Текст книги "Сколько нужно мужчин, чтобы…"

Начав встречаться с Дэмом в ту пору, я вовсе не планировала, непременно, выйти замуж. Как, собственно, и прежде не мечтала выскочить за Павлова, поскольку изначально смутно подразумевалось, что замужество должно состояться в более отдаленной перспективе, скажем, по окончании университета или около того. Но еще на вступительных экзаменах из-за чего-то сцепилась с Пашкой, уже окруженным поклонницами, и этим, видимо, его зацепила. И в результате случилась Глашка!

А теперь я четко осознавала лишь необходимость выбраться из-под обломков незадавшейся семейной жизни и твердо встать на ноги. Но как этого добиться на практике, пока не очень представляла. Да особенно и размышлять-то было некогда, так как едва успевала преодолевать уже возникшие проблемы.

Не случайно, после Павлова я начала увлекаться мужчинами, значительно более старшего возраста, подсознательно надеясь, вероятно, что однажды кто-то все мудро рассудит и, по примеру Середы, вытащит меня за шкирку на твердый помост. Тогда еще существовала иллюзия, что возможно передоверить решение собственной судьбы другому – более умному и сильному. Очевидно, в то время я не понимала, толком, ни себя, ни оказавшихся рядом мужчин.

Треугольник на четверых

Дэм отчетливо обозначился на вечере встречи выпускников, где, слегка подвыпив, неожиданно атаковал расспросами о том, действительно ли, я разошлась с предыдущим мужем? И далее засыпал цветами-письмами-презентами с периодическими предложениями руки и сердца. В конце концов, замужество представилось разумным выходом.

Но, наверное, ранее я несколько однобоко обрисовала супруга. Между тем, женившись, он успевал совмещать учебу на геофаке УДН с дворницкими работами. Зима в том году выдалась снежной, и Дэм начинал разгребать снег уже в пять утра, а вечером вновь выходил с лопатой на участок.

При этом, будучи завзятым театралом, Вольдемар еще ухитрялся каким-то образом раздобывать билеты даже на премьеры. Так что Глафира пересмотрела все значимые детские постановки сезона и вместе с нами попала в Большой – на «Золотого петушка», где роль Звездочета исполнил Градский. Также мы чудом проникли на «Юнону и Авось» в «Ленком»: и когда встали на финальных аккордах, взявшись за руки, то едва не разревелись. Хотя Волька, наверняка, смахнул украдкой непрошеную слезу. Он и на концертах в филармонии – в наиболее волнительные моменты – не мог удержаться от слез. Отворачивался и сморкался в приготовленный мною носовой платок. А я тактично разглядывала сверкающую люстру.

Впрочем, если не удавалось купить билеты на выступление новой группы в летнем театре, мы просто перелезали через ограду, для начала перебросив через нее сумки и зонты. При этом меня подсаживал под задницу сын колумбийского миллионера Уриэль. Увлекшись социалистическими веяниями, он разругался с богатеем-папашей и приехал учиться в Союз. И в нашей ободранной дворницкой однажды высыпал на ладонь горсть изумрудов: камешки тихо мерцали в его смуглой узкой руке, пока Уриэль посверкивал взором на мою хорошенькую сокурсницу.

А степенный сириец Марван как-то целый день готовил на нашей кухне национальное блюдо из различных видов чечевицы. И к вечеру все громко хвалили долгожданное кушанье, а я тихонько радовалась, что догадалась попутно состряпать альтернативный ужин. И, разумеется, пропахшие дымом от бардовских костров нетрезвые соотечественники тоже не обходили наш дом, где по утрам на матрас сыпалась штукатурка, которую попугай Прошка приветственно долбил над нами на потолке. Позднее Прохор опрометчиво вылетел в форточку и навсегда пропал, глупый!

Вот так и я зачем-то порхнула в окошко.

Но пару месяцев по приезде в столицу все же продержалась. А потом Дэм с Глашкой уехал на ноябрьские праздники в Подмосковье к двоюродному брату, большая и мягкая жена которого по-матерински опекала и мужа с сыном, и Вольку, но подспудно недолюбливала меня. Тогда как я осталась, чтобы наверстать упущенное в ВКШ – из-за затянувшейся поездки в Геническ. Но не утерпела и позвонила Середе. Он, как раз, отбывал в командировку. Так что я едва успела пожаловаться на проблемы с «татарским» текстом в привокзальной кафешке прежде, чем его попугаичий профиль уплыл в окошке уходящего поезда.

И тут же, представив, как глупо буду выглядеть, когда мы столкнемся вдруг в каком-нибудь редакционном коридоре, решила позвонить Сударушкину. Он был дома. И очень хотел меня увидеть.

– Отвыкла от тебя, – заметила я, входя.

– Ерунда, привыкнешь! – беспечно бросил Сергей и пошел на кухню варить кофе.

И понеслось!

Сегодня я даже не совсем понимаю, как, физически, все успевала? Учиться в ВКШ так, чтобы руководитель итоговой работы недоверчиво поинтересовался: «А вам, Милочка, никто не помогал?» Мотаться по командировкам и погибать над текстами, подтягивая – их и себя – до уровня центральных изданий. Отмывать Глашку в тазике от колкой стекловаты с соседней стройки и мастерить нарядные кружевные воротнички для ее школьной формы. Бегать по театрам и печь торты, встречая нескончаемых гостей.

И параллельно – метаться между вершинами нечаянного любовного треугольника – не раздваиваясь даже, а растраиваясь.

Обескураженные подобной геометрической коллизией, обе мои нравоучительницы надолго замолкли. Пока, наконец, не встрепенулась первая: «Так больше продолжаться не может! Надо что-то решать!»

И я назначила встречу у «Сайгона» – в силу семейного статуса, вероятно, Середа значился наиболее слабым звеном. Но когда увидела, как тот курит у входа под фонарем, и горбоносая тень тихо поджидает у его ног на снегу, у самой внутри все начало радостно дребезжать.

А по весне вдруг выяснилось, что у его жены возникли собственные виды на будущее. И тогда, пытаясь отыскать чистую рубашку в коробке на подоконнике в выделенной редакцией служебной комнате (квартира осталась семье), Павел попрекнул мимоходом: «Взяла бы у меня деньги, что ли, да купила б нормальный шкаф!»

– И вообще, перебиралась бы сюда! – продолжил он, найдя-таки рубашку. – Хочешь, сходим с твоей дочкой в зоопарк?

Аглая, наверное, охотно поглядела бы еще раз на белых медведей в компании с новым знакомым и заодно не отказалась бы, конечно, от мороженого. Однако, точно, не приняла бы мой неожиданный разрыв с Дэмом, которого сама, без чьих-либо увещеваний, начала называть «папой» на следующий же день после нашей свадьбы.

В отличие от Глафиры, для меня и второе бракосочетание, как известно, не стало праздником! Впрочем, не слишком обнадеживающим выглядел и свадебный мартиролог Середы. На одной он женился, подрядившись устроить гулянку для своей футбольной команды, а едва расписавшись с другой, сам ушел в загул, так что не удивился, когда по возвращении к новоиспеченной супруге увидел выставленный ею на порог чемодан.

И хотя меня Середа пока, скорее, баловал, нельзя было исключить, что со временем его нынешний запал утихнет, и тогда я тоже могу столкнуться с бесконечными пирушками и внеурочными отлучками – да не факт, что не в сопровождении новых подруг! И чтобы удержать ситуацию под контролем, понадобится стальной характер, закаленной в семейных битвах, стервы, каковым я не обладала. И более того, не желала обладать, что четко уяснила для себя, выдержав заключительную серию скандалов в доме Павлова.

Разумеется, осуществить логическую реконструкцию собственного прошлого и рассудительно разложить все по полочкам я смогла лишь впоследствии. А в то время мои действия зачастую обуславливались раздиравшими душу эмоциями – столь же противоречивыми, сколь и породившие их обстоятельства.

Но, к слову, попытку все кардинально изменить я предприняла.

Во время обеда в буфете один из редакционных начальников заметил, что по моей последней статье возникли вопросы – и было бы неплохо их обсудить, например, совместно отправившись в воскресенье в бассейн. На это я тоном зануды-отличницы ответила, что с удовольствием поплавала бы рядом, но, увы, муж уже взял билеты на спектакль. А про себя озадачилась: как бы на фоне затянувшихся метаний, в самом деле, не начать плескаться в бассейне со всеми подряд!

И тогда решила: остаться на ночь у Середы, а затем, когда уже деваться будет некуда, поставить всех перед фактом. Условилась с Павлом, чтобы он ждал меня вечером на своей трамвайной остановке, и отправилась с встреченным в том же буфете кишиневским коллегой Львовичем в ближайшую чебуречную.

Там, конечно, тоже выпила из захваченной им фляжки – для поддержания боевого настроя. Но спускаясь на эскалаторе в метро, вдруг вспомнила, как Волька после похода к стоматологу кормил Глашку, подобно воробышку, проталкивая пальцем маленькие кусочки кекса в ее застывший после «заморозки» рот – и они оба смеялись при этом. Схватила Львовича за рукав, потащила по ступенькам вниз и далее к переходу на другую – «домашнюю» – станцию.

А потом долго топталась с ним у телефонного автомата перед нашим домом, пытаясь дозвониться до Середы. Но тот не отвечал.

– Наверное, уже ждет меня на трамвайной остановке. Но я не могу, не должна, понимаешь? – трясла Львовича за грудки.

Аккуратно отцепив мои руки от своего пальто, Львович заключил: «Да, весело вы тут, в Москве, живете!»

(Между прочим, еще будучи абитуриенткой журфака, я почти не употребляла алкоголь. Но уже во время первой студенческой практики столкнулась с дилеммой – пить или не пить с персонажами собственных опусов? А если все же выпивать, дабы не обидеть, то, как сделать так, чтобы от этого не вышло вреда? В Молдавии, где принимавшая сторона полагала обязательным угостить заезжего журналиста, эти вопросы оказались чрезвычайно актуальными.

И когда я получила в рамках профкурса задание проинтервьюировать завотделом комсомольской жизни республиканской «Молодежки», то, едва ли не первым делом, поинтересовалась, выпивает ли он в командировках?

– Нет, никогда не пью! – заявил собеседник и посмотрел на меня ясными голубыми глазами.

А по кабинету прошелестело усмешливое хмыкание его подчиненных.

Очевидно, рассчитывать на советы старших товарищей не приходилось. И потому самостоятельно сформулировала нехитрое правило: главное, чтобы присущая процессу пития сиюминутная радость в последующем не обернулась неприятностями для тебя и других. Хотя иногда все же увлекалась – не столько самим питием, сколько сопутствовавшим общением. И потом ругала себя за избыток дилетантской увлеченности. Странным образом, умение выпивать стало дополнительным слагаемым профессионализма.)

Пили же тогда в различных творческих кругах – умопомрачительно. Зачастую в столичных редакциях утро начиналось с вопроса о том, кто первый побежит за бутылкой. И к вечеру у иного коллеги водка уже выливалась обратно, так что более понятным становилось выражение «принять на грудь».

А когда вышел знаменитый горбачевский указ о борьбе с пьянством, в «Сайгоне», как потом вспоминали, с «градусной» дружно переключились на чай. Официанты так и спрашивали у завсегдатаев: «Вам чай покрепче или как?» Те, конечно просили – покрепче. И водка щедро лилась из блестящих чайных носиков.

Как девушка из винодельческой республики, я и тут поначалу попыталась держаться на равных. Пока посреди Красной площади не услышала престранный звон. Растерянно завертела головой: собор Василия Блаженного безмолвствовал, а кремлевские куранты не могли пробить во внеурочный час. И, выходило, звон в ушах возник из-за чрезмерного потребления алкоголя по причине душевных мук. Вот тут-то, в самом сердце нашей родины, я и постановила более не терзать собственный организм. Тем более, что вскоре нам предстояло отбыть в Кишинев.

Перед самым отъездом заскочила к Середе на службу – попрощаться.

– Уезжаешь? – спросил он и кивнул, – ну, ладно, мне надо передовицу закончить.

Развернулся и зашагал, не оглядываясь, к лифту. И глядя на его прямую спину, я понимала, что он, во всех смыслах, от меня уходит.

Добравшись до ближайшего телефонного аппарата, перезвонила и разревелась в трубку. «Ликуся, милая, чего ж ты хочешь?» – спросил Павел обмякшим голосом. И я опустилась на корточки, зажав себе рот.

– Девушка, вы будете говорить? – осведомилась, заглянувшая в телефонную будку, бабулька с жиденьким «бубликом» на голове.

Я, молча, рассмотрела «бублик», поднялась и протянула ей трубку.

Но в то же время, изматывавший и вымотавший этот московский год оказался и очень счастливым. Так случилось, что я влюбилась сразу в двух мужчин, которыми восхищалась и гордилась, и рядом с которыми немного любила и Дэма.

А потому в памяти все больше отложились веселые беспечные картинки.

К примеру, я бежала однажды к Сударушкину в светлых брючках и свободной джинсовой рубахе с короткими рукавами. И на ходу машинально втянула правую руку под рубашку. Шагавший навстречу молодой военный заметил болтавшийся пустой рукав и сердобольно на меня посмотрел. А когда мы поравнялись, я вдруг, бац, и вытащила руку из рукава!

И потом хохотала, пересказывая эту сценку Сударушкину, а тот посмеивался в усы, раскуривая трубку. Аромат его трубочного табака я порой перехватывала на московских улицах и тогда, гончей, петляла по следу, пока не упиралась в перекресток, где с одной стороны, еще манил запах сигарет Середы, а с другой – букет Волькиных лосьонов. И тут, помедлив на распутье, в растерянности, я резко сворачивала и шагала по бульварам, вслед за блуждавшим поверх городской зелени солнцем.

И в этих блужданиях выходила еще одну любовь, пусть и безответную, возможно, но зато безобидную. Любовь к Москве.

Но и от этого города, в итоге, поезд должен был увезти меня с Киевского вокзала – в заслуженную, по единодушному мнению обеих моих порицательниц – молдавскую ссылку.

Хотя Середа, имевший некие связи в Мурманске, предлагал трудоустроить Дэма в тамошнем подразделении морской геологоразведки, о которой тот мечтал. Я отказалась – это было бы уж совсем в духе анекдотов про Брежнева, чьи любимицы пристраивали на нужные места своих мужей. Но в сухопутной Молдавии Дэм затосковал, конечно. А потом его убили. И я подумала: уж лучше б он поехал в Мурманске и остался жив, или, скажем, пораньше отбыл бы за кордон.

Как рассказал на поминках его приятель, оказывается, Волька втайне уже почти выправил документы для выезда в Германию. Даже новый внутренний паспорт оформил (соврав, что потерял старый) – без штемпеля о женитьбе. И ведь я видела эту новенькую книжицу, но даже не подумала удостовериться в сохранности брачных уз!

Услышав о таком коварстве и припомнив собственные метания в московских Бермудах, я едва не расхохоталась прямо за поминальным столом. Но затем отмахнулась: да, и фиг с ним! Главное, жил бы Волька себе в благополучном зарубежье, да изредка отправлял бы нам с Глафирой гуманитарные посылки. Или даже вызвал бы Глашку в гости, разок-другой. А меня, наведавшись потом в Москву, разумеется, сводил в театр. И стали б мы с ним, как и следовало изначально, друзьями-товарищами. Хотя некую драматическую нотку, вероятно, Волька все же сохранил бы, дабы приправлять ею выступления любимых симфонических оркестров и утирать набежавшую слезу платком, выглаженным уже не мною.

Тем не менее, в какой-то момент завершавшегося совместного проживания я и сама, признаюсь, испугалась: что останусь одна, без Дэма, и вновь запаникую, как после развода с Павловым, когда вдруг бросилась отправлять всем подряд несуразные письма с просьбами о содействии. Перепуганная, тихо просидела пару недель дома, запекая мясо с айвой в горшочках. А Дэм, напротив, был несносен, так как терзался, вероятно, и ощущал себя предателем. Но, наконец, мы жестоко поругались и оба подуспокоились.

– Вась, а почему ты про Дему-то спросил? – спохватилась я.

Но тот не ответил, только прошуршал чем-то да разок чертыхнулся.

– Подожди минуту, коврик расстилаю, – отозвался, наконец. – Все, сел и ноги скрестил, как настоящий правоверный.

– Но тогда тебе больше нельзя пить.

– Нельзя? Ладно, не будем богохульствовать! Давай, Манон, хлебнем еще по глотку – за взаимопонимание между народами.

Вопрос о взаимопонимании в Советском Союзе, который вдруг начали именовать колониальной империей, оказался краеугольным. При этом мой собственный треугольник обрел прямоугольную выправку – линии изданий Середы и Сударушкина сошлись в непримиримом перпендикуляре. И тексты по итогам вильнюсских событий, к примеру, у них вышли полярные: у Сударушкина – о грядущей свободе, а у Середы – о нарастающей катастрофе.

Тапки для Штефана

И в Молдавии, куда, по завершению учебы, мы вернулись с Вольдемаром и Аглаей, на главной кишиневской площади забегали активисты Народного фронта. Они уже стали скандировать «Жос!» («Долой!») да «Чемодан, вокзал, Россия!», вознося на трибуны новых героев. Вроде, известной кишиневской поэтессы, которая в патриотическом порыве даже обвенчалась с памятником молдавскому господарю Штефану Великому. Я еще порадовалась: хорошо хоть, в московском мавзолее есть охрана, а то ведь верные ленинки могли заново поженить и Ильича!

В Кишиневе, кстати, памятник Владимиру Ленину поспешно увезли от Дома правительства. А обосновавшийся в нем первый новомолдавский премьер-министр (прежде, кажется, бывший лаборантом) начал свою деятельность с того, что прошествовал по правительственным коридорам: и если видел на дверях табличку с немолдавской фамилией, приказывал незамедлительно убрать – и табличку, и хозяина кабинета.

Моя матушка, к тому моменту трудившаяся замминистра образования республики сразу полетела с должности. Тем более, что накануне выступила против «обостряющегося националистического радикализма» в статье, опубликованной в местном учительском вестнике. Его главред лично заехал поздравить автора с принципиальным выступлением. Мама быстро нарезала тонкими ломтиками сыр, а я разлила привезенное из командировки в Калараш «Мерло».

– У нас в правительстве создали группу интерактивного изучения молдавского языка, и я там занимаюсь. И так же нужно помочь всем желающим. Но при этом нельзя ущемлять интересы других, проживающих в республике, народов, – вольно процитировала матушка собственный текст.

И собеседник согласно закивал головой с зачесанной набок длинной прядью, маскировавшей лысину. Похоже, он никуда не спешил, а потому пришлось прибегнуть к испытанному средству.

– Мам, ты помнишь, что нас уже ждет Серафима? – громко спросила я, заглянув на кухню.

В коридоре главред долго целовал матери ручку. При этом маскировочная прядь окончательно обнажила плешь. Но, наконец, посетитель отбыл, и матушка рассмеялась: «Он, видимо, решил – я потому берусь за подобные статьи, что имею за спиной некое прикрытие!»

– А, на самом деле, «крыша» есть?

– Да откуда ж ей взяться по нынешним временам! – махнула мама напрасно исцелованной рукой.

Когда ее уволили, под нашим гостем тоже зашаталось кресло. И тот выдал парочку собственноручно исполненных пасквилей об «одиозной защитнице устаревших норм и имперских устоев». О матушке, то есть.

– Барахло – человек! Но ему это не поможет – все равно должности лишится! – прозорливо заметила сослуживица Серафима, также изгнанная из министерства. И скомандовала мне: «Налей-ка еще шампанского!»

Дородная, яркая, балуемая мужем, молдаванка Серафима даже в моих глазах пыталась углядеть отблеск обязательного восхищения. Кто-то из бывших учеников помог ей обзавестись собственным ларьком на центральном рынке, благодаря чему Серафима и поддерживала потом на плаву свое семейство. Она ласково поглядывала на покупателей темного бархата глазами, выкладывая пухлой рукой на прилавке разнокалиберный товар.

Еще одна их подруга по несчастью, более строгого покроя, гагаузка Надя устроилась завучем в школу. Но русские школы в Молдавии стали закрывать пачками. И «Надечка Петровна», как я ее называла, поменяла не одно место службы, пока не закрепилась в одной из уцелевших окраинных школ. А когда пошли разговоры о переводе русскоязычных учебных заведений на государственный язык, она в комментарии для моей статьи высказалась категорически против. В ответ былые министерские коллеги подвергли Надечку Петровну новым гонениям и заодно отправили опровержение в редакцию. Но с затеянным реформированием Кишинев все же притормозил.

Тогда как в союзном министерстве оставшейся без работы матери, конечно, посочувствовали, но помочь с трудоустройством не смогли. И матушка вернулась на должность замглавы администрации в Бендеры. После чего молдавские власти направили туда подразделения национальной армии.

Как раз в этот день, гостившая у бабушки в Бендерах, Глафира выехала утром в Кишинев, где забыла сдать учебники в школьную библиотеку (и потом я чрезвычайно порадовалась этой ее забывчивости!). Уже вечером мама разыскала меня у друзей и четко произнесла в трубку: «Доченька, война началась!»

Полномасштабные военные действия в Бендерах, также вошедших в состав непризнанной Приднестровской молдавской республики, Кишинев развязал в июне 1992-го. Но первые выстрелы на Днестре прозвучали в ноябре 90-го на мосту у другого приднестровского города – Дубоссары, куда силой попытались пробиться молдавские полицейские. И тогда появились первые жертвы.

Среди столпившихся возле дубоссарского морга журналистов было немало понаехавших из Москвы, вроде, известного НТВэшника Бердасарова. Кто-то угощал пирожками. Их передавали друг другу и громко пересказывали последние новости или анекдоты, над которыми все смеялись. И мы с Ленкой тоже лопали пирожки и хохотали у дощатой стены, за которой лежали тела убитых приднестровцев. И потом я ругала себя – за щенячье подражание столичным журналюгам.

В быстро менявшихся реалиях правила журналистского поведения приходилось корректировать на ходу. К примеру, на одном из первых брифингов в МИД суверенной уже Молдавии, напротив, следовало поднять шум, так как здешний замминистра стал отвечать местному журналисту на госязыке, когда рядом с непроницаемым лицом сидел его московский коллега. И нам, российским собкорам, конечно, сразу надо было громко потребовать обеспечить перевод для гостя. Но эта мысль с запозданием пришла в голову.

Зато на шумном митинге у театра оперы и балета уже среагировали правильно. Тогда группа протестующих женщин в тапках вдруг напустилась на московскую телевизионщицу, что задала вопрос на русском – хотя, на каком, собственно, языке должна была его озвучить представительница российского телеканала? И мы с Люсей Дзержинской (собкором российской правительственной газеты) оставили недопитый кофе на столике в кафешке, из которой наблюдали за происходящим, пробились сквозь толпу к побледневшей телевизионщице да, что было мочи, заорали на подступавших теток. И я впервые услышала, как интеллигентнейшая Люся, выговаривавшая мне за употребление нелитературного слова «блин!», вдруг выдала серию непечатных выражений, какими любят щеголять в своем кругу русские филологини. К тому времени мы уже привыкли никому и нигде не давать спуску. И, разумеется, московскую журналистку отбили.

Тетки в тапках, кстати, стали одной из главных движущих сил тогдашней молдавской революции. Десантированных в столицу сельских тружениц – в не стеснявших их весомой поступи изделиях обувной фабрики «Флоаре» – использовали и для вразумления коллектива русской «Молодежки», веселившей публику рассказами из жизни национал-патриотов. Потрепав за грудки тамошних корреспондентов с корреспондентками, тетки пригрозили далее выкинуть их в окошко, ежели не перестанут смеяться над тем, что отныне не должно казаться смешным. И затем удалились. А вскоре и окошки все выгорели: однажды ночью в редакции случился непреодолимой силы пожар.

Впрочем, даже когда тетки в тапках оказывались в обличье дамочек в шляпках, вроде тех, что активничали как-то в ночном штурме МВД, неловко, но упорно швыряя в темные министерские окна булыжники и бутылки с зажигательной смесью, это не меняло сути происходящего.

На следующий день, когда мы с Ленкой пробирались по захламленным министерским ступеням на пресс-конференцию, меня окликнули. Я обернулась – Середа!

– Только прилетел. Так и знал, что где-нибудь тут тебя встречу! – быстро проговорил Павел прежде, чем пройти с сопровождающими к министру.

Главу МВД тогда все хвалили за то, что не отдал приказ – открыть огонь по штурмующим. И это правильно, конечно. Но одновременно, возможно, не помешало бы выпустить спецназ – с резиновыми дубинками и прочей атрибутикой, чтобы отогнать разошедшуюся толпу и положить конец охлократическому действу.

(В деле кишиневских стражей порядка я увидела лишь однажды, когда передовые НАТОвские государства начали бомбить Белград и местное славянское общество организовало протестную акцию перед посольством США. Людей собралось немного. Краснощекий парень, растягивая по груди аккордеон, выкрикивал: «Не валяй дурака, Америка!» А выстроившиеся рядком на тротуаре пенсионерки выводили дребезжащими голосами: «Па-а-азор!»

Но тут появились люди в форме. Парня с аккордеоном мгновенно засунули в «автозак» и надвинулись на бабулек. И мы, московские собкорши (других коллег акция не заинтересовала), не выдержали: «Что вы делаете? Как вам не стыдно!»

– Шагайте, дамочки, отсюда подобру-поздорову! – посоветовал пузатый низенький страж порядка.

– А иначе, что, будете бить и журналистов? – поинтересовалась я.

– Обойдемся без рукоприкладства, – флегматично улыбнулся тот.

Не вынимая рук из карманов форменного плаща, подступил вплотную и вдруг, ка-а-ак, наподдаст своим тугим животом – так что я отлетела, едва удержавшись на ногах.

Потом иногда рассказывала о невиданном этом приеме, изображая сценку – в красках. И публика смеялась.)

События в Молдавии пошли по наихудшему сценарию, в первую очередь, потому, что здешние национал-радикалы – в действительности, не столь уж и многочисленные, но зато более крикливые и воинственные – изначально не получили должного отпора. При том, что для большинства местных земледельцев, веками прокатывавшиеся по их территории, войны не стали родной стихией, а представлялись бедствием, препятствовавшим традиционному праздничному исполнению бытия.

По-южному густо намешанные здесь разнообразные народы приучились мирно улаживать возникавшие конфликты и, в общем, успешно уживались рядом. Данное обстоятельство – при известной ограниченности прочих ресурсов в маленькой Молдавии – могло послужить одним из главных факторов ее развития. Но именно этот потенциал и подрывали те, кто возбуждали и науськивали теток в тапках и дамочек в шляпках, пока сами делили деньги и власть.

Причем и в продвинутых западных странах, которые поспешно признали постсоветские республики, не напомнили, что те должны стать совместным домом для всех своих жителей, работавших на общее благосостояние. Напротив, упор сделали на национальной принадлежности. В результате и молдаване стали подгонять новообретенное государство под себя, деля сограждан на своих и чужих.

Такому повороту событий тогда не воспротивились и в Москве. Столичных чиновников, представителей бизнеса, СМИ и творческой интеллигенции более увлекало собственное государственное переформатирование, наряду с полагавшимися его участникам бонусами. А рядовым россиянам, занятым тем, чтобы выжить в новой жизни, и вовсе оказалось не до соблюдения прав русскоговорящего населения – в той же, вдруг ставшей очень далекой от их регионов, Молдавии.

– И долгое время, Вась, мы не могли достучаться до Москвы со своими проблемами! – пригубив за взаимопонимание между народами, подбросила и я полешко в нежаркое пламя нашей беседы.

– Причем в белокаменной тогда честно говорили, что их подобные вещи не интересуют. И смотрели на тебя, как на замшелого мамонта, если настаивала на своем! Вась, ты слышишь меня? – переспросила я, вдруг ощутив, что мои слова обрели гулкость и легкость, словно падали в пропасть.

Так случалось, если во время разговора кто-то снимал трубку параллельного телефона, которого, в действительности, у нас не имелось.

– Слышу-слышу, – двойным эхом откликнулся Василий.

– А знаешь, что ответил известный московский газетчик, когда я рассказала, как здесь сначала убили одного русского мальчика, говорившего по-русски, а потом, против русских же, попытались использовать смерть другого, молдавского, мальчика, погнав по улицам толпу с его гробом?

– Да откуда ж мне знать! Наверное, сказал, что у тебя красивые глаза.

– Почти угадал! Мэтру очень понравились «ясные умные» глаза одного из здешних лидеров. Того, что бегал во главе толпы с гробом! – возвысила голос я, как будто нам, и правда, внимал кто-то третий, и далее, намеренно выдержав паузу, продолжила уже спокойнее. – В тот день у всех такое поганое настроение было! И мы у Петрова в офисе собрались. Помнишь его?

– Петрова? Сокурсника твоего?

– Тогда вдруг вырубили свет. И свечки нашлись не сразу. А по улицам продолжали таскать гроб, выкрикивая «Жос!». И Петров стал рассказывать об Израиле, откуда только что вернулся: «Это удивительная страна, ребята! Как проснешься, до вечера вокруг – одни евреи!» А Старик его перебил: «Петров, с твоим приблудным вздернутым носом русака под выпученными глазами, ты даже в Молдавии не сойдешь за чистокровного иудея!» И Ленка засмеялась: «А я люблю, когда смешение кровей – все так и бурлит!» И все выпили за смешение-бурление-размножение.

– Давай, и мы, Манон, поднимем посуду – за наших друзей.

– За друзей?

– За них, родимых. Не за политиков же твоих пить!

Поздно вечером Середа заехал за мной, но Дэм, с которым мы вместе продежурили ночь у МВД, наблюдая за погромщиками, был дома.

– Ладно, – сказал Павел, – принеси хотя бы выпить.

Сзади него еще громоздился фотокор.

Под неодобрительным взглядом супруга я быстро уложила в пакет пару бутылок да что-то из еды и вышла на площадку. Павел взял пакет и погладил меня по щеке.

К гостинице, в которой они остановились, потом также подтянули теток в тапках, чтобы те, видимо, повторили штурм «на бис». Но Середу предупредили, и они с фотокором успели выйти через служебный выход и уехали в аэропорт.

В заочном споре Середы и Сударушкина (о котором оба не подозревали, естественно) я была – между. Очевидно, что перемены назрели. Но вместо того, чтобы разрушать страну, было необходимо и достаточно – вдумчиво, комплексно, последовательно – перенастроить засбоившую госсистему. Параллельно предстояло озадачиться также решением наиболее наболевших вопросов в национальной сфере. Например, можно было подготовить возвращение крымских татар на родной полуостров – в рамках специальной программы. А чтобы уменьшить вероятные издержки, контроль над ее выполнением следовало перепоручить Москве, попутно восстановив прежнее прямое территориальное подчинение Крыма и Севастополя.