Текст книги "Приходские повести: рассказы о духовной жизни"

Христос и Дева Мария с младенцем. Автор фото неизвестен.

Напротив, на небольшой полке, поместились два образа: Спасителя и Богородицы

– Софочка! Соня! Я же о вас забочусь!

После – нескольких чудовищных всхлипов:

– Что я наделал! Господи, что я наделал! Но я не мог иначе. Ты Сам мне сказал. Что я наделал!

Рыдания будто стихли, и наступила странная тишь. Сидящая у двери старушка прислушалась и придвинулась к двери поближе: а вдруг отцу Игнатию плохо стало? Однако голос за дверью снова повторил молитву.

Матушка Люба приподнялась и уже приготовилась постучать в дверцу, но вздрогнула, вдруг услышав обращенное к ней:

– Ну что ты, Любонька, сидишь под дверью? Принеси мне крещенской воды.

– Отец, да дверь-то ты сам закрыл!

– Открою. Принеси воды.

И снова: что я наделал! Софочка! Соня!

* * *

Смеркалось. За окном клубилась таинственная синева мартовского неба. Вета сидела на постели с тарелкой гречневой каши, заправленной майонезом, и прихлебывала чай с лимоном.

– Тут такое произошло, пока ты спал! Звонила мама. Предлагают новую квартиру в этом же районе. Только нужно пятьсот долларов. Как думаешь, за год выплатим?

Светик и Мыкалка сидели на кухне. Мыкалка вполголоса напевал:

– Петушок, петушок, золотой гребешок.

Как Мыкалка мог быть посвящен во все тонкости повествования, не знаю. Однако едва начали часить, Мыкалка встал и бодро поспешил в храм, раскланиваясь на ходу с Лешей и матушкой Анной. Вслед за Мыкалкой бежал длинный, привязанный к поясу, платок. Но Мыкалка мгновенно поднял его, едва на ступенях храма показалась матушка Ольга. Мне подумалось: цветастый платок похож на рассказ Мыкалки.

По двору возле храма ходило человек двадцать, а то и больше. Какая-то нервно одетая дама подбежала ко мне и спросила:

– Простите, Христа ради! Это не отец Игнатий?

– Нет, – ответила я.

– А не знаете, отец Игнатий исповедовать нынче будет?

Вещи (Рассказ)

Старая церковь в Ширково. Фото В. Петракова.

Из фотографий С.М. Прокудина-Горского. Полоцк. Николаевский собор с левого берега Западной Двины. 1912. Реставрация С. Прохорова.

^Дети – лучшее, что есть в человеческой жизни, и вся земная канитель вьется вокруг и ради них одних, родимых, беспомощных и бесталанных. Любая мать – героиня, и вообще орден полагается за любое материнство. Материнства на планете земля, по милости Божией, еще ох как много, и надолго еще хватит, очень даже хватит. И замечательно, что в каждом случае, когда сталкиваются интересы материнские и нематеринские (если не делить людей только на мужчин и баб), все выгоды достаются материнским. Со скорбями, с ожиданием, с небольшими сетованиями и упреками, сказанными матерью-женой с высоты своего смиренного поста, но достается, и уж ничем эти выгоды-льготы не упразднить, они останутся и на той, будущей, половине бытия. А ведь так и должно быть. Иначе люди как биологический вид переведутся. Страшно так думать, но вот, думается. Великая сила – материнство. Именно ею и держится род человеческий.

Детей у Анны не было, и, кажется, теперь уже и не будет: не от кого заводить. По поводу своей бездетности она выслушивала много разного, и все об одном: ты еще молодая. Двадцать лет прошло, и еще двадцать пройдет, а ей все будут говорить: ты молодая. Ну да, выглядит она неплохо. Сначала говорили: дура, найдешь, ляжешь, полюбишь, родишь, будешь счастлива. Анна вовремя сообразила, что ложиться еще рано. Затем говорили: самое время, не упусти, ложись и делай. Легла, поскольку тяжело уж очень на душе было, но не зачала. Выявилась болезнь. Анна сделала немедленно вывод: рано легла. Затем старшие подруги кричать начали, особенно те, кто уже без женских агрегатов: дура, упустишь, делай ребенка немедленно! У тебя еще время до сорока лет есть. Но Анна уже их не слушала. Только иногда шевелилась в печенках светлая желчь: бедные! Так-то вам вино материнства в головы стукнуло, до сих пор шатает. Анна смирилась с тем, что ребеночка не будет.

Детей Анна любила самозабвенно. Как Матюшу, когда-то милого друга, рыжего пьяницу: огромный талантище. Радужные волосики курчавых головок, рассыпанные по храму, утешали и веселили Аннину душу. Ей, иллюстратору детских книжек, подчас довольно было послушать искристое журчание веселых шепотков. Она и рисовала детей, глазастых, с цветами, фруктами и птицами – что видела на Алексеевском подворье.

Итак, своих деток у Анны не было, и она повадилась покупать вещи. Посуду, одежду, постельное белье, шторы, этажерки, столики и коврики. Так и жила – с вещами.

На первом месте, конечно, еда, а вот на втором – одежда. Жилище, понятно, раз в сезон не покупается. Анна довольна была вымученной невесть какими силами однокомнатной квартиркой, которая съедала треть жиденьких гонораров госиздательства, но возвращаться в которую всегда хотелось. Анна любила находиться дома одна. Дело всегда найдется, какое-нибудь, даже приятное. Удивительно, но такие дни выпадали.

Рождественский вертеп. Фото З. Атлетича.

Дети – лучшее, что есть в человеческой жизни, и вся земная канитель вьется вокруг и ради них одних…

Жизнь Аннина стекала, как мокрый снег, по трем граням. Работа, презентации книжек, на которых автор иллюстраций обязательно должен быть – большая грань. Храм Всех Святых на Алексеевском подворье – желанная и еще толком не исследованная грань. Матвей Хвост, он же Матюша, живописец, со своей командой – грань третья. И для каждой грани в стареньком, подаренном мамой, гардеробе висели особенные костюмы. Можно подумать, что одежда помогала Анне преобразиться, как бы сыграть тот или иной из трех своих обликов, но Анна Миронова всегда оставалась Анной, или Аньшей, как называл ее Матюша. Медлительной, узкой, слишком задумчивой для московских улиц. Разные вещи только подчеркивали Аннину исключенность из пейзажей и интерьеров.

Храм Всех Святых в Красном селе, Москва. Фото Lodo27.

Когда открылись первые магазины торговой сети «Фамилия», Анна целый день думала, «идти в этот секонд-хенд или нет», но решилась пойти. И с тех пор, как прибывает приличный гонорар, Анна идет в «Фамилию». Сначала проверяет, на месте ли пластиковый кусочек, для того, чтобы скидку насчитали, и идет в «Фамилию». Пакетов для того, чтобы складывать в них покупки – и уже в пакетах нести покупки домой – возле кассы лежит множество. Поначалу даже бесплатные пакеты были, плотненькие. Потом бесплатные пакеты стали тоненькими, отчего продавщицы немного смущались; извинялись перед покупателями. Магазины «Фамилия» лепились как птичьи гнезда, в каких-то заводских корпусах, в стороне от шоссе и больших улиц, темноватые, какие-то слишком пыльные, хуже секонд-хендов, которые Анна помнила в начале девяностых. Корзины, ящички с убогими, вокзальными бирками – все было как-то уныло и тягуче, занудно, с нездоровой догматикой, как звук неисправной лампы дневного освещения. Однако, Анна, неизвестно почему, к «Фамилии» привязалась, и крепко. Как гонорар, так – в «Фамилию». Часа на полтора, а то и на два. «Фамилия» состоит из двух этажей. На первом – белье, одежда и аксессуары, на втором – обувь и товары для дома. Анна с первого же раза сообразила, что обувь и товары для дома можно и даже нужно покупать в других местах, а вот одежда попадается порой такая интересная, что и на еде сэкономишь. На одежду Анна денег не жалела.

Она никогда не могла представить, что именно ей хочется купить. Только приблизительно. Например: юбка, не слишком легкая, на осень, желательно из тонкой шерсти джерси или тонкого твида, чуть ниже колена, и, возможно, в клетку. Раза два покупательница обходила кронштейны с моделями сезона, просматривала все варианты, ничего не мерила и… в результате покупала куртку. Куртка подходила идеально, юбки для Анны на кронштейнах не было. Если же юбка была, то к ней мог прибавиться свитер или жакет. Последнее приобретение, для презентаций, было просто замечательным: жакет. Черная тафта с золотой набивкой, удлиненная модель, очень женственная, с «крылышками» на полочках. Анна покупала одежду сразу, не примеряя. Едва увидев вещь, она уже точно знала, как сложатся ее отношения с ней. Можно даже так сказать: Анна покупала одни и те же вещи, только чуть изменяющиеся в зависимости от погоды и стиля. Кажущееся разнообразие Анниного гардероба – было строгим и скупым, что напоминало об униформе. Анна покупала одежду, как художник пишет картину. Создавала образ. Добавляя штрихи, мазки, выписывая тень, выявляя фактуру. Доказательство – два полушерстяных свитера по двести рублей каждый, один – палевый меланж, другой – вишневый меланж, один фасон, легкая прошва на оплечье, один – потеплее. На всю зиму. Продавщицы «Фамилии», устало-яркие, с птичьими интонациями, подтягивались и довольно улыбались, замечая задумчивую фигурку «покупательницы». Анна ходила по отечественному подобию европейского стока, как Шанель по швейному цеху.

Анна была не то чтобы худощава, а змееподобна, вытянута, с длинными каплевидными голенями, с блестящими длинными волосами ниже спины, распущенными, и то была ее прическа. Кожа Анны была глубоко смуглой, отсвечивала каким-то земляным светом, тело казалось почти однородным, будто в нем нет ни крови, ни костей. Слегка неровная походка волновалась, будто Анна все время ходила на высоких каблуках. Бледные серые глаза, которые в тени темных волос казались совсем черными, смотрели внимательно и доверчиво. Но вмиг выражение лица Анны могло измениться, и вот уже по нижнему контуру нижней губы ползет ядовитая, хмельная насмешка, а возле приподнятых вверх уголков губ собираются язвительные складки. Хмельная улыбочка выдавала возраст Анны с головою. Так Анна улыбалась на презентациях и когда на душе было ох как горько.

Вот Матюша позвонить собрался. Не звонит. Анна, смирившись, набирает номер Матюшина телефона, жгучий и диковатый, и слышит в ответ на тревожное «алло»:

– Аньша Степановна, ты чего звонишь? Не видишь, я пью.

Тогда-то Анна и улыбается язвительно.

Никакой любви у Анны с Матвеем нет, и, кажется, не было. Просто учились вместе, вместе ездили по разным городам, ночевали под одним одеялом, кормили друг друга и лечили, отвозили домой перепивших знакомых, и так лет пятнадцать, а то и больше. Сжились. А пока сжились, много чего пережили. То Анна на кого-нибудь вдруг ласково посмотрит, а Матюша, заметив направление взгляда, на весь зал возмущенно крикнет:

– А кто говорил, что ему без меня плохо?

Добро бы ревновал, а то ведь так, для самолюбия.

То у Матюши сто шестая роковая страсть взыграет. Тогда Анна скорей бежит в храм, плачет, а дома волосы прядями вычесывает, переживает, что какая-нибудь чужая баба ее Матюшу уведет. И ведь не так она Матюшу любит, чтобы ревновать, а вот поди. Любит, конечно, и знает, что Матвей ее тоже любит. Однажды, после сцены ревности, в магазине книжку украл. Специально для Анны. «Незнакомка».

Чуть Анна приболеет, Матвей, когда не в запое и не на работе, тут как тут. Огромный, рыжий, немыслимо голубоглазый и бородатый, добрый и толстый. Руки у него как у боцмана, и походка тоже. Еще у Матвея есть в голосе особенный бронхиальный свист. Не поймешь, от бесчеловечного курения или от некогда перенесенного тяжелейшего воспаления легких. Звонкий такой, суховатый, скрипичный какой-то свист. Вот вздохнет Матвей полной грудью или усмехнется, а в груди у него ка-ак засвистит… Но уж если Матюша в запое или похмелен, берегись. Ядовитый, с ума сойти можно. Тогда Анна разговаривает с ним восклицательными знаками. Да! Конечно! И тоже чувствует, как по жилам у нее яд разливается. Как хлобыстнет словом… Наотмашь, и – непонятно, за что.

– Змей ты зеленый с атомным яблоком.

Помирились.

Матвей Хвост – не просто так художник. Он сумел нарисовать интерьер как пейзаж, и не зря в его картинах вещи и природа едины. Только вот люди у Матвея отчего-то похожи на тени. Но без людей не может: надо, чтоб хоть кто-то картину видел. Вот и рисует: вещи огромными, природу тихой, а людей крохотными. Картины его покупают, но Матвей как-то не стремится стать богатым. Возможно оттого, что пьет многовато. Не до денег. Однако, в отличие от запойных, пишет много и торговлю картинами освоил правильно.

В последние годочки Анна уже не так часто ходит в гости к Матвею и на его выставки. А Матвей стал все чище одеваться. В их разговорах уже появились милые беспомощные старческие интонации. Матвей будто старческим интонациям рад.

– Изживаем мы с тобою, Аньша Степановна, свою гадость.

Анне вот невесело. Куда молодость ушла, как в песок?

Измайловский парк, вечный свидетель, золотился крахмальной листвой, а скамейка под Анной и Матвеем была тепленькой, солнцем нагретой. Между сидящими притулилась пол-литровая бутылка дешевого кваса. Анна жевала слойку, отставив руку и чуть наклонившись вперед, чтобы на новую юбку крошки не попали. Юбка иссиня-серебристая, тафтяная, с петельной вышивкой; вьющиеся растения. Красивая, длинная, как раз для Анны. Матвей блаженно улыбается и следит, как крошки падают на носки Анниных новых туфель, из очень плотного велюра, с алмазными блестками. Как медленно гаснущие золотые искры в осеннее поле. Как зерна из колосьев – в землю. Злаковая женщина. И не было Матвею дела до того, кого Анна любит на самом деле, кого и когда любила. Ведь перед ним сидела его Анна, его кожица, его колосок, и он знал ее лучше, чем кто-либо.

И.Н. Крамской. Неизвестная. 1883.

С некоторых пор Анна стала как-то особенно присматриваться к детям, и присматривание это часто происходило в храме. До начала всенощной, во дворе после литургии, когда еще не все разошлись, или в трапезной. После всенощной, на освещенной короткими фонарями аллейке. Вот вышла Ирина Павловна, а за ней – муж ее Федор Семенович, вынесли корявые железные стульчики из трапезной и лоток с пирогами, два лотка. Кто-то вслед за ними спешит, добавку несет. Пироги – вещь хорошая. Установили стульчики, уложили на них укутанные полотенцами и одеждой столовские лотки. Началась торговля.

Церковь Николая Чудотворца в Измайлово. Автор фото неизвестен.

Измайловский парк, вечный свидетель, золотился крахмальной листвой…

Успевай смотреть! Сразу же собралась живая, переливающаяся стайка, веер детских разноцветных локонов и шапочек, рыжеватое сплетение голосов, требующих, звонких, доверчивых. Нет, эти пташки – не милые конфетки, не сусальные ангелки. Анна хорошо знает, как злы и нервны бывают дети. Но она предпочла бы эту жестокость, эту порывистую непримиримость, эту дерзкую настойчивость несерьезному приличию взрослых. Это дети – серьезные люди, а взрослые – нет.

Анна заметила, как из храма вышла молодая женщина с палочкой. Одета женщина прилично и вообще держится так, как будто палочка – явление временное. Однако, Анну не обманешь. Свет фонаря выхватил посеревший от боли полупрофиль с подрагивающей скулой и сжатыми губами. Палантин не смог скрыть тяжелой болезни. Женщина с палочкой встала в очередь, как все. Не стала просить: пустите меня, мне тяжело стоять. А со стороны трапезной вырулила моложавая бабулька, смирная и строгая, беленькая такая. И – бегом к пирогам. Скромно, тихо, в белом и новом оренбургском платке поверх платья.

– Господь вам в помощь, Ирина Павловна. С чем нынче?

Клеенчатый фартук развернулся.

– Капуста, яблоки… Рис с яичком.

– Ну набери мне десяточек.

Белый платок зябко дернулся на ветру. Послушание тяжелое, при настоятеле, хоть пирогами к чаю утешиться… Так пирогов с капустой и не осталось.

Впереди женщины с палочкой – четыре смешливые косицы, которые «свечками баловались» в храме. Девчонки гогочут, продолжают разговор. И вдруг посторонились, сделав губки трубочкой, как ягнятки, покосились большими глазками. Гы-ы. Смотрят на палочку. Не понимают: красивая, одета хорошо. А палочка зачем? Посторонились.

– Храни вас Господь, детки.

Анна в очередь за пирогами становится редко. Пироги – не благодать. Может и не достаться, а все обидно будет. И без пирогов, как с пирогами.

Отец Игнатий, которому вся Москва передает записки с просьбами помолиться и вся Москва приходится духовными детьми (а теперь, видно, и провинция удочерилась), Анну привлекает. Однако она держится от него на расстоянии, чем заслужила какое-то странное недоверие местных фей, в отца Игнатия духовно влюбленных. Анна, конечно, передает Батюшке записки с просьбами помолиться, и не сомневается (даже мысли ни разу не возникло!) что Батюшка записку не прочитает или просто потеряет. Будто знает, что поступает правильно. Однако чудесный ореол отца Игнатия Анну пугает.

Анна понимает, что виновата. Согласно своему духовному чину, отец Игнатий должен изничтожать в Анне художническую гордыню, чтобы Анна смирялась. Однако отец Игнатий на Анну порой даже внимания не обращает. Сначала Анна думала, что Господь так Батюшке внушает, чтобы смирить подопечную. А потом поняла вдруг, что никакая она отцу Игнатию не подопечная, и он ее в лицо почти не помнит. А записки и исповедь (когда Бог даст) нужны Анниному сердцу. Просто в Алексеевском так повелось, что все отцу Игнатию письма пишут. И Анна – тоже.

Храм Воздвижения Честного Животворящего Креста Господня. Ново-Алексеевский монастырь. 1882

Анна очень много слышит в последнее время, как ее знакомые обсуждают, какие продукты можно есть, какие нельзя; что покупать, а что нет. Анне все равно: йогурт или простокваша. От алексеевских пирогов у Анны – изжога. Что попадется в ближайшем магазине, то и купит. Говорят, кефир и йогурты «Пастушок» – сплошная химия. Анне приятно смотреть на оформление, а никакой изжоги, которой знакомые пугают, от «Пастушка» у нее нет. Вкус будто молочный, а на язык состав не определишь. Если нет «Пастушка», Анна может и «Данон» купить. Но больше всего любит вологодские молочные продукты. Топленое молоко в пол-литровом пакетике, ряженку, снежок, фруктовый кефир. Только вот халву с черносливом Анна теперь редко видит. Зато теперь есть халва с изюмом, очень вкусная.

Дети, как слышит их Анна, обладают особенной и живой музыкой. Она в них зарождается, затем развивается, растет, укрепляется корнями и звуками, цветет, плодоносит. Когда дети вырастают, случается, что музыка в них затихает, как жизнь в старом плодовом дереве. Оно может еще плодоносить, развиваться, но оно будто спит, будто ожидает помощи.

На Алексеевском подворье Анна особенно любит смотреть на трех курчавых братцев и на их мамочку. Братцы, как матрешки, кажется, и роста пропорционального, одеты похоже, чисто и даже щеголевато. Яркие курточки, веселые шарфики, пушистые, теплые, мягкие, хлопковые брюки с карманами, ботинки – все в тройном экземпляре. Наметанный Аннин глаз сразу же определил: в «Фамилии» покупалось, видела. С детей невольно взгляд переходит на мамочку. Особенно когда после службы в теплый день Анна сидит на лавочке во дворе, а мамочка ходит вслед за своей гвардией. Ну, и муж мамочки – тоже. Анна, кажется, так и нарисовала бы ее. Кругленькая, с веснушками, с маленьким острым носиком, светлоглазая, мамочка-барышня. Невысокого роста, подвижная, какая-то студентистая, шустрая, совсем на Анну не похожа. Мамочка уже два раза кругом двор обойдет, пока Анна со скамейки поднимется.

Лет семь назад мамочка (Анна знает, что зовут ее Лида Скворцова) была совсем худенькой. Второй ребеночек месяца три как родился, а первый стаскивал за ремешок с плеча мамы сумку. Лидочка ходила в храм, покрывая головку маленькой пестрой, серенькой какой-то, пластиковой косыночкой, одетая в застиранный джинсовый сарафанчик, а детки были укутаны, во что Бог послал; видимо, у приятельниц одолжила. Лидочка ходила смирно, как будто забитая и придавленная невозможными обстоятельствами. Кто знает, может оно так и было. Дети страшно кричали, особенно перед Чашей, так, что Лидочке приходилось срочно выбегать прочь из храма. Анна взглядывала на Лидочку холодно: и к чему такое беспокойство заводить? Не выходит у Лидочки быть мамой. Потом, правда, поняла, что так думать нельзя. Но Лидочка казалась плоской, не созданной для материнства.

А.Г. Венецианов. Крестьянские дети в поле. 1810.

Дети, как слышит их Анна, обладают особенной и живой музыкой

Анна и себя помнит в то время: индийские юбки, одна на другую, пушистый, индийский же, свитер, индийская вискозная майка и платок, тоже индийский, но куплен не на Измайловском, а в лавке Свято-Даниловского монастыря. В голове – недавно изданная книга про старца Сампсона, на шее – ладанка с камешками из Оптиной и Псковских Печер.

Псково-Печерский монастырь. Фото В. Муратова

Лет пять назад Лидочка ходила с третьим животиком, осенью одевалась в теплую, горчичного цвета, накидку, а вместо маленького платочка появился вискозный палантин. Одевалась Лидочка строго, как маленькая жена, так привычно, что Анна удивлялась, глядя: «Да, детки. На себя не посмотришь в зеркало». И додумывала: «Зато в детских глазах отражается». Однако счастья и любви в лидочкиных глазах будто не светилось. Лишь изредка мелькала, ненадолго, задорная и чуть щербатая улыбка, меточка прежней веселой и беспечной жизни. Будто написано было на Лидочке: то, что жила в мирной семье, возможно, что и полной, что венчанная, что не сильно разгулялась до венчания, и так далее. Словом, как под покровом. Не тужи, свет, все образуется. Даже то, что дети все – мужского рода, говорило о какой-то правильной Лидочкиной женственности, тихой, неприметной и соловьино-щекочущей, как майский ночной ветерок.

Анна в то время накупила молодежных курток; носила стильные юбки из плотного трикотажа; туфли и сапоги на высокой подошве; радикального цвета и крупной вязки свитера (черный или белый); весной и осенью – трикотажную мантильку, а летом – белый хлопчатый ажур на плотном чехле или тюлевые юбки и молодежные майки. Была строгой, работала в каком-то конфессиональном издательстве и подумывала согласиться на место, предлагаемое ей Матвеевым собутыльником, из солидных.

– Ты, Аньша, уже бесстрастная. Можешь и с цивилом работать. Обоим полезно будет.

Теперь, как видно, у Лидочки завелась богатая подруга, а мальчишки подросли, и хлопот стало поменьше. Подруга оказалась выше ростом, и все ее шифоновые многослойные подарки висели на Лидочке до пола: рукава кармен, острые воланы на юбках, вытянутые подолы и прикрытые шелковыми шарфиками выкаты воротов. Теперь вместо платочков на жиденьких русых прядках Лиды задорно кривилась вязаная шляпка с небольшими полями. Анна, в черном плаще делового фасона и полусапожках из тонкой кожи на тонких каблуках, сидела на скамейке и наблюдала, как Лидочка ходит по пятам за рассыпавшимся живым горохом. Хорошо братцам. Вырастут, мир перевернут, это точно. Только вот при взгляде на Лидочку уверенность в этом как-то бледнеет. Может, так и надо.

Анна себе все больше напоминала старую деву: наблюдательностью. Уже научилась различать на лицах замужних женщин, и на лице Лидочки тоже, легкий чувственный глянец. Он совсем не походил на блеск глаз Матвеевых моделей или Матвееву золотистую охриплость.

* * *

Лидочка Скворцова устало опустилась на скамейку во дворе: даже спина мягкой показалась. Хоть посидеть, отдохнуть, пока мальчишки наиграются. Она любила выходить во время помазания из храма, из толчеи, которая все время окружала ее дома, даже ночью. Заботы не отступали, не хотели оставить маленькое Лидочкино сердечко в покое.

Храм Алексия, человека Божьего. Алексеевский монастырь. Красное село, Москва. Фото NVO.

В последнее время в круг основных забот вдруг попал некогда покорный и кроткий муж Паня, Панкратий. Его выгнутые брови, как два опрокинутых черных полумесяца, все чаще выражали теперь непонятную Лидочке отстраненность и даже насмешку. Детки, в которых Паня был когда-то влюблен, стали чем-то вроде насекомых: ничего уж с ними не поделать. Лидочку будто в колодец опустили, едва все названное заметила. Чуть не захлебнулась сладким алексеевским воздухом. И против своей воли иногда роняла фразы:

– Вот, сегодня опять двести рублей в Алексеевском оставили…

Паня еще сильнее выгибал брови и улыбался, мило так, светлыми глазами и здоровыми (не как у Лидочки) зубами, которые забавно торчали из-под куцых усов:

– Да что ты говоришь! А я не знал.

Совместное сидение дома стало все чаще сопровождаться телевизионными картинами (Я же только «Русский дом» смотрю!). Или, когда за телевизор Паней был получен выговор от отца Игнатия, сидением на кухне, по целым вечерам, с гитарой. Участились и пивные гости.

– Лидочка, солнце, поди деткам сказку почитай.

Н.П. Богданов-Бельский. У дверей школы. 1897.

Тошка в этом году в школу пойдет, хотелось бы, чтобы в православную…

И широкие Панины брови недовольно выгибаются.

«Снова Паня опоздает к обедне, и, конечно, отец Игнатий его не успеет принять, поисповедовать… А надо. В семейной жизни, как в хоре – без исповеди нельзя. Придется звонить Батюшкиному секретарю, Марине Васильевне, записываться к отцу Игнатию на исповедь. А она… Бог с нею, позвоню, надо. Очень надо. Не уверена я что-то в Пане стала, такое искушение. А семейных чад у отца Игнатия… и думать страшно. Тошка в этом году в школу пойдет, хотелось бы, чтобы в православную. Это ж целая жизнь: школа. Очень много страшного про нынешние школы рассказывают. Лучше, конечно, в православную. Деньги на школу, конечно нужны. Вот сейчас бы Пане и подработать, а он… Да ладно, папаша мой подкинет. Однако, Пане та работа (ремонтником) все равно нужна. Но как ему объяснить, да еще мило, в стиле отца Игнатия? Панечка, такая хорошая работа вокруг тебя ходит… А он мне: да что ты говоришь!»

Старший сын Лидочки, Антошка, в это время где-то на клумбе, среди роз, отыскал суковатую еловую палку и стал ею размахивать, как мечом. Распугал братишек.

«Вот Тошка. Хорошо, что отношения с ровесниками у него сложились и он их не боится. И помощник по дому хороший, когда не ленится. Пакет с мусором вынести, и так далее… Да хоть за хлебом сходить. Но ленится. Читает он уже как второклассник, но цифры не любит. Весь в меня, легкомысленный. Поэтичный».

Лидочка Скворцова пишет стихи. Простые, теплые женские; много стихов; каждый день – по стихотворению. Будучи мамочкой, с тремя грузиками: на плечах и на шее, составила целую книжку стихов: «Солнечный колокольчик». Только вот издать… Ни знакомых, ни денег. Отец Игнатий благословил, и еще один старец благословил – книгу издавать. А книга никак не издается. Лидочка видит свою книгу с иллюстрациями. Видит в иллюстрациях – какую-то прозрачную страну, с цветами и птицами, с летним ветерком.

Фредерик Эдвин Черч. Вид Котопакси. 1857.

Лидочка видит свою книгу с иллюстрациями. Видит в иллюстрациях – какую-то прозрачную страну, с цветами и птицами, с летним ветерком

Лида как-то раз показала свои стихи Веронике Феликсовне, известной поэтессе – отец Игнатий благословил показать. Вероника Феликсовна посмотрела, распечатку вернула, елейная такая, и сказала: «Приятные стихи, только… детские».

 
Господи, прости меня, простую,
Неумную, быть может – ничего!
Тебя я забываю зачастую,
и не люблю венчанного его.
Но дай мне знать, что Ты – любовь святая,
И возвратится в маленький мой дом
И теплота, и ожиданье рая,
И счастье будет, счастье будет в том.
 

Прочитав это стихотворение, Вероника Феликсовна Рунова повела смуглым вавилонским носом с авторитетным прыщом, который, должно быть, болел, и сказала:

– Я надеялась, что мы с вами почитаем друг другу стихи, напитаемся друг от друга творческим духом. Возможно, так и будет. Но у вас в стихах много лишних слов. Я могу сказать, что в моих стихах каждое слово мной выстрадано. Там нет лишних.

Отец Игнатий после разговора Лидочки с Вероникой Феликсовной, заметив молодую поэтессу в толпе ожидающих благословения, сказал как-то вяло:

– А-а, стихи! Ну да, стихи… Не распыляйте себя на мелочи. Стихов много.

Затем все же Лидочку благословил, размашисто, раздув ноздри, и сказал с каким-то странным придыханием, почти грозно. Лидочка даже испугалась:

– Поэт, поэт!

Голос у него был кликушистый, какой-то смятый. Старик уже, совсем старик.

Однако Лидочка не замечала ветхости отца Игнатия и того, что он порой ведет себя как противный младенец. Для нее отец Игнатий был Батюшка, все его мелочи покрывались каким-то радужным покровом, и Лидочка даже радовалась, по-настоящему, глубоко и искренно, когда своего Батюшку видела. Больше радовалась, чем даже Пане.

У Лидочки как раз в сумке была распечатка стихотворения, посвященного отцу Игнатию. Небольшой стих «Батюшка». Лида распечатывала его в ущерб основным заботам. Все трое мальчишек дома, под началом Тошки. Гречка на сковородке готова (дешевая, семнадцать рублей почти килограмм), котлеты поджарены (из телятины, с чесноком, дороговатые, но нежные, не жирные, и Пане нравятся) – только разогреть. Майонез «Скит», в ловкой красной упаковочке, карманчике, открыт. Паня – неизвестно, дома ли.

Лидочка сидела на кухне у Ангелины Кречетовой, прозаика алексеевского масштаба, на другом конце Москвы, слушала Ангелину, стараясь не пропустить, когда нужная страница вылезет из принтера, и думала, не позвонить ли домой, Тошке, чтобы обед разогрел.

Храм Алексия, человека Божьего. Алексеевский монастырь. Красное Село, Москва. 1882

Вольготно устроившись на старом стульчике, с чашкой «Майского» чаю, «Корона Российской Империи», с медовым оттенком, Ангелина важно приговаривала:

– Вот у нас Пушкин… Еще в Литинституте, помню, Чупринин говорил: «В “Медном всаднике” – весь Гоголь»… Маленький человек… Пейзажи Бунина…

Алтарь и иконы. Автор фото неизвестен.

Паня любил помогать отцу Игнатию в праздник, любил мыть пол в алтаре, хотя сам алтарником не был

Стихотворение «Батюшка» было особенным, Лидочка даже не поняла, как оно написалось.

 
Мы батюшку разрываем на части,
Кусаем любимую руку.
Мы всякой исполнены страсти,
Забыли спасенья науку.
Мы вовсе теперь позабыли,
Что батюшка – Божий священник.
Мы требуем призрачной были,
Но батюшка наш – не волшебник.
 

Ангелина по поводу стихов Лиды ничего не сказала, зато охотно расставила знаки препинания и исправила несколько торопливых Лидочкиных ошибок.

Такие вот стихи пишет Лидочка Скворцова. Она привыкла, хотя и не сказать, чтобы смирилась, что до последнего времени, до того, как Тошка стал отроком, а Мишке, младшему, исполнилось три, ее считали чуть не мышкой полевой, почти никем. В Лидочке не было сколько-нибудь заметных черт: волосики жиденькие, цвета крысиной шкурки; прозрачные тусклые глазки, хоть и большие; походка уточкой; предательски, нервно краснеющая кожа и голосок с неизбывной патиной испуга, что малоцерковными подругами считалось знаком особого благочестия. Вот только веселый нос и веснушки. Они пасхальной порой играли на солнце, как замечательные небесные капли.