Текст книги "Сколько нужно мужчин, чтобы…"

– Но мы отстроили новое, – Роза с гордостью оглядела свой большой и светлый дом. – Напишите обязательно, что нас по-прежнему не пускают в родной Крым! И даже по близости селиться не разрешают!

И она рассказала о брате Рустаме, чье семейство пару лет назад вывезли вместе с вещами на грузовике из Геническа.

– Да еще пригрозили, мол, если будет упрямиться, найдут – за что отправить в тюрьму. Он уехал в Тюмень. Денег подзаработает и опять попробует вернуться.

Марат, дядя мужа Розы, после того, как в очередной раз порушили его дом, засобирался в Москву – жаловаться.

– Так его вызвали к здешнему милицейскому начальству. В результате у человека случился сердечный приступ, и он не смог вылететь в столицу. Если хотите, покажет тот самый билет на самолет и справку от врача!

Поздним вечером, через заднюю калитку, со двора, чтобы не потревожить «гэбэшников», присматривавших за домом, по убеждению хозяев, мы отправились к Марату – поглядеть на билет со справкой. Как пояснил по дороге Розин муж, простые люди им не особо докучают.

– Бывает, прокричит какой-нибудь глупый мальчишка вслед, что я фашистский прихвостень и предатель, и что из Крыма нас, татар, не зря выселили, но это редко, – уточнил он.

Было темно. Я старалась ступать осторожнее. Но все равно, споткнулась и провалилась в какую-то яму. «Мила. Мила? Куда вы подевались?» – растерянно окликнул попутчик. В голосе его нарастала паника – наверное, подумал, что меня каким-то образом все же утащил КГБ.

– Да, тут я! В яму упала! – пробухтела в ответ.

Он помог мне выбраться. И далее крепко придерживал под руку.

– Ну, скажите, – произнес в заключение Марат, покачав круглой седой головой, – почему нас на родные земли не пускают? В крымских горах пустуют наши старинные поселения. А мы бы там все отстроили заново и сельским хозяйством занялись, как прежде. И кому от этого стало бы плохо?

Он записал в блокноте названия пустующих горных селений. Листок с этим перечнем несколько лет хранился в моем кошельке. А потом в Крыму начались земельные конфликты между татарами и другими обитателями полуострова. И кошелек выкрали в московском метро.

Но в тот вечер я вернулась в геническую гостиницу не одна. Следом за мной в маленький сумрачный холл вошел крепкий мужчина в темно-коричневом кожаном плаще и кепке.

– Это вы, что ли, журналист? – весело спросил он, впрочем, не сомневаясь в ответе.

Сергей Иванович Буйволов был из того самого КГБ, от бдительного ока которого мы пытались ускользнуть с мужем Розы. Он пригласил на кофе с коньяком, и я согласилась. Во-первых, в соответствии с известным журналистским правилом, всегда стараюсь выслушать мнения различных сторон, задействованных в конкретной истории. К тому же, во-вторых, прежде у меня не было возможности пообщаться с функционерами из названной организации. Как поговаривали сокурсники, на слывшем «идеологическим», журфаке, конечно, были осведомители Комитета. И в нашей группе их, вроде бы, даже вычислили. Не знаю, насколько верно.

Присутствие стукачей, разумеется, никого не радовало, однако в те времена повсеместного хождения анекдотов про Брежнева они воспринимались, скорее, как обязательный, но не страшный атрибут системы. Стукачество мы полагали занятием зазорным. Но понимали: если студенту из простой рабочей семьи скажут, что, отказавшись сотрудничать с комитетчиками, он весьма затруднит свою дальнейшую карьеру, парню сложно будет ответить «нет».

Причем противоречивые эти тезисы без излишнего драматизма уживались в наших головах.

Однако, когда уже в нынешние дни молодой многообещающий коллега, желая закрепить собственные позиции, нашептал московской редактриссе обо мне какую-то хрень, то чрезвычайно поразил этим поступком! В то же время, поражали и неустанные воители с бывшими агентами спецслужб: которые столь яростно требовали всеобщего очищения и перетряхивали некие закрытые списки, что невольно возникал вопрос – а отчего, собственно, ребята так волнуются?

Наверное, небезынтересно было бы узнать, к примеру, кто из сокурсников попутно трудился на КГБ, но не могу сказать, что эта проблема представлялась первоочередной и не давала покоя. А что до всеобщего покаяния, то я всегда была против коллективной ответственности. И если вдруг кто-то начинал упрекать, мол, все вы, журналисты – продажные писаки, обязательно уточняла, что не отвечаю за других, а только за себя. А ко мне – какие, конкретно, имеются претензии?

Да, в-третьих, Буйволов (самый молодой полковник в управлении, как не без гордости сообщил на следующий день его шофер) и внешне вполне подходил на роль агента 007 с бесчисленными киношными победами. Глубоко посаженными синими глазами, под прикрытием опущенных вниз густых ресниц, он исподволь разглядывал собеседника. И «ямочку» на твердо очерченном подбородке позволял обнаружить только, когда улыбался. В этот редкий миг его, плотно сжатые, губы вдруг распускались ярким цветком кактуса. К цветку знойной пустыни и надлежало припасть с восторженным поцелуем – в полном соответствии с образом журналисточки, радостно постигающей жизнь.

С молодости сопровождавший меня этот образ уже стал привычной маской, впрочем, не слишком противоречившей естеству. Я продолжаю радостно познавать жизнь и по-прежнему достаточно весела и легкомысленна для того, чтобы не утомлять ново обретенных знакомых непременной демонстрацией глубин собственного внутреннего мира.

А потому полковнику пересказала смешную историю о том, что, отправившись зачем-то ночью в какой-то татарский дом, упала в яму, и мой попутчик страшно перепугался, словно кто-то мог меня умыкнуть.

– У татар своеобразные звучные имена, – поддержал беседу Сергей Иванович. – Вот, например…

И далее по порядку, перечислил всех, с кем я пообщалась за день.

– Да, такие имена сложно запомнить! – согласилась я. – Хотя до сих пор, представьте, не забыла красавицу Юлдуз из детской книжки про хана Батыя. Юлдуз – значит «звезда». Правда, красиво?

И восторженно уставилась на него, вполне довольная тем, что за летние каникулы у Мошечки проглатывала множество книг, из-за чего библиотекарь порой недоверчиво заставляла пересказывать их содержание.

– За красивых девушек! – Буйволов поднял стакан с коньяком.

– А также за красивых мужчин! – пригубила и я из гостиничного инвентаря.

Вот тогда он впервые улыбнулся, предъявив и ямочку на мужественном подбородке, и цветок кактуса, к которому надлежало припасть. Но для первого раза я решила устоять, позволив рухнуть бастионам лишь со второй попытки. И Буйволов Бонда не подвел! Хотя, когда человек даже во время секса вынужден быть настороже (раз, прервав наше увлекательное занятие, он быстро подошел к двери, за которой послышались чьи-то удаляющиеся шаги), это мешает, в полной мере отдаться течению сюжета.

Кульминация наступила, когда выброшенные волнами страсти мы очнулись на смятых казенных простынях с бирками от прачечной. Рулончиком с такими бирками я отделала майку, позаимствованную у папы и перекрашенную в красный цвет, но о ней подробнее расскажу позднее. Назавтра я уезжала, и хотела кое-что прояснить.

– Сегодня даже не столь важно, кто и по какой причине в годы войны решил выслать крымских татар с полуострова. Но почему им по-прежнему не разрешают вернуться в Крым? – спросила я после того, как мы вновь чокнулись, и отсвечивающая золотым жидкость красиво взволновалось от соприкосновения сосудов.

– Знаете, Милочка, межнациональные отношения вовсе не так просты, как может показаться. Порой едва заденешь кого-то в малости, как проблемы мгновенно нарастают огромным запутанным комом! – отечески ответствовал полковник, при этом «Милочка» прозвучало у него с маленькой буквы, сродни «душеньке». Сударушкин, кстати, тоже любил обезличенные, предохраняющие от идентификации собеседниц, обращения, вроде «солнце мое!».

– Так, может, и не нужно эти отношения еще более усложнять, противопоставляя людей одной национальности всем прочим?

– А кто, собственно, их противопоставляет?

– Когда власти не разрешают татарам поселиться на родной земле и выкорчевывают бульдозерами дома, да при этом выслеживают их днем и ночью, для всех остальных они неизбежно становятся, если не врагами, то чужаками.

– Бросьте, кто за ними следит и кому они нужны, кроме журналистов!

– Накануне вы перечислили всех, с кем я встретилась за день. Как будто сами шли за мной следом.

– А говорили, имен не запомнили! Впрочем, задумывались ли вы, Милочка, о том, например, что случится, если по возвращении в Крым татары также потребуют вернуть их дома и участки? И что тогда делать людям, которые сейчас там живут и ни в чем не виноваты? Не приведет ли все это к противостоянию? – он легонько прищелкнул по моему стакану, будто по носу, и потянулся, захрустев мускулатурой. – Пора и баиньки!

Я попросила его постучать утром в мою дверь, так как на тот момент еще не обзавелась походным будильником. Пробарабанив в оговоренный час, Буйволов усмехнулся из-под кепки: «До встречи на баррикадах!» За лацканы кожанки я втянула его в номер и поцеловала так, как будто баррикады и, впрямь, уже сооружались за углом.

Дамы с кавалерами

Все главки генического текста начинались со слов «тихий», «тихо» и т. п., поскольку за счет режима тишины предполагалось заглушить взрывоопасный «татарский» вопрос. Но как надеялись его герои, заведомо резонансный этот материал в центральном издании поможет привлечь внимание к их проблемам. Однако статью в итоге не опубликовали, лишь вывесили на стенде в отделе под рубрикой «Мы работаем над этим».

«Тема очень сложная. Главный сказал, нужно подождать!» – ответил замзавотделом.

– Они просто перестраховались. Подобные вопросы, вообще, нельзя было поручать зеленой девчонке! – объяснил Павел Середа, который к тому времени уже перешел в газету, считавшуюся главным официальным рупором страны.

С Середой мы познакомились за пару лет до этого – на дороге. Дорога вела к морю, в пансионат под Одессой, куда наполненный южным солнцем и ветром «уазик» доставил долговязого горбоносого завотделом столичного отраслевого издания, вместе с женой и дочкой. А заодно и со мною – мама отправила перевести дух после неурядиц с Павловым. Правда, пока я поджидала наше авто на обочине и счастливо щурилась на утреннем солнышке, в своем цыганской расцветки платье, то не знала, конечно, что речь идет лишь о краткосрочной передышке. Потому как завершение семейной жизни зачастую не сводится к одному заключительному событию, а перерастает в процесс.

С «уазика» и повелось: с взрослой компанией я загорала и купалась, и пила легкое шабское вино, а с молодежной – играла в волейбол и ходила по вечерам на танцы. Хотя как-то раз, отложив карты, на волейбольную площадку против молодняка, посмеиваясь, вышли «старики». И когда я едва отбила посланный Середой мяч, то перехватила также брошенный из-за сетки взгляд – на мой оголившийся в прыжке живот. Но вскоре Павла отозвали, и он зашагал по полю прочь, расслабленно уронив руки, на манер футбольного вратаря.

Да еще однажды, когда на терраске затеяли играть «в бутылочку» и какой-то мальчик неловко меня поцеловал, Середа вдруг вмешался и продемонстрировал – как это правильно делается. Что, разумеется, увидела и вдруг оказавшаяся поблизости его жена, и мой партнер по танцам.

Этот поцелуй я вернула, когда мы неожиданно встретились после моря, вследствие запутанной истории. Про то, как перед вылетом из кишиневского аэропорта Середа встретил товарища и потому отправил семью домой, а сам задержался до следующего рейса, но, опять же, не успел, после чего обнаружил, что денег на новый билет уже не хватает и позвонил мне. А я не помнила даже, что дала свой номер телефона. Но, конечно, недостающие рубли привезла. И когда Павел уже уходил на посадку – веселый, загорелый, в светлой рубашке-поло – не удержалась и поцеловала его на прощанье.

Одного взгляда, двух поцелуев и нескольких одолженных рублей оказалось достаточно для последовавших затем интенсивных междугородних переговоров. И уже зимой я отправилась в столицу, где мне также предстояло подготовить для диплома интервью с одной из лучших журналисток Союза.

По дороге в Москву, под перестук колес, слывшая более праведной, одна моя часть опять допекала другую:

– Еще вчера ухажерами были однокашники-однокурсники, а сегодня она едет к взрослому женатому мужику – куда это годится?

– Но Милица уже большая девочка. И ей нужно как-то поменять свою жизнь! – ответила вторая.

Тем более, добавила она, что, изначально не обещавшее быть простым, пребывание в Пашкином доме (где мы с Глашей еще прокантовались какое-то время) и вовсе усугубилось после официального развода.

– Да, на какие перемены можно рассчитывать, когда у человека – маленькая дочь? – вознегодовала первая.

И здесь обе растерянно затихли – это был тупик. После истории с Павловым, я пообещала себе не спать с мужьями подруг и не уводить отцов от маленьких детей. О дочке же Середы не позволило забыть и недавно присланное кем-то фото, на котором я – в волнах у берега – держала за руку худенькую белоголовую девочку.

Соседки по купе посмеивались: «Подумаешь, у Ольки тоже женатик – актер театра на Таганке! И ничего! Нам даже контрамарки перепадают!» Вчерашние брянские выпускницы, не поступившие в столичный вуз и сходу устроившиеся на какую-то фабрику, не понимали моих душевных мук.

На Киевском вокзале меня встретил Середа в растрепанной заячьей ушанке. И отвез в коммуналку на Сретенке – к знакомой своего сослуживца Марика, носившего большие квадратные очки и самовязанный свитер с «косами» на животе.

– Марик, звякни домой! – скомандовал Середа подчиненному, бывшему лет на десять старше его.

Чинно откашлявшись, Марик снял трубку аппарата, стоявшего на приступочке у входа. И потом доложил: «Сказал, тебя отправили в срочную командировку!»

– Отлично! А теперь сгинь! – весело отозвался Середа.

Выложил на стол вкусно пахнущие свертки и пару бутылок. Еще покопался в портфеле и выудил предусмотрительно захваченные также потрепанные «командировочные» тапки. А на третий день отбыл в семью – вместе с тапками.

– Какая гадость! – взъярилась первая, не факт, что лучшая, но, точно, более неспокойная, моя часть. – Теперь осталось, разве, полностью вываляться в грязи!

И возможность довершить начатое тут же представилась. С собой в Москву я также захватила номер со статьей об ударно отработавших летом в Молдавии столичных стройотрядовцах – по просьбе их вожака. И тот – под впечатлением не столько от текста, наверное, сколько от выпитого нами в кафешке кубинского рома – напросился в гости в коммуналку, где у нас и случился быстрый невнятный и, в общем, не нужный секс.

– Что, довольна? – попрекнула потом первая.

– А, клин клином вышибают! – устало отмахнулась другая.

Хотя далее все же согласилась, что вышел перебор: ведь если пребывание в грязи не является твоим естественным состоянием, то и незачем юродствовать, ныряя в нее по самую макушку.

А потому обе дружно порешили, что мне следует, наконец, сосредоточиться на дипломе.

Между тем, будущая его героиня упорно отказывалась от встречи. Но я пообещала сюрприз, решив использовать для интервью вопросы, которые она сама задавала в одном из своих давнишних очерков: столь четко и жестко выстроенном по форме и содержанию, что его следовало бы сохранить на память – в металле шрифтового набора. У меня же вырезка с памятным текстом хранилась в папке, заведенной еще со школы.

Но пообщаться удалось, лишь когда она дежурила «свежей головой», в перерывах между вычитыванием полос – в вечер моего дня рождения. А затем, прихватив шампанское, я отправилась в общежитие к брянским попутчицам (очевидно, не без надежды на театральную контрамарку). Но с их потенциальной обладательницей, увы, жестоко разругалась.

– Страна прогнила! И с ней пора кончать! – рубанула под занавес подружка актера, видимо, нахватавшись вольных таганских веяний.

– Что, значит, прикончить страну? А нашу Молдавию – куда? И ваш Брянск? Не сметь! – раскипятилась я, уже устроившись на ночлег на раскладушке.

И, спасибо, остальные обитательницы комнаты меня поддержали, а то б так и выставили из чужой общаги вон – посреди ночи!

Мой день рождения мы повторно отметили в ресторане «Днепр», на втором этаже гостиницы «Украина», где Середа, некогда прибывший покорять столицу из Днепропетровска, слыл своим.

Ели котлеты «по-киевски», разумеется, и танцевали под оркестр. Светловолосый солист тянул про любовь, и Павел покрепче прижал меня носом к пуговице на рубашке. Увернувшись от пуговицы, я улыбнулась подмигнувшему мне барабанщику.

Не заметить меня было невозможно. Перешитую из широкой ярко-желтой юбки, блузу я отделала по вороту и манжетам черно-желтой тесьмой. А темные брюки обрезала чуть ниже колен. Это сейчас никого не удивишь бриджами-бермудами и прочими укороченными брючными вариациями, а тогда штанинами полагалось мести тротуар. Да, завершали ансамбль светлые австрийские сапожки, которые достала (использовалось прежде такое определение!) моя мама.

Это, наверное, чисто дамское. Например, я помню, что, в первый раз оказавшись у Сударушкина, была одета в свободное платьице из светло-сиреневого купона. А когда выяснилось, что я беременна Глашкой, и вовсе лежала в постели в Пашкином сером свитере – летом. Меня вдруг залихорадило-затемпературило, и вызванная на дом врач спросила: «А вы, голубушка, давно были у гинеколога?»

Барабанщик был так себе. Я подняла голову. Середа пристально посмотрел мне в глаза – он и в постели так глядел, словно боялся что-то пропустить. Марик за спиной засмеялся: «Ты, Паша, от Милочки совсем поплыл!» «Поплыл!» – качнул тот горбоносым профилем.

Этот профиль я потом высматривала в толпе, пока танцевала с кем-то другим и прикидывала, на какого французского киноактера Середа похож. Причем так задумалась об этом, что споткнулась, возвращаясь к столику, и еле удержалась на ногах. В этот момент Павел, кажется, усмехнулся, будто тоже не сводил глаз. И едва я приблизилась, сказал: «Пойдем?»

А дома с порога скомандовал: «Раздеваться!» Я подошла ближе, и его брюки вдруг встопорщились впереди, словно в них задул ветер, как в парус. Под утро он выдохнул: «Какое у тебя тело!» Мужчины никогда не говорили, что у меня красивая фигура, а только что красивое тело. И пару раз, раздевшись перед зеркалом, я пыталась понять – почему?

Впрочем, дома, в действительности, никакого не было! В следующий приезд меня переместили в другую коммуналку – вблизи Пушкинской площади. К Любаше. Она работала воспитателем в детсаду, но все душевные силы отдавала съемкам в массовках (как рассказывала, к кино стремилась с юности и даже поступила во ВГИК, однако была вынуждена бросить вуз и вернуться домой в Калининград – выхаживать родителей, слегших один за другим). Любаша отвела нам с Павлом причудливую двухярусную комнату, обклеенную по стенам рядами ракушек. Но если ракушки отсылали к безмятежному морю жизни, то лестница, поднимавшаяся посреди комнаты к помосту с широкой кроватью, напоминала об эшафоте.

Или о водевильных подмостках.

Хотя изначально, к слову, я очнулась на нижнем этаже: обнаружив, что лежу на диване и разглядываю большой жестяной таз на полу. Накануне мы были в «Сайгоне», популярном пивном баре, неподалеку от того же Киевского вокзала. И в тамошнем туалете девчонки, приторговывавшие фирменными шмутками, познакомили с баскетбольного роста Анютой, с которой здесь прошлым летом гудел Середа.

– Когда – прошлым летом? – переспросила я, пытаясь сообразить, были ли уже мы с Павлом к тому времени знакомы.

– Да ты не напрягайся! Он тут часто с кем-то зависает! – пожала прямоугольными плечами Анюта, похоже, испытывавшая ко мне не враждебные, а родственные даже чувства. – Хочешь вина?

Не выходя из туалета, я выдула в дамской компании нечто полусладкое, а за столом, по примеру сидевших рядом мужчин, еще хлопнула водки и разбавила горечь пивом. А теперь вот, очнулась над тазиком. С трудом заставила себя приподнять голову и увидела лестницу, ведущую к помосту с кроватью, но до нее уже дотянуться взглядом не было никакой возможности!

Впрочем, затем Павел все-таки втащил меня наверх за шкирку. Уютно пристроившись щекой на пятачке его плеча, я прежде, чем заснуть, горестно вздохнула – от того, что это плечо не могло стать для меня точкой опоры.

Еще со времен первого замужества, насмотревшись на подружек, что нещадно сражались из-за предмета своей страсти (бывшего, на минуточку, моим супругом), убедилась в напрасности подобных баталий. И по сей день продолжаю считать, что расположения дам следует добиваться кавалерам, предоставив представительницам слабого пола возможность выбрать наиболее приглянувшегося. Собственно, и сама, вопреки известному утверждению, влюблялась лишь, если была любима.

Кстати, с Ленкой мы давно условились, что не станем воевать из-за мужчин – мало их, что ли, разнообразных, вокруг? Но поскольку в ней чувство состязательности проявлялось более очевидно, без разведвылазок и тут не обошлось.

У нового знакомого, который предложил после вечеринки сначала подвезти домой Елену (я дремала на заднем сиденье), подруга прямо спросила: «То есть, ты хотел бы остаться с Милой? А я не понравилась?»

– Вы обе очень привлекательны!

– Но тогда, почему все-таки ты предпочел ее? – допытывалась Лена.

– Похоже, в Милице ангел счастливо уживается с чертом.

– Так ведь почти в каждой женщине сталкиваются ангел с чертом!

– Да? Возможно, дело в том, что здесь они, именно, счастливо уживаются, – уточнил тот и, кажется, оглянулся на меня через плечо (а я прилежно задышала дальше). И к чести Сосновской, далее она не стала поливать меня черным или, напротив, расцвечивать яркими красками мой послужной романный перечень. Или использовать иные, более грубые, но зачастую действенные, методы.

А когда между романами наступает пауза (пересменка, по Ленкиному определению), тем более, важно не дергаться. Следует просто переждать этот период и, прежде всего, с удвоенной энергией взяться за работу. Что первым делом в жизни, вообще, должны быть самолеты, подспудно внушала и матушка, хотя и заверявшая, мол, главное – это семья.

Ну, а если начинаешь осознавать, что во взаимоотношениях с неким персонажем почва уходит только из-под твоих ног, можно попытаться восстановить баланс, вышибая клин клином. Этот рецепт порекомендовала и Сосновской, когда та заметила, что их отношения с супругом Яковом окончательно разладились. «Заведи любовника», – посоветовала я. Она напомнила, что уже обзавелась Веней (или Сеней?).

– И?

– Не помогло.

– Заведи еще.

– Ладно, только, как в том анекдоте, выдай справку, что я не потаскушка! – расхохоталась Ленка.

Но однажды разревелась на моей кухне, по-бабьи, громко причитая.

– У каждой – свой «тбилисский синдром», – констатировала я.

– О чем ты? – переспросила она, утирая слезы на распухшем лице.

Мы были две смешные гусарши, которые придумали когда-то, что встречать неприятности следует, залихватски смеясь. И я знала, Лена потом будет злиться на меня из-за этой сцены! Улыбнулась, подала ей стакан с водой и принесла из ванной полотенце. И Елена, конечно, разозлилась.

Но, кажется, это было позднее. А тогда я и сама загибалась и скручивалась в узел. Тот самый, что полагалось по-гусарски, лихо, разрубить!

– Представь, наша прима заявила режиссеру, что чувствами надо управлять. А тот в ответ заорал, мол, какие чувства, когда она просто бездушная стерва! И ка-а-к хлопнул бутафорской дверью – так что вся декорация рухнула! – с упоением описывала Любаша очередной съемочный эпизод.

Мы с ней, как раз, приклеивали ракушки, что осыпались осенними листьями после того, как Павел, уходя, грохнул дверью.

– А потом я услышала, как прима плачет под лестницей. Подошла и хотела успокоить, – поджала губы Любаша. – Но та отшила, мол, все ерунда, и главное это кино! И еще добавила злобно, чтобы я не путалась у нее под ногами. А сама, между прочим, ниже меня на полголовы!

Любаша с силой прижала ракушку к стенке и та рассыпалась.

– А у вас с Середой как?

– И у нас главное – это кино! – объявила я.

Всего в паре кварталов от Любашиного жилища, как позднее выяснилось, располагался дом «того самого» Сударушкина – замечательного журналиста и фотохудожника, который к этому времени уже трудился в издании, признанном неофициальным рупором прогрессивной советской общественности. Вырезки с его снимками и текстами – умными, добрыми и смешными – тоже хранились в моей школьной папке. И естественно, я мечтала сделать с ним интервью.

Но застать Сударушкина оказалось невозможно: он взбирался на высоты, опускался на глубины и застревал во льдах, песках и лесах. Что лучше всего было звонить ему по четвергам, сразу после еженедельной редакционной «летучки», подсказал один из участников московского литературного десанта, который приземлился за наш столик в кафе кишиневского парка после дискуссии о единстве и многообразии национальных культур. «Насчет единства не скажу, но за разнообразие отвечаю!» – заверил новый знакомый, разливая сухое белое. Невысокого росточка, в огуречного цвета рубахе и малиновых бархатных штанах, он оказался поэтом: активно печатался в издании Сударушкина и, разумеется, слыл фрондером. А потому, когда наскучило запинаться о знаки препинания, решительно освободил от них свое творчество. И, к слову, предложил подняться в номер, чтобы подарить свою новую книжку.

– Без знаков? – уточнила я.

– Да, принципиально, не ограничиваю себя какими-либо условностями! – подтвердил сочинитель.

И в номере не стал ограничиваться. Без препинаний повалил меня на постель, расстегивая на ходу бархатные штаны.

– Вот и рассчитывай после этого на интеллектуальную беседу с интересным человеком! – посетовала я, уперев каблук в огуречную грудь:

– Надоело быть интересным человеком! К черту! Хочу прорваться к глубинам естества! – прохрипел тот, пытаясь отвести каблук.

– А мне-то как наскучило, когда без спроса норовят прорваться – по самое естество! – притопнула я по груди. – Пустите же, наконец!

И выскочила за дверь, пока он не кинулся следом со своими книжками!

Но зато в указанное им время смогла, наконец, дозвониться до Сударушкина. Сослалась на недавнее интервью с одной из лучших журналисток Союза, вместе с которой они ранее трудились в популярном молодежном издании, и договорилась о встрече.

Однако в условленное время в квартире большого дома на Малой Бронной никто не откликнулся на мои звонки. Я выглянула на лестничную площадку, где задребезжал, останавливаясь, лифт.

– О, интервьюеры прибыли! Но ожидали недолго – снег на сапогах не успел растаять! – приветствовал Сударушкин и потряс перед моим носом хрустящим пакетиком. – Выскочил в соседний магазин. Девушки любят сладкое! Сейчас еще Натуся подойдет.

Скинул фуфайку и направился к трезвонившему телефону. Он был в драных джинсах и тельняшке, обтягивавшей размашистые плечи, которые слегка напирали вперед, как у Пашки, Глашкиного отца, будто продолжавшего грести на каноэ. И я потянулась за Пашкиными плечами. А следом подтянулась и Натуся, с красивыми серыми глазами. Она, молча, принялась мыть сгруженные в раковину чашки со стаканами.

Ну-с! – Сударушкин выдал мне чашечку кофе, а затем подвернул рукава тельняшки и подкрутил вверх кончики усов.

И я потом очень гордилась тем, что не выронила чашечку из рук, пока восторженно бродила за хозяином по квартире, разглядывая диковинные картины-статуэтки-мечи-шляпы-сундуки. И даже не забыла задать заготовленные накануне вопросы!

– Причем, когда я отвлекался на посторонние, казалось бы, рассуждения, вы не прерывали – отдавшись вольному течению беседы. Да, вполне отдались! – подытожил Сударушкин и насмешливо хмыкнул в рыжеватые усы.

А потом мы отметили успешный выход интервью – уже без молчаливой Натуси. И я так же крепко ухватилась за выданную на этот раз серебряную рюмочку с коньяком. Пока Сергей не забрал из моих рук рюмку, чтобы пристроить среди книжек на полке у тахты.

После тахты и очередной рюмочки мы переместились на пол. Он прошептал на ухо: «Не знал, что ты такая хорошая!»

А сам, играючи, складывал из моего тела все новые фигуры оригами. И когда срывал, торжествуя, красную ленточку, я лишь была способна вторить хриплым треском подарочного пергамента.

Хотя и Сударушкин не всегда сохранял благозвучие. «Посмотри!» – командно рычал он. Я послушно открывала глаза, и, убедившись в мощи его творческого потенциала, вновь откидывалась на спину и цеплялась взглядом за воздушный шар, висевший над большим деревянным столом на кухне. Макет пойманного в сети шара, с корзиной, болтался над нами, и когда все заканчивалось, я нередко ощущала себя тем самым балластным мешком, который теперь надлежало выбросить за борт для обеспечения свободы передвижения путешественника.

Как настоящий воздухоплаватель, Сударушкин не любил излишне себя обременять чем-либо. За исключением, разве, друзей. Дружбу он полагал следствием удачи и серьезной работы. И как-то так выходило, что писал Сергей только о друзьях или же люди, о которых он писал, затем становились его товарищами. И хотя от них он тоже улетал – друзья сохранялись, как и старые любимые фото, неизменно присутствовавшие на сударушкинских выставках. А сопутствовавшим его жизни женщинам, вероятно, отводилась роль негативов – более-менее удачных отпечатков милых сердцу мгновений. Чем не версия?

Что в матримониальном плане Сергей был для меня бесперспективен, поняла быстро. После первого похода в ЗАГС он более не хотел искушать судьбу. Возможно, какие-то девицы и порождали у него брачные помыслы – я не входила в их число.

– Новый роман? – безошибочно определила Любаша по моим сияющим глазам. – Есть перспективы?

– Мы – любовники! – гордо повторила я также выданное Сударушкиным определение.

– Любовники? То есть, замуж тебя не возьмут. Стоило менять шило на мыло! – практично заключила она и придвинула блюдце с парой пресного вкуса пирожков.

У самой Любаши глаза всегда блестели по-галочьи. Будучи брюнеткой, она красилась под жгучую блондинку, отчего черты ее смуглого лица казались грубее и резче. Вероятно, Любаша представляла себя Снегурочкой, однако на утренниках ей отводились роли Кляксы или Кикиморы. «Но ты бы видела, с каким восторгом меня встретили дети!» – описывала Любаша, складывая кораблики из фантиков от съеденных конфет. Она по-детски обожала сладкое, хотя и утверждала, что ограничивает себя – во имя артистической карьеры. А потому благосклонно восприняла Дэма, презентовавшего ей при встрече коробку «Птичьего молока».