Текст книги "Нестор-летописец"

Один из гридей, торчавших наверху в надвратной башне, достал лук и поставил стрелу, целясь в Захарью. В него метко пустили камнем, попали в лоб, опрокинули. Прочие стражники не пытались вмешаться, лишь таращили глаза на невидаль – столь крамольное дело в столице Руси бывало ли когда?

За Всеслава теперь все были горой. Толпа, подхватив Захарью, с шумом отправилась к знаменитому на весь Киев порубу. В окна княжьих хором влетели напоследок три увесистых камня.

Темница Всеслава находилась недалеко, у церкви Василия. Церковь построил на месте прежней кумирни князь Владимир. Та кумирня тоже была знаменитая – там стояли все боги славянских племен, и по велению кагана им приносили человечьи жертвы. Потом каган крестился, приказал кумирню разорить, а Перуна посрамить битьем и привязываньем к конскому хвосту. Может, и неспроста Изяслав повелел срубить темницу для полоцкого князя на том месте. Словно навлекал позор, постигший старых богов, на Всеслава-оборотня.

Но теперь это никак не помогло Изяславу. Вооружившись топорами, черный люд весело разнес поруб. Стражу, не уразумевшую, чья ныне воля в Киеве, частью побили, частью потоптали. Из открывшейся ямы на лютующий народ дохнуло тяжким смрадом. Всеслава с двумя сыновьями-отроками извлекли, содрали с них старые лохмотья и, скинувшись, кто что мог с себя снять, одели в чистую одежу. На зверей в волосах у них внимания не обратили, подхватили на руки и понесли к княжьему двору. По дороге шумели так, что одичалые лица князя и княжичей обрели еще большую дикость.

Донесли, будто воинское знамя, Всеслава до Бабина торга, и тут от растерянных гридей у открытых ворот услыхали весть. Князь с княгиней, с младшей дочерью, боярами и переяславским Всеволодом бежал со двора.

– Куда бежал? – удивились градские люди. Они не ожидали от своего князя такой уступчивости.

– О том не ведаем, – хмуро сказали гриди и пошли к себе в гридницу.

– А вернуться не обещал? – спросили их вдогонку на всякий случай.

Гриди только плечами пожали.

– Всеслава – князем киевским! – истошно проорал кто-то в толпе.

Вопль подхватили сотни глоток, быстро разнесли по Горе, по Подолу, по всему Киеву.

Полоцкого князя с чадами внесли через опустевшие ворота на княжий двор. Чернь ликовала. Всеслав почесывался и изумленно озирался. Ему было неловко, что на голове от живности шевелятся волосы и тело смердит, будто выгребная яма. Заприметив поблизости в толпе знакомое лицо – вроде свой, полоцкий? – князь попросил:

– Помыться бы.

Дружинник понимающе ухмыльнулся. Расталкивая люд, побежал искать Изяславовых холопов, чтоб готовили баню.

У крыльца хором Всеслава поставили на ноги и стали орать:

– Всеслав наш князь! Слава князю Всеславу Брячиславичу!

После этого нового киевского князя с отроками оттерли в сторону. В терем хлынул поток возбужденной черни. Кто был далеко от крыльца, прямиком побежал ломать запоры дворовых клетей, медуш, амбаров, житниц. В хоромах хватали все, что видел глаз: серебряные и золотые чаши, блюда, ложки, братины, светильники, ларцы, обчищали скрыни, поставцы, большие лари. Напяливали на себя дорогие рубахи, меховые распашницы, плащи и вотолы, совали за пазуху и под мышки сапоги, чоботы, домашние мягкие ступеньцы. Тащили свертки паволок: бархата, аксамита, камки, тафты. Трясли связками драгоценных шкурок – горностаевых, собольих, куньих.

Княжьего тиуна, пытавшегося оберечь хозяйское добро, прибили обухом топора. Из ключника вытрясли кольцо с ключами. Толпой повалили в нижние клети, где лежало самое ценное. Когда вскрыли княжье казнохранилище, глаза разгорелись еще ярче. Злато и серебро в слитках и монетах, лалы, смарагды, сапфиры, жемчуга, солнечный камень, кубки, тарели, диадемы, очелья, перстни, обручья, венцы, рясна. Все гребли пригоршнями, набивали за пазуху, за щеки, в прихваченные наверху княжьи сапоги. Отпихивали друг дружку от ларей, дрались, торопились.

Два других терема на Бабином торгу тоже разграбили. Чернь, опоздавшая к разбойному пиру на Горе, подвалила к княжьим каменным палатам у Софийского подворья, построенным каганом Ярославом. Но здесь путь толпе твердо преградили полоцкие дружинники, взявшие терем под охрану. Усмирять злобу горожан пришлось из луков поверх запертых ворот.

21

После праздничной службы в Святой Софии Несда засел в книжне, разбирал творение Григория Богослова на греческом и о делах крамольной черни ничего не знал. После полудня в книжню пришел монах-переписчик, стал вздыхать и обильно креститься.

– Пошто сокрушаешься, отче? – спросил Несда, оторвавшись от книги.

– Грехи наши тяжкие. Выглянь-ка в оконце, все и узришь.

Несда открыл створ большого полукруглого окна и высунулся наружу, под игручий ветер. Напротив митрополичьего двора, через Софийскую улицу, княжьи отроки пускали стрелы в горожан, мятущихся у Ярославовых хором.

– Зачем там убивают людей, отче? – взволновался Несда.

– Князь бежал из Киева от ярости простолюдья. Читал ведь ты: где труп, там соберутся орлы. – И объяснил проще: – Разбой в городе. Татьба с душегубством. Господи, заступи, помилуй, спаси и сохрани нас, многогрешных.

– Князь бежал? – У Несды округлились глаза. – Кто же теперь будет княжить?

– Полоцкого Всеслава-язычника на стол посадили, – сетовал монах. – Ты от окошка-то отойди. Книжную мудрость впитывай лучше, отрок разумный. А деяниями века сего голову не забивай.

– Да как же не забивать, отче? – удивился Несда. – В деяниях человеческих тоже мудрость.

– Это откуда ты взял? – опешил чернец.

– В византийских хронографах всяким деяниям уделено место, отче, и великим, и малым, и высоким, и низким. Господь через всякое дело рук человеческих с людьми говорит. Только эту мудрость труднее понять, чем книжную, в писаниях святых отцов раскрытую.

– Ишь ты, мудрец. – Монах расправил морщины на лбу. – А ну скажи, какая мудрость в разбое черного люда?

Несда насупился.

– Не ведаю, отче, мал еще разумом и всего не знаю. А какая ни то все же есть.

– А я тебе отвечу какая, не мудрствуя лукаво. По грехам нашим безумие и ярость нас постигают. Ум помрачается и страсти пылают. Пошло-то все с веча, а в толпе, где всяк рад глотку драть и к другим пустозвонам уши поворачивать, дьяволу веселье и раздолье!

– С веча пошло? – переспросил Несда, вспомнив, что Захарья с утра поехал на Подол, где собиралось вече. В нем шевельнулась тревога за родителя.

– Ты куда это? – Монах всплеснул руками. – Куда побёг-то?

Несда уже несся сломя голову по гульбищу и по лестнице вниз.

– Ах ты, господи! – рассердился чернец. – И этот туда же! А казался разумным отроком. И ходить по-человечески будто уже разучились, все бегом да вприпрыжку!

Несда примчался к коновязям, где ждал дядька Изот.

– Хвала богам, наконец-то! – заворчал, как всегда, кормилец, отвязывая коней. – Такие страсти в городе, а мы тут торчим, как привязанные. Того и гляди сюда окаянные полезут!

Господское чадо без разговоров влезло в седло.

– Едем, дядька. Быстрее!

– Впервые слышу разумные слова, – пробурчал пестун, взбираясь на свою кобылу.

Дома Захарьи не оказалось. Мачеха, тяжело носившая огромный живот, велела девкам накрывать на стол, но глаза ее, устремленные к Несде, говорили совсем иное. Он понял ее немую мольбу, да и сам не смог бы усидеть за столом. Старшим в доме в отсутствие отца был он, больше некому. Перехватив в поварне краюху хлеба, Несда оседлал коня и выехал за ворота. Дядьке Изоту строго-настрого приказал остаться дома. Однако кормильцу, когда-то обмывавшему его в корыте, приказы чада, особо глупые, были нипочем. Дядькина кобыла потрусила следом.

Несда не имел представления, куда направить коня. На Подол? Там, верно, никого не осталось, все убежали в верхний город – буянить и грабить. К княжьему терему у Софии, где стрелки выцеливали из луков беснующихся людей? Он был уверен, что отца среди них нет. На Гору? Да, на Гору. Там свергли одного князя и прославили другого. Главное происходило там. Значит, и искать Захарью надо там.

Он поскакал к Софийским воротам, избегая больших улиц. Наглухо запертые боярские усадьбы Ярославова города казались помрачневшими, тревожно притихшими. Над частоколами то и дело возникали головы дворских отроков в шлемах. Кмети настороженно озирали окрестности, смурными взглядами окидывали Несду и кормильца. Дядька Изот, завидев очередную рожу над тыном, бурчал под нос:

– Ну что вылупился, дурья башка? Дите на коне не видал?

От Софийских ворот мостовая вела прямиком к Брячиславову двору. Здесь, напротив, веселились: ворота нараспашку, во дворе смеются дружинники. От них к Несде прилетело слово «тысяцкий», презрительное и злорадное. Дядька Изот уловил больше:

– Слыхал? Усадьбу Косняча обмазали навозом.

Несда повернул коня к хоромам тысяцкого. По дороге встречались хмельные от меда и разбоя простолюдины, вооруженные топорами и брюхатые, бережно несшие оттопыренные чрева с награбленным добром. Мятежные толпы рассыпались на множество осколков, и теперь по городу в одиночку ходили опасные зверолюди.

На двор Косняча черни проникнуть не удалось. Отроки у боярина были лютые, как цепные псы, из луков положили не один десяток горожан. До трупов никому не было дела, мертвые лежали там, где настигла смерть. В воздухе стоял острый запах конского навоза, которым чернь разукрасила в отместку частокол.

– Боги святы! – бормотал кормилец, вглядываясь в лица мертвых.

Несда в безмолвном ужасе объезжал трупы стороной. Захарьи среди них он не нашел.

Оставался Бабин торг. Во рву под мостом, который вел на главную площадь Горы, тоже лежали мертвецы. Задавленные простолюдины, зарубленные дружинники Изяслава, растерзанные княжьи холопы. Их таскали сюда с площади и из разграбленных хором.

Въехав на Бабин торг, Несда остановился. Куда дальше – не представлял. Что если отец вернулся уже домой?

– Возвращаться надо, – опасливо вертя головой, сказал дядька Изот. – Не ровен час прибьют… полоцкие волкодлаки. Им теперича горы по плечу.

Несда упрямо дернул повод. Конь послушно направился к Десятинной церкви. Спешившись, отрок велел дядьке:

– Коней привяжи тут, сам ступай со мной. Там безопасней.

– Ну уж нет, – кормилец тоже был упрям на свой лад, – тут останусь. Уведут коней, как я хозяину в глаза глядеть буду?

В церкви было сумрачно, несмотря на огромные прорези в купольных барабанах. Мигали красными огоньками лампады возле мозаичных и писанных яркими красками ликов. Плиты под ногами с затейливыми узорами казались входящему в храм цветущим лугом, над которым летают шмели, стрекозы и бабочки. Десятинная церковь не превосходила Святую Софию по красоте убранства. Но для Несды она была милее, как мил сердцу бывает… да хоть бы и старый, ворчливый, несговорчивый кормилец, готовый ходить за чадом до конца жизни, даже если чадо выросло и само знает, где лежат утиральники.

В первом каменном храме Руси покоились останки великого кагана Владимира и его святой бабки княгини Ольги. Оба гроба не были под спудом, стояли на виду в боковом нефе. В иное время к гробу Ольги выстраивался хвост из благочестивых христиан, киевских и пришлых, паломничающих, желающих приобщиться к святости княгини, ощутить губами тепло камня, хранившего нетленное тело. Ольга – первая от Руси, кто вошел в Царство Небесное. Она примирила Русь с Богом, просияла как месяц в ночи и как жемчуг в грязи. Она была зарей перед рассветом, и сыны русские не перестанут ее восхвалять и к ней взывать.

Однако нынче Киеву не до святости.

Перед алтарем был воздвигнут к празднику большой крест с написанным красками распятым Христом. Несда облобызал его и постоял, вслушиваясь в тишину храма. Потом приблизился к белым шиферным гробам с резными крестами и узорами. Отбил земной поклон кагану Владимиру. Крестителя Руси когда-нибудь тоже прославят в лике святых. Похвалу князю писали и митрополит Иларион, и монах Иаков, книжник Святой Софии. Творение Илариона Несда знал наизусть. Эти строки сами ложились на душу, рождали восторг и преклонение перед деяниями великого князя:

 
Ты правдой облачен, крепостью препоясан,
истиной обвит, смыслом венчан,
и милостыней, как ожерельем
и убранством златым, красуешься.
Ты стал, о честная глава, нагим – одеждой.
Ты стал алчущим – кормитель.
Ты стал жаждущей утробе – прохладой.
Ты стал вдовицам – помощник.
Ты стал странникам – пристанищем.
Ты стал бездомным – кровом.
Ты стал обиженным – заступником,
бедным – обогащением.
За эти благие дела и иные
воздаяние приемлешь на небесах…
 

У второго гроба Несда опустился на колени, поцеловал край и от всего сердца попросил:

– Спаси молитвами твоими, святая благоверная княгиня Ольга, град твой от всякой пагубы, останови беззаконие, творящееся в нем ныне!

Ему очень хотелось увидеть оконце в боковине гроба. Говорили, будто оно открывается не всем, а только тому, кого выберет сама княгиня. Через то окошко можно зреть лицо святой. Прочие же видят лишь голый камень. Однажды, год назад, ему почудилось, что проступают очертания квадратного оконца, но тут отрока оттерли от гроба нетерпеливые паломники, и он ничего не увидел.

Так же грубо помешали теперь. В церкви появились два полоцких дружинника, широко встали посреди. Громко проорали:

– Эй, кто тут есть?

– Выходи, поп, поговорим!

Позади них, в притворе, объявился хмурый дядька Изот, готовый, если что, защищать хозяйское чадо. Для того и носил на поясе меч, а в сапоге нож.

Несда затаился за гробом, выглядывал одним глазом. Из боковых врат алтаря и вправду вышел поп – отец Никифор. Время было к вечерне, священство готовилось служить.

– Ну, где твой Бог? – спросили полочане. – Этот, что ли?

Они подошли к кресту и потыкали в Христа пальцами.

Поп Никифор потемнел лицом.

– Как дерзаете, нехристи?! – загремел он.

– А что такое?

Дружинники сделали невинные глаза. На шейных гривнах у них болтались молоточки варяжского бога-громовержца.

– В храм Божий входить с оружием кто позволил?!

Поп был немаленьких размеров и наседал на кметей, как медведь на горе-охотника – вот-вот сомнет.

– Но-но! – храбрились полочане, слегка отступив. – Кто нынче князь в Киеве, слыхал небось? Теперь у вас будут другие боги – наши. Все твое золото, поп, пойдет на них. Где хранишь золотишко, показывай!

– Пускай ваш князь сам придет за ним, – сказал отец Никифор. – Тогда ему и двух седмиц не просидеть на киевском столе.

– Кто же это его прогонит? – кривлялись полоцкие. – Неужто киевская чернь? Да она только и ждет, чтоб требы Велесу творить.

– Бог его прогонит и князья Ярославичи.

– Вот этот? – глумливо спросил дружинник, выхватил меч и ударил по Христу. Клинок оставил зарубку в том же месте Божьей плоти, куда попал копьем римский сотник.

Несда вздрогнул и в страхе смотрел на рану. Ему показалось, что нарисованная кровь сделалась настоящей.

– Изыди, сатана! – возгремел голос Никифора.

Поп, страшный, как смерть, наступал на дружинника, не видя клинка, острием упершегося ему в грудь.

– Ну, мы еще вернемся, – миролюбиво пообещал кметь, – когда утихнешь.

Полоцкие зашагали к выходу. Дядька Изот посторонился, потом стал искать глазами Несду.

Поп Никифор со стуком рухнул перед крестом на колени и, обняв его, так стоял.

22

В Киеве неведомым образом стали известны слова пещерного старца Антония. То ли какой монах, посланный в город за делом, не удержался, то ли разгласил некто из монастырских духовных чад. Слова чернеца понравились всем: люду, полоцкой дружине и самому Всеславу. Но понравились не восхвалениями Божьей правды – на это и внимания не обратили, а тем, что уязвляли Изяслава. Новый киевский князь даже собрался повидать изумительного монаха, обитающего под землей, но потом передумал. Вовремя вспомнил, что креста не носит. Чернец же сказал, что от темницы его в день Воздвиженья избавила великая крестная сила. Изяслав-де целовал полоцкому князю крест, а потом порушил клятву. За это и навел Бог поганых на Русь в поучение – чтобы не преступали впредь через клятву на кресте. Знал бы чернец, усмехался Всеслав, кто позвал половцев, не говорил бы того!

В Печерском монастыре о бегстве Изяслава печалились. Игумен Феодосий повелел и далее, как прежде, поминать князя на литургии, а о Всеславе слышать не хотел. Чтобы монахи не вводили друг друга в смущение, запретил им говорить о киевских делах. В остальном все шло по издавна заведенному, нерушимому порядку. Даже опаздывали в храм на службу, кашляли и почесывались, перевирали песнопения точно так, как раньше.

Феодосий, окончив литургию, смиренно, не возвышая голоса, поучал монахов с амвона:

– С какими помыслами идете в храм, встав от ложа? С дряхлыми и унылыми! От таких помыслов и у ангелов бесплотных кисло во рту станет. Монах должен всегда быть веселым и бодрым. Не служить подпоркой стенам…

При этих словах иные из чернецов смущенно отодвинулись от стен.

– …не рушить лепоту церковную копошением и прочищением носа. Брат Стефан, – кротко обратился Феодосий к доместику, – отчего у тебя в хоре все время сумятица? Слова путают и других сбивают. На аллилуйе поклоны творят кто во что горазд, а за твоим указанием совсем не следят. Поющий в церкви монах есть подражание ангелам, славящим Господа на небесах, а не скоморохам.

Чернецы, певшие в хоре на клиросе, потупились так дружно, что Феодосий улыбнулся.

– Вот так бы в лад и остальное делали. Брат Матвей! Выйди-ка вперед. Хочу, чтобы ты всем поведал то, о чем вчера мне рассказал. А вы, если не враги душе своей, внимайте брату.

Монахи расступились, пропуская старого чернеца, ходившего с клюкой для поддержания тела. Этот брат был согбен, потому борода его мало не доставала до пола. Однако старца уважали не за почтенную бороду, а за то, что снискал благодать Божью и был прозорлив – видел то, что никому и в голову бы не пришло.

Старец Матвей встал у аналоя, поклонился братии, согнувшись еще больше, прочистил горло кашлем, похожим на кряхтенье. После этих приготовлений начал рассказ:

– Вчера утром, как вы знаете, стоял я в церкви на своем месте и молился со всеми вами. И вот поднял я глаза и вижу словно бы ляха в плаще, обходящего всех, кто был в церкви. А в руках у него липкий цветок репей. Этот репей он бросал в каждого, мимо кого проходил. Если цветок прилипал к какому-нибудь брату, тот сразу делался как бы расслабленным умом. Постояв немного, он шел к себе в келью и там ложился спать. Если же не прилипал цветок, тот брат оставался крепок и стоял до конца службы. А тот лях, ведаю, был вовсе не лях, но бес, ищущий, кого совратить на погибель.

Старец закончил и снова согнулся в поклоне.

Монахов его история взволновала. Одни стали истово креститься, другие распластались ниц. Некоторые принялись горько рыдать – оттого, что далеки еще от спасения и переплывают пучину, полную таких опасностей.

Никто сперва не заметил, как в храме появился еще один монах, в дорожном плаще с клобуком. Он остановился в притворе и спокойно взирал на бурное волнение иноков. Пришлый монах был не молод и не стар, власы имел длинные и гладкие, расчесанные в середине на пробор, а глаза большие и внимательные. В руке он держал посох, знак монастырской власти.

– Никон!

Игумен, первым узнавший пришлеца, радостно торопился навстречу ему сквозь толпу братий.

– Феодосий!

Они обнялись и трижды расцеловались.

– Вернулся?

– Вернулся!

– Насовсем?

– Насовсем.

Это был тот самый Никон, который покинул обитель восемь лет назад, когда монастырь еще не вышел из земляных пещер. Князь Изяслав был тогда в сильном гневе на печерских монахов и обещал разогнать, чтоб даже духу их на берегу Днепра не осталось, а пещеры сокрушить. Бог, однако, миловал, князь остыл. Но Никон к тому времени уже сидел в лодье, плывшей в Тьмутаракань, и помышлял о создании там нового монастыря по образу Антониевой обители.

Когда-то Никон, монах-священник, постриг в чернецы самого Феодосия. Печерский игумен почитал его отцом и учителем наравне с Антонием, потому радовался совсем по-ребячьи. Он благословил иноков, дозволив расходиться, и повел Никона к себе в келью.

– А ты, Феодосий, – улыбался Никон, – гляжу, все такой же строгий постник и молитвенник.

– Как и ты, отче Никон.

– Монастырь отстроил – любо глазу. И чернецов своих в крепких руках держишь.

– Да и ты со своими, верно, не слаб. На кого же оставил их?

– Нашлось, слава Богу, на кого. Думал я, Феодосий, когда шел сюда, что обрету здесь тишину и покой. А у вас тут такое творится! Давеча был я в Белгороде, княжьей вотчине неподалеку от Киева. Туда прибежал Изяслав со своими боярами и стоял там, пока не побежал дальше.

– Что ж князь? Уныл? Гневен?

– Гневен, да не на Всеслава. Опять князь сердит на нашего Антония. Раскричался так, что за полверсты слыхать было, и ногами сильно топал.

– Чем же ему отец наш так досадил? – удивился Феодосий, отворяя дверь кельи и пропуская Никона вперед.

– А ты не знаешь?

– Видит Бог, ничего о том не ведаю.

Никон широко перекрестился на иконы в углу и опустился на лавку, на которой игумен сидя дремал ночами.

– Прости, Никон, не могу тебя потчевать в келье, – повинился Феодосий. – Вкушать у нас заведено только в трапезной, когда ударят в било. Не желаешь ли выпить с дороги воды?

– О порядках, которые ты завел в монастыре, знаю, слыхал. Общежительный устав – дело благое и для иноков спасительное. От воды, если позволишь, воздержусь, дотерплю до трапезы.

Феодосий утвердился на маленькой скамейке возле прялки. Игумен любил рукоделье и вечерами прял нитки для шитья и книжного переплетения.

– Чем, спрашиваешь, Антоний досадил князю? А не его ли слова передают, что Господь-де покарал князя за неправое заточение Всеслава?

– Вот те на! Экая напасть, – опечалился игумен.

– Изяслав оные речи по-своему истолковал. Антонию-де Всеслав-самозванец более по душе, чем законный князь киевский. Чем не повод для гнева? И то надобно Изяслава понять – без отчего стола остался, бесприютен и гоним. Где уж страсти удерживать. Опасаюсь, когда вернет он себе киевский стол, вновь нам несдобровать.

– Господь милостив.

– И то верно. – Никон внимательно оглядел келью. – А что, отче игумен, примешь меня к себе жить?

– Приму, отче Никон, – обрадовался Феодосий. – Одному в келье теснее, чем вдвоем.

– Мудр ты, игумен, – улыбнулся Никон. – Только надобно мне какой-никакой столик поставить. Люблю я, отче, книжное разумение и написание. С собой вот принес немало пергаменов.

Никон похлопал по своей заплечной суме.

– Помню, – Феодосий тоже заулыбался. – И заветы твои о почитании книжном не забываю. Иноков к тому же приучаю.

– Вот и славно!

Из-за двери в келью проник голос старца Матвея:

– Молитвами святых отцов наших, впусти, отче игумен! Господи, помилуй.

Войдя, старец поклонился Никону, а затем обнялся с ним.

– К земле клонишься, брат Матвей! – смеясь, укорил его Никон. – Негоже!

– Плоть к земле, душа к небу, все верно, брат Никон.

– Когда ж собираешься на небо? Не повестили тебе еще?

– Еще и тебя печерским игуменом увижу, брат, не раньше.

– Ну, это ты хватил, брат Матвей, – посерьезнел Никон. – Для чего меня искушаешь, будто Христа в пустыне?

– Прости, брат, грех мой, не подумал, – сокрушенно молвил старец. – Иное мне нынче открылось. С тем и пришел к тебе, отче игумен.

– Расскажи свое видение, – сказал Феодосий и усадил старца на собственное место.

– После заутрени дело было. Присел я под билом передохнуть и вижу – идет толпа от ворот. Посреди нее на свинье сидит бес, другие вокруг него лапами шлепают. Говорю им: куда грядете, нечисти? Тот, что на свинье, отвечает: за Михалем Толбокичем, мол. Осенил я себя крестом, пришел в келью и стал думать, что бы это все значило. И вот что размыслил: послал келейника своего, Петра, узнать, у себя ли Михаль. Что ж вы думаете, отцы! Давеча после заутрени этот Михаль перескочил через ограду и убег из монастыря!

– Так и перескочил? – ахнул Феодосий. – Ох уж мне эти прыганья через тын!

– Не впервой? – осведомился Никон.

– Так чтоб совсем из обители – в первый раз. Ну, Михаль! Вот не ожидал! – волновался игумен. – Впрочем… наверно, ожидал. Этот брат уже два раза убегал, – объяснил он Никону, – и опять возвращался. Трудно ему дается иноческая брань с духом века сего.

– Ослабы ищет, – сказал Никон. – Суров ли ты был с ним, отче игумен?

– Да уж где мне, убогому, – ответил смиренный Феодосий. – Михаль, словно блудный сын, в слезах и на коленях молил принять его обратно.

– И в третий раз примешь, коли вернется?

– Приму. Сказано же: одному раскаянному разбойнику больше радуются, чем тысяче праведников.

Во дворе раздался удар била, созывавший иноков в трапезную. В то же время за дверью кельи объявился монах и громко оповестил:

– Отче, тут некий боярин просится к блаженному Антонию.

…Старец поднялся с колен, привычно уперся головой в сухой глинистый верх пещеры. Толстая свеча прогорела и потухла, а новую зажигать он не стал – в темноте тоже было привычно. Руки знали, где что лежит, и ноги ступали куда надо. Да и полной темноты в пещере не было давно. Антоний мог видеть все, что нужно. Свет проникал из небесных обителей, и старый монах был для него окном. Кроме того, свет был теплым, даже горячим, он согревал старца промозглыми зимами. Вот почему Антонию не требовалось много одежды. А также много пищи и воды. Старец обходился куском хлеба и кружкой воды в день, иногда – в два дня. Укрощенное с юности тело иного не желало.

Антоний вышел в подземный проход, направился к наружной двери. У входа в пещеру лежали завернутые в тряпицу хлеб и церковная просфора, стояла бадейка со свежей водой. Старец вынул из-за веревочного пояса другую тряпицу, положил на траву, забрал приношение и скрылся в пещере. В своей земляной келье он налил воду в две глиняные кружки и отнес бадейку с остатком обратно. Затем взял одну кружку, просфору и пошел к другой келье.

– Брат Исаакий! – позвал он затворника. – Господь снова послал нам пищу и воду.

Эта келья не имела входа. В земляной стене было оставлено маленькое оконце – только руку с кружкой просунуть. Антоний поставил на него воду и положил хлебец.

– Спаси тебя Христос, брат, – ответил ему глухой голос.

Убедившись, что затворник еще не умер, Антоний подождал, когда тот заберет кружку и отдаст другую, на замену. Затем ушел, ничего больше не сказав.

В келье старец прожевал немного хлеба, растерев его зубами в жидкую сладкую кашу. Тут застучали в дверь пещеры. Антоний отложил трапезу и отправился встречать гостя.

Им оказался боярин князя Всеволода варяг Симон. Монашек, пришедший с ним, остался ждать снаружи, а варяга Антоний увел в келью. Для гостя запалил свечу, предложил сесть на земляную приступку, покрытую ветошью и служившую скамьей, – стоймя варяг доставал доверху плечами.

– Отче блаженный! – заговорил Симон. – Дивную историю поведаю я тебе. Только начну не с начала, а с недавнего, с того, как побили нас на Альте поганые половцы. Как ты и сказал – все сбылось, до единого слова. Божьим гневом побеждены мы были, и сам я ранен, что уже и не чаял никакой надежды. Вокруг в поле пировали на человечине волки, и лед был у меня на сердце. Так лежал я среди моря смерти и вдруг увидел над собой в небе превеликую храмину, ту же самую, какую много лет назад видел на море. И наполнилась моя душа горькой тоскою, ведь не выполнил я назначенного мне. Тогда взмолился я к Богу, чтобы спас меня от погибели и дал еще малый срок жизни. В тот же миг душа моя на время покинула тело, и не ведаю, как все было дальше. Только знаю, что некая сила подняла меня с горы мертвецов, на которой я лежал, и перенесла в иное место, на берег Трубежа, неподалеку от Переяславля. Когда душа моя вернулась в тело, я обрел себя целым и невредимым – ни царапины нигде не было. А со мной вместе, к великой радости, стояла моя дружина. Все обретались в полном здравии, даже те, кто в битве на моих глазах стал мертвым, мертвее не бывает. Со слезами возблагодарили мы Господа и вошли в город, так как половцев вокруг не было. Там я взял в своем доме две вещи, снова сел на коня, и поскакали мы в Киев, к нашему князю. Здесь же, в Киеве, оставалось тело моего несчастного сына, погибшего от руки убийцы. Через два дня мы въехали в киевские ворота. Но в княжьих палатах не нашли ни Изяслава, ни Всеволода и узнали, что чернь посадила себе другого князя. Тогда я забрал из церкви тело сына и отправился в обратный путь. А по дороге зашел сюда, в монастырь, чтобы отдать тебе, Антоний, те две вещи.

Варяг ненадолго умолк, переводя дух. Старец не произнес ни слова.

– О них рассказ вот какой. Родом я из Свейской земли. Отец мой, чье христианское имя Африкан, был родным братом того Хакона, который лет сорок назад приходил на Русь с ледунгом. Это ополчение должно было помочь князю Ярославу в его войне с братом Мстиславом. Здесь, на Руси, Хакона называют Якун Слепой, потому что он был увечен. Но это не мешало ему быть сильным воином. В битве войско Ярослава было разбито, и Хакон со своей дружиной бежал. Вернувшись в Свеаланд, он излил горечь от поражения на мне и моем брате Фрианде, так как наш отец к тому времени умер. Хакон изгнал нас из родового владения и захватил наше наследство. Перед тем как бежать, я успел взять те две вещи, принадлежавшие отцу. Некогда он велел сделать большое распятие в десять локтей величиной и украсил его золотым поясом и венцом. Когда я забирал эти предметы, то услышал голос, исходивший от распятия: «Неси этот пояс и венец на уготованное им место, в церковь Моей Матери, которую создаст преподобный Феодосий». Меня обуял такой страх, что, не помня себя, я с дружиной взошел на корабль и отплыл в Хольмгард, на Русь. Вблизи Эстланда на море поднялась буря, и тогда я в первый раз увидел ту великую церковь и услышал слова, что буду в ней положен, когда умру. Но доныне я не знал, где она будет воздвигнута, пока не услыхал ответа от тебя.

С этими словами варяг вынул из-под плаща пояс, состоявший из толстых золотых пластин и весивший немало, и золотой венец с остроугольными зубцами и вделанными каменьями.

– Этот пояс – мера и основа церкви, – пояснил Симон. – Двадцати мер пояса она должна быть в ширину, тридцати – в длину и в высоту, а с куполами – пятидесяти. Венец нужно повесить над святым жертвенником в алтаре. Я все сказал.

Антоний бережно принял из его рук пояс и венец, поднес их поочередно к губам и промолвил:

– Чадо! Исполнил ты волю Бога, и Господь исполнит обещанное тебе. О сыне же твоем, Георгии, не печалься. В свое время он будет мужем известным среди прочих и славным в делах. Верой и правдой послужит тому же княжьему роду, что и ты.

Пораженный варяг вскочил на ноги, приложившись головой о верх пещеры.

– Что значат твои слова, старче?! – почти гневно произнес он. – Мой сын мертв!