Текст книги "Полозовка"

– Ну вот. А ещё ты, гость дорогой, подумал, что надо отсюда быстрее бежать, потому как все мы, – Домовой сделал широкий жест рукой, – создания зловредные и для человека ничего, кроме гадостей, делать не желаем.

– Нет, почему же все! – пробормотал я. – Домовые – они с людьми издревле в дружбе, за домом следят, скотину обихаживают. Если не злить… Не скотину – домовых.

Дальше я заставил себя заткнуться, потому что про остальных нечистых ничего хорошего в моей голове не имелось, а обижать никого из сидящих за столом не хотелось. Просто язык не поворачивался. Овиныч Димона привёл, Лексей его спать уложил, Банник меня выпарил, мороз из костей выгнал, Весяна чаем угостила… Все приветили как могли, а я веду себя как сволочь. Неожиданно я почувствовал на себе цепкий взгляд. Меня сверлила красавица-кикимора. Сверлила насквозь, не жалея своих огромных водянистых глаз, в глубине которых плескалось разочарование пополам с обидой. «Не “как”, – произнёс я про себя. – Не “как”. Просто сволочь. Последняя. Девушку вот обидел ни за что».

– Зловредные, зловредные, – повторил Домовой, отодвинул от себя опустевшую посуду и положил на стол свои большие ладони. – Ты правильно думаешь. И домовые – не исключение. Подобрей, конечно, чем все остальные, но если нам, домовым, что-либо не понравится, то так напакостить можем, что берегись. Только вот разгуляться себе мы не даём, потому как дому от нашего гнева одна беда: и люди без крыши над головой, и хозяйство без присмотра.

Дед помолчал немного, видимо, ожидая от меня замечаний. Не дождался, вздохнул и продолжил:

– В общем, все мы хороши. Каждый по-своему. Как и вы, люди. Это у нас с вами общее. А как же иначе? Столько веков друг за дружкой наблюдаем, вот и понабрались всего понемножку. А что собрались здесь, так это, мил человек, от безысходности.

– Какой? – чуть не подскочил я на лавке.

Домовой ещё раз вздохнул. Внимательные глаза под кустистыми бровями заволокло грустью. Почти одновременно с хозяином избы посмурнели и его товарищи, один только Овиныч злобно покосился в мою сторону и принялся скрести корявым пальцем столешницу.

– Такой, – наконец проговорил Домовой. – Не можем мы жить, как раньше, потому что нет нам больше места. Вы, люди, всё вокруг заняли: овины убрали, поля застроили, от лесов одни посадки оставили, реки в хилые и не очень чистые ручьи превратили. Тесно нам стало, душно. Но главное даже не это. Основная беда в том, что вы, – слово «вы» дед выделил особенно, словно смешал ругань с сожалением, – практически вычеркнули нас не только из наших родных мест обитания, но и из своей жизни.

– Ну да, сложно домовым ужиться в многоэтажках, а водяным – в водопроводных трубах, – вставил я, вспомнив старый добрый мультик про домовёнка Кузьку.

Домовой покачал головой.

– Не нужны вам теперь ни басни, ни сказки, ни былины, в которых мы тоже живём. Вернее, жили раньше, когда эти сказки постоянно звучали, передавались от человека человеку, от старших – младшим. Люди знали о нас, считались с нами, делились с нами заботами и радостями, делами и праздниками, а мы, видя это, чувствуя всё это, просто жили. Не могли не жить, потому что вы наделяли нас жизнью. Не то что ныне.

Было заметно, что к концу своей речи Домовой уже не грустит, а сердится – то ли на всё человечество разом, то ли на бестолкового гостя, не умеющего уяснить простых вещей. Я молчал, изредка поглядывая в сторону сидевших за столом и размышляя, как же их лучше называть. Слово «нечисть» резало слух и почему-то оскорбляло, «духи» не подходили по определению, потому как не может нечто эфемерное столько слопать за один присест, а «нежить» отпадала сама собой после последних слов Домового.

– Молчание – знак согласия?

Я чуть не подскочил. Слишком уж неожиданно прозвучала фраза, слишком по-человечески, особенно если учесть, что произнёс её молчавший доселе Банник – существо.

– Почему же, – начал я, понимая, что пытаюсь оправдать скорее не себя, а весь род человеческий, – вовсе нет. О вас помнят. И сказки есть, и былины, и фильмы… картинки такие. Конечно, они не постоянно существуют в нашей жизни, но они есть, а раз есть, как говорит Домовой, то живы и вы.

– Да разве это жизнь? – подал голос леший. – Так, смех один, да и тот горький.

– Неправда! – я сам не заметил, как завёлся и решил во что бы то ни стало доказать, что люди до сих пор помнят и про леших, и про кикимор, и про водяных с кощеями и ягами.

Не успел. В доме явно сгустился воздух и запахло неприятностями. Это Домовой сурово сдвинул брови, в очередной раз напоминая, кто в доме хозяин и что в его владениях не место склокам и ссорам. Пришлось замолчать.

– А ты, мил человек, не спорь, – произнёс дед, когда собравшаяся было гроза исчезла, растворилась в воздухе, настоянном на чабреце со зверобоем, – ты послушай. Говоришь, за сказками с товарищем ехали? Вот и будут тебе сказки. Всё расскажем, как есть. Ты, главное, запоминай, что да как. Другу потом своему поведаешь, когда проснётся. Ну, и остальным, кому сочтёшь нужным. Но это после. Покамест слушай, а мы рассказывать будем. По порядку.

Домовой задумчиво пожевал сизый ус и неспешно окинул взглядом избу. Сидевшие за столом знакомцы были задумчивы. Даже гуменник перестал злиться и сейчас сидел, печально понурив косматую, словно растрёпанный сноп, голову. Но задумчивее всех был леший. Забыв про корзинку с ягодами, хозяин лесов смотрел в сторону, вспоминая что-то своё, пережитое, но не забытое, и на смуглом, словно заросшем бурым мхом лице его проступала боль.

– Лексей? – негромко окликнул его Домовой.

Леший неслышно вздохнул и повернулся к деду, заморгали зелёные, словно молодые листья, глаза.

– Давай, Лексей, ты первый, – не приказал, скорее попросил Домовой.

– Хорошо, – прозвучало в ответ.

Леший опять уставился в сторону, поёжился, словно в жарко натопленной избе ему вдруг стало зябко, кивнул зачем-то и принялся рассказывать…

Лесной хозяин

Небольшая, в несколько дворов, деревенька находилась на взгорье. Место хорошее, светлое. Внизу между удобных для спуска к воде берегов плескалась чистая, словно слеза, река, за домами простиралось небольшое поле, а за ним, словно стена, высился лес. Последний начинался сразу. Раскидистые деревья не выталкивали впереди себя пышный кустарник, не выставляли напоказ молодую поросль, а дружно тянулись из земли как раз там, где пролегала граница с участком земли, когда-то отвоёванным у леса. Лес не противился. Деревья даже не думали занимать свободное поле, не протягивали над ним свои ветви, не сыпали вниз созревшие семена и сухие листья. Понимали, что лесной хозяин будет против, да и втихаря не стремились вредить, потому как знали: люди в деревеньке жили с лесом в мире и по правилам.

Кто первым установил эти правила, люди не помнили, а деревья не знали. Просто жили все рядышком, без вреда и ссоры. Люди относились к лесу с уважением, а тот, в свою очередь, щедро делился с ними своими дарами и охранял человеческие жилища от посторонних глаз и всяческих напастей. Не один раз деревья сдерживали разыгравшийся ветер, не один раз прятали людей от набега соседей-лиходеев. Люди ценили помощь зелёного соседа, благодарили первым хлебом, оставленным на узкой лесной тропе, звонкой песней, раздававшейся на ягодной поляне, низким поклоном – на вырубке, с которой лес позволял увезти с собой нужное для хозяйства дерево.

Знали люди и то, что есть у леса свой хозяин. Лесной человек. Лесовик. Леший. Никто его, правда, толком не видел: не любил он стороннего взгляда, таился, предпочитая при редкой встрече обернуться небольшим зверем или пнём. Мог промелькнуть над головой филином, ухнуть в тёмной чаще, предупреждая об опасности, мол, не ходите в ту сторону, не нужно. Мог юркнуть под корягу большим ужом, проскочить по веткам вертлявой куницей, но чаще всего лесной хозяин становился сизой тенью. Мелькнёт в таком виде по тёмным стволам и сгинет без следа и шороха – не увидеть, не узнать, не окликнуть. Но некоторые люди говорили, что есть у лешего и человеческое обличье, только вот примеряет он его редко. Хорошо, если несколько раз в году обернётся человеком, выйдет на тропу и направится к границе с полем – поглядеть, как там живут соседи. Не изменились? Всё ли ладно? Не нужно ли чего? Постоит недолго, окинет взором крыши, кивнёт сам себе и опять в лес. Домой.

Вот только не знали люди, когда именно лесовик становится человеком. Не знали, но на всякий случай раз в месяц оставляли на краю поля для него угощение: свежий каравай и посудину с киселём из лесных ягод – свежих или засушенных. С поклоном клали еду на землю и тихо уходили, чтобы не смущать лесного хозяина, возвращались к своим домам и заботам. Забот этих было множество, но никто не жаловался. Каждый делал своё дело, помогал другим, а если и случались между деревенскими размолвки, то все шли к старейшинам – трём самым старшим и уважаемым жителям. Они и правила устанавливали, и разрешения на новые дела давали, и обряды вели, и мирили.

В одной избе при отце с матерью да семерых сёстрах жил парнишка. По годам как раз к той поре подходил, когда ус начинает расти-пробиваться, а глаз – заглядываться на девушек. С малолетства с отцом в лес ходил, только не на охоту. Зайчатину и птицу в дом несли редко, и то потом часть возвращали в лес – делились с лесным хозяином. Всё больше берестой занимались да лозой. Корзины плели, туеса, посуду всякую и себе, и соседям. Что ни задумают, всё у них выходило прочным и лёгким, с узором, с выдумкой. Другие дивились, хвалили, благодарили угощением, однако же считали, что дело это не стоящее, баловству сродни. Нет бы по-настоящему землёй заняться или с разрешения лесного хозяина пушного зверя добывать. Считали, но больше про себя, не вслух. Понимали всё-таки, что корзины на дороге не валяются: чтобы их правильно сделать – и умение, и сноровка нужны. А уж так украсить – вообще особый дар, который не у каждого и есть. Вон сёстрам, как ни старались, не удалось его перенять. А парнишка – так тот отца чуть ли не враз обскакал.

Работал парнишка быстро, споро, словно сам себя обогнать хотел. Мог, правда, и остановиться, но только для того, чтобы прикинуть, как получше плетёный узор вывести, да чтоб поинтереснее, позаковыристей. А ещё для того, чтобы оглядеться – не промелькнёт ли где пшеничная коса да светлые глаза одной девушки. Давно на неё парень заглядывался, давно взглядом искал, давно о ней думал, да вот только словами сказать об этом не осмеливался, всё ждал подходящего случая. Ждал, ждал и дождался. Придумал он однажды поделку – коробок небольшой. Хоть и плетёный, хоть и лёгкий, но прочный. Не только для гребешков и лент сгодится. Сделал короб и решил подарить той девушке, что с пшеничной косой. Выбрал момент, шагнул, протянул свою работу и только было рот раскрыл, но как увидел ясные глаза да весёлые веснушки на носу, так и остался стоять – молчун молчуном. Только щёки пылали красным, да грудь под рубахой ходила ходуном.

Рассмеялась девушка, блеснула ровными зубами, ярко сверкнули бусины на тонкой шее – красная, синяя, жёлтая.

– Хорош коробок, да только как мне его принять? Родители заругают, сочтут, что ты мне в пару набиваешься.

– А чем я плох? – отозвался парень смело, а внутри всё так и замерло: что ещё ответит ясноглазая?

– Ты – не плох, да только работа твоя тебе не под стать. Не мужское это дело – кружева из веток плести. Если бы с землёй ладил или охотником бы был, то другое дело. И дичь, и мясо, и шкуры, всё семье в пользу. А так…

Потемнело в глазах у парня, однако обиду снёс, проглотил и даже виду не подал. Спросил только:

– Ну, а если охотничьему делу обучусь – пойдёшь за меня?

– Пойду. Только кто же тебя учить-то станет? Это мальцов в ученики берут, а ты уже давно от тех лет отстал, да и навыка, небось, к этому делу раньше не водилось. Так что не возьмут тебя в ученики, разве что лесной хозяин согласится, – снова засмеялась девушка.

Знала ясноглазая, что говорила. Не по правилам той деревеньки было новое ремесло изучать. Своё, к какому в доме привык – улучшай, а к новому – не стремись, потому как времени на это уйдёт много, а толку – чуть. Да и кто согласится передавать свои, семейные тайны чужаку, пожелавшему, к примеру, из гончаров перейти в рыболовы? Никто. Вот и скалилась красавица, на парня с прищуром глядя, понимала, что никуда он от своей бересты не денется. Да только не могла она знать, что парень этот упрямым окажется.

– Лесной хозяин, говоришь? – повторил молодой мастер, переводя взгляд со своей работы на ясноглазую. – Ну, что ж, попытаю, коли встречу. А короб всё же прими. Не для других старался.

Удивилась девушка, высоко взлетели светлые тонкие брови: странно говорит парень, словно задумал что. Захотела уйти уже и несколько шагов сделала, только нагнал её парень. Поставил свой короб на землю, своими глазами в её глаза впился, лицо – словно снег зимой. Долго так смотрел парень на девушку, как будто запоминал всю. И глаза светлые, и косу пшеничную, и веснушки на носу.

– Чего ты? – не выдержала красавица странного взгляда, смутилась, спросила тихо.

– Пожди немного, – ответил парень. – Обучусь.

И зашагал. Пошёл, не поднимая головы и не оборачиваясь на пригорок, с которого ясноглазая красавица с удивлением смотрела на парня, уходящего прочь, только не к своей избе, а совсем в другую сторону – туда, где высились огромные деревья. Когда молодой мастер почти пропал из виду, девушка очнулась. Перекинув косу на плечо, красавица стряхнула с себя недоумение, улыбнулась сама себе, подумала и, подхватив оставленный подарок, поспешила домой.

Каким путём уносили его ноги от пригорка, парень не помнил. Шагал, словно в тумане, даже мыслей толком не было. В голове звенело только одно: «Не возьмут тебя в ученики, разве что лесной хозяин согласится». И глаза плыли перед ним. Ясные, с прищуром…

Очнулся парень только у границы, отделяющей засеянное поле от деревьев. Поглядел внимательно. Черта. С одной стороны – постоянный и упорный труд людей, с другой – своя, дикая воля леса. Хотя леса ли? Не похоже. Если лесу дать эту самую волю, то он быстренько занял бы не только возделанный клок земли, но и саму деревеньку. Значит, нету свободы, не даёт хозяин лесной, противится. «Силён, – с уважением подумал парень, оглядывая огромные стволы и корявые ветки. – Ох и силён лесовик. Только вот где ж его сыскать? Да и как рассмотреть потом? Как узнать? Обернётся корягой, так и мимо пройдёшь».

Не успел он это подумать, как глядь – идёт по границе человек. Небольшого роста, крепкий, словно из широкой колоды выточен, бородатый, с весёлыми, в прозелень, глазами. И незнакомый. Никогда ещё его парень не видел. Застыл молодой мастер, присмотрелся и заметил – одёжа на встречном уж очень странная. С одного боку словно мех играет, с другого – будто мох застыл. Да и двигается незнакомец не так, как все, – сторожко, тихо, плавно.

«Точно зверь лесной», – решил парень. Только подумал, а незнакомец, который только что далёко находился, уже рядом. Смотрит в упор, жжёт зелёными глазами, хмурит тёмные брови. Не оробел молодой мастер под пристальным взглядом, не удивился наряду странному, повёл себя, как и положено при встрече:

– Здрав будь, человече. Ты прости мою неучтивость, что сразу не поздоровался, только на то причина есть. Редко здесь незнакомые люди встречаются, а уж в такой одёже – и вовсе я не видывал. Вот и думал, как вести себя. То ли наших звать, то ли здороваться.

– Что ж не позвал? В деревню не кинулся? – спросил незнакомец.

– А зачем? – пожал плечами парень. – Зла ты не сделал и не делаешь, а что идёшь по границе, так это никому не запрещается. Иди, только помни, что с одной стороны – урожай будущий, а с другой – лес дремучий. Испортишь землю – люди не простят, деревья потревожишь – лесной хозяин озлится.

– И что будет?

– Мы просто побьём, а вот что леший учинить может – про то неведомо, – пожал плечами парень, глядя на нездешнего: странный человек, и вопросы у него странные.

А тот постоял-постоял, а потом как фыркнул в усы, как стал хохотать, ну, точно филин на ветке. Головой вертит, глазами сверкает, руками бы ещё замахал, да заняты. Присмотрелся парень, глядь – а в ладонях коврига в чистое полотно завёрнута. Свежая, душистая. Окинул взглядом молодой мастер незнакомца ещё раз и охнул. Понял наконец, кто перед ним стоит, кто хлеб, всей деревней подаренный, несёт. Незнакомец же отсмеялся, вытер правым рукавом глаза, проговорил негромко:

– Не робей. Ничего я с тобой не сделаю. И не потому, что ты мой лес не обижал никогда. Хороший ты парень. По речам видно. Да и по поступкам. Таких всегда наградить можно. Поэтому не бойся, говори смело, чего хочешь. Исполню.

– А я и не боюсь, – вскинул голову парень, – я сам к тебе шёл.

Посмурнел лесной хозяин, сверкнул глазом, насупился:

– И зачем же я тебе понадобился?

– Кому, как не тебе, всё в твоих владениях ведомо? Ты ж не только дремучим деревьям укорот даёшь, но и за животными и птицами следишь, все их повадки знаешь. Вот и шёл я к тебе в ученики проситься, часть твоих знаний перенять. Хочу охотником быть, а в наставники звать, кроме тебя, некого, а без того…

Не договорил парень, опустил голову: в ушах смех ясноглазой звучит, сердцу прищур её покоя не даёт.

– Да ты понимаешь хоть, к кому в ученики идёшь? – прогремело рядом.

Нахмурился леший, потемнел: кожа – словно кора, глаза – огни лесные. Рядом недобро закачались деревья: ветви тянут, шумят листьями, пугать хотят.

Не оробел молодой мастер, вскинул голову, вцепился в лешего взглядом.

– Кроме тебя, мне звать некого, – повторил он.

И вдруг стало тихо. Разом успокоились деревья, подняли свои ветки, застыли, как и раньше. Застыл и лесной хозяин. Ни дать ни взять – коряга. Только одни глаза живые. Глядят внимательно на парня, изучают, словно до души добраться хотят да выведать – а что там есть на самом деле? Постоял так недолго, поглазел пристально и стал опять как был – обликом человек, только одёжа чудная.

– Ну что, – проговорил мирно, словно и не стращал вовсе. – Хорошо, беру тебя в ученики. За год покажу тебе и повадки звериные, и голоса птичьи, научу следы читать, лес слушать. Только всё это время ты должен жить у меня. Если же хоть раз к этой границе подойдёшь – худо тебе придётся. Согласен? Подумай-ка…

Тратить время на раздумья парень не собирался. Тряхнул русой головой, шагнул навстречу, проговорил решительно:

– Согласен!

Вот только удивился немного, когда, услышав ответ, лесной хозяин чуть нахмурился, словно жалел не только о своих словах, но и том, что вообще встретил на границе молодого мастера. Удивился, но тут же забыл об этом, потому что сразу по-другому зашумели деревья, иначе запели лесные птицы, а лесной хозяин, покрепче сжав в руках ковригу, сказал негромко:

– Идём.

Так оказался парень в учениках. Лесной хозяин оказался хорошим наставником. Поселив парня в своей небольшой, но ладной избушке, он сразу же, без отговорок, начал показывать всё, что было вокруг. Поначалу от всего нового голова у ученика шла кругом, но желание освоить науку было сильнее. Да и жизнь в лесной чаще оказалась не такой уж скучной. К тому же в нагрузку к науке леший велел следить за порядком в его доме. Вот и крутился парень, как белка во время заготовки запасов на зиму: одно узнать, другое запомнить, третье повторить, четвёртое разведать, пятое – без печи приготовить обедать, а там ещё всю науку за день повторить. Леший – учитель строгий. Сто́ит пропустить что мимо глаз или ушей, озлится, зашипит по-змеиному, так, что эхо спрячется. Потом отойдёт, конечно, но заданий оставит в три раза больше прежнего. Хвалить – не хвалил, мог только кивнуть, неплохо, мол, но старайся дальше.

Парень и старался. Три месяца прошло, время к середине осени скатилось, а он уже мог и тропы звериные читать, и язык птичий различать, и запахи лесные разбирать куда лучше любого охотника. В деревню без дозволения не рвался, хотя с каждым днём вспоминал её всё чаще: и дом свой, и отца с матерью, и сестёр, а больше всего – ясноглазую красавицу, для которой делал короб. Как там она? Помнит ли? Ждёт ли? В такие моменты ученик лесного хозяина метался, словно раненый зверь, не замечая ни уроков, ни своего наставника, а леший молчал, только косил зелёными глазами.

Долго так продолжалось, но однажды лесной хозяин не выдержал, заговорил первым:

– Лесного зверя неволить можно, только к добру это не приведёт. Или путы порвёт, или сам удушится. Человек – другое дело. Тут, коли воли не станет, не угадаешь. Один согласится, другой покричит-покричит, но смирится, а третий себя не пожалеет, но вырвется. Тебе что ближе?

– Зачем пытаешь? Ты же сам условие поставил – жить год в лесу, на свою сторону даже не показываться.

– Поставил, – кивнул леший, – потому что знать хотел, насколько твоё желание истинное. На что ты пойти готов.

– На всё, – проговорил парень. – На всё готов, только бы видеть её каждый день, только бы не смеялась обидно да заговорила ласково…

Усмехнулся леший в густую бороду.

– Догадывался я, что твоя просьба – не просто так звучала. Теперь вот знаю, ради чего ты так стараться решил. Да…

Полыхнули у парня щёки огнём, понял он, что сказал лишнее, да уже таиться смысла не было.

– Ну что ж, – развёл лесной хозяин руками: одна рука в мех закутана, другая мхом поросла. – Задал ты мне задачу. Теперь мне думать надо, как поступить. Отпустить тебя – так слово моё нерушимое. Отменить не могу, потому как навлеку беду страшную и на себя, и на тебя. Остаётся только ждать. А чтоб не томился ты попусту, обещаю научить тебя не только тому, что любому охотнику ведомо, но и тому, что я умею. Жалеть не придётся. Если лениться не будешь, то станет для тебя лес не только знакомой горницей, но и домом родным. Глядишь – и назад возвращаться не захочется.

– Хорошо, – согласился парень, – научусь. Только вот последнему никогда не бывать. Только срок подойдёт – уйду я из леса.

Как сказал леший, так и сделал. Каждый день – новый урок, новая наука, а их и не сосчитать. Это для лешего просто – как филином обернуться, как случайного путника запугать, как ветром с ног сбить, как сизой тенью проскользнуть. Парню приходилось туго, но вникал как мог, мотал на ус, пытался повторить. Получалось плохо, но другого выхода не было, приходилось всё начинать сызнова, без остановки, иначе тоска заест, иначе потянет обратно, домой, а тогда – беда.

День шёл за днём, месяц за месяцем. Понемногу привык парень и к новой науке. Привык, втянулся, сам стал интересоваться, вопросы задавать, силы пробовать. Леший не возражал. Как умел – объяснял, как мог – показывал. Сам же смотрел потом, пошли знания впрок, или ещё повторять придётся. Сам и оценивал. А к концу зимы и испытание назначил. К тому времени у парня многое получалось. Мог деревья по шуму узнать, мог мелкого зверя да птиц скликать, лесным туманом по низинам стелиться. Умел также бурым волком перекинуться, птицей-неясытью стать, косым зайцем обернуться – проскочить по снегу, запутать следы.

Поглядел на всё это лесной хозяин, поговорил задумчиво:

– Не было ещё такого, чтобы лешие себе учеников брали, да ещё из людей. Живёте вы мало, стараетесь плохо, поэтому толку от вас, словно от пня трухлявого: светите, да не так, как надо: всё с гнильцой. Да и лесу от вас, ежели запустить да не проследить хорошо, только вред один… Так вот. Ты – первый, кто лесную науку освоил, кто своим для его жителей стал. Это дорогого стоит. Теперь ты можешь хоть у своих жить, хоть в лесной глуши селиться. Везде своим сочтут. Только знай. Хоть и умеешь ты делать то же, что и я, но лесным хозяином прозываться не можешь. Не бывать тебе лесовиком. Не силён ты так, как я – в здешних лесах хозяин. Не тебя здесь послушают.

– Да я… – начал было парень, только лесной хозяин не дал договорить: свёл брови сурово, сверкнул глазами, словно огнём кинул.

– Я к тому веду, чтобы ты впредь не думал со мной силой тягаться. С вас, людей, станется. Вот и упреждаю. Даже думать не моги, потому как не равняться тебе со мной, хоть и умеешь ты теперь то, о чём вашему брату и не снилось.

Смутился парень, не понравились ему речи лесного хозяина. Странные вещи говорит, да ещё так, будто есть на уме ещё что, да только вслух произносить не желает. Смутился, но виду не подал, удивился только:

– Да кто ж за добро злом платит? О таком даже думать скверно.

Поглядел леший на своего ученика, кивнул согласно:

– Хорошо, коли так. Но на всякий случай помни. И здесь, и дома, куда дорога скоро открыта будет. Чай, весна не за горами. Как вытянется молодая трава – так я тебя неволить не стану. Возвращайся. Пока же живи здесь.

Застучало сердце у парня, как о доме услышал. Потянуло назад, к своим. К отцу с матерью, к сестрёнкам родным (поди, выросли уже, большие стали!), а больше всего – к красавице с пшеничной косой, чьи ясные глаза парень и днём и ночью перед собой видел. Видел и мучился, скрипел зубами: как она там, помнит ли, ждёт, надеется на встречу? Должна, должна ждать, ведь сама обещала, сама слово молвила: «Если бы охотником был… Пойду».

Помутилось в глазах у парня. Ещё немного, и кинулся бы к границе, к черте, что отделяет лес от поля деревенского – хоть зверем рыскучим, хоть птицей. Но обошлось. Передумал. Не стал судьбу пытать и беду накликать. Да и ждать-то осталось всего ничего. «Как вытянется молодая трава…» Скоро, уже скоро.

Остался парень коротать время на прежнем месте. Учить его леший перестал, но из дома своего не гнал. Вот и жил парень в лешачьей избушке: за порядком следил, уроки повторял – чтоб не забыть да от скуки. С хозяином лесным почти не общался. И не потому, что не хотелось или сам учитель был против. Совсем другое. Просто пропадал тот, бродил почти всё время где-то, а где – не сказывал, не делился. Возвращался поздно, отдыхал недолго на лавке и опять вон из избы. Обернётся на пороге быстрой птицей или сизой тенью, и нет его, только ветер зашумит в кронах, словно выговаривает. Но кому и за что – непонятно.

Однажды совсем надолго пропал леший. Три дня его не было видно. Парень уже и беспокоиться стал. Двое суток терпел, выжидал, а потом решил сам его искать. Перекинулся волком, порысил по округе. Следы разбирал, к каждому шороху прислушивался. Нет, не видать следов, не понять, куда хозяин лесной делся. Пробовал у деревьев спрашивать, но те только ветвями развели да прошелестели невнятно – не понять, то ли сами не знают, то ли им наказ был – не признаваться и в хозяйские дела не встревать.

Дождался парень сумерек, взвился неясытью, чтобы зорким глазом лес окинуть. Опять ничего. Не стал больше искать, вернулся в избу. И только порог перешагнул, как скрипнули доски, отворилась дверь, и под крышу ступил сам лесовик. На ученика своего даже не поглядел. Зашёл молча, словно не было здесь никого. Прошагал к лавке, стал снимать одёжу, ко сну готовиться. Лешие хоть и мало спят, могут по неделям глаз не смыкать, но совсем без отдыха не живут. Нужно им и сил набраться, и к делам разным приготовиться. Хотел было парень что-то спросить, да видит, не настроен лесовик разговаривать, вот и не стал ничего выпытывать. Только поглядывал исподтишка на лешего.

А тот стянул свой чудной – с одной стороны мехом обшитый, с другой мхом подбитый – кафтан, на пол кинул. Упал кафтан, словно зверь неведомый, и только упал, как стукнуло что-то легонько, раскатилось по тёмным доскам. Глянул парень – а наполу нитка бус. И бусины не простые, знакомые, видел их уже парень и не раз видел на тонкой шее красавицы. Красная, синяя, жёлтая… Лежат себе бусинки, ярким цветом глаз притягивают. Оторопел парень, застыл поначалу на месте, не может понять, каким образом оказалось здесь украшение его любимой. Обернулся к лешему, впился в него глазами и видит – опешил вдруг хозяин лесной, смутился, отвёл зелёные глаза в сторону.

Но недолго смущался леший. Не успел парень дух перевести, как вскинул лесной хозяин косматую голову: глаза блестят, с прищуром, на губах ухмылка. Посмотрел на парня снизу вверх внимательно, подождал немного, заговорил негромко:

– Не было между нами такого уговору, чтобы я тебе в своих делах отчитывался – и когда ты ко мне в ученики по охотничьему ремеслу просился, и когда я тебя своему делу взялся обучать. Не буду отступать от этого и сейчас. Единственное, что я сделаю, так это упрежу тебя, чтобы ты не смел вмешиваться, куда не след. Иначе худо тебе будет.

Промолчал парень, наклонил голову набок, слушает, а сам всё на бусины глядит. Большие, гладкие, весёлые. Красная, синяя, жёлтая. Лежат себе на полу, всё внимание к себе притягивают.

– То, что молчишь, хвалю, – продолжил лесной хозяин, – так и впредь себя веди. Большой беды избежать сумеешь, да и не только ты, но и родня твоя. Нам огласка ни к чему.

– Нам? – не сказал, прохрипел парень.

Рассмеялся леший, всплеснул руками.

– Неужто не догадался? Не понял? Не твоя уже красавица. Не тебя она ждёт, не тебя встречает, не тебе улыбку свою дарит. Незачем ей ждать доброго молодца, да и зачем он ей, когда есть теперь у неё сам лесной хозяин?

Не успел леший договорить, как взметнулся в избе вихрь, пролетел стрелой и обрушился на него что есть силы. Закричал леший, вскинулся было, но опоздал. Смял его бывший ученик, прижал к доскам, скрутил, сдавил. Хотел было лесной хозяин обернуться диким зверем, да куда – не даёт ему парень ни силы, ни воли, а без них нет колдовству ходу. Хрипит леший, бьётся на полу, пытается скинуть парня, разжать его руки-тиски. Чуть-чуть, совсем немного, и сорвёт с себя противника, отбросит прочь, чтобы добить его, да только глядь, а нет парня. Вместо него волк: зло блестят глаза, вот-вот сомкнутся на лешачьей шее острые зубы.

Закричал лесной хозяин, да только не простым криком. Ударились в потолок странные слова, забились в щели незнакомые заклинания. Чует парень – слабеет он, меньше становится сил, не может он уже сдерживать лешего. Отшатнулся в сторону, откатился к двери, а лешему только того и надо. Мигом вскочил с пола, сплёл руки, проговорил что-то неразборчивое и сгинул. Глянул парень – нет лешего. Вместо него – туман лесной, сквозь который словно виднеется что-то: расплывчатое, грозное, текучее. Светятся злым огнём глаза, тянутся выдавить жизнь кривые руки. Оробел парень поначалу: никогда он ещё лешего таким не видывал. Но только ненадолго задержалась робость. Догадался бывший ученик, что в волчьей шкуре быть ему поверженным, потому как нет в лесу зверя, который бы хозяину не подчинялся, вмиг перекинулся обратно. Подхватил с полу бусы и что есть силы швырнул в чудище.