Текст книги "Приходские повести: рассказы о духовной жизни"

Паня Скворцов ничего общего во внешности с Лидочкой не имел. Он был высок, очень изящно сложен, худощав, темноволос (густые волосы весело вились), с молочно-бледной кожей и аметистовыми глазами, в которых всегда плескалась июльская прохлада. Паня любил себя в стихаре, любил помогать отцу Игнатию в праздник, носить красиво убранную праздничную свечу, которую сам украшал. Любил мыть пол в алтаре, когда благословляли, хотя алтарником не был. Любил петь, играть на гитаре и не любил работать.

Однако работать, под угрозой отлучения от алтаря, пришлось, и даже сам отец Игнатий взялся устроить красивого и благочестивого помощника в банковскую охрану. Паня, когда выпадали сутки, по окончании рабочего дня, шел в тренажерный зал, устроенный для высшего руководства прямо в здании банка. Его напарник тоже ходил в тренажерный зал. Так и ходили, по очереди. До женитьбы на Лидочке Паня был хиповатым бродягой из музыкально-эстрадной и довольно обеспеченной семьи. Когда на Алексеевском подворье начались восстановительные работы, с размахом, Паня принялся было помогать всем и во всем, но довольно скоро понял, что суровая приходская жизнь может стать гораздо более приятной и гораздо менее утомительной, если жениться.

А.П. Рябушкин. Диакон. 1888.

О любви к Лидочке он не думал вовсе – нравилось думать, что ему разрешат надевать красивый стихарь…

И Паня женился. О любви к Лидочке он не думал вовсе, но ему нравилось думать, что женившись на Лидочке, он сможет поскорее достичь благословения убираться в алтаре, что ему разрешат надевать красивый стихарь и ходить с праздничной свечой, на виду у всех прихожан. Лидочка очень нравилась Пане. Особенно хороша она была во время праздников, когда Паня приглашал своих приятелей, а Лидочка готовила сразу человек на десять. Готовить Лидочка поначалу не умела и не любила, но потом как-то быстро сообразила, как можно собрать хороший стол, почти не готовя, и теперь Паня благодушно поглаживал после обеда чуть округлившийся животик, говоря: «Ну как вам наше фирменное блюдо?».

Однажды Анне случилось пересечься с Лидочкой, и не где-нибудь, а в Аннином любимом оптовом магазине посуды и хозяйственных товаров «Негоциант». «Негоциант» после «Фамилии» был самым любимым Анниным магазином.

Порой Анна спрашивала себя: отчего она так любит готовить и ходить по магазинам, как какая-нибудь семейная перепелочка? Затем вдруг, едва мысль вылилась в слова, сообразила, что у перепелок как раз на эстетику времени и не хватает. У них все сурово и просто. Не хочешь – вообще ничего делать не буду. И пошел вон.

«Негоциант» привлекал двумя моментами: коробами с дешевыми приспособлениями для уборки дома, которые располагались на бесконечных стеллажах, и стендами с прекрасной посудой. От недорогой (чашка в десять рублей, с цветочками) до изысканной (коллекционный фарфор из Петербурга и Англии).

О помещении, в котором сосредоточилось все искусство кухонной утвари из нержавейки, можно и не упоминать. Анна, по задумчивости или от переживаний, недавно разбила крышки сразу двух любимых керамических чайников из теплой даже на вид тарусской глины, и теперь задумала перейти исключительно на посуду из нержавейки.

Чайнички из Индии и Германии, с ладно пригнанными крышечками, поражали воображение простотой и полезностью форм. Не слишком длинный и не слишком короткий носик, ситечко, крышка с забавным звоночком настраивали на благодушный лад, даже если день просто обуглился от неудач. Отечественные миски с двойным дном, которые выдержат даже пожар, причем пирог в них не подгорит, оказались лучшей посудой для завтрака и быстрого обеда. Припустил замороженные овощи, добавил рису, снова припустил, залил кипятком, подождал пять минут – и аромат летнего овощного блюда. Ну, и вкус – не хуже. Если заморозку выбрать правильную. Всего на приготовление обеда уходит минут пятнадцать. На разговор по телефону с подругой иногда уходит больше. Отечественные кастрюли с тройным дном (нержавейка-алюминий-нержавейка) – вещь в большой семье незаменимая. Первое, второе, третье – должны быть обязательно. Особенно в роскошном сентябре, когда на второе – душистый фаршированный перец в золотистом от хорошего масла бульоне, а на третье – компот из свежих сладких яблок и ароматных груш. На первое можно вообразить борщ с хрустящими клецками и диетическими куриными грудками.

Шутка шуткой, а на Анну порой нападала жажда кулинарных подвигов. И жажда эта давно уже перестала связываться с Матюшей. А ведь несколько лет назад Анна готовила только для Матюши и его знакомых. Гости были редкими, но подолгу. Так что кастрюль, мисок и стеклянной посуды у Анны хватило бы на две семьи. Одних литровых ковшиков – три. Первый – толстостенный, весь из нержавейки, жутко блестящий, светлый, какой-то слишком ресторанный. Второй – с длинной ручкой из огнеупорного пластика, со стеклянной крышкой, ровненький, скромный и очень выносливый: ни накипи, ни темноты от масла. Третий – пузатый, с металлической крышкой о трех дырках, тоже с длинной ручкой, металлической, с самым толстым дном. Он кажется больше, чем на литр. В одном принципиально готовится овсяная каша, в другом отваривается кальмар. В третьем, когда отварного кальмара и каши не предвидится, варится гречневая каша или картофель.

Святая Марфа. Часослов Изабеллы Кастильской. XV в.

Анна бродила между витрин с фарфоровой посудой, присматриваясь к изящным ломоносовским чашкам и необычной формы чайнику, напоминающему ослепительно белую, с темно-красными узорами и золотом, маковую голову. Стоили все вместе вещи дороговато, однако порознь покупать не стоило, так как вся изюмина покупки была в том, что чашки смотрят на чайник, а чайник – на чашки. Коллекция ломоносовского фарфора в «Негоцианте» была солидной, и этот фарфор, видимо, пользовался спросом. Некоторых предметов, которые Анне хотелось бы рассмотреть повнимательнее, уже не было. Темно-синий кобальтовый сервиз, тонкий и дорогой, очень романтичный, совсем как стихи Китса, отсутствовал, а вместо него стояла чайная пара, тоже тонкая и романтичная, но уже не настолько изящная. Анне нравилась такая форма чашки – опрокинутый колокол. Очень нежная и спокойная. В ней не было напрасной чувственности, которая присутствует в дорогой чайной посуде. Форма чашек и чайников в сервизе, который отсутствовал, была еще более изысканной: то был удлиненный колокол. По темно-синему полю шла приятнейшая золотая вязь. Ее было немного, и она была чудо как хороша. Все настроение сервиза Анне нравилось. Вдумчивое, одинокое и даже смиренное, как раз для нее.

Хильда Ферон. Чаепитие в полдень. Ок. 1917.

Все настроение сервиза Анне нравилось. Вдумчивое, одинокое и даже смиренное, как раз для нее

В витринах напротив помещались китайские и английские поделки, все похожие между собою, причудливые, забавные и до отвращения дисгармоничные. Из всего этого стеклянного хлама Анна осмотрела только несколько чайных наборов из Англии, с земляникой, ирисами и нарциссами. Пузатенькие чашки напоминали об утренней овсяной каше с молоком или о сливках в чае. Почти шарообразный чайник с рассыпанными в каком-то естественном порядке (ближе к донышку) веточками спелой ягоды земляники, требовал для себя только определенный сорт чая, независимый и великолепный: «Айриш брекфэст». Цена английского наборчика, из недорогих, но все же не достойных стола избалованной леди, напоминала цену такого же наборчика из ломоносовского фарфора, который отчего-то Анне нравился больше. Но англичанин был весел, полон спелой земляники и в коробочках.

Вот тут-то Анна и увидела Лидочку. Она, а за нею – Тошка, цепляясь за даренный вискозный креп слоистой маминой юбки, вдруг, с каким-то непонятным испугом и укором, вынырнули из-за стенда с украинской посудой и направились прямиком к английскому сервизу.

Лидочка не сразу заметила Анну. Возможно оттого, что поля ее смешной вязаной шляпки печально опустились, и горизонт зрения Лидочки несколько сузился. Возможно, оттого, что Лидочка в это время слушала Тошку, который что-то очень важное пытался маме объяснить. Лицо у Лидочки было просто пунцовым. Веснушки дрожали.

– Дыбом встали, – подумала Анна.

Локонки, выбившиеся из-под шляпки, отчаянно блеснули какой-то сусальной позолотой в лучах лампы дневного освещения, пропахшей клеем и стиральным порошком. Лидочка будто ничего не видела вокруг себя. Она, бедная, едва ли не плакала. Кое-как маленькая семья добралась до полочки, где стоял пахнущий земляникой английский фарфор. Лидочка остановилась как раз напротив того набора, который нравился Анне. Анна, отступив назад несколько, усмехнулась.

– Надо же! Успела и я приобрести алексеевский вкус, даже в посуде!

Лидочка, действительно, на набор с нарциссами даже не посмотрела и смело прошла мимо набора с ирисами. Тошка, увидев, куда смотрит мама, тоже остановился, запрокинул голову так, что с висков упали темноватые завитки отросших локонов, и уверенно сказал:

– Точно этот!

И указал на пузатый чайник с земляникой.

Лидочка кивнула и стала доставать с полки фарфоровое диво. Спохватившись, взглянула на ценник: шестьсот рублей. Оторопела, да так и замерла, с чайником в руках. Задумалась.

Анна, решив воспользоваться Лидочкиной задумчивостью, сделала несколько шагов, чтобы выскользнуть из узкого, заставленного слишком хрупким товаром, пространства, посторонилась, тонкая и длинная, и неслышно поползла к выходу.

И вдруг.

– З-здравствуйте… Извините…

Христос с шестью святыми. Икона. Конец XVIII в.

Далее слов Лидочки Анна не разобрала. Визг осколков ароматного, как земляника, англичанина, перекрыл на какое-то мгновение, кажется, все звуки в магазине. Лидочка, смешно взмахнув руками, посмотрела на осколки и сказала:

– А мне батюшка, отец Игнатий, посоветовал к вам обратиться. Иллюстрации к моим стихам сделать. Ведь вы – художник…

Г.И. Семирадский. Христос у Марфы и Марии. 1886.

Ибо заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, не пожелай чужого и все другие заключаются в сем слове: люби ближнего твоего, как самого себя (Рим. 13, 9)

Две девицы в синих клеенчатых фартуках будто из-под земли выросли. С совочком, с метелочкой, спокойные и чуть насмешливые: платить, конечно, придется. Лидочка, увидев их, вдруг сообразила, что случилось, и что ей придется платить за разбитого англичанина. Мгновенно сникла. Тошка, учуяв своим детским сердечком, что маме грозит опасность, вылез вперед и смело посмотрел на девиц. Лидочка уже потянулась к сумочке.

С Анной вдруг произошло необыкновенное. Ей стало одновременно грустно, до слез, так что заплакала, и смешно на Лидочку. Такую беспомощную, милую и растерянную. И тут же захотелось сделать для нее что-то хорошее. То, что земляничный англичанин водился на полках «Негоцианта» во множестве, Анна знала. Решение пришло вдруг, просто и ясно, и вместе с тем как-то дико, неуважительно, но сердце в Анне уже загорелось.

– Лида, вы позволите мне заплатить за ваш чайник?

Та оторопела, всплеснула руками и выпалила, тихо, жарким шепотом:

– Я… батюшке…Тошка в школу…

Мальчик, услышав свое имя, встрепенулся и, мгновенно осознав, что Анна хочет помочь его маме, повернул курчавую головку, придвинулся на полшага к смутно знакомой женщине, едва ли не упершись ей в колени, и взмолился:

– Тетенька, помогите маме!

Анна, в слезах, невесть отчего дрожащими руками, прижала к себе Тошкину головку.

– Да-да, поможем маме.

Лидочка, как зачарованная, смотрела на них и лепетала только:

– Батюшке подарить… батюшке…

Овладев собою, Анна, как-то проскользнув между обескураженными девицами и Лидочкой, сняла с полки коробочки с таким же точно земляничным англичанином и положила к себе в корзинку. Затем добавила туда же ломоносовский чайник с чашками, в виде маковой головы. Возле кассы Анна сообразила, что денег у нее может и не хватить. Однако, денег хватило, и еще немного осталось. Тошка сам заворачивал Аннину покупку, долго, аккуратно, в толстые слои желтоватой оберточной бумаги, и потом сам укладывал их в плотный Аннин пакет, где на дне лежал палантин. При этом лицо у него было довольным.

– А батюшкин чайник – лучше! – наконец сказал мальчик, когда упаковка была завершена.

– Да-да, Тошка, лучше, – встрепенулась Лидочка.

Анна довольно рассмеялась, и в первый раз за много лет по нижнему краю нижней губы у нее не поползла ядовитая складка. Лидочка все еще находилась в каком-то восхищенном состоянии, и будто не понимала, что вообще только что произошло. Она вдруг принялась рассказывать Анне про свою книгу, про стихи, про Веронику Рунову и все спрашивала, пока все трое, две молодые дамы и Тошка, поднимались по узкой лесенке, согласится ли Анна сделать иллюстрации к ее стихам. У Анны, после пережитого сильно заболела голова, и Лидочку она слушала с великим трудом. Напрягала все свои силы, чтобы не вспылить и не растечься от жалости к Лиде, как мороженое от тепла.

– Ну вот, глупая, ввязалась. Сдобничала, а теперь голова болит. Э-эх, прав Матвей: все бабы – сестры. Эта замуж вышла, а я за ее глупость плачу кровными наличными. Ну да ладно, когда еще такая радость будет. Тошка вот у нее хороший. По глазам видно, свой человек: музыкант-поэт-художник. Будет. Или нет. Господи, помоги всем нам!

Едва отошли пару шагов от магазина, как Лидочка снова остолбенела и коснулась нечаянно рукава Анны. Та вздрогнула и посмотрела туда же, куда и Лидочка.

К ним навстречу двигался Лидочкин муж, которого Анна считала уже алтарником. Лицо Панкратия было серьезным, сосредоточенным, а веселые брови насуплены.

– Потерял вас, – просто сказал Паня и откинул со лба красивую прядь. Приехали за вами, с Темой. Мишку я дома оставил, пусть спит.

Сделав вперед полшага, Лидочка, будто все еще не понимая, что вокруг нее происходит, остановилась, но потом сделала еще один шаг навстречу Пане, тяжелый, как в кандалах, забыв про свой пакет в руках у Анны. Лида смотрела широко распахнутыми глазами, как будто было что-то непостижимое в том, что муж соскучился без жены.

– Что же это, – лепетала Лидочка, – Что же это… Батюшка!

Анна потянулась было за Лидочкой, но вдруг остановилась, чтобы подавить неожиданно возникший в самой гортани острый смех, так похожий на слезы.

– Пакет вы забыли…

Тошка подлетел, как воробушек, принял из рук Анны Лидочкин пакет с покупкой для отца Игнатия, постоял несколько секунд напротив Анны, глядя на нее бесконечно преданными глазами, и стремглав бросился за мамой. Лидочка и Паня уже шли по направлению к метро, тихо о чем-то переговариваясь. Об Анне они будто забыли.

И тогда Анна засмеялась. Или заплакала. Она сама не понимала, отчего.

Уже подходя к дому, Анна вспомнила день, когда над Матвеем восполнялось Таинство Крещения. Восполнял, конечно, отец Игнатий, он крестить любил. После тяжеловатой для такого непоседы, как Матвей, трехчасовой службы, после полученных от отца Игнатия поздравлений и ласкового похлопывания по спине («Медведь! Медведь!») Анна с Матвеевыми крестными вышли во двор. Матвей выглядел сильно уставшим и, казалось, жалел, что согласился на Аннины уговоры.

– Вот я только проверить хотел, верен ли твой, Аньша, первый импульс…

Вдруг, из нижнего храма, где Таинство совершалось, к Матвею и его окружавшим подлетела чистенькая молодая бабулька в новом оренбургском платке, с блестящим жестяным подносом. Назначение подноса Матвей не сразу понял.

– Посильная жертва на храм и гимназию, – оренбургские очки смотрели на Матвея как на некую новую зоологическую разновидность, возможно, что и гада.

Матвей покорно рассупонил свой кожаный лопатник, по счастью, тогда полный, достал синюю тысячную бумажку и аккуратно положил на поднос.

– То-то же мне ваш отец Игнатий все про какой-то ящик говорил. Так бы и сказал: поднос.

Затем добавил, уже обращаясь к одной Анне:

– Я думал, у вас тут братская любовь, а у вас – платный детский сад.

Бабулька с подносом нисколько не смутилась, сунула только что выданную Матюшей тысячу в карман молодежной юбки и сказала, уверенно и просто:

– А в трапезной у нас… мед из скита привезли.

Глаза под очками предупреждающе удлинились.

– Освященный. Из скита… Всего пятьсот рублей трехлитровая банка. Всего пятьсот рублей. Надо помогать православным хозяйствам, и тогда…

– Мало денег? – искренне удивился Матюша. – Ну ты даешь, мать.

В груди у Матюши весело засвистело. Бабулька слегка фыркнула и засеменила к храму.

Г.Г. Гагарин. Крещение Христово. 1860.

Уже подходя к дому, Анна вспомнила день, когда над Матвеем восполнялось Таинство Крещения

В Анне тогда вся кровь закипела. Ей вдруг захотелось ударить Матюшу по наглой рыжей морде, и со всего маху, больно так ударить, чтобы думал над словами. Однако она сдержалась и, выждав, когда оказалась рядом с Матюшей и на приличном расстоянии от крестных, синими от негодования губами выдавила прямо в рыжее Матвеево ухо:

– Фофан ты, Матюша. Вспомни, как у тебя самого крышу рвало, когда сивухой отравился.

Матюша как-то сразу притих, и в груди у него снова засвистело, только задумчиво.

– Зря ты так, Аньша Степановна.

Шарль Башелье. Вид Новодевичьего монастыря. XIX в.

Анна, вспомнив этот день, остановилась вдруг, посередине тротуара, почти перед самым подъездом и погрозила длинным крепеньким кулачком в беззастенчиво голубое – ни облачка! – небо, чем-то напомнившее ей глаза Матюши:

– Не платный детский сад, а братская любовь!

Дуняша (Рассказ)

Казанский собор в Казанском монастыре, Тамбов. Фото М. Марковского.

Из фотографий С.М. Прокудина-Горского. Екатеринбург. Центральная часть с прудом. 1909. Реставрация С. Прохорова.

Приход – это когда люди приходят. К Богу. Иначе приходить в храм возможно, но это уже не приход. Неприходских людей много: прохожане, захожане и другие. А прихожане общаются только между собой, кустами, небольшими группками, как небесные силы; у каждого – свой чин. Прасковья Петровна, матушка Елена, Сергей Андреевич, батюшка Владимир – все как положено. У каждого – свое дело, свои интересы. Та ходит свой род вымаливать, эта – мужа, третья – кормить детей. Все вместе называется приходом. Все высказывания в свой адрес прихожане воспринимают как поношение: грубое или тонкое. Словом, все прихожане – мученики, исповедники и страдальцы. Очень любят говорить о своей гордыне и недостоинстве. Со своей стороны, прохожане и захожане тоже воспринимают каждое высказывание приходских в свой адрес как поношение. Эти просто обижаются. Так и носят – каждый поношение другого. Ну, хоть так – носят.

Герде то и удивительно было, что просто подойти и заговорить на приходе нельзя. То есть относительно крещения, причащения, соборования тебя еще кое-как выслушают, а вот общаться никто не станет. Ну, в гости позвать, позвонить, с праздником поздравить. Только своим, для которых есть время.

Интерьер храма Христа Спасителя. Москва. Фото П. Лосевского.

Герде то и удивительно было, что просто подойти и заговорить на приходе нельзя

«Странно, а почему у меня для всех время есть?» – недоумевала Герда. Тратить это время было не на кого. Герде уже давно никто не звонил из приходских.

– Сама и отучила, – поморщился на жалобу отец Михаил. Жалобы он тонко презирал: явное самооправдание, слабый народ пошел. Нет, чтобы одной волной покаяния, раз – и все. А то вон они исповедники, слишком много хотят от священника. И эта, с психическим расстройством, тоже хороша: лукавства много.

– Ты вон как, колючками обросла. Смирись. Пойми, что в твоем положении не стыдно звонить и просить помощи. Ты и позвони, попроси. Не откажут.

Герда воодушевлялась, звонила и слышала в ответ: у меня работа, у меня дела, меня болящая ждет. Выслушав, успокаивалась, пока, наконец, совсем не успокоилась и не принялась за знакомое с училищной юности ремесло: плетение из нитей разных вещей и шитье костюмов. Тут-то Гердина история и началась.

Крещеное Гердино имя было Вера, но от веселого «Герда», сказанного в состоянии насморка, и произошла много лет назад Герда. Кай, понятно, подразумевался, но вместо него раз и навсегда явился в Гердиной жизни Мастер. Именно тогда, когда двадцатилетняя Вера закончила училище и готовилась к первой персональной выставке. Выставок больше не было, но Герде было не привыкать. В памятный день выставочный зал был увешен коврами-макраме ручной работы. Герда ходила и смотрела на них критически. Ах, здесь немного, ах, там чуть-чуть.

Ковры покупали и сейчас; редко, но метко. Так что училище Герде пригодилось. Мать ее как-то скоро развелась с отцом, затем ловко вышла замуж – по ее словам, для Герды же – и с тех пор сошла с горизонта. Бабка, в чьей квартире Герда проживала, поначалу принялась девушку перевоспитывать, но ничего не вышло. Все же училище, богема, тонкие сигареты, вечеринки и озарения. Не к тому говорю, что сигареты хорошо, а к тому, что Герде и в голову не пришло бы сделать ироническую мину в платке: ага, мол, сигареты. Герда жила просто и красиво, как плела ковры. Если любила, то от всего сердца, а если радовалась, то глубоко.

Расхождение Герды с богемой и произошло на почве иронической мины. Только теперь мина была длинноволосая и нечесанная: ага мол, знаем мы вас, христианочек! Как любить и как радоваться, чтобы стать навек счастливой, богема не знала. Герда тоже не знала и потому в поисках высшего счастья пришла в храм.

Никогда и ничего Герда у Бога не просила. Она только сознавала свою неизбежную сальность перед ним, какую-то блудливую патину, нечистоту и потому несчастность. Но ведь знала же она, что сотворена свободной и прекрасной, как ангел, и ей хотелось быть ангелом. Внешность у нее была соответствующая.

Относительно психической ненормальности разговоры были с самой юности, а бабка, правда, однажды сдала свою внучку в психушку, обнаружив в ее комнате троих спящих на полу ребят и пачку сигарет. Что с Гердой делали в психушке, неизвестно, но вышла она оттуда уже со справкой об инвалидности.

Деревянная церковь Феодоровской иконы Божией Матери. Киров. Фото М. Марковского.

Как любить и как радоваться, чтобы стать навек счастливой, богема не знала. Герда тоже не знала и потому в поисках высшего счастья пришла в храм

Битлов она слушать не перестала, и в храм ходить тоже. Никаких пока противоречий между ними не выявлялось. Да она про битлов особенно и не рассказывала. Год, один, другой, пять лет – и наконец Герда загрустила.

Ковры она плела старательно, а теперь принялась с большим старанием и большей любовью. В мелких просьбах от храма никогда не отказывала, но никогда целиком отдать свои дары иконописной мастерской не мечтала. Духовного отца у нее не было, искать его не получалось. Так что Герда жила сама по себе. Наконец бабка умерла, и Герда всю ее комнату заняла мастерской.

Выставка в известном комплексе навалилась на отца Михаила как подвес со стрелы. Никому, кроме Татьяны Федоровны и Ольги Федоровны, сие дело поручить нельзя было. Да и никто кроме них не взялся бы. Одно «не могу, завтра мой батюшка служит», а другое «батюшка, благословите». И то ладно – хоть какое-то послушание.

Однако с выставкой надо было что-то делать, чтобы она, наконец, состоялась. Место определили, сроки назвали. Теперь, Федоровны, выручайте.

В.М. Васнецов. Ангел с лампой. 1885–1893 гг.

Знала она, что сотворена свободной и прекрасной, как ангел, и ей хотелось быть ангелом

Обе Федоровны были дамы замужние, живчики и довольно образованные, с высшим инженерным. Происходили они из породы последних советских баб. Тех баб, с которыми священнику проще всего организационными делами заниматься. Они и батюшку вовремя подвинут, и лицо общины прилично покажут. В то же время была в них и ясность, и строгость, и чинность, словом – на вас, Федоровны, вся надежда. И ведь согласились! Попробовали бы отказаться – за послушание-то! И началось. Татьяна Федоровна съездила осмотреть местечко, маленькую такую лавочку, похожую на соляной кристалл среди таких же соляных кристалликов в одном огромном слитке из стекла и бетона. Ольга Федоровна молебен заказала и с молебна поехала по мастерским – отбирать изделия. За вечерним чаем вспомнили о Герде. Обе согласились, что ковры смотрелись бы очень выгодно среди множества серых и дорогих льняных юбок. Цену тут же определили, число и расцветки ковров тоже. Но вот на разговоры с Гердой времени не было.

Для переговоров решили отправить к Герде Дуняшу. Крещеное имя Дуняши было Анна, но дома называли ее Нюшей. Однако на приходе уже была пятилетняя Нюша, дочка известного чада известного отца, бывшей актрисы или филологини. Так что Анну Соколову Федоровны переименовали в Дуняшу. Попробуй не отзовись.

Теперь о главной героине. Дуняше недавно исполнилось двадцать лет. Она была почти мужского роста, метр семьдесят восемь – сама говорила, сколько; и очень тонкая. Лицо было длинным, правильным и строгим. Если бы Дуняша пошла в шоу-бизнес, из нее вышла бы какая-нибудь милая невеста. Но Дуняша в пятнадцать лет начиталась газеты «Радонеж» и «Добротолюбия». И даже теперь слегка краснела, когда отец Михаил за приходским чаем начинал песнь об обретенном поколении. А если сам главный редактор известной московской газеты «25 января» появлялся в храме, Дуняшины глаза начинали светиться: вот оно, обретенное поколение!

Дуняша отличалась какой-то ловкой и умелой послушливостью, и ей удавалось почти все, о чем бы не попросили. Одевалась она с претензией на кутюр, то есть, шила сама. Шитье любила и могла в случае чего даже подработать пошивом модных юбок. Как-то случилось, что все наставления отца Михаила, кровной дочерью которого Дуняша себя считала, пошли ей впрок. Года не минуло, а семнадцатилетняя дочка привела к купели обоих своих родителей, а потом приход поздравлял сорокалетних новобрачных. Дуняша закончила светскую школу. Со сверстниками держалась ловко и смело, опять-таки по наставлениям отца Михаила, и даже стала у кого-то из однокашников крестной. Родители ее были состоятельными, так что дочка поступила не куда-нибудь, а в МГУ на юрфак, правда, на заочный. Храм Дуняша оставить не могла. И вот уже третий курс.

– Спать не менее семи часов в сутки! – повелительно изрекал польщенный успехами Дуняши отец Михаил. – И чтобы все сдала, все! На пятерки!

Дуняша подумывала поступать после МГУ в Свято-Тихоновский, но эта мысль была слишком глубокая и слишком сладкая, чтобы высказывать ее родителям.

Даже внешне Дуняша радовала глаз. Под лазоревой бледностью студентки играла молодая кровь с молоком, улыбка, кажется, звенела, как колокольчик, а зубы и пищеварение были в полном порядке. Волосы у Дуняши были от природы каштановые, почти рыжие. Глаза небольшие и блестящие, как бусинки.

– Ну хоть один здоровый человек, на радость всем! – говаривал отец Михаил. – А то все болящие. То печень, то почки, то астма. Скучно. Ни попостишься, ни утром в храм не сходишь. Есть и полуздоровые. Эти сою едят. А что такое соя? Китайская, нерусская еда. То ли дело капуста! Хочешь – вари. Хочешь – туши!

И у Дуняши всю зиму на балконе стояли ведра с квашеной капустой.

А.Г. Венецианов. Девушка в платке. 1801.

Дуняша отличалась какой-то ловкой и умелой послушливостью, и ей удавалось почти все, о чем бы не попросили

Отец Михаил болящих не то чтобы не любил, а так. Не знал, что с ними делать. У болящих всегда много вопросов, а ответы на них однозначные. Или вовсе один: как совесть. В каждом вопросе болящего виделась отцу Михаилу провокация. Еще он не любил задумчивых. Этих, пожалуй, еще сильнее, чем болящих. Лукавства много. Его пугала любая психическая складка – а кто тебя знает, кто ты, человече? Побаивался скандала и долгих разговоров на исповеди: ну десять раз одно и то же! С Дуняшей он по-хорошему дружил. И потому, когда та подлетела к нему просить благословения на помощь в организации выставки, благословил.

– Теперь еще одно, батюшка. Татьяна Федоровна просила к Вере Орловой съездить. Хочется на выставке несколько ее работ представить.

Отец Михаил как-то сразу потускнел. Не знал он, что за человек Вера, и не знал, что в таком случае посоветовать. Потому и ответил резонно:

– Это ты с Федоровной обсуди. Общее благословение у тебя есть.

Спас Нерукотворный. Икона. Ок. 1900.

И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; и если он соделал грехи, простятся ему (Иак. 5, 14–15)

Дуняша чинно и смиренно облобызала пахнущую мылом отеческую десницу и снова поспешила к Федоровнам. Только вот на душе залегла будто тень какая.

Татьяна Федоровна, несмотря на сухопарый инженерный вид и какое-то тихое поведение, была заводилой. Во всех начинаниях, которые предпринимали обе Федоровны, стратегия принадлежала именно ей. Но как только стратегия прояснялась, старшая Федоровна уходила в тень и начинала действовать так, как будто выполняет приказания Федоровны-младшей. Ольга Федоровна, конечно, деятельность своей товарки понимала вполне. Но нрав у нее был более легкий и, если такое сравнение возможно, артистический. Если случалось услышать ей какой-либо укор в адрес того или иного предприятия, она отвечала мило и обаятельно. Длинные бровки чуть подымались, а щечки вспыхивали:

– Бога ради, простите меня! Ну уж не чаяла, что так выйдет! Ну не сердитесь!

После такой просьбы не простить милую даму нельзя было. Впрочем, младшей Федоровне все равно было, что о ней думают. Такой уж характер.

Младшая Федоровна сидела в приходской библиотеке за столиком и подпиливала ноготки (пол в храме помыла). Слушала старшую Федоровну. Будто рассеянно, приподняв высокие стрелки-бровки. А старшая Федоровна говорила тихо, небольшим голоском, аккуратными локотками опершись о стол и будто забыв о постной булочке с маком в придачу к свежему чаю.

– Надо же человеку помочь. А то ходит одна-одинешенька, как неприкаянная. Будто и не приходская она. Так нельзя…

Тут Федоровна-старшая запнулась и незаметно покосилась на Федоровну-младшую. У той на тыльной стороне гладенькой полной кисти выступил легкий румянчик.

– Не по-христиански, – узелком отделив каждый звук, закончила Федоровна-старшая. – К тому же она в воздух эти ковры делает. А тут польза. Конечно, согласится. Мне кажется, что мысль была… совершенно верная. Ну, я так поняла.

Младшая Федоровна сложила губки и сказала плавно, глядя в окошко:

– А вон Дуняша идет. От отца Михаила, наверно.

– Да, к отцу настоятелю теперь не попадешь. То ли дело раньше…

Так решено было взять несколько ковров у Герды для продажи на выставке. А часть от выручки (судя по тому, как дело пойдет) отдать на нужды храма. Герда, как предполагалось, без денег не останется. Но как деньги брать за благотворительность – непонятно. А ведь Герда может и взять их, деньги-то.