Текст книги "Мой Бердяев"

Глава 3. Бердяев и русские революции

1. Экзистенциализм Бердяева как Ich-Philosophie

Бердяев не был политическим человеком – питал «отвращение к политике», самой зловещей и лживой «форме объективации»[200]200
  Бердяев Н. А. Самопознание. М., 1990. С. 101.


[Закрыть]. Однако то, что было для него первичной интуицией бытия – отталкивание от мира тяжелой материи и гнета необходимости, – поначалу осознавалось им как неприятие социальной российской действительности. Созвучный его натуре бунт выражался в 1880 – 1907 гг. во внешней революционности. Бердяев не знал еще, что главная тенденция его жизни – это постепенный уход в себя, погружение в глубины своего существа, – и подчинялся своим стихийным порывам, следуя при этом и духу времени. Между тем вектором его пути было самопознание. Это становится очевидным, если взглянуть на ряд его основных трудов. – Начнем с конца. «Самопознание» – итоговый для Бердяева труд 1940-х годов – это выдающийся образец его экзистенциализма как «Я – философии». Бердяев утверждал, что данная книга не отвечает жанру автобиографии. В контексте бердяевской философской идеи это надо понимать так, что смысловой центр тяжести «Самопознания» лежит не в прошлом по отношению к самому моменту писания книги, но сосредоточен именно в этом моменте. При ее чтении авторское «самопознание» происходит у нас на глазах, а точнее – в нас самих: мое «я» сливается с «я» Бердяева, читатель и автор оказываются в едином времени, событие чтения и событие творчества синхронизируются. Так самопознание Бердяева делается моим самопознанием. Бердяеву удалось «остановить мгновение» (Гёте) создания этой, действительно, лучшей своей книги, – выйти в вечность из мига настоящего, принадлежащего 1940-м годам. Слово «я» в «Самопознании» встречается десятки раз на одной странице; «я» здесь означает конкретно – человеческое «я» Бердяева, – у нас нет оснований сомневаться в его искренности. Небольшое уточнение дела не меняет: «я» «Самопознания» – это философствующий субъект, а не субъект жизни. Но для Бердяева философия была не академическим делом, а активностью жизненной, и с другой стороны – жизнь для него имела смысл лишь как творчество, т. е. философствование. «Самопознание» – образец бердяевского экзистенциализма в самой чистой – собственной его форме; «я» в этом образчике «Ich – Philosophie» с предельной для Бердяева возможностью выражает его самосознающую личность.

Совсем другое «я» подразумевается в книге 1934 г. «Я и мир объектов». Если уже в ее названии не выделить кавычками или курсивом слово «я» (чтó, к сожалению, имеет место в книжных изданиях), то заголовок буквально будет иметь смысл «Это я, Николай Бердяев, и мир объектов». Между тем «я» в этом более раннем, чем «Самопознание», труде совсем не собственное «я» Бердяева. «Я» бердяевских работ 1930-х годов это по преимуществу субъект познания – трансцендентальный субъект, общечеловеческий разум. Трансцендентальное «я», в концепции бердяевской книги противопоставленное, в качестве реальности более высокого порядка, «миру объектов», само по себе является объектом в отношении автора книги – философствующего субъекта Бердяева. Последний это трансцендентальное «я» заключает в кавычки, тем самым его объективируя. Его же собственное «я» изредка появляется в тексте, понятно, без кавычек. В прочих книгах Бердяева 1930-х годов («О назначении человека» (1931 г.), где в центре – этическая проблема, «Судьба человека в современном мире» (1934 г.), «О рабстве и свободе человека» (1939 г.) и др.) «человек» осмыслен опять – таки как субъект трансцендентальный, – например, этический, в котором Бердяев вскрывает экзистенциальное – личностное, внутреннее измерение[201]201
  Так, согласно Бердяеву, для новой «этики творчества» «нравственная задача есть неповторимо индивидуальная творческая задача». – См.: Бердяев Н. А. О назначении человека. М., 2006. С. 213.


[Закрыть]. В этих книгах почти синонимичны «человек», «субъект», «свободный и творческий дух». В книге «Я и мир объектов» «я» имеет примерно тот же смысл. Само слово «я» Бердяев вводит в свой экзистенциализм под влиянием, думается, М. Бубера как автора книги «Я и Ты», основоположной для философского диалогизма. Возможно, следуя именно за Бубером, Бердяев впервые задумался об особенностях субъект – субъектных отношений, хотя, разумеется, знал концепт «тайна Двух» Мережковского и труды А. И. Введенского, впервые в России – на почве неокантианства – поставившего проблему «познания чужого я». Бердяев отнес диалог к области подлнной действительности – не объективированного существования. Книга «Я и мир объектов» наиболее выразительно демонстрирует ступень философского «самопознания» Бердяева 1930-х годов. В этот период Бердяев углубляет представление о трансцендентальном субъекте и показывает, что действительным существованием обладает лишь конкретное «я», которому противостоит мир, где царит необходимость – будь то объективные законы природы или общечеловеческие нормы морали.

Мы движемся от конца к началу творческого пути Бердяева, – соответственно, к более «объектному» его дискурсу. И следующий этап для нас – это особо ценимый самим Бердяевым труд 1916 года «Смысл творчества»[202]202
  Тема творчества как религии перейдет и в 1920-е годы – напр., в яркую статью «Спасение и творчество» (1926 г.).


[Закрыть]. Здесь мыслитель совершает некий философский прорыв – налицо сдвиг в его сознании, происшедший, возможно, в 1913 году под влиянием живой встречи с феноменом Р. Штейнера. Однако об этом Бердяев предпочитает писать прикровенно. У него был особенный духовный опыт – светоносный переход от «послушания» к «творчеству», о котором он рассказал в «Самопознании». Всю последующую жизнь он питался этим опытом (который называл «откровением о человеке»), стремясь донести его хоть в какой – то степени до людей. Его неизменным предметом был творящий и потому богоподобный человек. В «Смысле творчества» «человек» исследован в его метафизике, на его внутреннюю активность Бердяев взирает как бы извне. Так что пока это философская антропология, но никак не Ich-Philosophie, в основе которой всегда тайна именно «я», а не феномена человека в целом. Метафизика творческого человека – это у Бердяева учение о микро – и макрокосме. Достояние «древней мудрости», оно присутствует и в тайноведении Штейнера: Земля с ее незримыми оболочками подобна человеку в его тонкоматериальном составе; развитие Вселенной (у Штейнера это Солнечная система) сложно гармонирует с духовной эволюцией человека. У Бердяева основополагающей является следующая интуиция: поскольку человек изоморфен Вселенной – не есть ее малая часть, а содержит в себе все ее элементы и силы, его философское самопознание есть тем самым и «внутреннее познание» им мира[203]203
  Бердяев Н. А. Смысл творчества // Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества М., 1989. С. 295.


[Закрыть]. Об этих таинственных вещах Бердяев в книге 1916 года рассуждает нетаинственно – объектно, профанно, обходясь при этом без интуиции «я».

Если обратиться к еще более раннему этапу творчества Бердяева, то его выразительно представляет диалог с Мережковским: книга 1907 г. «Новое религиозное сознание и общественность» – это бердяевская рецепция учения Мережковского, трактаты же «О „двух тайнах“ Мережковского» (1915 г.) и «Новое христианство (Д. С. Мережковский)» (1916 г.) обосновывают отход Бердяева от Мережковского. Бердяев вырос на почве, уже подготовленной Мережковским, взял от него большинство своих проблем. В Бердяеве мы обнаруживаем версию нового религиозного сознания, которая – ответвление от «лозы», учения о Третьем Завете Мережковского. Бердяев подхватил критику Мережковским церковного христианства за то, что оно будто бы не освятило мира, уйдя – в монашестве – от мира: «Вся „плоть“ этого мира, вся мировая история остались как бы вне христианства»[204]204
  Бердяев Н. А. Новое религиозное сознание и общественность. М., 1999. С. 49.


[Закрыть]. Ницшевский концепт «верности земле», Мережковским воссозданный в образе – концепте «земного Христа», у раннего Бердяева возвращается в «великой проблеме – ‹…› как сливаться религиозно с землей, а не отрывать от нее небо». – Также Бердяева, видимо, вдохновила убийственная критика Мережковским фактов церковного мракобесия (напр., в «Гоголе и чёрте»), – не могла его не поразить и воистину змеиная ирония автора «Последнего святого» в адрес монашества. Бердяевские инвективы продолжают обличительную линию Мережковского: кровожадный «Иоанн Грозный был благочестивым христианином; ‹…› еврейские погромы, в которых теряется облик человеческий и люди превращаются в зверей, – совершаются христианами во имя своей веры»[205]205
  Бердяев Н. А. Новое религиозное сознание и общественность. С. 51, 50.


[Закрыть]. Прославляя, как и Мережковский, протестантизм, Бердяев зовет к отмене церковной иерархии и провозглашению всеобщего священства; и если Мережковский запрещал членам своей секты причащаться в «Церкви мёртвого Христа», то и Бердяеву не по душе «мертвящая обрядность вырождающейся исторической Церкви»[206]206
  Бердяев Н. А. Новое религиозное сознание и общественность. С. 263.


[Закрыть]. И т, д., и т. д. – вплоть до Христа – Эроса и Церкви как Эроса «воплощенного», как «влюбленности в Бога»[207]207
  Бердяев Н. А. Новое религиозное сознание и общественность. С. 274.


[Закрыть]: но хорошо известно, что свою секту «Нашу Церковь» супруги Мережковские пытались скрепить цементом «влюбленности». В первой половине 1900-х годов Бердяев – прилежный ученик Мережковского, хотя и проявляющий уже тогда свой независимый нрав, опасный для сектантского сознания. Следуя за Мережковским, он рассуждает о множестве чудесных и загадочных предметов: о новой религии Св. Троицы, о теократии, о грядущей Церкви, которая вырастет «из мистической глубины мировой жизни», – и даже о неизбежности «мистического переворота», который полностью раскроет природу Божества и изменит космический порядок[208]208
  Бердяев Н. А. Новое религиозное сознание и общественность. С. 256, 260.


[Закрыть]. Пока что дискурс Бердяева абсолютно традиционен, объектен и объективен, в нем нет и следа «Ich-Philosophie». Субъект этого философствования – скорее «мы», чем «я»: Бердяев позиционирует себя как представителя некоего идейного направления, как посвященного в тайны – хотя и склонного задумываться…

Восстание Бердяева против Мережковского связано с углублением его самосознания и, соответственно, с поиском принципиально нового мышления и нового философского языка. Статьи о Мережковском середины 1910-х годов написаны уже после совершившегося с Бердяевым (примерно в 1912 – 1913 гг. – точную дату мне установить не удалось) мистического потрясения. Именно в этом переживании (которое Бердяев называл антропологическим откровением) зародилась его Ich-Philosophie. В «Смысле творчества» (1916 г.) мыслитель подвел под свою антроподицею метафизический фундамент. Еще прежде «просветленный» Бердяев явил свое новое мирови́дение в полемике против Мережковского.

Бердяев отказался следовать за Мережковским потому, что христианство последнего имело внешний характер. «Центр тяжести» религии Мережковского вне человека, тогда как он, Бердяев, после опыта просветления видит религиозный источник внутри человека. Мережковский ждет разрешения всех религиозных проблем извне, его «апокалипсис» (т. е. мировой Конец) – трансцендентный, а не имманентный, пассивный, но не творчески – активный. «Мережковский принимает христианство в его предметной объективации»[209]209
  См. сб.: Бердяев Н. А. Мутные лики. М., 2004. С. 201, 202.


[Закрыть]: в статье 1916 г. «Новое христианство (Д. С. Мережковский)» едва ли не впервые появляется основная для Бердяева 1930 – 1940-х гг. категория «объективация». По сути отныне философы Бердяев и Мережковский живут в разных мирах: Бердяев – во внутреннем, свободном (в его представлении) духовном мире, Мережковский – в мире «святой плоти», под властью необходимости. Мережковский ждет Второго пришествия извне – предвкушает явление Христа, идущего «из дымной дали» (Блок); согласно же Бердяеву, Пришествие – событие имманентное человеку, духовно личностное, которое человек призван готовить своим творчеством.

Бердяев, конечно, несправедлив к Мережковскому, когда упрекает его за то, что он мыслит не так, как он, Бердяев. В конце концов, у Мережковского не было опыта Бердяева, его религиозное призвание иное. Второй недостаток воззрения Мережковского, по Бердяеву – это «религиозный материализм», стремление основать новую религию на концепте «святой плоти», включающей и телесность человека, и культуру, и «общественность». Но для Бердяева, напротив, уже в наличном христианстве «слишком много плоти и слишком мало духа». Мережковский, утверждает Бердяев, «все еще верит в возможность христианской культуры, святой материи. Но христианской и святой может быть лишь бесконечная и абсолютная духовная жизнь, которая есть иное измерение, чем измерение культуры, чем науки и искусства, политика и экономика»[210]210
  Бердяев Н. А. О «двух тайнах» Мережковского (1915 г.) // Бердяев Н. А. Мутные лики. С. 192, 193.


[Закрыть] (курсив мой. – Н.Б.). В своем пафосе мироотрицания Бердяев напоминает монаха – аскета; он и говорил о новом аскетизме и монашестве в миру, когда учил о творчестве как духовном подвиге. Сейчас для меня существенно то, что, отойдя где-то после 1907 г. от Мережковских и всерьез приняв путь православия, Бердяев уже в 1910-х гг. пережил «просветление», когда совершился его переход от православной «подавленности грехом» к «творчеству» – бердяевской приватной религии. Полемика с Мережковским велась Бердяевым уже с этой новой позиции религиозно – мистического внутрьпребывания, с позиции «христианского гнозиса». Бердяевский экзистенциализм становился всё более интимно – личностным, развиваясь в сторону «Я – философии».

2. Революции политические и революция духовная

Если главной тенденцией творческого пути Бердяева был «самопознавательный» – гностический[211]211
  Бердяев позиционировал себя в качестве христианского гностика, вкладывая в это заявление свой собственный смысл (гнозис – понятие широкое и крайне расплывчатое).


[Закрыть] уход во внутреннюю жизнь, то соответственно этому изменялся смысл основных категорий его воззрения. Так, если в 1890-е годы революцию Бердяев, вместе с другими пионерами русского марксизма, понимал в качестве политико – социального переворота, то после 1907 года значение этого слова для него раздвоилось. Должной революцией Бердяев стал считать принципиальный сдвиг в сознании человека, суть которого – перемещение существования индивида вовнутрь его души. За этим, как предполагалось Бердяевым, должен был последовать выход человека в духовный мир с целью преображения Вселенной изнутри и властвования над ней. Такую метаморфозу человеческой природы и мира в целом Бердяев называл персоналистической революцией. При этом то, что ныне мы воспринимаем как мир объективный и материальный, согласно Бердяеву, мало – помалу «угаснет» и «развоплотится» – перестанет существовать для людей. Итак, за революцию Бердяев признал воображаемый фантастический сдвиг в бытии. От «революции» по Марксу он перешел к «революции» по Ницше и Штейнеру.

Бердяев учился в Киевском университете с 1894 по 1898 год; это было временем изучения им марксизма и участия в революционных студенческих кружках. Надо сказать, что марксизм был изначально воспринят студентом – бунтарем очень самобытно: Бердяев выделил для себя в марксизме критику капитализма (т. е. зла, уродства и несвободы окружающей жизни) и пафос творческого переустройства мира. С самого начала Бердяев, ощущая себя теоретиком и идеологом, вознамерился соединить марксизм с воззрениями Канта и Фихте – привить марксизму интуицию трансцендентального субъекта и обогатить экономическое учение уважением к индивидуальному «я». Его первая книга называлась «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии», – тогда Бердяева – теоретика поддержал К. Каутский. В марксизме Бердяев ценил в первую очередь программу осуществления революции. Усилия соединить марксизм с идеализмом осудил Плеханов; также и Луначарский был против бердяевской идеи независимости философской истины от классового сознания. Бердяев был противником марксизма тоталитарного. Как видно, он сразу взлетел до уровня элитных умственных кругов русского марксизма. Но близость к социал – демократам обернулась его исключением в 1898 году из университета, пребыванием в киевской тюрьме и двухлетней вологодской ссылкой.

Впрочем, Бердяев залихватски весело принимал свои злоключения; участие в революции было для юноши, принадлежащего к высшей южнорусской знати, чем – то вроде игры, – опасность лишь придавала ей остроту. Впоследствии он вспоминал о том, как катался по Вологде на велосипеде и флиртовал с дамами. В революционной деятельности он невольно решал собственные экзистенциальные проблемы, – перешедшая от народников к марксистам идея служения народу Бердяеву была чужда. В конце 1890-х гг., по его собственным позднейшим признаниям, прототипом для него был образ Ставрогина. Кое-кто из знакомых находил в Бердяеве сходство с героем «Бесов», и Бердяев не без самолюбования прилагал к себе motto Ставрогина – «аристократ в революции обаятелен». В этом был налет дурного тона, но Ставрогин помог Бердяеву в начавшемся уже в те годы самопознании, выполнив для него роль темного архетипа. Статья 1914 года «Ставрогин» имеет исповедально – психоаналитический характер и указывает нам на глубинные причины участия Бердяева в революциях. Проблема и трагедия Ставрогина, согласно Бердяеву, заключались в том, что «безмерность желаний» этой «огромной личности», «творческого, гениального человека» [! – Н.Б.], вместо того чтобы преобразиться в «подлинном творческом акте», изошла, иссякла в разного рода «беснованиях», – в частности, в бесновании революционном[212]212
  Бердяев Н. А. Ставрогин // Бердяев Н. А. О русских классиках. М., 1993. С. 50, 48.


[Закрыть]. На языке психоанализа, речь попросту шла о трудности сублимации libido, на языке аскетики – о бессилии или нежелании героя бороться с собственными страстями. В «Самопознании» Бердяев признается, что в 1890-е годы испытывал «веяние Диониса», конкурирующего с «Духом» (с. 116). Но в отличие от Ставрогина, Бердяев не погиб – не истощил себя в страстях, поскольку раскрыл в себе истоки творчества.

Интересно, что в «Ставрогине» же разъяснен мотив отхода Бердяева от революции: он – в «аристократизме», в желании «творчества, а не дела». «Его [метафизического «барина и аристократа»] не пленяет, не вдохновляет никакая демократизация собственных идей, ему противно и брезгливо встречаться с собственными идеями в других, в объективном мире и его движении»[213]213
  Бердяев Н. А. Ставрогин // Бердяев Н. А. О русских классиках. М., 1993. С. 52.


[Закрыть]. Из этого следует, что Бердяев был не только «барином», но уже и тогда – «субъективным» философом – экзистенциалистом, считающим реализацию своих теоретических идей в революционном – «объективном» движении их падением, опошлением. Можно здесь вспомнить о Шестове, который видел в своем экзистенциализме неотъемлемое от себя достояние, интимное свидетельство собственной внутренней жизни, чтó исключало появление учеников и последователей. Самопознание в марксистские годы было для Бердяева взглядом на себя со стороны – отчасти любованием своей «ставрогинской» красотой и гениальностью, но вместе страданием от жизненного избытка и углублением в себя в поисках выхода. – Из ссылки Бердяева вызволил близкий знатный родственник, походатайствовавший за него перед великим князем Владимиром Александровичем.

В 1904 году Бердяев переехал в Петербург, где вошел в круг Мережковских и стал одним из ведущих сотрудников журнала «Вопросы жизни». Начался следующий этап его пути – искание адекватного его личности варианта нового религиозного сознания. – Но этому предшествовало несколько темных лет расставания с марксизмом и «критическим идеализмом». Бердяев продолжал общение с социал – демократами и даже примкнул к Союзу освобождения, из недр которого впоследствии родилась кадетская партия. На тогдашних фотографиях мы видим Бердяева в обществе П. Струве, П. Новгородцева, В. Вернадского, С. Франка. Но и этот круг не удовлетворял его. Ближе прочих в те годы ему сделался С. Булгаков, развивавшийся в сторону христианства и Церкви. Сдвиг бердяевских интересов от идеализма к религии и мистике произошел, видимо, не без влияния Булгакова.

Воззрение Мережковского также содержало революционную составляющую. И поначалу Бердяев воспринял и глубоко проработал идею революции по Мережковскому. Плоды этой проработки вошли в книгу 1907 г. «Новое религиозное сознание и общественность». Революцию 1905 г. Бердяев приветствовал, но в ходе ее понял: «Моё подлинное дело есть революция духа, а не политика»[214]214
  Бердяев Н. А. Самопознание. С. 125.


[Закрыть]. Революция по Мережковскому содержала как политическую, так и духовную составляющие. Но взгляды Мережковского отнюдь не были экзистенциализмом, и революцию он мыслил как общественный переворот. С одной стороны, речь для него шла о насильственном свержении царизма. Не только Мережковским, но и Гиппиус при этом допускался террор вплоть до убийств («Царь и революция»). Перед боевиками типа Савинкова супруги преклонялись, считая их за святых Третьего Завета. О конкретных движущих силах вооруженной борьбы Мережковский мыслил в старом народническом ключе. – С другой же стороны, целью революции, по Мережковскому, было упразднение православия: Церковь и царизм он считал двумя сторонами одной медали – антихристова российского режима. Антицерковными силами Мережковский считал сектантство и общины старообрядцев: с этими русскими диссидентами он находил общий язык во время знаменательных светлоярских «конференций». Народники – интеллигенты и богоискатели из крестьян, по мнению Мережковского, должны составить единый поток русской революции, которая пройдет под знаменем Третьего Завета. Себе, понятно, Мережковский отводил роль ее идеолога и вдохновителя, – он, замечу, был превосходным оратором. При этом Мережковский выступал противником государственности любого типа, и ключевыми категориями его учения о русской революции были анархия и теократия. Мережковский верил во вмешательство Св. Духа в ход революционных событий и в то, что под Его наитием народные массы, самоорганизовавшись, составят религиозную общественность. Осуществится хилиастическое Царство Божие на земле, таинственно возвещенное Иоанновым Откровением. Бердяев, чьей целью также было таинственное Царство, в отличие от Мережковского, проблематизирует его, всё больше субъективизируя это понятие. Революция для Бердяева мало – помалу становилась процессом внутрисубъектным, сокровенно – эзотерическим, тогда как Мережковский видел революцию совершающейся в объективном социальном мире. Здесь был корень расхождения двух выразителей нового религиозного сознания Серебряного века.

В книге «Новое религиозное сознание и общественность» (1907 г.) о революции Бердяев рассуждает еще в категориях Мережковского, – но понятийная схема марксизма (производительные силы и производственные отношения, классовая борьба и пр.) им уже отброшена. Ныне философ стоит на позиции «мистического реализма», так что им преодолен и кантианского типа идеализм. Вопрос стоит для него о выходе за пределы христианства – в религию Духа, об осуществлении идеала Богочеловечества[215]215
  Экзистенциализм Бердяева получил в итоге скорее человекобожеское звучание. Виной тому – его ницшеанская закваска. Претензии бердяевского творческого человека, в духе Ницше, сверхчеловечны – устремлены к власти над миром.


[Закрыть]. Как и для Мережковского, религиозная революция для Бердяева глубже протестантской реформации, и подобно Мережковскому, о революции политической он размышляет в терминах анархии – теократии. Но в этой ранней книге уже присутствуют интуиции Бердяева позднего: он помышляет о разрушении как «развоплощении» всего наличного мира, тогда как предмет философской ненависти Мережковского это всего лишь русский царский режим и спевшаяся с государством православная Церковь[216]216
  Свержение царизма было ближайшей целью программы Мережковского. Конечной целью для него, как и для Бердяева, мыслилось явление апокалипсического Нового Иерусалима, предваряемое тысячелетним царством святых.


[Закрыть]. «Мы говорим: слово истины и свободы должно быть произнесено, ‹…› хотя бы весь эмпирический мир от этого слова полетел в бездну, распался»: изначально «эмпирический мир» для Бердяева – это «мираж»[217]217
  Бердяев Н. А. Новое религиозное сознание… С. 61. Ниже ссылки на данное издание приведены в основном тексте в скобках.


[Закрыть]. Впоследствии он будет сходно рассуждать о «мире объектов». Ясно, что подобные программные высказывания Бердяева нельзя понимать буквально. В слово «революция» он вкладывает гораздо более значительное и чудесное содержание, чем подразумевал под революцией даже и Мережковский. Бердяев говорит о «религиозной революции» как «мистическом перевороте», который изменит «космический порядок» и сделает мир прозрачным для его смыслов, вечных образов и ценностей, божественной красоты (с. 260 – 262). Для него стоит вопрос об одухотворении природы, в пределе – об «окончательном освобождении от материи, от закона необходимости» (с. 280). И хотя всякого рода чудеса Бердяков связывает с «теократией», но понимает эту категорию не в позитивном все же значении самоуправления свободных общин, как Мережковский, но, скорее, в ключе Шестова: «От волевого устремления к Богу горы сдвинутся с места и ясно станет, что железная необходимость и закономерность природы есть только ее болезнь» (там же). Пока что Бердяев видит путь к «чудесам от веры» в «религиозно – космическом перевороте», но этот последний еще не обусловливает уходом внутрь субъекта – не считает, как это станет делать впоследствии, революцией персоналистической. Однако уже в 1907 году он, в отличие опять – таки от Мережковских, не признаёт правды за переворотом внешним и насильственным: «Воевать со злом должно не злым путем, не силой зла же, а силой добра» (с. 125). Бердяев всегда чувствовал в себе брожение толстовской закваски. Терроризм народников его отнюдь не умилял, и ставку он делал не на единовременный революционный взрыв, но на длительный подспудный процесс: «Важно воспитание воли народа, развитие сознания народа» (с. 113). Императивы «изменения сознания людей, перерождения их душ, победы над грехом» и т. п. (с. 157) прекраснодушны и напоминают о толстовцах или энтузиастах земского движения. Пока еще Бердяев – объективный, а не субъективный мыслитель, пафос субъектности в нем не разбужен и философское сознание не обращено вовнутрь. Впоследствии, после встречи с немецкой мистикой и антропософией, он станет размышлять не о заурядном воспитании народа, но об оккультном перерождении души индивида. Тем не менее и в 1907 году он более внутренне, чем Мережковский, понимает революцию, когда, исключив возможность вооруженной борьбы, он делает ставку на развитие народного сознания. Кстати сказать, в Бердяеве не было ненависти к царизму: он требовал лишь упразднения «исторически – ложной иерархии» Церкви и был равнодушен к типам политического устройства. Внешние жизненные обстоятельства его в общем – то не занимали, – забота Бердяева была изначально лишь о раскрепощении духа человека.

Свое разочарование в революции 1905 – 1907 гг. и в политической революции как таковой Бердяев выразил в статье «Философская истина и интеллигентская правда», вышедшей в сборнике «Вехи» (1909 г.). Статья эта менее радикальна и фантастична, чем, напр., разделы «Великий инквизитор» и «Теократия» книги «Новое религиозное сознание и общественность». Бердяев, следуя теме сборника, оценивает состояние революционной – «кружковой» русской интеллигенции, – народнической, а затем марксистской. В дидактическом, но прежде обличительном духе он зовет тех, кто претендует на роль народных вождей, отказаться от «народнического мракобесия» и доморощенной, прагматически примитивной философии и работать над приобретением высших форм сознания. Бердяев пишет в том же публицистическом стиле, что и прочие авторы «Вех». Скажем, его концепция как бы вполне укладывается в проект М. Гершензона, который заявлял: «Духовная энергия русской интеллигенции на время уйдет внутрь, в личность, ‹…› только обновленная личность может преобразовать нашу общественную действительность». Гершензон вроде бы даже пользуется бердяевскими категориями, когда говорит о начавшемся движении интеллигенции к «творческому личному самосознанию»[218]218
  Гершензон М. О. Творческое самосознание // Вехи. Из глубины. М., 1991. С. 95, 96.


[Закрыть]. Но в действительности, как мы видели, понятия «самосознания», «преображения» общества и др. у Бердяева изначально имеют мистический смысл, а со временем все больше становятся терминами оккультно – гностическими. Бердяевская статья в коллективных «Вехах», конечно, в его смысле «экзотерична». Это призыв к развитию русской самобытной мысли, преодолевающей европейский рационализм: «Конкретный идеализм, связанный с реалистическим отношением к бытию, мог бы стать основой нашего национального философского творчества и мог бы создать национальную философскую традицию»[219]219
  Бердяев Н. А. Философская истина и интеллигентская правда // Там же. С. 27. Флоренский, назвавший «конкретным идеализмом» своё гётеанство конца 1910 – начала 1920-х гг., возможно, сам этот термин взял из знаменитой статьи Бердяева в «Вехах».


[Закрыть]. Бердяев зовет мыслящих русских людей обратиться вовнутрь себя и искать там «философскую истину» вместо того, чтобы бороться за освобождение народа от самодержавного деспотизма, ориентируясь на учения, которые абсолютное приносят в жертву утилитарным интересам, классовым ценностям и т. п. Ранее он пришел к тому, что «религиозную революцию» должно предварять воспитание народного сознания; ныне, в «Вехах», Бердяев выдвигает задачу философского воспитания самих народных воспитателей и вождей.

Статья «Философская истина и интеллигентская правда» подвела черту не только под участием Бердяева в марксистском революционном движении, но и под сотрудничеством с Мережковским. Призванием Бердяева, повторю, была внутренняя жизнь, которую можно расценить как самопознание или специфический гнозис. Отойдя от Мережковского, Бердяев обратился к православию; кризис на пути «послушания» и мистическое озарение сделали его гностиком творческого типа, философом – экзистенциалистом. Встреча в 1913 г. с антропософией обогатила мысль Бердяева представлениями о духовной эволюции человека и Вселенной, об их бытийственном изоморфизме, а также о духовном мире, полноправным членом которого призван стать человек. Понятие революции для Бердяева сблизилось с идеей эволюционного скачка – выхода человека в мир духа. Всё это отразилось в его книге 1916 г. «Смысл творчества».

Бердяев как бы не заметил войны и агонии царизма, – во всяком случае, эти роковые события почти не отразились в «Самопознании». Революцию 1917 г. он считал стихийной и фатально неизбежной; при этом он предвидел, что в перевороте победят силы радикальные и враждебные духу. В февральские дни он никакого энтузиазма – в отличие от Мережковских – не испытал; его воспоминания создают впечатление сидения между двумя стульями – сочувствием «генералам старой армии» и членством в Совете Республики в октябре 1917 г. Революция 1917 г. была моментом внутренней судьбы Бердяева, очередной ступенью самопознания. После мучительных колебаний, вспоминает он, «во мне произошел процесс большого углубления, я пережил события более духовно. И я сознал совершенную неизбежность прохождения России через опыт большевизма. Это момент внутренней судьбы русского народа, экзистенциальная ее диалектика»[220]220
  Бердяев Н. А. Самопознание. С. 212.


[Закрыть].

Пять лет пребывания, до высылки из страны, под большевиками Бердяев посвятил духовной борьбе с ними. Он написал четыре книги, преподавал, предавался всем возможным видам умственной активности. Его надеждой было победить изнутри «моральное уродство» большевиков. Но для победы потребовалось 70 лет внутреннего изживания коммунистической идеи, а также героические усилия одиночек – прежде всего Солженицына, расшатавших «дуб» советской цивилизации. В последние десятилетия советского режима книги Бердяева все активнее проникали в Россию, подтачивая у тогдашней молодежи веру в марксистские догмы…

Тогдашняя оценка Бердяевым революции 1917 г. – понимание ее в качестве взрыва беснования и разоблачение демонов русской дионисийской бездны – содержится в его трактате 1918 г. «Духи русской революции». Трактат этот чрезвычайно богат по содержанию и мог бы стать предметом особого исследования. Здесь я дам лишь самую общую его характеристику и прежде всего подчеркну, что в нем Бердяевым окончательно поставлен крест на идее политической революции. С теоретической точки зрения для меня очень интересно то, что насущнейшую историческую и философскую проблему Бердяев обсуждает, привлекая творчество Гоголя, Достоевского и Толстого. Формально «Духи русской революции» подходят под жанр историко – литературного очерка. На самом деле перед нами образец русской герменевтики – философское суждение, опосредованное анализом художественных текстов. Бердяев здесь выступает сторонником методологии (и даже идей) Мережковского хотя бы потому, что апеллирует к творчеству любимых «вечных спутников» последнего. В «Духах…» множество перекличек с книгой Мережковского о Толстом и Достоевском, а также с замечательным его трудом «Гоголь и чёрт». Так, «борец с чёртом», главный герой этого труда, у Бердяева оборачивается «инфернальным художником», носящим «какую – то неразгаданную тайну»; «тайновидец духа» Достоевский вскрывает «духовные первоосновы» и изображает в лицах «духовные первообразы» русской революции; Толстой же, у Мережковского – «тайновидец плоти» – на взгляд Бердяева, погружен в «жизнь телесно – душевную, животную» и проповедует религию «всеобщей кроткой животности»[221]221
  Бердяев Н. А. Духи русской революции // Вехи. Из глубины. С. 255, 269, 279. Ниже ссылки на это издание привожу в скобках в тексте.


[Закрыть]. Как и Мережковский, великих русских писателей XIX века Бердяев считает пророками грядущих событий и прежде всего, тайнозрителями души русского народа. Он использует их критику русских пороков, грехов, страстей – комплексов, чтобы провести своеобразный аналитический сеанс русской души. Не зная трудов Фрейда и Юнга, часто предваряя их, русские мыслители выступали глубокими и самобытными психоаналитиками.