома,
А продолжается славный род.
 
 
И Моцарт пилит смычком струну,
И Пушкин поет – хороши дела!
И я помолюсь за ту страну,
В которой девочку родила.
 

 
Судьба, как собака, бездомна.
Ее первый встречный решит.
На крыше соседнего дома
Стареющий шифер лежит.
 
 
За окнами дома ветшает
Деревьев упрямая стать.
И это нам жить не мешает –
Любимые книги листать.
 
 
Искать перемены в соседях,
Чьи лица забыты давно,
Ловиться в знакомые сети,
Сцедив молодое вино.
 
 
И знать, что за твердью небесной
Другие цвета и цветы.
И снова маячить над бездной,
Которую создал не ты.
 

 
В самом деле, он царь и герой,
Даже если скромен на вид.
Православные окна открой,
Паутину смети обид.
 
 
Ничего, что полдень горит
Средь соленых садов и морей,
Что подруга твоя говорит:
«Нет нам дела до снегирей!»
 
 
Заживляющий рану жест –
Песня шелкового огня.
Не лукавьте, хорош тот крест,
Что хотели отнять у меня.
 
 
Напоследок прорехи зашей,
Не замеченные весной –
Восемь ласточек, семь стрижей
Бороздят окровавленный зной.
 
 
Мы потом с тобой передохнем.
А пока душа на земле,
Позаботься, родной, о нем –
О случившемся снегире.
 

Героям моей родины

 
Мне оставлено немножко,
Чтобы вспомнилось о нем,
Только глиняная плошка
С оплывающим огнем.
 
 
Злую весть навеял ветер –
Будто убыло в полку.
Он один за все в ответе,
Он один пред всем в долгу.
 
 
А огонь не станет злее.
Как простынет жаркий след,
По безлюдной по аллее
Я пройду остаток лет –
 
 
Подведу всему итоги.
Там, в печали ледяной,
То ли всхлипы, то ли вздохи
Проплывают за спиной.
 

 
Помятым нездешним трамвайным билетом
Лежит человечество ласковым летом
На левом боку,
 
 
Скуля от пророченной трудной разлуки,
То плача о Боге, то злея о друге –
Терзая строку.
 
 
А звезды с небес осыпаются прямо
То в кружку с вином, то в подобие храма.
То в лоб угодят.
 
 
Уж очень привычна ночная реальность,
Прикрытая глупостью сентиментальность,
Которой твердят
 
 
О взятых взаймы и не отданных к сроку
Счастливых билетах. И снова в дорогу:
Пожитки – не впрок.
 
 
Но кажется, это не кончится лето –
Не снимет отечество бронежилета,
Нажав на курок.
 

 
На мостах,
переездах,
заставах,
В городах, деревнях на ветру
Речи бестий косых
и картавых
Вовлекают прохожих в игру.
 
 
Неповинны в том власти
и строи,
Даже звезды, что тают во мгле.
А иначе –
откуда б герои
Появлялись на грешной земле?
 
 
Непривычные игрища длятся,
Ветерок раздувает золу.
И у смертных
нет права поклясться
В непричастности к этому злу.
 

 
Я бы все тебе простила,
Только этот белый слон,
Шестикрылый. Я растила
Свет, в котором создан он
 
 
И острожная держава,
И армейские шаги –
Легкой будущности слава,
Змеи, ангелы, жуки.
 
 
Все смешалось в белой глине:
Варвар с меткой на щеке,
Всадник в маетной долине,
Циник в красном пиджаке,
 
 
Отпрыск нищенки лукавой
С обмороженной рукой,
Царь богатый, но плюгавый,
Мой родитель дорогой.
 
 
Но твои чисты ладони.
И пред линией судьбы,
Что ни день, хромые кони
Преклоняют свои лбы.
 

 
Уводят правду гольную
Дорогою окольною
 
 
Под песенку ковыльную
По-над стеною пыльною.
 
 
Так смолоду бесчестные
Ведут ее чудесные
 
 
Пропойцы и кормилицы
По ягоды кириллицы.
 
 
Вот почему у родины
Вкус приторной смородины,
 
 
Хотя кругом с младенчества
Чадит полынь отечества.