Текст книги "Русский Север – прародина индославов"

ЯЗЫК ПРИРОДЫ

Природой здесь нам суждено...

А. Пушкин

Одним из чрезвычайно важных ориентиров, указывающих на то, что индоязычные арьи изначально знали заполярные области Русского Севера, является неопровержимо доказанная древность гидронимов, не только восходящих к санскриту, но и сохраняющих свое звучание в полном с ним совпадении. Это подтверждают не только примеры, приведенные в Приложении... но и наличие характерного для санскрита окончания ряда наших северных гидронимов на слог «га», определяющий движение, расширение, достижение в пространстве и т.п. Таковы, например, названия рек Вега, Индига, Камчуга, Пинега и др., и озер – Ладога, Онега. (Следует отметить, что это суффиксальное окончание, слог «га», восходящий к санскриту, сохраняется в русском языке для обозначения ряда понятий, сопряженных с движением, нарастанием – например, дорога, телега, колымага, вьюга, шуга и др.)

Подобные гидронимы, прослеживаемые на всем пространстве Восточной Европы, ясно выявляют свое родство с санскритом вплоть до северного побережья Черного моря, что четко выявил в своих работах академик О.Н. Трубачев. Особо важна в этом плане его последняя книга «Indoarica в Северном Причерноморье» [167].

Следует вспомнить и о том, что сам слог «ДЪН» означает в санскрите и славянских языках «река», а отсюда образованы такие гидронимы, как Дон, Дунай, Днепр, Днестр и ряд других. Здесь же можно привести и то, что слово «дно» обозначает «русло, вместилище водного потока», т.е., по сути дела, реку. (В Ригведе река определяется словом «дану».)

Эти примеры приведены лишь для того, чтобы лишний раз доказать возможность прослеживания пути индоязычных арьев от Ледовитого океана до Черного моря. Особого внимания заслуживает в этом плане работа литовского ученого А. Сейбутиса, которая служит еще одним из оснований говорить о складывании в Приполярье индоевропейских протодиалектов, а также о том, что и эти протодиалекты, и древнейшие формы верований складывались в среде предков индоевропейцев в «безднах тысячелетий», во времена и последнего межледниковья, и таяния последнего ледника. Остановимся на этом более подробно.

А. Сейбутис в своей статье, озаглавленной «Миграция позднеледникового человека как отражение изменений экологической обстановки» [144],ссылается и на работы другого литовского исследователя, А. Пошки, и оба они сходятся в мысли, что «Веды были сочинены далеко на севере» и что в Ригведе и Авесте есть описания этих земель. Сейбутис указывает на расположение и названия рек Ригведы. Остановимся на этой работе с допустимой точностью, так как она заслуживает глубокого внимания в свете общего направления поиска, отраженного в данном сборнике.

Этот автор сосредоточивает свое внимание на установлении важнейших моментов этнического развития позднеледникового человека, то есть на той проблеме, которая, по его выражению, «содержит еще много неясных и спорных вопросов», выявляемых при ее рассмотрении археологами и лингвистами, и требует учета ценных палеогеографических данных. Соглашаясь с мнением гляциологов, что во время существования последнего оледенения (напомним, что его пик приходился на XХ—ХVIII тыс. до н.э.) активность и подвижность человека была высока в силу необходимости поиска основного источника пропитания – травоядных животных, которые широко мигрировали по ландшафтным зонам. Свободным передвижениям человека в тот период соответствовала и малая плотность населения: «Во времена господства мамонта на территории Франции могло прокормиться не более 10—12 тыс., а на Русской равнине – 70—80 тыс. человек».

Население в ту эпоху, по мнению автора, являло собой единый индоевропейский праэтнос. Если мы вспомним здесь утверждение Тилака, что последний ледник вытеснил из Приполярья тех предков индоевропейцев, которые во время последнего межледниковья, завершившегося около 30 тыс. лет назад, представляли собой в указанных областях уже более или менее однородных по уровню развития кроманьонцев, то вынуждены будем согласиться и с его выводом, что на земли Восточной Европы они были вытеснены начавшимся в это время последним оледенением и отсюда вновь стали частичными передвижениями возвращаться на потеплевшие с приходом голоцена земли Приполярья. (О том, как эти группы передвигались за уходящим к северу последним ледником, написано уже много, и мы не будем повторять здесь вышеприведенные данные и указания на соответствующую литературу.)

Сейбутис замечает: «Передвижение природных зон заставило фаунистических мигрантов постепенно переселяться все дальше на северо-восток. У позднеледниковой фауны Восточной Европы имелся свободный путь отхода на Север и даже в Сибирь, в обход Уральских гор» (с. 90—91).

Указаниям и выводам многих палеогеографов соответствует и подчеркивание Сейбутисом того обстоятельства, что благоприятные условия для охотников создала «деградация ледников» и возникновение увлажняемых пастбищ. Но «смена тундры лесными ландшафтами», происходившая в те века, снижая эффективность охоты на травоядных, создала условия, способствовавшие собирательству лесных плодов, что нам следует учитывать. «Отходившая на северо-восток из центра Восточной Европы фауна не могла не увлечь за собой и позднеледникового человека», что подчеркивал Б.А. Рыбаков (с. 90), и «...племена восточных индоевропейцев расселялись в то время на севере Русской равнины и даже проникали в Сибирь» (с. 93). Нам следует помнить, что «позднеледниковье» – это время таяния последнего ледника.

Немецкий ученый В. Фалькенхан стал в 1970 х гг. призывать к палеогеографическому подходу к описаниям Ригведы, что являлось прямой поддержкой утверждений Тилака о формировании предков индоевропейцев в условиях Приполярья. Сейбутис высоко ценил мнение Тилака и результаты его анализа гимнов именно с этой точки зрения: «К обстоятельствам рассмотрения и оценке природного фона Ригведы первым приступил выдающийся индийский ученый Б.Г. Тилак... чрезвычайно пристально с надлежащей ответственностью взялся за эту работу» [144, с. 96]. Эти слова особенно важны для нас, так как они прозвучали на фоне полного игнорирования нашими учеными великой работы Тилака и упорного пересказа ими выводов западных переводчиков и исследователей Ригведы, во многом неверных, о чем надо помнить.

Нам небезынтересно привести здесь цитату из труда другого литовского ученого, антрополога А. Пошки, которую приводит в своей статье Сейбутис, цитируя его публикацию в № 1 (1967 г.) литовского журнала «Мокслас ир дживеникус»: «Изумительный календарь Ригвед. Год подразделяется на две основные части: Деваян – полугодие света, Питриян – полугодие тьмы... Авторам Вед была хорошо известна гора Меру, которая сложена из хрусталя, очень скользкая и сверкающая. Она находится далеко на севере... Все наблюдения и описания небесных тел совершены за полярным кругом и никоим образом не соответствуют современному географическому положению Индии... На основании не только текстов Вед и Вендидада, но и по сохранившимся сегодня обычаям, молитвам, традициям возможна гипотеза, что Веды были сочинены далеко на севере в эпоху последнего межледниковья...» (Нам следует добавить, что А. Пошка был и путешественником и провел долгое время в Индии, изучив те обычаи и традиции, о которых пишет, и имел твердые основания сравнивать их с ведическими.)

Далее Сейбутис обращается к вопросу локализации зарождения природных сюжетов Ригведы... «На основе гипотезы Б.Г. Тилака необходимо сделать попытку ограничить гидронимы Ригведы северными краями» (с. 97). Обращаясь к 75 му гимну Х мандалы Ригведы, в котором восхваляются реки, он выделяет из них реку Синдху, описываемую как яростный поток, имеющий бурные притоки «с водопадным обликом» и обильной водной пылью. Синдху течет, величавая река, впереди всех по склону, ревя и сверкая, и, что важно, течет между двух флангов, богатых растением силама. Это растение Сейбутис сопоставляет с индоевропейскими названиями камыша, тростника (соломы), типичных растений бореальной (северной) флоры. И далее он пишет: «Приурочив природные сюжеты Ригведы к арктической обстановке, на основании рассказанной в гимне гидрографической ситуации, реки приходится локализовать где-то близ полярного круга... (что) наиболее четко совпадает с системой приледниковых водоемов... приблизительно 15 тыс. лет т. н. Один край Синдху мог струиться вдоль края Скандинавского, а другой – Новоземельского ледниковых щитов... далее они потекут прямо между Канином и Колгуевым (рис. 2)...» (с. 112).

Расшифровывая названия приледниковых водоемов Русского Севера, Сейбутис адресует читателя и к работе Д.Д. Квасова «Позднечетвертичная история круглых озер и внутренних морей Восточной Европы» [87]. «На Русской равнине, – пишет Сейбутис, – должна находиться большая часть гидронимов Ригведы... Экологическая обусловленность миграций позднеледникового человека наталкивает на предположение, что арктические сюжеты ригведического образца должны скрываться и в фольклоре других восточных индоевропейцев, в первую очередь балтов и славян». Последние слова автора являются прямым подтверждением всего материала, в данном сборнике, всей его основной направленности. Прав автор, говоря, что «народное творчество чрезвычайно живучее и что в почти забытой литовской сказке о дочери солнца Индраи описывается ее путь в страну вечной ночи к стекольной горе – такая сказка имеет возраст не менее 11—12 тыс. лет», как считает автор.

Предполагаемая локализация ригведского гидрографического комплекса Синдху: 1) ледниковые покровы померанской (вепсовской) стадии; 2) приледниковые водоемы (по Д.Д. Квасову); 3)предполагаемый поток Синдху. Местоположение современных топонимов: 4) Индига; 5) Инта; 6) Индус; 7) Кубена; 8) Кыма

Закономерным в свете арктической теории является и его утверждение, что «балты и славяне, с одной стороны, и индоиранцы, с другой, наиболее близкие ветви восточных индоевропейцев... Сезонные миграции в позднеледниковье на равнинах Восточной Европы делает понятным и близкое родство литовского и санскритского языков».(Здесь нам следует вспомнить вышеприведенное указание Я. Харматты на то, что разделение предков балтов и славян произошло не позднее V тыс. до н.э.)

Статья А. Сейбутиса особенно интересна для нас еще тем, что он отразил в ней мнение двух ученых касательно проблемы начала складывания мифов Вед. Сам автор сомневается в утверждении Тилака о зарождении основ Ригведы в период последнего межледниковья, тогда как упоминаемый им А. Пошка без колебаний поддерживает этот взгляд. А. Сейбутис, говоря о веках протекания позднеледниковья и о жизни предков индоевропейцев в это время, все же склоняется к тому, что – «стройная гипотеза Тилака нуждается лишь в несущественном уточнении: в арктической ойкумене предки индоиранцев обитали не в межледниковье, а в период деградации померанской стадии последнего оледенения...». Приводимые же в Авесте описания тяжелейших явлений наступления зимних холодов, умерщвляющих все формы жизни, он объясняет началом похолодания «примерно 10,5 тыс. лет тому назад» (144,с. 103).

Это его объяснение очень заметно не соотносится с указаниями Авесты уже хотя бы потому, что похолоданием трудно объяснить ту гибель всех живых существ, описываемую удивительно реалистично в этом памятнике, и ту точность этого описания, которые не могут быть ни приснившимися, ни придуманными на пустом месте, но явно отражают память, воспринятую от свидетелей, переживших некогда грозные явления наступления ледника на цветущую область Арьянам Ваэджо. В Авесте настолько четко прорисована картина убивающего жизнь наступления ледника, что при устной передаче сюжетов памятника не удалось даже их мифологизировать, и единственным мотивом, принявшим форму мифа, оказалось присутствие доброго бога Ахура Мазды, говорившего, что в этом страшном надвигающемся зле и гибели будет виноват злой дух Ангра Майнью.

Если следовать рассуждениям Сейбутиса о том, что люди отступили к югу в завершающий период последнего оледенения, то возникают два вопроса: 1) какова была причина, побудившая их к отходу с ледниковой поверхности и 2) почему и как они могли жить до этого своего отхода на поверхности ледникового покрова?

Ввиду трудности нахождения возможно правильного ответа на эти вопросы остается один выход: необходимо соглашаться с правильностью анализа данных Ригведы и Авесты, а также с заключениями Тилака, Пошки и многих других сторонников того утверждения, что уход групп кроманьонцев к югу был не только подсказан, а прямо продиктован им быстрым наступлением последнего оледенения на области теплого климата межледниковья, и это отселение, по данным гляциологов, происходило около 30 тысяч лет тому назад.

Эти области теплого климата и представляли собой те земли, от которых остались обширные площади шельфов под северными морями. Эти шельфы и обширности их площадей особо отмечают и западные исследователи [78,с. 270—273].

Прилагая в конце карту приледниковых рек, приводимую Сейбутисом (из вышеуказанной работы Д. Квасова), которую, по нашему мнению, следует повторно приводить во всех публикуемых материалах по данной проблеме, просим читателя обратить внимание на то, что в пояснениях к этой карте приводятся современные гидронимы. Они сохранились с незапамятно древних времен. Такие гидронимы, как Индус, Индига и Инта, неопровержимо явно соотносятся с названием реки Синдху в Ригведе, а от него произошло и название индийской (ныне пакистанской) реки Инд, которое произносилось и как Синд, и как Хинд. Вот от этого, последнего, произношения образовалось и более позднее (X—ХII вв.) название Индии – Хиндустан, а также производимые от него же название религии индуизма, да и самого слова «Индия». Гидроним Синдху – Хинд – Инд арьи принесли с собой, придя на земли Древней Индии, и оно точно соответствует ряду гидронимов Русского Севера, подобно тому, как и доныне существующее в Индии арийское название реки Ганг (Ганга) совпадает с русскими названиями некоторых северных рек и двух озер Ганго и Ганг-озеро.

СЛЕДЫ НЕИСТРЕБИМЫ

Как в прошедшем грядущее зреет,

Так в грядущем прошедшее тлеет.

А. Ахматова

Для тех, кто живет в наше время, как и для тех, кто жил за два-три века до нас, прошлое воспринимается как «глубина времен». Да, так оно и есть на самом деле, но эта самая «глубина времен» или «бездна тысячелетий» не прошла же бесследно – она оставила за собой такую неразрывную цепь событий, такие отпечатки на каждом шагу жизни ушедших поколений, что каждый, кто внимательно вглядится в разветвленную сеть отпечатков на почве нашей жизни, явных и глубоко скрытых отпечатков, увидит внимательным взором просвечивание узоров ткани, которая, казалась бы, давным-давно истлела. Из этой глубины веков пришло к нам, например, множество обычаев, веропредставлений и обрядов, вросших в наш быт, в наше сознание, и, что самое удивительное, вросших в жизненную практику не только нашего народа, и выясняется, что многие такие следы проявляются в жизни и славян, и индийцев.

Сюда следует причислять культы огня и воды, жертвоприношение, поклонение изображениям божеств (условно-символическим, живописным и скульптурным), коллективные моленные песнопения, почитание покровителей (святых или божеств) каждого дня года, почитание земли, домашних животных и множество магических обрядов, порожденных древнейшим восприятием проявлений сил окружающей человека природы.

Б.А. Рыбаков, рассматривая первую стадию складывания славянского язычества, оценивает ее как «неизмеримую по ее хронологической протяженности, длившуюся, вероятно, десятки тысячелетий» [142, с. 19]. Это четкое определение расширяет кругозор каждого исследователя, направляя наш взгляд в глубины глубин истории нашего народа.

Здесь необходимо привести и несколько примеров совпадений в лексическом фонде русского языка и санскрита, относящихся к наиболее древним слоям обоих языков, к тем эпохам, когда складывалась близость (повторяем – соседская или даже частично родственная) предков славян и арьев на землях общего проживания в Приполярье, или, по выражению Б. Тилака, на циркумполярных землях)[3]3
   Повторная, да и не первая уже публикация этих примеров вызвана тем соображением, что далеко не всем заинтересованным читателям уже встречались такие публикации [54; 55; 58; 59].


[Закрыть].

Что может быть связано именно с наиболее древними словами? Не углубляясь в хозяйственную практику людей, где должна была возникать сходная лексика, диктуемая процессом добывания пищи, остановимся на терминах, определяющих семейные контакты и рисующие картины расширения этих контактов и нарастание диапазона взаимоотношений между отдельными исторически формирующимися группами. Уже выше говорилось о процессе сложения первичных семейных единиц, которые в ходе дальнейшего развития принимали новые формы, превращаясь в семейно-родовые, а затем и родовые коллективы, здесь же мы должны уделить внимание тому, как эти процессы отразились в расширении словарного состава языка. К числу первых определений родственных отношений относятся термины, четко рисующие состав семейной группы и те связи между ее членами, в которых отражена кровная их близость, их родство через кровь родителей и детей.

Приводя примеры слова из двух сопоставляемых языков, увидим, что в обеих группах прапредков славян и арьев именно многие эти термины безошибочно можно назвать совпадающими.

Не следует при этом забывать о том, что в других индоевропейских языках тоже сохранились некоторые близкие к санскриту древние термины родства, также свидетельствующие о давно миновавших, но, несомненно, существовавших отношениях предков всех индоевропейцев. Так, слова «матерь, сын, брат» – легко узнаются в немецких «Mutter, Sohn, Bruder» или английских «mother, son, brother», но и другие из приведенных примеров встречаются только в славянских языках, и вот об этом-то никак не следует забывать.

На дальнейших этапах развития возникает необходимость выработки новых речевых форм, отражающих новую фазу взаимоотношений, порождаемых новыми связями между мелкими группами, новыми бытовыми и социальными проявлениями членов, входящих в семейно-родовые группы. Эти группы опирались на совершенно иную базу, возникшую при вступлении в брачные отношения, которые неизбежно требовали появления новых определений для наименования положения каждого из членов семейно-родовой группы, для точного установления его роли, его прав и обязанностей.

Не углубляясь в определения этих возникающих качеств, в точные их характеристики, скажем, что появляются (опять же сходные в обоих языках) новые определения места, которое занимают в группе, путем сложения брачных отношений, ее члены:

Важное место в обоих языках занимают притяжательные местоимения, указующие на место и права каждого члена группы, и важная функция связана с двумя из них: «твой – тва» и «свой – сва».

Необходимо уделить пристальное внимание местоимению «свой», так как именно оно сыграло существеннейшую роль в выявлении и нарекании функций членов новой, объединяющейся и укрупняющейся группы. Не углубляясь здесь в лексику санскрита, взглянем на наши, славянские семьи, возникшие путем принятия через брак в состав «своих» целый ряд бывших «чужих». Отношения с этими новыми членами каждой группы определяются уже не словом «родство», а совсем иным термином – «свойство» (ударение на втором слоге). «Родной, родич, родственник» – это тот, у кого «наша кровь», а «свойственник» – это человек, условно родственный по браку одного из членов моей родной семьи. Богатейший пучок словесных определений относится ко всем и всему, что связано с подготовкой и заключением такого брака и с возникающими вследствие этого новыми отношениями всех родственников со свойственниками: сваха, свадьба, сват, сватья, свекор, свекровь, свояк, свояченица. Народ пользуется этими словами, твердо осознавая их смысл или подсознательно следуя многотысячелетней традиции, но напомним, что «свой (све, сво)» равен «сва».

Следует вкратце вспомнить и формы местоимений, определяющих ряд отношений между людьми:

Не меньшее внимание привлекает и счет – названия числительных и структура их выше цифры десять ~ от 10 до 19 они слагаются точно так, как и старорусские формы, то есть: 1 (2, 3 и т.д.) «на дцать», т.е. «на десять»:

(Наречиям «когда, тогда, всегда» соответствуют «када, тада, сада»).

Необходимо не забывать и о том, что в славянских языках – и, в частности, в русском – прослеживается и возможность соотнесения ряда элементов с ираноязычными скифами, то есть потомками ираноязычной ветви арьев. О.Н. Трубачев писал об этом так: «Индоарийско-иранские отношения Северного Причерноморья еще предстоит изучать... Индоарийская принадлежность языка определенного слоя северо-понтийского населения положительно свидетельствует о прежнем пребывании праиндийцев в этих краях. Значительная их часть осталась и была перекрыта близкородственными иранцами (скифами, сарматами)...» [167]. В этой работе автор приводит 150 названий местных топонимов и гидронимов, безошибочно связывая основную их часть с древнеиндийским языком.

Есть все основания полагать, что эта упомянутая им оставшаяся часть смешивалась и с теми группами предков славян (которых мы здесь позволяем себе называть авангардными волнами продвигавшихся с севера племен), что, видимо, появились здесь, придя по близким или одинаковым с арьями путям, и речь здесь можно вести именно об индоязычных арьях, что и подтверждается работами О.Н. Трубачева. Эти арьи, очевидно, пришли на юго-восток Европы раньше славян и заселили берега Черного и Азовского морей, где и обнаружены многочисленные следы их пребывания (164, 167).

В литературе долго встречались утверждения об отсутствии связи славян с античным миром, как и «об отсутствии самих славян в античном Северном Причерноморье», но эта мысль давно устарела, по словам Трубачева. Этот ученый считает, что «названные связи, по крайней мере отчасти, относятся к индоарийскому компоненту северопонтийского населения. Наши наблюдения над реликтами этого рода касаются 1) этнонимов, 2) культурной лексики и 3) сведений о берегах Черного моря».

Но и вопрос о скифском языке нельзя обходить стороной, так как его иранское содержание свидетельствует об известных, хотя и более поздних, контактах славян со скифами, о чем уже упоминалось выше. Открыто и их физическое сходство; антропологи пишут, что поляне, то есть группа поднепровских славян, обнаруживает значительное сходство со скифами, судя по промерам костяков, найденных в соответствующих погребениях [9]. А эти скифы по своим антропологическим особенностям восходят к местному населению эпохи бронзы – ко II тыс. до н.э. Такие данные приводят к выводу, что скифы – прямые потомки ираноязычной ветви арьев, известной по местам своих восточно-уральских поселений как андроновцы. На территории, описываемой как Скифия, и на близлежащих землях складывались отношения славяно-арийских сближений, а вероятно, и родственных контактов.

Изображение скифов на их металлическом сосуде подтверждает указания на их сходство со славянами

Это подтверждается и исследованиями известного ираниста В.И. Абаева, который пришел к выводу, что «...по количеству и весу скифо-славянские изоглоссы далеко превосходят сепаратные связи скифского с любым другим европейским языком или языковой группой» [1].

Эта выявляемая учеными возможность связать славяно-русскую культуру и русский язык с индо– и ираноязычными формами, с древнейшими названиями местностей и рек, с рядом физических черт и культурных особенностей исследуемых народов дает нам право называть эти черты и эти исторические процессы неразрывной цепью времен. Вспомним здесь слова М.В. Ломоносова: «Российский язык в полной силе и богатстве утвердится, переменам и упадку неподвержен».

Давайте поразмышляем вместе с академиком Б.А. Рыбаковым о значении древнейших периодов истории и об их влиянии на весь ход развития человечества или хотя бы на правильность исследовательского анализа истории.

Б.А. Рыбаков принадлежит к той группе ученых, чья исследовательская мысль смело и настойчиво спускалась по ступеням тысячелетий, пытливо отыскивая в пластах глубочайшей древности истоки происхождения и раннего развития славянства [141; 142].

Так, он пишет, что «на той территории, где мы знаем средневековых славян, земледелие было уже известно в V—IV тысячелетиях до н.э.» и что, знакомясь с культурой бронзового века, смешно ставить вопрос о том наследстве, которое предки славян получили от предшествующего времени... целесообразнее всего анализировать материал, наиболее близкий к предполагаемым предкам славян [141,с. 146].

Говоря о различных теориях, касающихся территорий расселения индоевропейских народов, которые в V тысячелетии до н.э. «предстают перед нами как земледельческие племена с яркой и интересной культурой», он указывает, что «недостаточно ясен вопрос о восточном пространстве первичного индоевропейского массива».

Постепенно спускаясь к югу в поисках новых угодий, они раздвигали свои территории, расселяясь между Уралом и Балтикой, а затем и до Атлантического океана и Средиземного моря. В пути они надолго задерживались более или менее крупными группами на благоприятствующих им территориях, где археологи находят следы и общие черты их локальных культур и присваивают каждой из таких культур определенное название. Не исключено, что многое из найденного в раскопках следует связывать со стоянками предков арьев и славян, тем более что, в силу взаимных контактов передвигавшихся к югу индоевропейских племен, у них не могло не быть взаимно сходных предметов материальной культуры и, естественно, сходных или общих знаков орнамента (уже установлена наукой одинаковость многих таких знаков в сохранившихся издревле мотивах именно славянских и арийских орнаментов).

«Углубление в безмолвную археологическую древность, – пишет Б.А. Рыбаков, – в поисках корней позднейшего славянства не безнадежно... так как археологическое единство (“археологическая культура”) в большинстве случаев, по всей вероятности, отражает этническую близость, но помнить об исключениях (частота которых нам неизвестна) мы должны» [141, с. 216].

Индоязычные арьи в конце III – начале II тыс. начали свое волнообразное движение в сторону Индии, где в основной массе и появились ко второй половине II тыс. (но, возможно, и гораздо раньше). В науке их уход объясняется наступившим периодом длительной засухи, а поскольку в их хозяйстве в Юго-Восточной Европе ведущей отраслью было все же скотоводство, они и вынуждены были искать новые пастбищные земли.

Лингвисты признают часть племен уже упоминавшейся выше трипольской культуры родственной славянам, и именно в эту восточную часть, видимо, входили племена протославян и индоязычных арьев. Б.А. Рыбаков пишет, что Б.В. Горнунг «в качестве языковых предков славян указывает на один из локальных вариантов трипольской культуры, что покрывает только юго-восточную часть...» [141, с. 149]. Так оно, видимо, и было, судя по всем элементам сходства (если не родства), которые могли в указанной местности лишь расшириться и закрепиться, а складываться начали, несомненно, во время длительных периодов сосуществования или совместных передвижений к югу, длившихся не одно тысячелетие.

Образцы изделий сходного типа времен энеолита: 1, 2) Правобережная Украина; 3, 4) Балканы

Б.А. Рыбаков не соглашается с теми учеными, которые датируют отделение собственно славянской общности от массива всех индоевропейцев сравнительно недавним временем – концом I тыс. до н.э. Уже в трипольской культуре он выявил параллели с гимнами Ригведы: «Трипольская роспись является точной иллюстрацией к десятому гимну Ригведы» [141, с. 211], и указал, что болгарский ученый В. Георгиев «почти все II тыс. до н.э. – бронзовый век и начало I тыс., т.е. начало железного века, – отводит сформированию и развитию праславян», а Б.В. Горнунг еще более определенно говорит об обособлении праславян в середине II тыс. до н.э. С этим согласилось большинство специалистов.

Под «праславянами» нам здесь следует понимать ближайших к современным славянам непосредственных их предков, период дальнейшего развития которых, и в том числе русского народа, занял 3,5—4 тысячи лет, так что ни о какой «тысячелетней истории Руси» не имеет смысла говорить, хотя это и стало очень модным в описаниях того, как торжественно был отмечен праздник, посвященный тысячелетию Крещения Руси.

День крещения был лишь датой начала изменений в идеологическом строе русского народа, но язычество не исчезло бесследно – оно во многом вошло в православие, о чем более подробно будет сказано ниже в этой книге.

Б.А. Рыбаков неустанно призывает нас уделять побольше внимания архаике, уча всегда искать корни истории в глубокой древности.

О происхождении и развитии русского православия написано много исследований, но, как правило, их авторы ведут отсчет исторического времени этой ветви христианства с конца X в., с года крещения Руси. К сравнительно небольшому количеству работ, анализирующих связь православия с язычеством, будет, очевидно, скоро добавлено еще много книг и статей, так как эта проблема требует пристального внимания. Ведь довольно трудно представить себе, что за сравнительно короткий срок все славянские племена приняли полностью чуждую им религию. В приказном порядке князья не смогли бы добиться искреннего отказа народа от прежних привычных культов и заставить его поклоняться новым святыням – так можно добиться только показного эффекта. Во многих случаях поначалу они шли этим путем, преследуя и истребляя волхвов при поддержке христианских священников, первые из которых были византийскими греками, исполнявшими политические заказы своих прежних и новых господ.

Но по мере того как и русские становились служителями церкви, насильственное внедрение новой веры стало постепенно превращаться в приспособление ее к привычным для язычников формам религиозного служения и, главное, верований.

В евангелические формы византийской религии стали все активнее проникать языческие культы, обожествление природы во всех ее многообразных проявлениях и поклонение космическим явлениям. Показательно и то, что алтари всех православных храмов обращены на восток, в сторону восходящего солнца – главного объекта поклонения язычников. Год за годом протекал процесс этого слияния и рождалась новая форма христианства – русское православие.

В его установлениях нашли свое отражение древнейшие праздники язычников, многие нормы их общинных отношений и ряд поведенческих предписаний, всему этому отводились соответствующие «гнезда» в церковно-вероисповедных уложениях.