Текст книги "Канифоль"

Пока одна сидела, напряжённо зажав под мышкой термометр, другая разбиралась в ящике письменного стола. Было что-то неловкое, горькое в этом ожидании: и потому, что на Марианну Альбертовну начальство бессовестно переложило обязанности дежурного врача – как и кладовщицы, и посудомойки, и уборщицы – а та безропотно их выполняла, приходя на работу раньше всех и задерживаясь допоздна; и потому, что воспитанникам балетного училища, обожавшим свою заступницу, редко удавалось выпить с ней чаю по-домашнему, без надзора курсирующих туда-сюда педагогов; к субботе же они были так измотаны, что дополнительный спуск и подъём по лестнице был для них непосильной задачей.

– Тридцать семь и шесть, – подытожила Марианна Альбертовна, убирая градусник в футляр. – Я бы, тебя, конечно, отправила домой. Позвонить твоей тёте?

При мысли о звонке Моне по телефону из учебной части у Сони засвербело в ухе.

– Не надо, – взмолилась она. – Тётя линчует меня, если я пропущу занятия.

– Ясно. Заварю тебе фервекс.

Администратор надорвала бумажный пакетик и высыпала содержимое в бесхозную кружку, предварительно ополоснув её над раковиной в учительской. Залив порошок кипятком, она размешала субстанцию ложечкой и придвинула получившийся напиток Соне.

– Банановый, – шутливо похвасталась она и вдогонку воткнула ей в кружку соломинку.

– Детский фруктовый фервекс через трубочку – все, как я люблю, – засмеялась Соня. – Спасибо, Марианна Альбертовна.

– На здоровье.

Выпив жаропонижающее, пациентка соломинкой собрала со дна остатки сладковатой бурды с отдельными не растворившимися комочками, и тут в дверь нетерпеливо постучали.

Она сжалась над кружкой, хотя понимала: Галина Викторовна не прервала бы класс, выясняя, почему одна лентяйка прохлаждается в канцелярии вместо того, чтобы стремглав вернуться в зал, убедившись, что температура тела не превышает 41 °C и не упала до отметки, при которой живые организмы погружаются в анабиоз.

– Открыто! – подскочила Марианна Альбертовна.

Дверь отлетела в сторону.

На пороге стоял Влад. Выглядел он неважно: синяки под глазами, на колене дыра, на голове колтун.

– «Наш» просит энциклопедию классического танца, – мрачно сообщил он, изучая паркетный узор. Потом добавил, всё так же глядя в пол: – Здрасьте, Марианна Альбертовна.

– Привет-привет, – откликнулась та и повернулась к книжным полкам. – Должна быть где-то здесь…

Она задумчиво пробежала глазами ряды журналов «Балет», биографии знаменитых танцовщиков и тематические подборки статей, но увесистой книги в рассыхающемся зелёном переплёте среди них не было.

– Ругается? – посочувствовала она, раскладывая небольшую стремянку.

– Орёт. Велел принести ему энциклопедию, чтобы тыкать нас в изображение арабеска рожами, пока не выучим.

Влад подал ей руку и придержал за талию, пока она взбиралась на шаткую верхнюю ступеньку.

Пользуясь моментом, Соня выскользнула в пустую учительскую помыть за собой кружку. Марианна Альбертовна запрещала «попрыгунчикам» убирать со стола, приговаривая: «Сама-сама, ваше дело – навещать меня почаще. Кто же позволяет гостям мыть посуду?»

Кран чихнул в раковину ржавой водой. Девочка капнула на губку моющее средство и приготовилась пустить воду погорячее, но отвлеклась на инородный запах. Гель для посуды так благоухать не мог.

Рядом, в дешёвой мыльнице, лежал и одуряюще пах новый брусок мыла. Экзотичность аромата соперничала с необычностью вида: внутри прозрачного, отливающего фиолетовым бруска застыло высушенное тельце бабочки.

– О боже, – послышался вздох. – Знаешь, не могу найти. Вроде ставила в прошлый раз на место… Разве что кто-то из учителей забрал?

– Давайте я сам.

Загрохотала стремянка, передвигаемая бесцеремонной рукой.

Покинув учительскую, Соня вернула кружку на общий поднос, дождалась, когда Влад взберётся на верхнюю ступеньку и продолжит бесплодные поиски, и сообщила:

– Самая нижняя полка, справа.

– Точно, смотри-ка! – обрадовалась Марианна Альбертовна. – Вон она! Значит, ты брала её последняя. Неужели вы тоже?..

– М-м. Освежали знания.

– Беспощадный учебный процесс, – покачала администратор головой.

Влад спустился с лестницы, сел перед полками на корточки и с усилием вытащил книгу, с обеих сторон прижатую потрёпанными товарками.

– С богом, – напутствовала его Марианна Альбертовна.

Он, водрузив энциклопедию на голову, как индийская женщина – кувшин, молча направился к выходу; и хотя Соня находилась на достаточном от него расстоянии, чтобы пройти мимо, он, уходя, весьма болезненно задел её плечом.

– Вот как с ним работать? – проворчала она, когда его шаги стихли на лестнице.

– Не обижайся на него, ему и так сейчас нелегко.

– Как и всем! – возмутилась Соня. – Мы вкалываем не меньше, и ответственность на нас возложили огромную, но мы ни разу не срывали друг на друге злость. Поспорить в конце дня из-за ерунды – да, подколоть подругу – запросто, но объявить вендетту?!..

– Девочкам проще, – вступилась Марианна Альбертовна. – У них есть в душе соединительная ткань. Когда разница между нашим, балетным миром и обычной жизнью становится слишком очевидной, в дело идет соединительная ткань, и разрыв рубцуется. Мальчишкам тяжелее приходится. Они сравнивают себя со сверстниками, и что они видят? Футбол, дискотеки, девушки – не те, которых нужно таскать на себе и беречь, как зеницу ока; не те, с которыми они вместе с первого класса проливали пот у станка, оттачивая одни и те же движения; не воздушные нимфы, которых круглосуточно пасут родители и учителя. Не вы, которые для них как сёстры, а те, другие девушки – которых можно угощать пиццей и мороженым, и даже – пивом, приглашать в кино на вечерний сеанс, зная, что они не заснут посреди фильма, намаявшись на репетиции. Обычные девушки – и от того загадочные.

– Ничего, они наверстают, – хмыкнула Соня. – Сразу после выпуска.

– Тебе совсем его не жаль?..

– Кого – его? – переспросила девочка.

Она сняла с себя шаль и сложила её на стул.

– Я пойду, Марианна Альбертовна. Спасибо за фервекс.

– Не снимай, сиди на уроке в ней. После принесёшь. Кстати, – Марианна Альбертовна сделала серьёзное лицо, но её глаза смеялись. – Почему ты поставила энциклопедию вниз, где её не найти? Знаешь же, что ею часто пользуются.

– Чтобы саботировать беспощадный учебный процесс.

Остаток урока Соне велено было сидеть у зеркальной стены и следить за чужими промахами.

Галина Викторовна расщедрилась и натянула на неё свою вишнёвую кофту. Она пахла парфюмом, моложавым и дерзким, намекавшим, что обладательнице ничего не стоит прыгнуть на мотоцикл к незнакомцу и укатить с ним в ночь – расписывать муниципальные стены аэрозолью и срывать голос, делая ставки на подпольных боях.

«Вот тебе и «наша Галина», – подумала Соня, вдыхая рисковый аромат.

Преподавательница, оставшись в майке с готической вязью, сердито размахивала руками. Её предплечья, крепкие и жилистые, как у йогов, овладевших скрытыми возможностями тела и подчинивших разум, и скрипучие кожаные штаны – байкерские штаны – составили иную картину, и Соня исподтишка разглядывала Галину Викторовну с изумлением, забыв о приличиях.

После класса Ольга отпила глоток растворимого кофе и сморщилась:

– У-у-у, кто принес эту отраву? Чья была очередь?

– Я, – бросила Катя с вызовом (та, что красила на ночь губы помадой). – Что, невкусно?

– Толчёные клопы! В ларьке и то лучше продают, – плевалась Ольга, счищая с языка прилипшую гранулу.

– Вот там себе и покупай, – огрызнулась Катя. – И не надейся у меня на биологии списывать. Выкручивайся сама, неблагодарная!

Ольга, обескураженная таким поворотом, грохнула чашкой о тумбу и обратилась к остальным:

– Мне одной кажется, что это крашеные опилки в кофейной банке? Сонька, ты пробовала?

– Нет, не хочу.

– Инка, а ты? – не унималась дегустаторша. – Инка?..

Солистка обкусывала ноготь большого пальца, глядя в никуда.

Три горизонтальные морщины обозначились у неё на лбу, будто разделители в бассейне, вдоль которых проплывали невесёлые мысли. Учебник биологии, пенал и рабочая тетрадь валялись у неё под ногами, приготовленные было к уроку, но размётанные из миниатюрного зиккурата на фрагменты.

Пуанты сняты. Разутые ступни с прямоугольными ногтями откинуты на внешнее ребро и сжаты по-медвежьи; сухожилия выпирают под кожей рояльными струнами. Шрамы от давних мозолей устойчивого коричневого цвета – не успевая бледнеть, натираются заново: это цена принадлежности к виду искусства, в котором большие женщины уродуют маленьких.

Соня подняла Инкины школьные принадлежности с пола и переместила их на подоконник.

Глядя на подругу, она представила, как желает та оказаться в одиночестве, дома, у себя в комнате: упасть на спину, измяв покрывало, заслонить лицо рукавами толстовки и наплакаться до бессильного писка, до икоты, до невозможности встать и задёрнуть занавески, пропускающие в окно скупой осенний свет, приносящий дополнительные мучения.

Чем так терять, не лучше ли не иметь? И не стоит ли заранее сделать свою жизнь стерильной, вырезав с её страниц все опасные и страшные эпизоды, как поступали в набожных семьях с книгами, дабы не посеять смятение в детских душах и не вызвать заразное брожение умов?

Ольга похлопала Инку по плечу:

– Хорош залипать. Выпей горяченького и одевайся, у нас тест через десять минут.

И Инка отмерла.

Она в рекордные сроки успела принять душ, влезть в узкие голубые джинсы и блузку; застегнула на шее тонюсенькую золотую цепочку с подвеской-солнцем, подкрасила губы блеском, подрумянилась, но волосы распускать не стала и не улыбнулась своему отражению.

Ольга, обмениваясь с Катериной злобными взглядами, заварила подруге две ложки «толчёных клопов» и щедро залила молоком. Обе надеялись выиграть спор, но Инка отхлебнула, не чувствуя вкуса, и поблагодарила.

Собрав на палец крупинки сахара, не попавшие в кофе, она отщёлкнула их в гладкую поверхность зеркала. Белки глаз у неё блестели, словно написанные перламутровыми мазками, как на портретах Веласкеса.

На биологии Инка грызла колпачок от ручки, сидя в соседнем с Владом ряду.

Она стойко держала лицо. Одноклассники пребывали в уверенности, что у лучших танцовщиков училища любовная идиллия – они даже сумели мирно поздороваться на перемене; но Соня слышала стук Инкиных зубов о колпачок, испещрённый зазубринами, и боялась, что подруга, отлучённая от поцелуев, будет отныне, как курильщик со стажем, искать привычному удовольствию замену.

Ольга, лишившись надёжного источника списывания, вращала головой, будто перископом, клянча подсказки. Под бдительным учительским взором она мусолила карандаш с невинным, присущим опытным аферисткам видом. Стоило учителю отвернуться, и она рассылала сигналы бедствия, как идущий ко дну пароход.

Кирилл, её партнёр по дуэтному танцу, сжалился и передал ей на заднюю парту шпаргалку. Ольга жадно вцепилась в неё и приступила к скатыванию.

Учитель застукал её, когда она с торжествующей ухмылкой сверяла результаты скрещивания виноградной тли. Отобрав и шпаргалку, и листок с тестовыми заданиями, он бегло просмотрел бумажки и объявил:

– Шпаргалка изымается, а вас, сударыня, я прошу выйти из класса. Между прочим, ответы неверные. Увидимся на пересдаче!

Покидая класс с апломбом оскорблённой императрицы, Ольга послала Кириллу уничтожающий взгляд; горе-спаситель вжал голову в плечи. Мало того, что тест завален, и им обоим придется корпеть в каникулы над учебниками, так еще и расправа не заставит себя долго ждать: Кирилл был бессменным партнёром Ольги. Им, как самым высоким ребятам класса, просто некуда было друг от друга деться. Садануть Кирилла на вращении локтём под дых или отдавить ему ногу не составит для строптивой партнёрши труда.

Прозвенел звонок. Сдав подписанные работы на стол учителю, будущие выпускники высыпали в коридор и застали Ольгу, взгромоздившуюся на подоконник и злорадно смеющуюся.

– Завидую тебе, бедовая, – протянула Катя с досадой. – Всё тебе нипочем. Чего ржёшь-то?..

– А я подговорила Марианну Альбертовну не давать больше биологу билетов ни на один спектакль. Его бронь на «Красную Шапочку» сняли, – гоготала заговорщица. – Марианна Альбертовна отследит, когда все билеты на премьеру будут раскуплены, и скажет, что произошла накладка. Мешаешь искусству – любуйся на тлю! – грозно потрясла она кулаком.

Владу, похоже, крепко влетело. На дуэте он был собран, угрюм, и даже подколол локон невидимкой, чтобы тот не лез в глаза. С партнёршами он обходился учтиво, внимательно слушая пояснения педагога, и на поддержках вёл себя, скорее, как неопытный любовник, чем как танцовщик, готовящийся к выпуску.

Переодеваясь к уроку дуэтного танца, Соня выудила из закромов купальник с полностью закрытой спиной.

– Что, пожалела Владика? – съязвила Ольга, доскребая ложкой йогурт из баночки. – Бережёшь его нежную психику?

– Мне с ним ещё репетировать, – оправдалась Соня. – Думаешь, упорное напоминание об ошибке облегчит рабочий процесс?

И снова ей померещился недобрый Инкин взгляд.

«Нам что, уже запрещено упоминать его имя? – размышляла она, облачаясь. – Притворяться, будто ничего не замечаем? Тогда Инке вдвойне не повезло: у нас нет времени ждать, когда из её несбывшейся любви выветрится горечь».

«Влюбиться в партнёра по сцене – высшая степень идиотизма. Настоящий танцовщик не смеет размениваться на дешёвые закулисные интрижки. Люби его в танце, пока носит тебя над землёй, и твоя актёрская игра будет убедительной – а больше ничего и не нужно», – поучала тётя. Узнай Мона, что Соне нравится кто-то из одноклассников, она надавала бы ей пощёчин.

Впрочем, наставления тёти касались всех видов привязанностей. В подругах Соне также было отказано; они и город сменили не для того, чтобы легче дышалось, а чтобы разлучить её с Амелией.

– Ваши пути всё равно разойдутся: лучше сейчас, чем в выпускном классе. Смотри на это иначе – вам не придётся бороться за одно место в театре, вас уже ждут разные подмостки. Любая дружба при подобном соседстве вырождается во вражду и зависть в профессиональной среде, пора бы знать.

– Как у вас с Ирмой? – вставила Соня, и получила по губам.

Влад был на полторы головы выше неё. Встав на пальцы, она доставала ему до подбородка макушкой. Музыка и голос преподавателя создавали удобную звуковую среду; пользуясь положением, он частенько отпускал ей в затылок колкости.

Каких только прозвищ он ей не давал: Бешеная Морковка, мухомор, полудохлая. Она смирилась с его неприязнью, относясь к работе с ним в паре, как к неизбежному злу, и в глубине души была с ним согласна. Ненавидя себя, глупо ждать от других уважения.

Но в этот раз не было ни прозвищ, ни препирательств. Влад держал её аккуратно, почти бережно, точно рассчитывая силу, нужную ей для вращения, и не отпускал Соню, предварительно не убедившись, что она твёрдо стоит на ногах.

Выполнять упражнения стало проще, но внутреннее напряжение возросло. Злость никуда не исчезла; накапливаясь без возможности выхода, она исходила от Влада волнами, прожигая и без того изнуренную лихорадкой Соню. От его прикосновений болезненно зудела и натягивалась кожа, как кожура на спелом винограде – вот-вот лопнет, брызнув красным соком из вен.

«Ладно, – уговаривала она себя. – Ему тоже не терпится поскорее со всем развязаться. Зимой балет, весной – выпуск, и если повезёт, мы больше друг друга не увидим».

Каково приходилось Инке, тошно было представить. С предательски покрасневшими веками она опиралась на плечо того, кто её отверг, и балансировала у него на бедре, вытянувшись струной, с разрывающимся сердцем.

– Что под ногами забыла, краса ненаглядная? – журил её педагог. – Смотрим на партнёра, не отвлекаемся! Глаза в глаза, пока не доиграет музыка!

Ольга, дожидаясь в углу своей очереди, озабоченно хрустела пальцами. Переживая за подругу, она и думать забыла о запоротом тесте и катастрофе с оценками.

– Ты чего? – допытывался Кирилл, отнимая у неё её же руку. – Болит что-то? Сказать преподу?

– Ой, отстань, – отмахивалась она и принималась за старое. – Без тебя разберусь, Кирка. Ладошки лучше вытри, а то уронишь меня.

Раскланявшись после коды с прыжками, ученики подхватили вещи и побрели из зала по двое – по трое, устало переговариваясь. Ещё один нелёгкий день закончился; путь лежал в душевые, раздевалки и домой.

– У кого-то неприятности, – прошелестела Ольга, проходя мимо канцелярии с девчонками.

Влад, опустив голову, с полотенцем на шее, застыл возле дверей в мокрой от пота балетной форме, а рядом с ним, перебирая портфель, стоял пожилой низкорослый мужчина. Марианна Альбертовна предлагала ему кофе с абрикосовым рулетом, но тот отказывался, по-видимому, нервничая.

– Кто это? – удивилась Соня. – Кто-то из учителей старших классов?

– Это папа Влада, – пояснила Ольга. – Он профессор в институте. Похоже, его вызвали на разборки. Пошли, пока нам не досталось за компанию!..

Она энергично подтолкнула притормозивших подруг к лестнице, не дав им опомниться. Инка оторвала от спины Влада взгляд и закусила губу.

Отец рядом со своим статным сыном выглядел болезненным престарелым дядюшкой. По тому, как он волновался, стряхивая с плеча Влада невидимые пылинки, было понятно – он его очень любит.

Первая учебная четверть подошла к концу.

Чтобы отпраздновать это событие, Катя, не без помощи родителей, тайком пронесла в училище три большущих коробки с пончиками. Они прибыли в девчоночью раздевалку утром, в чехле из-под репетиционной пачки, и простояли в шкафу полтора часа, дожидаясь, когда юные балерины, придя с экзерсиса, распакуют и разберут их под чай, сталкиваясь руками и соря крошками.

Галина Викторовна была в это утро довольна: у её учениц открылось второе дыхание. Они дотанцовывали каждое па, тонко чувствуя музыку; тянулись вверх на опорных ногах, оттачивая красоту линий, а на одухотворённое выражение их лиц любо-дорого было посмотреть. Ни одна не смухлевала, повиснув на станке и не довернув пятку; к переходу на середину зала с каждой сошло семь потов.

Острые, как каркасы походных палаток, ключицы; арки рёбер, будто дуги в фургонах американских переселенцев – столь отчётливо различимые под тканью купальников, что по ним можно изучать анатомию; влажные прядки волос на шее, слишком короткие, чтобы убрать их в пучок.

Совсем ещё детские головки, гладко причёсанные, синхронно поворачиваются в такт движениям. Стройные длинные ножки в бледно-розовом трико, обманчиво слабые, как у новорождённых жеребят, с копытцами прочных пуантов, покладисто выбивающих по полу дробь. Послушницы Терпсихоры.

Знала бы Галина Викторовна, что прилив вдохновения у её подопечных вызван кусками сладкого дрожжевого теста, обжаренными в масле и облитыми глазурью с варварской щедростью!..

– Налетай! – скомандовала Катя, врываясь в раздевалку и подлетая к шкафу с заветным лакомством. Она раскрыла дверцу и выставила коробки на тумбу, служившую обеденным столиком – одна на одну. – Ещё тёплые! Олька, ставь чайник, будем пировать!..

– Бегу, – покладисто откликнулась Ольга, развалившаяся было на стуле.

Сдвинуть её с места после интенсивных физических упражнений едва ли могли дюжие рабочие со строительным домкратом, но пончики меняют людей к лучшему.

Она набрала воды в чайник доверху, воткнула шнур от подставки в розетку и с умилением следила, как хозяйка угощения раскладывает содержимое первой коробки на тарелку.

– Восемь штук в коробке, всего двадцать четыре. По четыре каждой, – подсчитала Катя, облизывая липкие от глазури пальцы. – Дверь заперта?

– Заперта, – подтвердила Ольга. – Занавески сейчас задёрну. Можем приступать!

– Парням бы тоже отнести, – робко подала голос Юля. – Да и не осилим мы по четыре штуки, вон они какие большие!

– Говори за себя. Если ты не осилишь, я за тебя доем!

Инка нехотя признала:

– Они нас угощали хот-догами, когда у нас было окно вместо химии, и мы ходили гулять, забыли?

Девчонки надулись. Все в глубине души понимали, что Юля права, но делиться сладостями никому не хотелось.

– Ладно, – выдавила, наконец, Катерина. – Так и быть. Отнесём им одну коробку, в качестве жеста доброй воли. Пусть только ещё попробуют кого-нибудь из нас уронить!..

Пончики, принесённые Катей, пахли ванилью на всю раздевалку. Начинённые смородиновым вареньем, заварным кремом, яблоками с кисловатым коричневым сахаром и грушей, обсыпанные разноцветным кондитерским конфетти, они теснились на тарелке башенкой; девочки готовились вкусить эту амброзию по сигналу закипающего чайника.

В животе у Сони звонко чмокнула пустота.

В её рюкзаке лежал пакетик с мюсли, детское пюре из брокколи и собственноручно натертая с вечера соломкой морковь вперемешку с огурцом.

…Когда-то они с Амелией бесстрашно поглощали песочные корзиночки с черникой, запивая тёплой шипучкой с букетом химических трав и, дурачась, показывали друг другу синие языки. Им денно и нощно хотелось есть. Они жевали всё без разбору, наслаждаясь болтовней и трапезой в равной степени, откусывая друг у друга лучшие куски и хохоча над глупыми школьными шутками.

Если день предстоял долгий, они спускались перехватить что-нибудь в училищную столовую, где всем заведовала сердитая повариха с начёсом, заправленным в зелёную поварскую сеточку. На переменах в столовой собиралась и галдела малышня; повариха выходила на раздачу с лопаткой, капающей жиром от котлет, и зычно, перекрывая детский гомон, бранилась: «Сделайте тишину, вандалы!»

Комкастое рагу и рыбные бифштексы обходили за версту, но гречневая каша получалась вкусной, а на витрине регулярно обновлялись овсяные батончики, одобренные диетологами. Дома Соня ужинала бананом и йогуртом, запивала чаем с мёдом и, насытившись, ложилась спать.

В тринадцать лет её тело, прежде послушное, подконтрольное, начало неуловимо меняться, и это посеяло в ней панику.

– Показатели занижены, – слышала она от врачей на диспансеризации, спускаясь с напольных весов с гирьками, как с пыточного приспособления. – Но раз мы говорим о балете, то всё в пределах нормы. Не о чем волноваться.

«Скажите это моей разбухающей попе, – ворчала Соня, забирая медицинскую карту у очередного эскулапа. – Она явно стремится на волю к своим сородичам – гиппопотамам». Железные гирьки ездили туда-сюда, передвигаемые сноровистой рукой: не известно, где тяжелее – в бедрах или на совести.

– Питайся правильно, забудь про сахар, – с неохотой отрывалась от свежей газеты тетя. – Не понимаю, почему я должна разжёвывать тебе очевидные вещи. Слезь с весов! От того, что ты встаёшь на них третий раз за утро, ничего не изменится.

Другие девчонки тоже худели. Не проходило и дня, чтобы Ида Павловна не распекала их за форму, обещая влепить всем двойки в полугодии и в мае отчислить с пометкой «профнепригодна». На творожные сырки и печенье наложили табу; юные сильфиды понуро хрустели сельдереем, с ненавистью щипая себя за ляжки. Ида Павловна коршуном прогуливалась вдоль станка, вонзаясь ногтями им в трико, и гремела: «Отрастили сало! У танцовщиц должны быть мышцы, а не бурдюки с жиром!»

Будь у балетных педагогов больше терпения, кризис взросления не преодолевался бы ученицами с жестокими муками, но в отношении девочек в училище действовало незыблемое правило: подавлять и оттягивать момент созревания до последнего, подсчитывая, что выходит в сухом остатке.

Из домашнего холодильника исчезла человеческая еда: тетя здраво рассудила, что единственный способ для Сони избежать искушения – не сталкиваться с ним вовсе. Сладость жизни подвергли цензуре. Горький, солёный, кислый и пресный – так назывались дни, из которых складывались Сонины недели; и хотя её незначительная подростковая припухлость улетучилась так же незаметно, как и возникла, кое-какие округлости намеревались остаться с ней навсегда, сводя её с ума и заставляя жалеть, что она живет не в Испании XVI-го века, когда приличные девицы сдерживали рост груди с помощью свинцовых пластин и корсетов.

Амелия и тут вышла сухой из воды. У других появлялись бока, у неё – талия; одноклассницы подсчитывали калории, она – сколько вафель прикончит на перемене. Она вгрызалась в слоёные булочки, игнорируя завистливые взгляды подруг, и расставляла припасы из дома полукругом на подоконнике, размышляя, чему бы сначала отдать предпочтение.

«Ишь ты, не в коня корм», – шушукались родители, забирая дочерей из театра и воочию убеждаясь, что «та самая девочка», худая, как прут, уминает в гримёрке шоколадный рогалик со зверским аппетитом.

– Ты бы не налегала, – прорывало в итоге ту из девчонок, кому невыносимей всего было сглатывать слюну, глядя на это безобразие. – Смотри, а то разнесёт!

– Меня? – изумлялась Амелия, поворачиваясь к «заботливой» подружке с набитым ртом. – Ерунда! Я все сожгу!..

Под этим девизом она жила, танцевала, боролась с препятствиями.

Когда кто-то донёс директору, что Амелия сделала себе на ребре татуировку, её вызвали на ковер в учительскую и три часа песочили, угрожая отчислением, на весь разворот дневника написав красной пастой: «Родителям явиться в училище!!!»

Амелия вырвала алые страницы из школьного документа, измяла их в руках и использовала по назначению в женском туалете.

Её мама работала вахтовым методом за несколько сотен километров от дома и возвращалась домой раз в два месяца, а старшая сестра днём отсыпалась, а ночью разливала коктейли в набирающем популярность ночном клубе; обеим было чихать на ханжеские выпады дирекции.

– Времена изменились, – вещала Амелия, выдирая страницу за страницей и складывая из них бумажные самолетики. – За границей балерины коротко стригутся, красят волосы и прокалывают нос, а у нас до сих пор культ овец в бутоньерках, пополняющих царский бордель!

Она поджигала самолетик взятой у сестры зажигалкой и запускала его из окна в школьный двор, вопя: «Татушка не мешает крутить фуэте, уроды!»

Её домашний телефон не отвечал, мобильный старшей сестры предлагал оставить голосовое сообщение или валить на хрен; у канцелярской заведующей, отчаявшейся связаться со старшими членами семьи, лезли глаза на лоб.

– Где твои родные, Забелина?! – надсаживались в учительской день за днём, хлопая по столу её личным делом.

– Я же говорила, они очень заняты, – оправдывалась она. – И потом, чего вы от них хотите? Чтобы они вырезали рисунок с моего тела ножом?..

И все из-за цветной татуировки размером в два квадратных сантиметра, изображающей бокал с оливкой, наколотой на шпажку – в честь старшей сестры-бармена. Сквозь купальник её было не видать, так что сдали Амелию девочки, а мальчишки задорно свистели ей вслед, уговаривая: «Забелина, покажи татушку!»

Дневник обрастал гневными записями, Амелия спускала их в унитаз. Учителя не сдавались; когда красной ручкой был исчеркан весь сентябрь, она спалила дневник за школой, возле урн, а на следующий день заявила, что его потеряли в учительской, и она не намерена покупать новый.

Театральный сезон набирал обороты. Амелия танцевала все сольные партии, и вот чудеса – татуировка и впрямь не влияла на её мастерство; посоветовавшись, в дирекции решили объявить бунтарке неофициальный выговор и обязали под светлые костюмы заклеивать рисунок телесным пластырем.

Она победила. Разбирая в гримёрке туго залаченный пучок, она задумчиво зачесала пряди слева назад и подозвала Соню к зеркалу:

– Как думаешь, мне пойдёт выбритый висок?

Доев второй пончик, Ольга погладила себя по животу.

– Ну вот, а я только разогналась, – пожаловалась она.

– Можешь съесть и мои тоже, – разрешила Соня, ковыряя вилкой тёртую морковь.

Ольга азартно потёрла руки:

– Хе-хе! Ты худеешь? Считаешь, Влад уронил тебя, потому что ты толстая?

Инка задержалась над тарелкой с пончиками.

«Так, должно быть, выглядит уныние, – подумала Соня. – Как мраморная вуаль, сковавшая лицо».

– С чего это вдруг? – обернулась к ним солистка, держа блюдце с угощением на весу. – Он что-то сказал тебе?

– Нет, ничего такого. Но в субботу приедут снимать мерки, – осторожно напомнила Соня. – А через неделю прогон в костюмах.

Инка приблизилась к Соне и взглянула на неё в упор; теперь эту враждебность нельзя было трактовать иначе – столько ярости умещалось в её глазах; мало что мешало ей расколоть блюдце надвое и полоснуть Соню по горлу осколком.

«Бред, ну бред же, – пронеслось в Сониной голове. – Инка – лучшая. Глупо злиться из-за того, что я во втором составе. Да она ещё неделю назад сама бы предостерегла нас от поедания сладкого!»

– Раз вы обе не будете, я, так и быть, взвалю эту миссию на себя, – вклинилась Ольга.

Девчонки разбушевались:

– Шесть пончиков в одну ряху – не жирно ли?!

– Ишь, ума палата!

– Тебе бы только лопать без остановки! Катя, вообще-то, для всех принесла!

– Я и не говорю, что это будет легко! – отбивалась Ольга. – Но я готова принести себя в жертву ради ваших фигур!

Инка прервала споры, подняв блюдце над головой и взобравшись на стул.

– А знаете что, – изрекла она. – Плевать мне на примерку. Пусть подгоняют, как хотят! Я свою порцию съем.

– Ура! – поддержали девочки.

– Правильно!

– Гулять так гулять!

– Приятного аппетита, девчули!

– А ты тогда отнеси коробку парням, – обратилась Инка к Соне. – Когда закончишь жевать свой козий паёк, разумеется.

Мальчишек в раздевалке не оказалось.

Соня хотела постучаться, но дверь внезапно отворилась сама, движимая порывом ветра из распахнутого настежь окна.

Внутри наводила порядок уборщица; возле порога лежала пыльная кучка, выметенная ею из труднодоступных углов.

– Они спустились вниз обедать, – доложила она, вытряхивая в урну совок. – У них, между прочим, чище, чем у вас! Брали бы с мальчиков пример. Девушки, балерины – а такие свинушки!..

Соня оглядела бледно-голубые стены с многослойными остатками обоев, рюкзаки вперемешку с одеждой, сваленной на скамейках впопыхах, стопки подержанных школьных учебников. Ни плакатов с иностранными красотками, ни газетных снимков с футболистами, приколотых кнопками и снабжённых ехидными комментариями. Либо здесь обитает монашеский орден, либо мальчишки шифруются.

На тумбочке у входа была выставлена батарея дезодорантов. Соня представила, как Влад перед репетицией проверяет, не пахнет ли от него потом; убедившись, что всё в порядке, он уходит – а потом вбегает обратно и, чертыхаясь, пускает себе струю дезодоранта под мышки. Ей стало смешно.

– Я могу оставить для них коробку? – спросила она уборщицу.

– Оставляй, – позволила та. – Я уберусь и закрою за собой на ключ, никто не стащит.

Соня взяла первую попавшуюся на глаза ручку и, расписав загустевшие чернила, вывела на крышке: «В честь окончания четверти от девчонок». Коробку она втиснула на полку у раковины, на самое видное место.