Текст книги "Зима и лето мальчика Женьки"

Девушка качнулась вперед и по-детски обхватила коленки.

– И жду того же от вас, – продолжил директор. – Чего вы хотите? Добавить часы? Прекрасно! С сентября вы будете работать на полторы ставки. Выделить квартиру? Я поставлю вопрос в горсовете. У вас, кажется, диплом с отличием? Значит, свободное распределение? И детдом наш вы выбрали сами. Надо ценить, – директор усмехнулся. – Души прекрасные порывы… Не молчите, моя милая.

Владлен чиркнул зажигалкой и затянулся:

– С вашего позволения.

А чего хотела Алена?

Она хотела, чтоб директор замолчал. И еще встать и выйти. Но продолжала сидеть на жестких брезентовых матах, обхватив колени. Наверное, Владлен Николаевич говорил верные слова, и здешние дети не были ангелочками с крыльями. Только каждый из них – немножко Женька. Разве мог он быть волчонком, миной замедленного действия, дикарем, из которого нельзя вырастить человека, можно лишь придать цивилизованный вид? Да даже Кастет – наверняка и у него в душе было что-то светлое, только никто не потрудился это найти, а сейчас было уже поздно.

– Так что мы решим, Алена Дмитриевна?

– Я хочу, чтобы его перевели в другой детдом, – упрямо повторила девушка.

– Опять двадцать пять. Я не знаю, как бороться с вашим упорством. Понимаю, юношеский максимализм. Я сам таким был четверть века назад. Я тоже спасал мир и каждого обездоленного ребенка.

– Вы?! – усмехнулась Алена.

– Я. Потом сел в это кресло. – Владлен привычно хлопнул по подлокотникам, и рука глухо шлепнула по матам.

Ему стало досадно: где-то в пяти кварталах отсюда был дом, ужин, горячий душ, а он сидел чуть ли не на полу и доказывал капризной девчонке очевидные вещи. Он не мог думать о каждом воспитаннике, физически не мог. И можно ли вообще быть хорошим для всех? Сама система воспитания изначально не была гуманной: эти общие спальни, эта полная изолированность от нормальной жизни. Когда-то Владлен Николаевич предлагал создать на базе их детдома иную модель воспитания. Он даже пытался найти братьев и сестер своих воспитанников, чтобы объединить их под одной крышей. Тогда у детей была бы хотя бы иллюзия семьи. Идею зарубили, а она была хороша: комнаты на шестерых воспитанников, естественная забота старших о младших, сохранение внутрисемейных связей, дополнительные часы по ведению домашнего хозяйства, приусадебный комплекс, возможность трудового воспитания… Ах, какая была идея!.. Ее посчитали бредовой. Владлен и сейчас помнит строки приказа: «Объявить выговор за недоверие к системе государственного воспитания».

– Ах! – он махнул рукой. – Хотел бы я вернуться к этому разговору через двадцать лет. Так что вам надо? Я еще не услышал от вас, чем я могу вам помочь. И выслушайте один совет: Кастаев заканчивает обучение. Здесь пробудет до сентября – и в училище. Кто там придет за ним? Скорее всего Тюгаев, возможно, Вольский. Хотя, хотя… Ладно. С ними я поговорю, они не допустят травли. Вы же этого боитесь? Ну?

– Да, – проронила Алена.

– Так вот завтра вы можете забрать своего Бригунца на все лето. Полгода достаточный срок, чтобы все забылось. А на следующий год возьмете руководство в его классе. Будет у вас на глазах. Выходные и праздники тоже в Вашем распоряжении. Ради Бога, играйтесь!

– Я не играюсь, – возразила девушка.

– Конечно, конечно, – поспешно согласился директор. – Полторы ставки и квартира, как я сказал, но Бригунец останется здесь. И сор из избы мы выметать не будем. В конце концов, этим вы себе же и навредите. Скандалистов нигде не любят, Алена Дмитриевна. Так что?

– Мне нужно направление в секцию бокса и музыкальную школу.

– О, Боже мой! Детдомовских детей не любят в городских секциях. Я попробую договориться. Что-то еще?

– Не надо квартиры и дополнительных часов.

– Алена Дмитриевна! Я-то вас взрослым человеком считал. Но как хотите. Вы арендуете жилье? И за сколько, если не секрет?

– Двадцать пять рублей плюс квартплата.

– И получаете сто десять. На что живете? Одним словом, милая, потом пеняйте на себя. У нас в городе очередь на жилье тянется десятилетиями. Завтра забирайте своего драгоценного Бригунца, если Нина Афанасьевна позволит.

Владлен направился к выходу:

– Подождите! – окликнула Алена.

– Да?

– Мы должны принять его кличку или что он там придумал. Это важно. Новое имя – новая жизнь.

– Новая жизнь? Вы еще и суеверны! – директор поддел носком начищенных туфель старый лыжный ботинок и откинул его в угол спортзала. – Я скажу, чтоб к нему обращались по фамилии. На нее он откликается. А вам замуж надо и своих нарожать. Чужие дети – это чужие дети. Будете уходить – выключите свет.

Алена кивнула. Ее душило тихое отчаянье, хотелось плакать. Но она почему-то подобрала лыжный ботинок, небрежно откинутый директором, и занесла в раздевалку. И обрадовалась, когда на полке, с рядом изношенной обувью нашла ему пару. Она старательно протерла ботинки ладонью, поставила особняком, в стороне от других:

– Так-то лучше, – сказала им, разбитым.

Ботинки промолчали в ответ.

Глава 6
И каменеет душа

В лазарете остро пахло валерьянкой и хлоркой. Ядовитый запах пропитал здесь все: и кабинет врача, и маленькую палату на две кровати. Здесь редко кто лежал так долго, как Брига – обычно не больше трех дней. Для внезапных вспышек чесотки или ветрянки в детдоме был изолятор. В лазарете же сидели простудившиеся или те, кто пережидал выходные, чтобы в понедельник отправиться в городскую больницу. Впрочем, Брига и не лежал. Он ходил из угла в угол. Плечо уже не болело. У него вообще ничего не болело, только там, где под рубашкой колотилось сердце, засел тягучий комок. Но он уйдет, как только… Брига опять зашагал из угла в угол. Он даже рад был своему одиночеству и тому, что Нина Афанасьевна не дежурит, как положено, у постели больного. Он не нуждался в няньках. Ему нужно было время подумать. И Брига думал. Его мысли складывались в голове в черно-белые картинки, похожие на кадры кинохроники. Он очень четко представлял себе, как в упор стреляет в Кастета или всаживает нож ему под ребро, но потом внезапно осознавал, что ни ножа, ни пистолета в детдоме не достанет. Это приводило мальчика в отчаянье. Он понимал, что Кастет должен заплатить по полной программе, а если счета меж ними не будет, то прохода не дадут.

Эти мысли Брига не шокировали. Он даже понять не мог, насколько дикими и противоестественными они были для одиннадцатилетнего мальчика. В другой, не в этой, жизни, где белые скатерти, добрые родители, чаи по вечерам, поцелуй на ночь, пацаны мечтают о велосипеде и о том, чтобы лето никогда не кончалось. Брига так не жил никогда и поэтому мечтал только о том, чтобы увидеть, как заплещется страх в ненавистных глазах, и о том, как нажмет на спусковой крючок. Красиво, как в фильме про ковбоев. Хотя понятно, что пистолета ему не видать. Вот если украсть на кухне нож! Или гвоздь заточить…

Когда в замочной скважине повернулся ключ, Брига метнулся на кровать и отвернулся к стене. Видеть он никого не хотел. К нему многие приходили за эти пять дней. Был директор. Он долго откашливался, как перед микрофоном на торжественных линейках, а потом выдавил только:

– Как здоровье, Женя?

Мальчик оборвал его:

– Я не Женя, я Брига…

На этом разговор и кончился. Директор еще какое-то время посидел на краю его кровати, попытался что-то сказать, но Брига молчал, внимательно изучая стену. Местами краска отстала, и из-под ядовитой зелени выглядывала известь. Брига еще в первый вечер пребывания здесь придумал себе забаву: он отковыривал краску, превращая белые «лужицы» в «озера и моря». И пока Владлен Николаевич выталкивал неловкие фразы, Брига настойчиво ковырял ногтем стену. Директор ушел, пожав плечами.

Затем заглянула завуч Лариса Сергеевна с редким лакомством – апельсинами. Они пахли так, что еще несколько дней назад Брига схватил бы оранжевое чудо с жадностью, а сейчас равнодушно смахнул в ящик тумбочки. Кажется, даже вечно каменная Лариса удивилась.

– Ты что же, не хочешь апельсинов? – спросила она и так резко поправила на носу очки, что они вжались в переносицу.

– Нет, – просто ответил он.

– Тебя хорошо кормят?

Брига задумался – он и не замечал, что ел в эти дни, – и согласно кивнул.

– Сладкое дают?

– Дают, – соврал Брига.

– Если скучно, я распоряжусь, завтра сюда телевизор перенесут из учительской.

Лариса сидела на стуле прямая, как палка.

– Не скучно.

– Я хочу узнать… – завуч покашляла в кулак. – Кто это сделал?

– Сам упал.

– Я не про руку.

– А про что? – Брига простодушно распахнул глаза.

Лариса взгляда не выдержала.

– Бедный мальчик, – пробормотала она и отвернулась.

Брига с облегчением вздохнул, когда завуч ушла, осторожно прикрыв за собой дверь. Порой он прислушивался к себе и удивлялся странной пустоте, такой беспросветной, такой бесчувственной. Иногда, правда, просыпалось что-то неясное, заставляющее душу болеть тупо, как заживающий синяк. В такие минуты он старательно, как ученик, решающий сложную задачу, начинал думать о том, что нож можно стырить на кухне, а можно и у Михеича из сторожки. В конце концов, увел же он фонарик! С ножом, конечно, труднее будет: фонарик-то у Михеича на виду был, а лезвие придется поискать.

Бриге было хорошо в своем одиночестве, он никого не хотел видеть, никого… Но ключ повернулся.

– Алена! – радостно ахнула детская еще душа из-под равнодушия, опустошенности и ровной безнадеги. Даже руки радостно взмыли – обнять, прижаться…

– Женечка! – сорвалось с губ Алены.

Радость погасла в темных глазах мальчишки стремительно, как зимний закат. Выцветала открытая щербатая улыбка, уступая место каменному спокойствию. Не знай Алена Женьки раньше, она бы решила то же самое, что и все, кто видел его в эти дни, и также многозначительно покрутила бы пальцем у виска. Взгляд мальчика, обычно живой, озорной и внимательный, замер неподвижно, точно за плечом девушки была не белая дверь в кабинет медика, а безоглядная степь, и смотрел Женька, не видя, за что зацепиться в пустоте. Так старательно смотрел, что даже рот приоткрыл.

– Женя! – испуганно окликнула девушка.

Бриге впервые за эти дни захотелось спрятаться под одеяло. Алена смотрела на него с таким неприкрытым страхом и сочувствием, что где-то внизу живота сладко и болезненно заворочалась слабость, поднялась к самому горлу, и в носу предательски защипало. Брига не выдержал и зарылся лицом в серую наволочку с черным клеймом. Он не будет больше плакать. Не бу-дет!

– Хороший мой! – теплая Аленина ладошка опустилась на стриженный затылок. – Хороший… Сволочи! Господи, какие же они сволочи!

Руки ее побежали нежно по голове, по худым плечам, опять метнулись к голове, родные, добрые.

– Я заберу тебя сегодня, сегодня. Это все пройдет. Вот увидишь, увидишь.

Она и сама уже плакала.

– Заберешь? – Брига скинул кроткие руки и сел в кровати. – Заберешь?

– Да, – кивнула она головой. – На все лето. Поедем в деревню, там мама у меня…

– Нет! – рявкнул Брига. – Нет!

– Что?! – Алена растерялась.

Она почему-то даже не сомневалась, что Женя непременно обрадуется. Но он сидел перед ней, глядя мимо, и упрямо повторял:

– Нет! Нет! Нет!

– Женя, почему? Там хорошо! Там забудешь все.

– Потому, – усмехнулся мальчишка.

Что он мог ответить? Что уезжать ему нельзя, потому что он должен убить Кастета? Что все забыть не выйдет и что он слово дал? И если окажется треплом, ему тогда тот же Генка сможет в миску плюнуть, и он, Брига, это съест. Потому надо или молчать, или делать, что сказал. Разве можно было такое знать Алене? Разве можно так ее пугать?

Услужливое воображение нарисовало Женьке, как бледнеет милое Аленино лицо, опускаются плечи в полосатой кофточке, она плачет, плачет… и что тогда делать? Накатило знакомое отчаянье. Женьке ужасно хотелось встать и оставить этот чертов детдом, – и уехать на все лето с Аленой. Видеть, говорить, смеяться, книги читать – как хорошо, как просто! Только потом все равно возвращаться.

– Да пошла ты… – Брига заорал так резко, что сам испугался собственного голоса, осипшего, жестяного, срывающегося на визг. – Все! Все! Все! Пошли. С жалостью своей. Добрые! Да? Пожалели, да?

Алена отшатнулась. А Брига кричал, не выбирая слов, матерясь нещадно и неумело.

– Женя… Женя… – попыталась она успокоить его.

– Что – Женя?! Я не Женя! Пошла ты… Пошла…

– Алена Дмитриевна! – в дверной проем вломился перепуганный Владлен Николаевич. – Оставьте его. Не дай Бог!

Бриге показалось, что директор даже перекрестился. Он слышал, как удаляются звуки: тяжелые шаги директора и перестук Алениных каблуков, – и вспомнил, какая радость захлестывала его на уроках, когда по коридору звонко цокали эти каблучки. Его Алена… Теперь она уже никогда… Женька со всей силы долбанул кулаком по зеленой стене. Слез не было. Привычная пустота сковала душу. Брига вытянулся на кровати, слизывая кровь с разбитых костяшек.

В учительской, на первом этаже, навзрыд плакала Алена, все повторяя и повторяя:

– Ему плохо! Понимаете? Плохо! Ему очень плохо!.. Я его по имени назвала. А он не принимает имени. Ему очень важно, чтобы имя его забыли.

Владлен Николаевич подносил к ее глазам синий клетчатый платок и гудел:

– Если мы скатимся до кличек, Алена Дмитриевна, детдом превратится в зону. Нам же надо сохранять принятые правила… Непреложный устав человеческих отношений… Дружная семья.

Круглые слова ударялись в стену и отскакивали, никого не задевая.

Глава 7
Ночка темная, финский нож

Нож – самодельный, с хлипкой рукояткой – Брига добыл неожиданно легко. Укрепил его куском изоленты, заточил – и оружие вышло хоть куда. «Хрясь!» – звучно входил он в картошку, украденную на кухне. Проникнуть туда было несложно: замок гвоздем вскрыл – и айда. А картоха – вот она, в ящике, а в баке еще и чищенная на утро. Но зачем Бриге чищеная? И конфеты ему ни к чему, хотя хотелось, ой как хотелось. Но это было уже воровство. А картошка – это не кража совсем, это для дела. «Хрясь!» – ножик в глазастый клубень. «Хрясь!» А перед глазами лицо Кастетово, с узким, щелочкой, ртом и глазами, перепуганными насмерть. Хрясь! – под ребро или в горло. Приговорил его Брига. Все. Мысль эта кружила голову горячим и сладким хмелем. И в кухню забираться было забавно и страшно – ах, хорошо!

Главное теперь было не показывать виду до времени. Пусть глаза отводят, пусть шепчутся за спиной. Вон, Пусть Генка с соседней койки ушел, и все-то бочком, бочком мимо. И кодла кастетовская вдогонку ржет. Пу-у-усть.

– Хрясь! – нож в картошку. Белеет Кастет – и на пол. Молчит обалдевший Рыжий. Тишина. Тишина. Это вам за Женечку. За Женечку. А так что ж, все как всегда. И на зарядке голосок к небу:

– Всем, всем на большой планете людям войны не нужны…

Еще и на линейке спел. Зал был полон, переполнен, и сцена с обшарпанным полом, и Кастет во втором ряду, шестой слева. Рубашечка белая, ворот распахнут и видно, как острый кадык торчит. Вот в этот-то кадык – хрясь! – чтоб кровью умылся… А пока чисто и звонко:

– Школьные годы чудесные!

Лето за окнами раннее, юное, в запахе клейких тополиных листочков и сирени. Вон как раздухарились густые ее заросли, усыпанные сиреневым облаком цветов, и запах волной, тягучий, жаркий. Лето! Брига упрямо сжимает губы в белую полоску. Летят деньки, как в горячке.

Женька не замечал их бега – и не слышал ничего, и не видел, ждал только случая, чтоб все, все видели. Он не Женечка, он – Брига!

Алена смотрела горько, но он проходил мимо. Ни к чему ей было знать.

Однажды ночью пошел дождь. Брига лежал и слушал.

– Хватит ждать! Хватит ждать! Хватит ждать! – стучали капли.

Окно бы открыть, чтобы холодные капли – в лицо, а потом по шее, по груди. И футболка насквозь.

Женька вспомнил песню, что спьяну пел Михеич:

 
Было два товарища,
Было два товарища:
Ночка черная,
Финский нож…
 

И тихо засмеялся: ночка темная – вот она, а что нож не финский – ерунда. Брига сунул руку под подушку, нащупал рукоятку – гладкая, ровная.

– Пора-пора-пора! – выстукивал дождь.

Ночка темная, финский нож. Ночка темная…

– Пора! – прошептал себе Женька.

Пол холодил босые пятки. В коридоре никого не было. Желтый свет ламп, тусклых, болезненно чахлых; тень рядом считала шаги, длинная, рослая, не то что сам Брига. Сорок шагов до спальни старших. Койка Кастета третья справа от входа. Только б дверь не скрипнула… Или скрипнула? Третья койка. Третья койка. Дождь все идет.

Через спальню к окну. Раз, два, три. Душно как! Дождь. Дождь. Капли бы по лицу. Душно Бриге. Руки горячечно то сожмут рукоять, то ослабят. Хорошо, что штор нет. У Алены шторы плотные. Там темно. Здесь видно. Душно. Ночка темная. Финский нож. А куда бить-то? Куда? Кастет во сне губами чмокает. Конфеты, поди, жрет, сволочь. Свернулся, гад. Ненависть. Жарко до пота. Душно. Душно. Дождь бы. Рука вверх. И дрожь до плеча. Кастет на койке повернулся. Надо в горло или под ребро. Целься точнее, Брига! Целься! Вот она, шея-то. Не промахнешься. Взмах короткий. Как в картошку… Как в картошку.

Почему он закрыл глаза? По-че-му?!

– Ты?! – Кастет зажал рукой раненое плечо.

Нож валялся в трех шагах от Женьки. Сам выронил или Кастет вырвал?

– Ты?!

На соседних койках завозились. Кто-то сел. На Бригу вдруг навалилась странная слабость, его замутило. И чудное дело: точно легче стало, ни горячки, ни дрожи – только усталость. Такая, что ноги сами подогнулись.

– Ты? – почему-то теперь шепотом выдохнул Кастет.

– Кастет? Ты что? – спросил Рыжий и – кому-то: – Свет вруби!

И завертелось.

– Сука!

– Саня! Сильно?!

– Тварь…

– За медичкой сбегать?

– Плечо, фигня.

– Дайте поспать!

– Что, утро уже?

– Ни хрена…

Странно, но Женьку пока никто не трогал – все столпились вокруг Кастета.

– Ремнем стяни.

– Держи.

Быстро все. Дождь идет. Дождь. Женька сполз на пол. Все равно. И что будет – тоже все равно. Кастет молчит. Он же убить должен, должен… Женька потянулся за ножом. А кровь теплая. И липкая. Блевануть бы. Почему Кастет молчит?

– Беги, дурак, – услышал Женька чей-то шепот, обернулся на голос – Тега. Чудно: ему-то что?

– Урод! – Рыжий прочухался, схватил Бригу за грудки, поднял с пола рывком.

– Оставь его! – Кастет пришел в себя. – Чем ты меня?

Брига протянул нож. Кастет хмыкнул:

– Перо-о-о!.. Поди, на помойке нашел?

И, шутя, сунул Женьке нож под горло. А ножу что, его кто взял, тот и хозяин.

– Ночью-то чего? Не по-пацански, – прошелестел Кастет. – Ты днем смоги, чтоб в глаза смотреть.

Брига пожал плечами.

– На! – хмыкнул Кастет, отдавая нож Женьке.

– Кастет, охренел?

– Тихо! Все отошли! Меня щас Женечка резать будет.

Брига в глаза глянул. Там не страх – любопытство Валяй, мышонок подопытный, удиви лаборантов, чтобы обалдели все. Но ладонь ватная, как кто кости вынул. Нож еле сжал. Страх? Нет. Мерзость, мерзость, будто жабу рукой раздавил.

– Бей! – Тега Бригу за плечи. – Бей!

– Женечка-а-а! – Кастет майку оттянул вниз, обнажив левый сосок. – Сюда давай. А? Слабо нам? Чего тогда шел? Соску-уучился?

Заржали все, талдыча вразнобой:

– Соскучился!

– Приласкай, Кастет!

– Помочь надо?

И Кастет заржал взахлеб. Тогда Брига и ударил. Через силу, через тошноту, через мерзость, через себя самого. Кастет захлебнулся смехом и побелел. И упала тишина, такая, что было слышно каждую каплю дождя:

– Туки-туки-туки-тук.

И опять:

– Туки-туки-туки-тук.

– Медичку… сдохну… – хрипнул Кастет. И из-под пальцев у него лилась кровь, кровь.

Тега шагнул вперед.

– Не сдохнешь, – хмыкнул. – По ребру пошло.

И громче:

– Тихо! Пацан, нож возьми. Выкинешь.

Тега торопился: поднял злополучный нож с пола, вернул Бриге.

– Выкинешь, – повторил он. – Кто что брякнет – сам язык вырву.

Если бы Тегу спросили, почему он вступился за малолетку, он и сам бы, пожалуй, не ответил. Сказал бы разве что: «Чудной пацаненок».

– Медичку-у-у! – Кастет скорчился от боли. – Хреново, суки-и-и-и!

– Че, хреново, Кастет? Фигня! Иди, пацан, и умойся.

Брига повернулся к двери – перед ним молча расступились. Только Рыжий прошипел в спину:

– После поговорим, Женечка-а-а…

– Я не Женечка! – развернулся мальчик, крепко сжимая окровавленный нож.

Он шагнул к Рыжему; тот отшатнулся.

– Я – Брига!

Рыжий промолчал, только Кастет взвыл:

– Зовите Нину-у-у, твари!

Тега мальчишку в коридор вытолкнул. Нож забрал.

– Куда ты его?

– На хрен. Пальчики на нем. Выкину. Книжки про ментов надо читать.

И за руку до туалета. Кран открыл:

– Майку стирай, дурень.

Брига послушно дернул ее через голову. И теплый запах крови хватанул ноздрями, как волчонок. Тошнота прорвалась, выворачивая желудок. Склонился он над пахнущим хлором и нечистотами унитазом. И отпустило вдруг, точно с блевотиной вышло из него все напряжение последних месяцев. Брига сел на стульчак и заплакал, не стыдясь. Всхлипывал, вытирал щеки ладонью, еще не отмытой от чужой крови. Тега прислушался, постоял рядом – и отошел на цыпочках к ровному ряду умывальников, сунул старенькую майку под холодную воду. Кровь расплывалась, втягиваясь в слив грязно-розовой водой. Мальчишка все всхлипывал, горько, обиженно, совершенно по-детски. От этого у Теги странно свербило в душе, как будто там бегал неведомый таракан.

– Слышь! – окликнул он наконец. – Ты не страдай, что так все. Это ж первый раз. В первый раз все так, наверное. – Тега хотел сказать, что он и сам еще никого, но не стал.

Брига вытер слезы и натянул мокрую майку.

– Нормалек все, Тега!

Теге что-то доброе сказать хотелось, слов подобрать никак не мог, но выдавил-таки:

– Сейчас Кастет уйдет. Мой верх будет. Я твоих не трону.

Бриге вдруг смертельно захотелось спать. Глаза слипались, рот драла зевота.

– Иди, помрет Кастет, – досадливо протянул он.

– Жалко, что ли? – удивился Тега.

– Так живой, поди.

– Живо-о-ой… – насмешливо протянул парень. – А ты, мертвый, что ли? Ты за дело его. Не жалей. Ты сейчас в спальню дуй. Тебя видел кто-нибудь?

– Нет, – мотнул головой Брига.

– Добро. И не говори. Сами узнают. И это, поосторожнее… Кастет своего не упустит.

Брига опять кивнул.

– Ментам не сдадим, – улыбнулся Тега. – Завтра такое начнется! Эх, Женька.

– Я не… – привычно начал пацан.

– Брига, Брига, – торопливо поправился Тега. – Дай пять!

Брига сжал протянутую ладонь – холодную, видимо, от стылой воды, в которой Тега стирал Женькину майку.