Текст книги "Святая новомученица Татиана Гримблит"

Наталья Иртенина
Святая новомученица Татиана Гримблит

«Приму я в борьбе за Крест изгнанье, и могилу, и тюрьму»

Предисловие

Все мы слышали о новомучениках. Знаем, что они прославлены в Русской Православной Церкви в лике святых.

Чаще всего наши сведения о них этим и ограничиваются.

Они жили на той же земле, что и мы. В том же Отечестве…

Они жили в одном поколении с нашими родными и близкими. Также переживали нужду и голод, трудились со всей страной, жили её тревогами и надеждами…

Это было совсем недавно, в двадцатом веке.

Они носили одинаковые с нашими имена и фамилии, и, как и все в то время, несли свой крест…

Они стали святыми в отличие от миллионов других, хотя ничем не выделялись внешне.

Стоит повнимательнее всмотреться в их жизнь, чтобы увидеть их святость. Тем более, что они сейчас молятся у престола Божия о спасении наших душ.

Максим Яковлев

Вишерский лагерь, Северный Урал, 1932 год

Обычный конец обычного дня. Жёлтые фонари, прохватывающий до костей мороз, столбы пара из печных труб. Вечерняя поверка. Возле женского барака выстроились в две шеренги двести с лишним подневольных душ в телогреях, платках и тяжёлых ботах. Вся рота – «социально опасные элементы»: уголовницы и политические. Начальница роты, такая же заключённая, сиплым голосом выкрикивает фамилии. Вдоль строя спереди и сзади ходят две дневальные, присматривают.

Татьяна стоит во втором ряду. Ноги после работы в строительной бригаде едва держат, руки висят, будто налитые свинцом. Скорее бы в барак, в душное тепло, на свои нары почти под потолком. Забыться сном, в котором будут приятные видения: яркие обрывки детства с ребячьими весёлыми играми, родной дом, дедушкина комната, гимназическая юность. Воспоминания, коими на краткий миг потешится сердце.

В уме рождаются новые строчки:

 
Тринадцатый год я дорогой иду,
Уж виден конец впереди…
Прими меня, Боже, на этом пути,
Последний этап предо мной…
 

Да, последний. Четвёртый арест, «исправительно-трудовой» лагерь. Повсюду в стране низко стелется ложь. Добро, милосердие забыты. В душах людских теперь не Образ, а безобразие. А ей всего-то двадцать девять лет. Почти половина из них пройдены по тюремной ниве, заполнены человеческим страданием, чужим и своим…

– Гримблит!

Её жёстко пихают в бок, дневальная добавляет злой тычок в спину – нечего зевать. Татьяна поспешно отзывается на фамилию. Нарядчица заглядывает в свои листки, равнодушно бросает:

– В санчасть.

Значит, по разнарядке её отправляют завтра работать в лагерную больничку. Начальница роты идёт дальше по фамилиям, а Татьяна даже не сразу осознаёт, отчего вдруг затеплилось что-то в душе. Слава Богу!

 
Ты милостив, Боже, Своею рукой
Ведёшь одиноким путём…
На ниве тюремной тринадцатый год
Тебе добровольно служу…
 

– И ещё послужу, – беззвучно и упрямо шепчут губы.

Нет в её сердце червоточин жалости к самой себе. Сколько упрёков от родных было тягостно пережито, сколько слёз в тоске пролилось, сколько зла за эти годы увидено. Но Ты, Господи, вновь позвал – и душа привычно встрепенулась, сердце обрело покой в своём страданье. Так и должно быть. Всё правильно. Ведь сама просила Его об этом. Тогда, в свои шестнадцать девичьих лет, всё уже решила. Уже тогда на её пути неведомо встали этот лагерь, и ссылка, и тюремные камеры, и бессмысленные допросы – но и сотни людей, для которых она стала светом надежды.

К концу поверки она уже не ощущала тяжёлой, одуряющей лагерной усталости. Рота опасного элемента заполнила барак, развесила сушиться одежду и башмаки. Гомон, визгливые крики, грубый блатной смех, тихие, наособицу разговоры, кипяток по кружкам. Заскрипели, зашатались под телами двухъярусные нары, сцепленные в длинные сплошные ряды.

Татьяна забралась на свой второй ярус, выковырнула из щели меж брёвен огрызок карандаша и свёрнутый кусок серой обёрточной бумаги. Отвернувшись к стене, в тусклом свете лампочки стала торопливо записывать строчки.

 
…Я сердце унять не могла:
Тебя призывала невинной душой
И рано свой путь избрала.
Шестнадцати лет я молила тогда:
«О Боже, меня избери,
Возьми мои силы, пока молода,
Крестом за Тебя подари.
Пока ещё чистое сердце моё
И мира не знает тревог,
Возьми, и устроишь в нём Царство Твоё…»
 

«Детство улыбается миром и теплом…»

В предрождественские дни 1903 года в семье томского акцизного служащего обрусевшего немца Николая Гримблита родилась дочь. Покрестил её с именем Татьяна родной дед, протоиерей Антонин Мисюров.

В Томске отца Антонина любили и уважали. Батюшка преподавал Закон Божий гимназистам, произносил после праздничных служб проникновенные проповеди, был добр, отзывчив, хотя и строг. В своей внучке он души не чаял.

Семья Гримблит (слева направо): Вера Антониновна (мать), Татьяна, Николай Иванович (отец), Георгий, Борис, София

В семье Гримблитов детей было четверо – два брата и две сестры. Татьяна выделялась среди них каким-то особым отношением к жизни: взор её часто затуманивался недетской печалью. Хоть и росла она такой же проказницей, любила шумную беготню, как прочие, но, набегавшись, вдруг становилась тихой, молчаливой. Уходила в себя и о чём-то одиноко размышляла.

Однажды отец Антонин зашёл в свою комнату, откуда минуту назад с весёлыми воплями выбежала компания малышни. Они резвились, играя в догонялки вокруг большого письменного стола, прыгали в чулках на диване, смеялись. Теперь тут была одна Таня. Она стояла в красном углу и, высоко подняв голову, пристально рассматривала икону Спасителя. Отец Антонин опустился рядом с внучкой и провёл пальцем по её щеке, стерев слезу.

– О чём ты плачешь, невинное дитя?

– Не знаю, дедушка.

Он поцеловал её в тёмную макушку.

– Это сердце зовёт тебя.

– Куда зовёт? – удивилась девочка.

– К Богу.

Она порывисто прижалась к деду, обняла.

Когда Татьяне было двенадцать лет, отец Антонин умер. У всех на устах в городе стояло пугающее слово «война». В газетах писали, что русские войска отступают и в этом виновато правительство. Хотя Томск был далеко от войны, на его улицах откуда-то стали появляться безногие и безрукие люди, просившие милостыню.

В комнате дедушки всё сохранялось по-прежнему. Татьяна сама доливала масло в лампаду перед иконами и зажигала огонёк. Как-то раз она задумчиво открыла большое Евангелие на столе и прочла: «…приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне… истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».

– Я не забуду Твои слова… – горячо пообещала девочка, глядя на икону Спаса.

Через два года многие люди в Томске стали как безумные и радостно повторяли одно и то же: «Революция! Царя свергли! Теперь свобода!» Ещё через несколько месяцев свергли самих свергателей и власть в стране взяли какие-то непонятные большевики. Они назвались властью Советов и объявили, что построят государство, в котором Бог не нужен. Во многих городах стали грабить церкви, изгонять и даже убивать священников. По рукам начали ходить листки со страшными словами: «На Святую Церковь открыто гонение… Из Руси святой хотят сделать Русь сатанинскую…» Вскоре из Омска пришло ужасное известие: расстрелян крестный ход. И в других городах тоже расстреливали людей, выходивших с иконами и хоругвями на защиту веры.

А потом война с Германией превратилась в войну внутри страны. Большевиков из Сибири прогнали, но через год с небольшим они вернулись и расстреляли верховного правителя Сибири Колчака. В том же 1920-м году умер отец Татьяны. Жизнь была скудная, полуголодная, разбитая. Но Мариинскую гимназию, переименованную в школу № 3, ей всё же удалось окончить.

О том, как дальше устраивать судьбу в разорённой революциями и войной стране, Татьяна долго не размышляла. Семнадцатилетняя девушка устроилась работать воспитателем в томскую колонию для малолетних «Ключи».

За годы послереволюционной разрухи на городских улицах появилось много бездомных детей, живших воровством и попрошайничеством. Теперь беспризорников отлавливали и свозили в колонию. Её обитатели были похожи на маленьких арестантов: с бледными лицами, наголо обритые, вечно голодные, озлобленные, жадно смотревшие в окна сквозь тюремные решётки. Позднее Татьяна напишет: «Семнадцати лет я узнала тюрьму».

Тяжёлые впечатления от колонии тенями легли на её лице. Мать, Вера Антониновна, видела, как дочь надрывает себе душу, и жалела её. Садилась рядом, обнимала.

– Ты совсем перестала смеяться. Ты ещё слишком юна для такой службы. Иссушишь себя там, а тебе надо жить, радоваться жизни, замуж выйти. Не мучай себя, уйди оттуда. Будь как все, ищи своё счастье. Не губи свою молодость. Вспомни, как ты раньше пела. У тебя красивый голос. Где теперь твои песни, Таня?

– Что счастье, мама? Всего лишь тень, – качала головой дочь. – В жизни столько горя. Спроси любого: светлые дни так редки и призрачны. А эти дети… им очень плохо там. Я же хоть лучик солнца им приношу. На сердце у меня теперь другая песня, устами её не спеть.

– Бедная ты моя, – вздыхала мать. – Твоё сердце слишком поместительно. Слишком много чужого горя впитывает в себя. С таким сердцем ты всю жизнь будешь мучиться. В твоих глазах теперь всё время тоска. Так нельзя, дочь!

– Можно, мама. Эта тоска никогда не уйдёт. Она во мне с детства живёт, от неё не скроешься.

– Замуж тебе надо, своих детей родить. – В голосе матери появилась строгость. – Тогда и не будешь тосковать.

– Нет, мама. Эта тоска о другом. Не о том, что ты зовёшь счастьем, – пыталась объяснить Татьяна. – Не о земном. У меня вот тут лампада горит и душу жжёт. – Она положила руку на грудь против сердца. – Я чашу горестей выпью с радостью, только б с Христом всегда быть. Только б совесть меня ни в чём никогда не упрекнула. Мама, я ведь только о том и молюсь по ночам.

Мать гладила её волосы, а голос звучал растерянно, почти испуганно:

– Пожалей себя, дочка. Пожалей…

Поздно ночью, ложась спать, Татьяна записала на листке короткие стихи:

 
Я молю, пошли мне силы,
Чтоб служила до могилы
Одному Тебе.
 

«А за решёткой неправда ликует…»

При царе столько людей в тюрьмы не сажали. Новая власть будто задалась целью в сжатые сроки переплюнуть три века романовской России по числу арестованных, казнённых, сосланных в Сибирь. С начала 1920-х чередой шли волны массовых «церковных» арестов. Сидели по тюрьмам, ссылкам или лежали в земле те, кто словом либо делом противился осквернению святых мощей, кощунственному изъятию богослужебных святынь из храмов, обновленческому расколу, поразившему Церковь с подачи советской власти[1]1
  Обновленчество (Обновленческий раскол) – раскольническое движение в русском христианстве, возникшее официально после Февральской революции 1917 года. Декларировало цель «обновления Церкви»: демократизацию управления и модернизацию богослужения. Выступало против руководства Церковью патриархом Тихоном, заявляя о полной поддержке нового режима и проводимых им преобразований.


[Закрыть]. Сам патриарх Тихон год жил под арестом. А архиереев[2]2
  Архиерей – в Православной Церкви: общее название должностей высшего духовенства (епископа, архиепископа, митрополита, патриарха).


[Закрыть] теперь в Сибири было, наверное, больше, чем в центральной России – только не на служении, а в злоключении.

Тюрьмы Томска, Омска, Иркутска, прочих городов были переполнены самым разным людом. За несколько лет у Татьяны выработался почти ритуал. В течение недели она обходила редкие томские храмы, не захваченные обнагленцами-обновленцами, забирала то, что оставляли для неё прихожане. В основном продукты, иногда тёплую одежду, деньги. В выходной день после литургии она шла по тюрьмам, там отдавала передачи для заключённых. Адресные – для духовенства, мирян, арестованных по «церковным» делам. Безадресные – любым узникам, у которых не было родни или знакомых, чтобы носить передачи. На покупку продуктов и необходимых в тюрьме вещей она тратила почти весь свой заработок.

Об этой деятельности внучки протоиерея Антонина Мисюрова, почившего несколько лет назад, на приходах знали многие. Кто-то смотрел на это полукриминальное в глазах новой власти занятие с сомнением, кто-то сочувственно вздыхал, но всё же опасливо сторонился. Однако и тех, кто жертвовал от своего скудного достатка, было немало. Татьяна никого не просила – просто брала то, что давали, и благодарила в ответ скупой улыбкой.

Через Томск и томские «дома заключения» прошло немало архиереев и простых священников, которых отправляли в сибирские ссылки. Здесь совершалось их очное или заочное знакомство с юной подвижницей милосердия. Разъезжаясь по местам ссылок, они с оказией переправляли Татьяне весточки. Завязывалась переписка. Ссыльные писали о своём житье, насущных нуждах, благодарили за тепло души, которым она щедро дарила их через свои посылки и письма.

Опасения родных и тех прихожан, кто предпочитал осторожность, скоро стали сбываться. Первый раз её арестовали в 1923 году в Иркутске, едва она довезла от вокзала до тюрьмы полпуда передач для здешних заключённых. Через четыре месяца всё же освободили, но из поля зрения ОГПУ[3]3
  ОГПУ (Объединённое Государственное Политическое Управление) – политическая спецслужба, предшественница КГБ.


[Закрыть] уже не выпускали. Полтора года спустя новый арест, на этот раз обошлось всего недельным сидением в камере. В мае 1926-го она в третий раз очутилась в застенке…

Сквозь решётку в оконце виден клок чёрного неба со звёздами. В камере томского ОГПУ спят на жёстких досках полтора десятка человек женского пола – от совсем ещё девочек-подростков до старух. Носовой свист, подхрапыванье, тихие стоны во сне. Татьяна сидит на своём лежаке. Сон – избавитель от тяжких дум – не идёт к ней. Душу терзает острая горечь, давят узкая железная дверь камеры и стальная оконная решётка. Стены хранят память о страданиях многих томившихся здесь за последние годы людей. Как хочется немедленно прочь отсюда, на волю!

Но разве на воле лучше? Она вспомнила свои стихи, написанные три года назад, тоже в тюрьме:

 
А за решёткой неправда ликует,
Пляшет, купаясь в слезах,
И веселится; в крови, как в кораллах,
Весь изукрашен костюм…
 

Вспомнила и первые допросы, на которых следователь требовал от неё признания в контрреволюционной деятельности. Она тогда и вправду не понимала – как дела милосердия, обычная благотворительность могут быть контрреволюцией? Какое отношение они имеют к политике?..

Наконец узница забылась сном. Тотчас она увидела себя у креста в храме, большого деревянного Распятия. Опустилась перед ним на колени. Сон был наполнен пронзительным осознанием: земная жизнь не сулит ничего, кроме томления, клеветы, невзгод, печали, вражды окружающих. По лику Христа скользили тени, Он казался живым. «Пускай я буду знать одно лишь горе, Господи. Я иду за Тобой, и дай мне умереть за Тебя. Не только слезами, кровью своей готова омыть Твои раны! Только не оставь мою душу грешную, болящую страстями земными. Даруй мне силы терпеть и смиряться…»

В сон-молитву ворвался лязг железа. Камера зашевелилась, просыпаясь. За окном серо светило утро.

– Которая тут Грин… Гриб… на выход!

В кабинете верхнего этажа следователь за столом открыл папку и, вздохнув, зачитал:

– Татьяна Николаевна Гримблит имеет связь с контрреволюционным элементом духовенства, которое находится в Нарымском крае, в Архангельске, в томских и иркутских тюрьмах. Производит сборы и пересылает частью по почте, большинство с оказией. Во всех тихоновских приходах имеет своих близких знакомых, через которых и производятся сборы.

«Тихоновские приходы» – так теперь называлась Церковь в России, а те, кто не запятнал себя обновленческим расколом и остался верен патриарху, – «тихоновцы».

– Как видите, доказательств вашей подрывной деятельности против советской власти у нас хватает. Признание вины подписывать будем?

– Что же это за власть, которую можно подорвать обыкновенной человеческой добротой? – открыто глядя в глаза следователю, спросила она.

Переменившись в лице, он громыхнул кулаком о стол и прикрикнул:

– Вопросы задаю я! Ваше дело отвечать на них! Кому и через кого отправляли посылки в другие города? С какого времени?

– С 1920-го года, – всё так же глядя на него, начала рассказывать Татьяна. – Я оказывала материальную помощь ссыльному духовенству и вообще ссыльным. Помогала заключённым священнослужителям и мирянам, находящимся в томских тюрьмах. В иркутской тюрьме передавала посылки епископу Виктору (Богоявленскому). В нарымской ссылке – священникам Попову и Копылову, епископам Евфимию (Лапину), Антонию (Быстрову), Иоанникию (Сперанскому), Агафангелу (Преображенскому). Помогала и другим заключённым, независимо от причин их ареста.

– Назовите имена попутчиков, с которыми отправляли посылки.

– Фамилии мне неизвестны. В нарымскую ссылку с оказией отправляла в прошлом году двухпудовую посылку для епископа Варсонофия (Вихвелина). Перед Рождеством снова отправляла владыке посылку. Имени человека, который повёз её, тоже не знаю.

– Где и как получали средства для вашей деятельности?

– Собирала по храмам и так, в городе. Кто что даст – кто деньгами, кто вещами или продуктами.

– Обращались за содействием к кому-либо из духовенства?

– Да, обращалась и…

– Имена! – от нетерпения следователь подался в её сторону.

– …и получала везде отказ, – спокойно договорила Татьяна.

– Кто ещё кроме вас собирал средства? – с долей разочарования продолжал следователь.

– Никто. Я не знаю таких людей.

Некоторое время следователь сидел молча.

– Впрочем, вина ваша и без того установлена, – наконец проговорил он. – На этот раз четырьмя месяцами не отделаетесь.

Ей дали подписать протокол допроса и отвели обратно в камеру.

Если следователь хотел её напугать, то у него не получилось. Ещё три года назад, когда тянулись те четыре тюремных месяца, она была готова к смерти и только молила, чтоб скорее настало это время, когда можно будет отдать жизнь за Христову истину. Когда душа, сбросив всё лишнее, земное, налегке помчится к Богу.

 
Что ж, Боже, твори Твою волю святую,
Пусть мне суждено умереть…
 

«Пусть зло надо мною смеётся…»

Десять дней спустя в недрах томского отдела ОГПУ родился хитроумный вердикт: «…дознанием не представляется возможным добыть необходимые материалы для гласного суда, но виновность… всё же установлена, а посему дознание считать законченным…» Виновность определили такую: вместе с несколькими, также арестованными, священниками Татьяна Гримблит являлась «вдохновительницей тихоновского движения в губернии». Местные чекисты, курировавшие церковную тему, рассчитывали, что «с удалением их из губернии значительно поколеблются устои тихоновской организации». Тогда самозванным обновленческим «архиереям» и попам-раскольникам уже никто и ничто не помешает прибирать под себя православные храмы.

Её приговорили к «внесудебному наказанию – административной ссылке». В начале лета Татьяна узнала, что её на три года высылают в Зырянский край…

Колонна заключённых шагает по пыльной городской улице. Впереди ведут арестантов-мужчин, среди них мелькают подрясники нескольких священников. В хвосте идут женщины. Выбежавшее из-за облака солнце выбивает на обнажённой стали штыков слепящие блики. Колонну сопровождают к вокзалу три десятка красноармейцев с холодными равнодушными лицами.

Татьяна оглядывается. Позади колонны уже собралось порядочно народу. Теснятся, торопятся, обгоняют друг дружку, высматривают среди арестантов родных, близких, знакомых. Прижимаясь к стенам домов и заборам – подальше от штыков и предупредительных окриков – забегают вперёд, жадно ищут глазами своих. В уплывшем назад окне какая-то женщина со скорбью в лице крестит колонну.

Вокзал уже близко, резко свистит паровоз. Конвойные нервничают, подгоняют арестантов. Крики, слёзы, суета вокруг, отчаянно вздетые руки провожающих. Татьяна наконец увидела в толпе мать и тётку. Сердце будто рванулось наружу, к ним, застучало громко, как колёса поезда. Что-то закричала им, они – в ответ. Только ничего не разобрать – кричат все.

Перрон перед зданием вокзала оцеплен солдатами. Этапируемых заталкивают в два вагона с маленькими окошками. Татьяна напоследок всё же услышала своё имя, надрывно выкрикнутое матерью. «Точно хоронят нас, – подумалось. – Будто этот вагон – могила». Она успела перекрестить своих родных, перед тем как её впихнули внутрь. Повезло – прибилась к окну.

Последний свисток паровоза. Крики снаружи слились в один жутковатый вой. Руки, крестящие поезд, машущие – словно живой частокол. «Прощай, мама! Прости меня… я молюсь за тебя…»

Отчего-то появилась уверенность, что она видит родной Томск в последний раз. Больше никогда сюда не вернётся. Доведётся ли ещё когда обнять мать, остальную родню? Зырянский край – это где-то очень далеко, на севере, за Уралом, если смотреть из Сибири. Когда-то дедушка на уроке Закона Божьего рассказывал гимназисткам о святом Стефане Пермском, крестившем язычников-зырян, – было это давно, во времена князя Димитрия Донского. Оттуда до Москвы много ближе, чем до Томска.

Да и стоит ли, когда окончится срок ссылки, возвращаться в отчий дом? Что она найдёт там кроме прежнего непонимания, отчуждения родных, вражды соседей и бывших друзей? Ни мира душе, ни утешения скорбей, которыми полнится обезумевший мир. Мать с её укорами сделалась незаживающей раной в сердце. От страха за дочь она стала одержима желанием спрятать её от реальности за хлипкой завесой домашнего счастья, коротких радостей жизни. Мать упрекала, что дочь мучит её и себя. Просила, умоляла, требовала прекратить отдавать себя в жертву.

– Ты не Христос, в конце концов, чтобы спасать всех!

– Да, мама. Но зачем же ты требуешь, чтобы я сошла со своего креста? Без крестной муки всё равно не проживёшь. Ты говоришь «счастье» – а счастливые-то где? Нету их, мама. Без Бога нет счастья ни у кого.

«Пусть враги мне родные мои… Пусть осудят меня и не будет друзей. Я с Тобою останусь одна…» – под размеренный стук колёс беззвучно читала она собственные стихи.

 
Пусть свободно молиться Тебе не дают
И осмеяны чувства мои.
Пусть смеются, о Боже, хоть тяжек тот смех
И жизнь отравляет мою…
Господь, дай мне силы врагов полюбить,
Завет Твой святой исполняя…
В служенье Тебе до могилы
Надеюсь я правду найти…
 

На положении ссыльной Татьяна Гримблит прожила год в городе Усть-Сысольск. Здесь же и в округе отбывало срок ссылки множество священноначалия Русской Церкви. Татьяна познакомилась со многими из них, поддерживала общение. Расчёты ОГПУ не оправдались. Она не перестала быть участницей «тихоновского движения», как именовалась теперь в чекистских документах обычная церковная жизнь.

В июле 1927 года Особое совещание при Коллегии ОГПУ предписало выслать Татьяну Гримблит на оставшийся срок в Туркестан. Но уже в декабре последовало новое постановление – о досрочном освобождении. Татьяна незадолго до того лишь обосновалась на туркестанском поселении. Однако только в марте документы об освобождении достигли местного отдела ОГПУ.

Через несколько дней Татьяна уже ехала поездом в Москву.

Ещё сильнее, чем прежде, она верит в то, что зло следует побеждать добром. Она едет в самый эпицентр творящегося вокруг узаконенного зла, чтобы преодолевать его своей любовью к людям.