Текст книги "Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы"

Юрий Герман

Судьбу писателя Юрия Германа, как и судьбу Ольги, определил Горький.

В 1931 году вышла одна из первых книг молодого автора – «Вступление». В романе описывался некий Оскар Кельберг, немецкий ученый и инженер, который не мог реализовать свои гениальные открытия ни на родине, ни на шанхайской фабрике. И только попав в Советский Союз, он нашел применение своим идеям. Несомненно, Герман писал роман под влиянием «Зависти» Олеши, что было понятно с первых же строк. Его Оскар Кельберг до крайности походил на Андрея Бабичева – директора треста пищевой промышленности из романа Олеши.

Рапповцы нашли роман подозрительным, традиционно окрестили его «вылазкой классового врага», и Герману тут же перестали давать продуктовые карточки.

Но случилось так, что 6 мая 1932 года Горький, выступая в Московском доме ученых перед журналистами, вдруг рассказал им про двадцатилетнего писателя Юрия Германа, который описал немецкого изобретателя-химика, и, несмотря на недостатки, у автора получилась интересная книга. После столь внезапного признания Герману вернули продуктовый паек.

Встретиться с Горьким Юрию Герману удалось только в 1933 году. Но при личной встрече великий пролетарский писатель Германа разругал: критиковал языковые неточности, «болтовню», общие места, упрекал в том, что тот пишет о вещах, ему неизвестных, и оттого выдумывает всякие нелепицы. Однако по роману был поставлен спектакль Всеволодом Мейерхольдом, что сделало начинающего литератора знаменитым. Так Горький стал крестным отцом Юрия Германа, как в свое время – Ольги Берггольц.

Германа с Ольгой познакомили их общие друзья – молодые критики Лев Левин и Юз Гринберг. Они привели его к ней в дом на улице Рубинштейна, и с тех пор он стал там часто бывать. Конечно же, она ему понравилась. Она была хороша даже в своей красной косынке, которой повязывала светлые прямые волосы. И он ей нравился, правда, дальше поцелуев их отношения не зашли. «“Одолею” ли я Ю.Г.? – пишет она 1 января 1934 года. – Но, в сущности, для чего мне это? Чтобы попробовать, как он целует? Ведь большего-то мне не нужно! А кроме того, не хорошо было бы расстраивать мальчику налаженную заново семейную жизнь. И, кроме того, не пошла бы я дальше скромного флирта. Ведь я очень люблю Н<иколая>, и ещё с ним хорошо, хорошо. Блудливая у меня натура».

Но несмотря на то что их время от времени бросало друг к другу, на идеологической почве они непримиримо конфликтовали.

«11 апреля 1934. Вчера из Петергофа вернулся Юрий Герман, – писала она в дневнике. – Я знала, я была уверена, что он зайдет ко мне, и он зашел в 11½ ч. ночи. Пошли с ним на солярий к друзьям и сидели там до 2-x часов, разговаривая. Он еще зеленый, сопливый. Имея правильные наблюдения и “гражданскую скорбь”, делает слишком вольные обобщения. Основной его тезис – “у нас нельзя писать правду”».

На страницах дневника она ведет с ним подробные споры об официальной и неофициальной морали. То есть она соглашается с ним в том, что есть определенные «хозяева правды», к ним она относит главных пропагандистов Киршона, Либединского, Селивановского, Безыменского и других. Но все-таки боится, что подобные рассуждения могут бросить тень на советскую власть.

Она пыталась внушить ему свои взгляды на современность, говорила, что нельзя все время выбирать или не выбирать социализм, когда проблема уже решена. Социализм строится, и его хрустальное здание будет возведено совсем скоро. А Германа раздражала Ольгина советская правоверность: он же был очень ироничен, осторожен в оценках и недоверчив. Лев Левин вспоминал, как на каком-нибудь писательском собрании, когда слово предоставлялось Берггольц, Герман шептал другу: «Сейчас обзовет меня “попутчиком” или начнет выдавать про успехи промышленности. Неужели кто-нибудь думает, что это и есть знание жизни? Это же просто цитаты, надерганные из передовых»[39]39
  Левин Л. Дни нашей жизни. С. 186.


[Закрыть]. Гораздо раньше многих он почувствовал мертвую хватку соцреализма и в своем творчестве все больше углублялся в рассказы о людях различных профессий – медиков, чекистов, под видом детективов создавал убедительные картины своего времени.

Отношения с Германом заметно расстроились после того, как Ольга написала в 1935 году в газете «Литературный Ленинград» разносную статью о его романе «Наши знакомые». Статья называлась «Жизнь, которая остановилась». Это вызвало недоумение и раздражение ее близких друзей. Она же, словно чувствуя их реакцию, яростно писала у себя в дневнике: «Снесла статейку в “Литературный Ленинград” Юзьке Гринбергу. Сказал, что Юра изойдет – ну и пусть. А злиться он будет главным образом потому, что я права, потому что там много скрытой полемики именно с ним. А если он честный писатель, то увидит, что я права. Пожалуй, будут потешаться над “ортодоксией”… <…> Нет, нет, я права. Не дело забывать об этом, не дело отказываться от литературного выражения того, что нас трепало, било и поднимало, и в жестокости, в беспощадности открывало перед нами сияющий новый мир. Это называется – классовая борьба, и не все мы сразу ей научились. Юрка бежит от ее изображения. “Она занимает одну десятую жизни”, – говорил он. Щенок! А насчет гуманизма – я тоже права. Его у нас обсоплив-ливают. И нельзя орать о какой-то неопределенной “человечности” в то время, когда вокруг нас организуется блок фашистских государств. Беспощадное уничтожение фашистов – вот высокая задача советского гуманизма. Не вызывающе ли это? Написала отрицательную статью об Юрке – а литсреда знает, что мы крутили с ним… Сплетничать будут, потешаться и т. д. Но статья – умная, в ней есть мысль, есть эмоция, есть, наконец, партийность, и стихи – неплохие. Не боюсь никого. Вот вам. Где теперь друзья твои? Не знаю: Может быть, и не было друзей».

Так она будет терять друзей – одного за другим. И только последующие трагические события снова соединят ее с Юрием Германом – и уже до самого конца жизни.

1934–1936 годы. Смерть Ирины

Ольгу печатают. Социализм строят. Но уже идут аресты ее товарищей. Она должна себе это как-то объяснить – и объясняет в дневниковой записи от 3 апреля 1936 года: «Положение вообще в Союзе не из веселых, по партийной линии много исключений, арестов и т. д. “Иду по трупам?” Нет, делаю то, что приказывает партия. Совесть в основном чиста. А мелкие, блошиные угрызения – вероятно, от интеллигентщины. По “человечеству” жаль Левку Цырлина, Женьку Мустангову, Майзеля[40]40
  Цырлин Лев Вениаминович (1906–1942), литературовед, один из критиков формализма, погиб в блокадном Ленинграде.
  Мустангова Евгения Яковлевна (1905–1937), литературный критик. Когда 29 ноября 1936 года она была арестована, ее мать обратилась к ленинградским писателям, знавшим Евгению, с просьбой заступиться за нее, а для этого подать ходатайство о пересмотре ее дела. Целая группа писателей выступила в защиту Мустанговой, но безуспешно.
  Майзель Михаил Гаврилович (1899–1937), критик, литературовед. Примыкал к левонапостовскому меньшинству ВАПП и группе «Литфронт». Автор книг «Новобуржуазное течение в советской литературе» (1929), «Вячеслав Шишков. Критический очерк» (1935) и др. Отбывал наказание на Соловках. Приговорен Особой тройкой УНКВД ЛО 10 октября 1937 г. Расстрелян 4 ноября 1937 г. Место захоронения – в Карелии (Сандармох). (Источник: Ленинградский мартиролог. 1937–1938.)


[Закрыть], но понимаешь, что иначе нельзя. Ведь действительно, ни Женька, ни Майзель не поступали так, как должны были поступать, – не отмежевались, не прокляли Горбачева, а когда я подумаю, что была с этой мразью 31 ноября 1934 г. на Свири, на одной эстраде, в одном купе, и 1 декабря, когда убили Кирова, а он знал, вероятно, о том, что готовится в Ленинграде, я сама себе становлюсь мерзка, хотя ничего, кроме злобы и вражды, между мной и Горбачевым ни на секунду не было».

«Иду по трупам!» – может, это чья-то оскорбительная реплика влетела на страницу Ольгиного дневника? Или это говорил ей внутренний голос? Как бы то ни было, Ольга отвечает: «Делаю то, что приказывает партия».

Некоторые слова в дневнике подчеркнуты жирным красным карандашом. Их подчеркнула рука чекиста. Эта рука работала с Ольгиным дневником, когда она была арестована в конце 1938 года. Чекиста не заинтересовали слова про партию, но не оставили равнодушными имена и характеристики Ольгиных знакомых.

Кто же этот проклинаемый Ольгой Горбачев?

Георгий Ефимович Горбачев был одним из грамотных и образованных большевиков. Член партии с 1919 года, в нем соединялись профессорская образованность с фанатичной верой в коммунизм. С 1923 года преподавал в ЛГУ, был профессором Ленинградского института философии, истории и лингвистики, главным редактором журнала «Звезда» в 1925–1926 годах, автором ряда работ по истории и теории литературы. Роковую роль сыграло его близкое знакомство с Троцким. Горбачев был арестован 10 декабря 1934 года по обвинению в принадлежности к контрреволюционной «зиновьевской» группе и находился в Верхне-Уральском изоляторе.

Евгения Мустангова была его гражданской женой. На юную Женю Мустангову Горбачев обратил внимание, когда та была еще студенткой. Он стал ее учителем, наставником, ввел в большую литературу. Горбачев сформировал группу молодых талантливых критиков, куда входила и Женя. Она писала умные статьи о Маяковском и Пастернаке. Ольга относилась к ней уважительно.

В томе «Литературной энциклопедии», вышедшем до рокового убийства Кирова, помещена следующая заметка о ней: «Мустангова Е. (псевдоним Евгении Яковлевны Рабинович), 1905 года рождения. Современный критик. Примыкала к левонапостовскому меньшинству ВАПП, затем к группе “Литфронт”».

Евгения была арестована и расстреляна 4 ноября 1937 года.

В пятидесятых годах вернулся в Ленинград из Норильска Зиновий Штейман, добрый знакомый Мустанговой, входивший в одну с нею литературную группу. Он рассказал некоторые подробности о заседании суда, на котором вынесли приговор Жене.

Она обвинялась вместе с группой коллег, последнего слова осужденным не дали. Штейман сидел рядом с Женей, держал ее за руку. Она была спокойна, полностью владела собой. Штеймана приговорили в десяти годам заключения и к пяти – поражения в правах. Всех, проходивших по делу, отправили на Соловки. Позднее его вывезли в Норильск, о судьбе остальных он ничего не знал.

В начале 1935 года Ленинград захлестнул так называемый «кировский поток». Каждый день с Московского вокзала уходил состав с высланными. Высылали целыми семьями. Этот поезд с долей черного юмора в народе называли «Дворянская стрела». Местная ленинградская власть руководствовалась закрытым письмом ЦК от 18 января 1935 года, в котором утверждалось: «Ленинград является единственным в своем роде городом, где больше всего осталось бывших царских чиновников и их челяди, бывших жандармов и полицейских… Эти господа, расползаясь во все стороны, разлагают и портят наши аппараты»[41]41
  Реабилитация. Политические процессы 30–50-х годов. М., 1991. С. 195.


[Закрыть].

В дневниках Любови Шапориной читаем:

«В несчастном Ленинграде стон стоит, и были бы еще целы колокола, слышен был бы похоронный звон. Эти высылки для большинства – смерть… Творится что-то чудовищное, неописуемое. Высылаются дети, 75-летние старики и старухи… В институте Лесгафта семь человек из политкаторжан – три семьи высылаются. Ссылают в Тургай, Вилюйск, Агбасар, Кокчетав, куда надо 150 вест ехать на верблюдах, а куда только на собаках. По каким признакам?

Бывших дворян, аристократов, оппозиционеров, детей священников, мало-мальски состоятельных людей, имеющих родных за границей и без признаков вообще. И главным образом старых петербуржцев»[42]42
  Шапорина Л. Дневник: В 2 т. Т. 1. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 189–190.


[Закрыть].

«Весной 1935 года Сибирь была переполнена ленинградцами, – рассказывал вырвавшийся из СССР югославский коммунист. – Их возили целыми эшелонами, поездами, целыми семьями с детьми, женами, родителями, родней. Их высылали в самые северные места»[43]43
  Роговин В. Сталинский неонэп. М., 1994. URL: http://www.universalinternetlibrary.ru/book/22536/ogl.shtml.


[Закрыть].

Ольга, как и ее товарищи, убеждала себя в том, что все происходящее – правильно. Но давалось ей это с трудом. Она была ближе всего к коммунистам ленинского призыва, и, хотя ими руководило чувство социальной справедливости, они были способны на сочувствие и не одобряли творящегося беззакония. Однако Сталину они были уже не нужны. Ему не нужна была их инициативность, искренность, жертвенность. Сталин создавал аппарат преданных партийных функционеров, которые должны были стать управляемым муравейником. Новые советские чиновники вытесняли со всех постов большевиков с их революционными романтическими воззрениями. Старые большевики и искренние коммунисты станут следующим потоком людей, отправленных на уничтожение. Они будут расстреляны или поедут в лагеря вслед за аристократией, дворянством, мещанами, крестьянами, кулаками и другими невинными гражданами своей страны. В этот же водоворот попадет и Ольга Берггольц…

А у Ольги весь 1935-й – роман с Виктором Беспамятновым, ответственным секретарем ленинградского отделения ССП. Лето 1935 года она провела вместе с ним в Крыму; под впечатлением от этого написала стихотворение «Севастополь»:

 
Белый город, синие заливы,
на высоких мачтах – огоньки…
Нет, я буду все-таки счастливой
многим неудачам вопреки.
Ни потери, ни тоска, ни горе
с милою землей не разлучат,
где такое трепетное море
кропотливо трудится, ворча,
где орлы и планеры летают,
где любому камешку – сиять,
где ничто-ничто не исчезает
и не возвращается опять.
 

«Вот я могу сейчас уйти от Кольки, – пишет Ольга как-то отстраненно в дневнике 10 ноября 1935-го, – все подготовлено к этому. Но замуж за Виктора не хочу. Не уживусь я с ним, и Колька во мне слишком глубоко сидит. Ну, а лжи сейчас почти нет. Коля почти все знает. Что-то не так, что-то потянулось нехорошее, серое».

Нехорошее и вправду все ближе тянется к ней. Уже два года больна эндокардитом Ира. Ее отправляли в санаторий, пытались лечить, и лишь со временем Ольга поняла, что не очень вникала в обстоятельства болезни ребенка. Бабушка, которая истово любила внучку, не решалась беспокоить Ольгу, боясь нарваться на очередную резкость.

В начале марта 1936 года Ирина умерла. Девочка уходила тяжело, задыхалась, теряла сознание. Только через год 16 ноября 1937 года Ольга нашла в себе силы записать последние слова дочери.

«“Доктор… Доктор, я вас умоляю, дайте мне камфары… Мамочка… Скажи ей, чтоб дала камфары… Мамочка… Я все, все сделаю, что ты только ни попросишь, все, все сделаю, только дай мне камфары. Ну!? Ну попроси меня о чем-нибудь. Ну, проси…” Сестра: “Ничего нам, Ирочка, не надо, ты поправляйся и приезжай к нам, привози цветов”. “Приеду. Обязательно приеду. И я, и мама, и Коля, и Мишка. У меня есть Мишка».

«И у него очень замечательная клетка, у него там и кухня, и столовая, и спальня… И у него есть горшочки, в которых я посеяла ему травку… Мама, покажи моими ручками, какие горшочки! Сестрица! Дайте камфары… Дайте мне сто раз камфары… Я очень люблю камфару”»[44]44
  Эти две записи выполнены на отдельных листах и вложены в дневник.


[Закрыть].

Мария Берггольц спустя годы вспоминала: «…Ольга хотела похоронить Ирину в красном гробу и с красным галстуком, как пионерку… Запомнились большие белые колеса катафалка, за которыми мы шли на т. н. “Красненькое кладбище” – оно не сохранилось – все это место застроено. Была весенняя распутица, мокрая вязкая мешанина из грязи и мокрого грязного снега. Ольга шла по этой грязи в тоненьких прюнелевых туфельках, временами недо-уменно взглядывая на меня. Я шла рядом, держа мать под руку, – она еле шла. Я смотрела на шаткую походку Ольги и всё время думала – вот и ее надо было бы взять под руку. Но для этого надо было хотя бы на минуту отпустить мать – этого я сделать не могла, боясь, что она упадет.

На кладбище что-то говорили около могилы, прощались, и вот появился папа с попом и причтом – он хотел отпеть Иру. Ольга с резким криком – Нет! Нет! – кинулась навстречу. Дьяк смущенно сказал папе: – Ну, если мать не хочет… – И они ушли. На могиле поставили не крест, а пирамиду со звездочкой».

Поставили пирамиду со звездочкой…

А через несколько лет у Ольги в дневнике вдруг вырвались слова:

«26 ноября 1938. Если б я верила в бога, то сейчас бы я думала, что он отнял у меня дочь в наказание за ту жизнь, которую я вела, и что наказание – заслужено мною. Боже, я же помню, какая это была мука – ее последняя болезнь, я знаю, что ее нельзя было спасти, что я сделала все, что могла, и все же я виновата, я виновата…»

Стихов, посвященных смерти Ирины, много. Они все войдут в цикл «Память».

 
Не выплакалась я, не накричалась,
о камни я не билась головой:
о девочка, я думала сначала,
что ты вернешься прежней и живой…
 
 
Нет, не безумием и не рассудком,
я верила страшнее и теплей —
всем, что во мне заложено, – с минуты
возникновенья жизни на земле…
 
 
И как взгляну теперь я на весенний
веселый сад детей и матерей?
Чем станет мир моложе и нетленней,
тем скорбь завистливее и старей.
 
 
Как примирю теперь я мой нескладный,
и утлый мой, и вдохновенный быт
с твоею ручкой, легкой и прохладной,
что, как снежок, в руке моей лежит?
 
 
Неудержимая, не согреваясь, тает…
Ни сердцем, ни дыханьем, ни слезой
мне не согреть ее, мне не заставить,
чтоб шевельнулась прежней и живой…
 
 
И мне теперь без слез, без утоленья
тот холодок руки твоей хранить…
Но – только б ничего не позабыть,
но только бы не пожелать забвенья!
 

Как поэт, в минуты самой глубокой скорби она все отчетливее нащупывает одну из основных тем своей поэзии – преодоление смерти через Память. Она беспрестанно возвращается к воспоминаниям о гибели дочерей, вставляя их в общий текст своей судьбы, и делает это подчас абсолютно беспощадно к себе самой. В описании страданий и мук матери, потерявшей ребенка, проявляется вся та же неистовость и страстность, что отличала ее с юности. Это уже свойство души и натуры.

Мария Тимофеевна перенесла уход внучки еще более мучительно, потому что была одинока в своем горе. Ведь это она растила девочку почти с самого рождения, была для нее всем. Ольга часто обвиняла мать в том, что та неправильно воспитывает ребенка, плохо лечит, но сама то уезжала в командировки, то убегала на завод. Рина – так называла внучку Мария Тимофеевна и в тех же дневниках, где когда-то описывала свои женские горести, вела с ней непрерывный разговор и через десять, и даже через двадцать лет.

«Рина! Зоринька моя ясная. Тигряш мой ненаглядный. Не найду слов сказать, какое чувство, какое состояние переживаю при мысли, что нет тебя, что все исчезло, нет твоей дорогой и прекрасной жизни. Хоть я безотрывно в тебе, с тобой все, все дома на улице связаны с тобой, все время на прогулках с Мишей я как бы вижу милое дорогое твое лицо, твой взгляд, твой голос…»

«Мне жить еще полвека…»
Борис Корнилов

20 марта 1936 года на последней странице газеты «Литературный Ленинград», где Ольга в то время работала уже ответственным секретарем, были опубликованы почти рядом две заметки.

«Шум, брань, изощренная матерщина. Это посетил издательство Борис Корнилов. Ругался и рвал рукописи. На полгода был исключен из Дома писателей. Литературная общественность больше не может быть равнодушна».

И тут же: «Друзья и товарищи выражают соболезнования Ольге Берггольц по случаю смерти ее дочери Ирины».

Многие знали, что Корнилов – бывший муж Ольги и отец ее дочери, но слов соболезнования он не услышал. Однако и на похоронах девочки поэт, видимо, не присутствовал. Их встреча с Ольгой уже после смерти Ирины произошла в Москве в кафе Клуба писателей. «К нашему столу подошел выпивший Корнилов, – вспоминала Мария Берггольц, – и начал грубо упрекать Ольгу – мол, не уберегли, куда вы, бабы, смотрели? – Ольга молчала, все больше бледнея. Дикая злоба поднялась у меня в горле, я вскочила и готова была броситься с кулаками на Бориса. Он глянул на меня с испугом и почти побежал от нашего столика, а соседи удержали меня…»

После того как Борис расстался c Ольгой, поэтическая звезда его стремительно восходит. Он признан не только поэтами Ленинграда, но и Москвы. Его стихи часто печатали в газетах, а песня «О встречном» на музыку Д. Шостаковича из фильма «Встречный» (1932) стала одной из самых любимых в стране.

Однако обида на «белокрылую жену» не оставляла. Где бы они ни встречались – в кругу общих знакомых или в писательских компаниях, – Корнилов ерничал, потешался над ней, а над ее стихами откровенно смеялся. Ольга же была честолюбива и простить ему этого не могла.

В 1930 году поэт познакомился со своей будущей женой Люсей Борнштейн. Ей было всего шестнадцать лет, и она была очень красива. Она убежала к Корнилову из благополучного дома, три года не виделась с родителями. Какое-то время они жили в гостинице «Англетер», потом скитались по углам, снимая жилье. Корнилов написал в ее честь поэму «Люся».

К 1934 году они обретут свою собственную квартиру в писательском доме на канале Грибоедова, одной стороной обращенном к улице Перовской (бывшая Малая Конюшенная). Отсюда Корнилова и уведут в тюрьму.

А пока:

 
По улице Перовской иду я с папироской,
пальто надел внакидку, несу домой халву;
стоит погода – прелесть, стоит погода – роскошь,
и свой весенний город я вижу наяву.
 
 
Тесна моя рубаха, и расстегнул я ворот,
и знаю, безусловно, что жизнь не тяжела —
тебя я позабуду, но не забуду город,
огромный и зеленый, в котором ты жила.
 
 
Испытанная память, она моя по праву, —
я долго буду помнить речные катера,
сады, Елагин остров и Невскую заставу,
и белыми ночами прогулки до утра.
 
 
Мне жить еще полвека, – ведь песня не допета,
я многое увижу, но помню с давних пор
профессоров любимых и университета
холодный и веселый, уютный коридор.
 
 
Проснулся город, гулок, летят трамваи с треском…
И мне, – не лгу, поверьте, – как родственник, знаком
и каждый переулок, и каждый дом на Невском,
Московский, Володарский и Выборгский райком.
 
 
А девушки… Законы для парня молодого
написаны любовью, особенно весной, —
гулять в саду Нардома, знакомиться – готово…
ношу их телефоны я в книжке записной.
 
 
Мы, может, постареем и будем стариками,
на смену нам – другие, и мир другой звенит,
но будем помнить город, в котором каждый камень,
любой кусок железа навеки знаменит.
 

Это стихотворение называется «Память», и перекличка с Ольгиными названиями стихов не случайна. Несмотря на расставание, бывшие муж и жена живут в поле одних образов и тем. Это Ленинград, дорогие Корнилову места, и одно из главных – Невская застава, где прошли первые годы жизни с Ольгой. Это не мандельштамовский Петербург – Петроград – Ленинград, где «…еще есть адреса, / По которым найду мертвецов голоса». Его Ленинград – новый: с садом Нардома и райкомом, где «мир другой звенит», где ему, поэту, «жить еще полвека – ведь песня не допета». Только допеть не удастся: он уйдет, будет убит в тот же год, что и погибший на пересылке Мандельштам…

Несмотря на то что творчество Корнилова вызывало огромный интерес – Мейерхольд хочет, чтобы он создал для его театра пьесу, Николай Бухарин предлагает писать стихи для газеты «Известия», – Корнилов вместе с Павлом Васильевым и Ярославом Смеляковым в 1936 году попадает в разряд так называемых «бытовых разложенцев». Его персональные дела рассматривают московская и ленинградская писательские организации, но пока эти дела касаются только его «морального облика».

В докладной записке управления НКВД по ленинградской области «Об отрицательных и контрреволюционных проявлениях среди писателей города Ленинграда» от 25 мая 1935 года секретный осведомитель докладывал А.А. Жданову, что писатели перестали собираться и читать свои неопубликованные произведения в Союзе писателей; в основном они это делают на своих квартирах. В частности, там говорилось и о Корнилове: «Корнилов Б. – крупный ленинградский поэт, бывший комсомолец, в 1930 г. исключенный из РАППа как автор кулацких произведений, в 1931 г. входил в лит<ературную> группу “Стройка”, возглавляемую троцкистом Горбачевым, заключенным в настоящее время по делу ленинградско-зиновьевского центра в концлагерь. С Горбачевым Корнилов был тесно связан до дня его ареста.

“…По своим убеждениям Корнилов националист, отображающий в своем творчестве кулацкую идеологию. Он является автором ряда антисоветских произведений, которые читает в общественных местах – Клуб писателей, Дом писателей, а также в ресторанах и пивных. В одном из последних своих стихотворений «Водка» он совершенно ясно отображает свои антисоветские и богемствующие настроения”. (Показан<ия> обв<иняемого> Острова).

Корнилов, совершенно разложившийся в быту, систематически пьянствует. За хулиганскую выходку против артистки балета Вечесловой был исключен на шесть месяцев из членов Дома писателей»[45]45
  Власть и художественная интеллигенция. Документы. 1917–1953. М., 1999. С. 260.


[Закрыть].

Однако с началом повальных арестов, которые уносят Васильева, Смелякова и других, НКВД берется и за Корнилова. В обвинительном заключении от 19 февраля 1938 года будет написано: «Следствием по делу ликвидированной троцкистко-зиновьевской организации, совершившей 1-го декабря 1934 года злодейское убийство секретаря ВКП(б) С.М. Кирова, была установлена принадлежность к этой организации Корнилова Бориса Петровича…

Обв. Корнилов нелегально распространял свои контрреволюционные литературные произведения под названием “Чаепитие”, “Елка” и “Прадед”»[46]46
  Борис Корнилов: «Я буду жить до старости, до славы…» СПб.: Азбука, 2012.


[Закрыть].

Стихотворение «Елка» в обвинительном заключении упоминалось не случайно.

В мае 1937 года НКВД поручает критику Николаю Лесючевскому сделать литературную экспертизу стихов Корнилова, к тому времени арестованного. Лесючевский пишет: «Ознакомившись с данными мне для анализа стихами Б. Корнилова, могу сказать о них следующее. В этих стихах много враждебных нам, издевательских над советской жизнью, клеветнических и т. п. мотивов. …Прежде всего здесь следует назвать стихотворение “Ёлка”. В нем Корнилов, верный своему методу двурушнической маскировки в поэзии, дает якобы описание природы, леса. Но маска здесь настолько прозрачна, что даже неопытному, невооруженному глазу становится полностью ясна откровенная контрреволюционность стихотворения. Написанное с большим чувством, с большим темпераментом, оно является тем более враждебным, тем более активно направленным на организацию контрреволюционных сил.

Корнилов цинично пишет о советской жизни (якобы о мире природы):

 
Я в мире темном и пустом…
Здесь всё рассудку незнакомо…
здесь ни завета,
ни закона,
ни заповеди,
ни души.
 

Насколько мне известно, “Ёлка” написана в начале 1935 г., вскоре после злодейского убийства С.М. Кирова. В это время шла энергичная работа по очистке Ленинграда от враждебных элементов. И “Ёлка” берет их под защиту. Корнилов со всей силой чувства скорбит о “гонимых”, протестует против борьбы советской власти с контрреволюционными силами. Он пишет, якобы обращаясь к молодой елке:

 
Ну, живи,
Расти, не думая ночами
О гибели
И о любви.
Что где-то смерть,
Кого-то гонят,
Что слёзы льются в тишине
И кто-то на воде не тонет
И не сгорает на огне.
 

А дальше Корнилов откровенно говорит о своих чувствах:

 
А я пророс огнем и злобой,
Посыпан пеплом и золой,
Широколобый,
Низколобый,
Набитый песней и хулой.
 

Концовка стихотворения не менее показательна:

 
И в землю втоптана подошвой,
Как ёлка, молодость моя, —
 

мрачно заключает Корнилов»[47]47
  Борис Корнилов: «Я буду жить до старости, до славы…» С. 471–472.


[Закрыть].

Этот вдохновенный донос занимает еще несколько страниц. Именно зловещий оговор Лесючевского окончательно решил судьбу Корнилова…

Когда 20 марта 1937 года за ним пришли, жена Люся была на третьем месяце беременности. Перед уходом Корнилов попросил: если будет девочка, назвать Ирой. Родилась девочка. Так на свет появилась еще одна Ирина. Но о том, что она дочь Корнилова, Ирина Басова узнала только после смерти матери в 1960 году. Хотя много лет Люся переписывалась с матерью Корнилова и не раз обещала дочери, что расскажет ей о настоящем отце, но так и не решилась. Она считала, это было бы предательством по отношению к человеку, который, женившись на ней после ареста Бориса, дал ей свою фамилию и тем самым спас и ее саму, и ее грудную дочь.

Ольга не сразу узнала, что у Корнилова есть дочь, и уж полной неожиданностью для нее, а может быть, даже потрясением стало то, что ее тоже назвали Ирина.

Спустя годы возникнет устойчивый миф, что Ольга Берггольц пострадала из-за того, что была женой Корнилова, хотя это абсолютно неверно.

Когда Корнилова арестовали, Ольга написала в дневнике от 16 апреля 1937 года: «Ну, то, что арестован Борис Корнилов, – не суть важно; тут у меня, как говорится, “чистая”. Невзирая на вопли о “сведении личных счетов”, с 32 года как могла способствовала Союзу его выгнать. Арестован правильно, за жизнь».

Жестокость этих слов поражает. Но Ольга не понимала, что его ждет на самом деле. Оценить и разобраться во всем ей поможет собственный тюремный опыт.

20 февраля 1938 года Бориса Корнилова расстреляли.