Текст книги "Тень доктора Кречмера"

– Ну, чего забздела?

– Я на занятия опаздываю, пропустите, – еле сумела выговорить Вера.

Эти слова вызвали у них приступ буйного веселья.

– Не ссы, не опоздаешь! Айда с нами, че ты как неродная?

Вера в панике огляделась. Милиции не видно. Да и наверняка милиция с ними заодно. На перроне никого, кроме них, не осталось, никто из пассажиров электрички не захотел ей помочь. Никто даже внимания не обратил. Это был Двор Чудес. Страшный, жестокий, равнодушный город Москва…

Они еще что-то болтали, матерились, прямо как Лора, но Вера больше не слушала. Не слышала. С ней случилось то, что часто бывало в детстве. В страхе перед мамой она научилась уходить в себя, отыскивать в глубине сознания точку, куда злые слова и взгляды не проникали. В этом потайном месте, где-то в базальных ядрах головного мозга, она пряталась, не подозревая, как пугает окружающих ее отрешенный, невидящий взгляд. Даже мама его боялась.

При встрече с вокзальными проститутками это вышло у нее случайно, непроизвольно, но они тоже испугались.

– Да ну, припадочная, – донеслось до Веры как сквозь толщу воды, и она почувствовала, что свободна.

Она не сразу поняла, что осталась на перроне одна. Придя в себя, Вера отдышалась и пошла своей дорогой. В институт. Но твердо решила больше на электричке не ездить, хотя на маршрутке было дороже, да и ходила она до ВДНХ: от института дальше. Зато к метро ближе, чем Савеловский вокзал, рассудила Вера. А главное, на ВДНХ никто к ней почему-то ни разу не пристал.

Много позже, читая о дзен-буддизме, Вера вспомнила эти свои «уходы в себя». Учение дзен ей не нравилось. Она была человеком рациональным и категорически не принимала того животно-гипнотического состояния, к которому так стремились приверженцы учения дзен. Ей это «сатори» – ощущение небытия – было хорошо знакомо, но никакого внутреннего просветления она в нем не находила.

О случае на вокзале, как и о подробностях визита в женскую консультацию, Вера не стала рассказывать Антонине Ильиничне. Ей не хотелось выглядеть мнительной психопаткой, не хотелось тревожить добрую женщину. Она просто сказала, что на маршрутке удобнее, потому что гарантированно можно сесть. У высокой и хрупкой Веры во время беременности стали побаливать ноги и спина.

И вообще у нее то и дело возникали непредвиденные трудности на ровном месте. Вера и без того чувствовала себя морковкой, выдернутой из привычного грунта и воткнутой в новую грядку. Она мучительно привыкала к чужому городу, к незнакомой обстановке, а тут еще пришла зима, и оказалось, что Вера не переносит московских морозов. Сочинская зима была куда мягче. Но тратить деньги на покупки для себя ей не хотелось.

– Я как-нибудь так пробе́гаю, – сказала она Антонине Ильиничне.

Та слушать ничего не стала.

– Что значит «пробе́гаю»? Зимой? На шестом месяце?! Тебе нельзя простужаться, ты что, не понимаешь?

Вера понимала.

У Антонины Ильиничны была каракулевая шуба и тяжелое старомодное драповое пальто на ватине с норковым воротником. Она предложила Вере и то, и другое на выбор. «Носила» Вера очень аккуратно. И в шубе, и в пальто полнотелой и невысокой Антонины Ильиничны она с легкостью умещалась даже с животом. Правда, и шуба, и пальто были ей коротковаты, но… что уж тут поделаешь? Вера выбрала пальто. Шуба была легче, зато пальто – теплее. И все равно пришлось раскошелиться: купить из «детских денег», как они обе стали называть Верину заначку, зимние сапоги «на манной каше».

На старой ножной швейной машинке Антонина Ильинична сшила Вере пару просторных длинных блуз, а на спицах связала два мешковатых свитера. Вера так и проходила всю беременность в джинсах, в которых приехала из Сочи, только «молнию» перестала застегивать и пришила пуговицу на резинке. Под свитером не было видно. Лишь на самые лютые морозы она купила себе безразмерные шерстяные рейтузы и широкую юбку.

Были, конечно, и радости. Вера навсегда запомнила, как ребенок впервые шевельнулся у нее в животе. Сидя на лекциях, она блаженно улыбалась, мысленно разговаривая с таинственным существом, и оно весело отвечало ей легкой морзянкой. Она работала, чуть не засыпая за столом от усталости, Антонина Ильинична гнала ее спать, а Вера все с той же с улыбкой отвечала:

– Ничего, я в хорошей компании. У меня тут один футболист голы забивает.

Они заранее купили кроватку, коляску, манежик и полное приданое. Это считалось плохой приметой, но оставить ребенка без кроватки и без одежек было бы еще хуже. У Антонины Ильиничны было в Долгопрудном много знакомых, мебель и коляску удалось купить недорого. Только со «строллером» решили повременить. Пусть малыш подрастет и начнет держать спинку.

И вот в конце апреля футболист пробил одиннадцатиметровый. Началось исподволь, так незаметно, что Вера поначалу ничего не поняла. С утра ее мучили тянущие боли в пояснице, но такие боли донимали ее уже давно, и она встревожилась далеко не сразу. Лишь заметив, что приступы стали регулярными, она пожаловалась Антонине Ильиничне. Та всплеснула руками:

– Что ж ты молчала?! А я смотрю, ты места себе не находишь…

– Я думала, у меня еще есть неделя, – виновато оправдывалась Вера.

Антонина Ильинична вызвала «Скорую» и отвезла Веру в роддом. В роддоме была уже другая женщина-врач, громадная, могучая, как борец сумо, громогласная акушерка.

– Ну, девка, держись, – пророкотала она густым басом, осмотрев Веру. – Полежи тут покудова. Попыхти, помогает. Можешь поорать, душу отвести.

Но Вера старалась не кричать, только стонала время от времени и терпела молча. Ей казалось, что это мучение тянется уже лет сто, но, когда борчиха сумо снова вошла в предродовую палату, оказалось, что прошел всего час.

– Долго еще? – спросила Вера.

– Это уж как пойдет. Ничего, милая, ничего, – успокоила ее акушерка. – Другие, бывает, сутки маются, а у тебя вон уже какие промежутки короткие. Потерпи.

Терпеть пришлось четыре часа.

Наконец богатырша скомандовала:

– Пора.

– А тут впереди меня женщина есть, – Вера подбородком указала на роженицу, которую привели в предродовую палату еще до нее.

Ответом ей был раскатистый смех.

– Ну ты даешь! – Акушерка даже отерла с глаз выступившие слезы. – Думаешь, тут очередь, как в магазине? Ей еще лежать и лежать, а тебе рожать пора. Поехали.

Акушерка нравилась Вере. Пергидролевая врачиха терроризировала ее до самого конца:

– Родишь недоноска грамм на шестьсот, своими же костями задушишь.

А эта женщина, простая, крупная, грубоватая, в отличие от пергидролевой Кассандры из консультации, не пугала ее и все принимала как должное. И на каждом шагу объясняла, что происходит и что надо делать. Мало того, она помогала Вере: растирала ей поясницу, массировала икры, подсказывала, как дышать.

– Пока не тужься, – гремела акушерка. – Я скажу когда. Ничего-ничего, родишь как миленькая, у меня все рожают.

Опять накатили минуты чудовищной боли. Потом отпустило. Потом снова боль…

– Головка вставилась! – докладывала акушерка. – Ну теперь давай! Давай, давай, как на горшке… Тужься, тужься… Так… хорошо… потужься… все нормально. Процесс пошел.

Но процесс пошел не совсем так, как надо бы. Головка пошла было личиком.

– Вкати ей промедольчику, – велела акушерка медсестре.

– Не надо, – запротестовала Вера. – Я потерплю.

– Мне отсюда виднее, чего тебе надо, а чего не надо, – нахмурилась гренадерша. – Тебе надо расслабиться.

У Веры были тонкие, глубоко спрятанные вены, медсестра билась-билась, но так и не смогла ввести иглу.

– Дай я, – отрывисто рыкнула акушерка и боксерскими ручищами в один миг нашла вену.

После укола глаза у Веры закатились, она потеряла сознание. Акушерка и медсестра с трудом привели ее в чувство.

– Ты что же, не пьешь, не куришь? – укоризненно взгремела великанша. – Предупреждать надо! Ну ничего, не бойся.

И, налегая всей своей громадной силищей, повернула головку затылком.

– Идет прямо как паровой каток, – добродушно объяснила она Вере, пока сестра утирала ей марлевым тампоном взмокшее от напряжения лицо. – Вот на это и нужна я – силу эту одолеть. Ну, теперь ждем схватку – и тужься… тужься…

Вера совсем уже выбилась из сил, но тело само, помимо ее воли, знало, что нужно делать.

– Пошло, пошло, – подбадривала ее женщина-богатырь. – Ну давай, не подведи меня. Главное, не разорвись. Давай-давай, последняя потуга, сейчас ребеночек выйдет.

Этот последний рывок был похож на тектонический сдвиг. Что-то рвалось внутри, Вере показалось, что она слышит хруст костей. Потом, как сквозь вату, до нее донесся странный мяукающий звук, а вслед за ним акушерка громоподобно возгласила:

– Парень!

«Какой парень? – не поняла Вера. – Откуда взялся парень?» Она даже попыталась оглядеться по сторонам, но никого не увидела.

– Ты куда смотришь? Парень у тебя, парень! Вот он, черепаший хвостик! – И акушерка на громадной ладони поднесла ей ребенка причинным местом прямо к глазам. – Видишь? Чуть мелковат, но ничего, отрастет. А черный-то какой! Фу, цыган паскудный! Да ты не бойся, – добавила она с улыбкой, увидев, что Вера смотрит на нее в немом испуге. – Это я так, от сглазу. Волос у него черный, вот я и говорю: цыган!

А Вера никак не могла прийти в себя, словно паровой каток прошел прямо по ней. Все ее чувства были оторваны от нее, отделены. Как в детстве, она наблюдала за собой со стороны. Ей пришлось сказать себе, что она больше не чувствует боли, но это было не подлинное ощущение, а так – абстрактная мысль у нее в голове. Воспоминание о пережитой боли оказалось ярче реальности. Неужели у нее родился ребенок? Вот он – красненький, сморщенный… Вырывается из рук у акушерки, выгибается дугой, сучит ножками… И мяукает… Плач становится громче, громче… А может, это к ней возвращается слух? Онемевшими, как после заморозки, губами Вера попросила:

– А можно мне его взять?

И протянула руки. И руки, и голос ее не слушались.

– Сейчас, – ответила акушерка. – Сейчас мы его оботрем, взвесим, глаза закапаем, бирочку прицепим, и давай милуйся с ним. Два девятьсот, – объявила она, когда малыша взвесили. – Маловато, но в пределах нормы. Ничего, неплохо. Говорю же, нагонит. Он еще свое возьмет. Красавец будет – смерть девкам. Ты мне верь, у меня глаз наметан.

– Я верю, – чужими губами улыбнулась ей Вера.

Тельце ребенка оказалось даже не теплым, а прямо-таки горячим. Его нежный жар прорвал наконец пелену отрешенности, и Вера вернулась в настоящее, в «здесь и сейчас». Заглядывая в маленькое личико с еще слепыми глазками, прижимаясь щекой к мягко пульсирующей макушке, она почувствовала себя матерью.

– Там, в приемном покое, женщина ждет… Поливанова. Передайте ей, пожалуйста, что… что у нас все в порядке. Она нас ждет, – попросила Вера.

– Бу зде, – шутливо пробасила в ответ великанша. – Спокойно, данные уже ушли. А что ж тебя одна мамка ждет? Папашу-то красавца такого где потеряла?

Вера промолчала.

Глава 7

Сына она назвала Андреем. Родился он 26 апреля 1993 года. Это был нехороший день, день чернобыльской катастрофы. И еще, по странному стечению обстоятельств, в этот самый день, правда, за два года до Чернобыля, погиб Верин отец, Василий Петрович Нелюбин. Но Вера решила не придавать значения дурным знамениям. Для нее этот день стал днем рождения ее малыша, вот и все.

И все-таки страх вернулся к ней. Этот страх мучил ее с самого начала, но до родов она старалась о нем не думать, а теперь он встал перед ней во весь рост. Вера не могла больше обманывать себя. Антонина Ильинична ждала рождения ее ребенка. И что теперь будет? Вдруг она начнет воспитывать его по-своему и вообще присвоит себе?

В один из первых дней после ее приезда Антонина Ильинична рассказала Вере о своем погибшем сыне Сереже. Ему было четыре годика, и они всей семьей пошли на море. В тот день были волны, никто не купался, но Сережа захотел попрыгать в полосе прибоя. Там резвилось множество детей, и родители его отпустили. Высокая волна накрыла его с головой. Он захлебнулся, дыхательные пути забились песком и илом. Родители тут же подбежали к нему, но откачать не смогли. Врачи потом сказали, что он умер мгновенно: его маленькое сердце остановилось от испуга.

– Море я с тех пор видеть не могу, – призналась Антонина Ильинична Вере. – Хорошо, что мы уехали.

Через несколько лет после гибели сына муж Антонины Ильиничны предложил ей завести другого ребенка, но она отказалась. Ей казалось, что это будет предательством памяти Сережи. Они спорили, даже ссорились… Она не соглашалась, не подпускала его к себе, он с горя даже завел кого-то на стороне, но жену не бросил. Прошло еще несколько лет, и Антонина Ильинична страшно пожалела о своем упрямстве, но было уже поздно: она больше не могла иметь детей.

– А усыновить? – спросила Вера, выслушав рассказ. – Вы не думали об усыновлении?

– Думали, – горестно вздохнула Антонина Ильинична. – Мне даже казалось, что это лучше, чем рожать. Это была бы не подмена Сережи, а совсем другой ребенок. Но усыновление – такая волокита… И потом… Я знала одну семью, тоже из военных. У них шестнадцатилетний сын погиб, застрелился из самодельного пистолета. Нет, он не покончил с собой, это был несчастный случай, но тут уж разницы нет: он умер. Они погоревали и решили усыновить ребенка. В детдоме их обманули. Они взяли девочку, а она оказалась неполноценной, с тяжелым поражением ЦНС. Центральной нервной системы, – пояснила Антонина Ильинична в ответ на вопросительный взгляд Веры. – Не то что говорить, даже ходить не могла. В детдоме об этом знали, но от приемных родителей скрыли, сплавили им неизлечимо больного ребенка. Они оказались к этому не готовы. Помучились-помучились, да и решили отдать девочку обратно. Я их не осуждаю. А главное, они были людьми уже немолодыми. Что стало бы с этой девочкой после их смерти? Так они еще в судах намаялась, пока доказывали, что их обманули. Нет, мы решили не связываться с усыновлением.

Вера этот рассказ не забыла и теперь боялась, что воспитание ее сына превратится в перетягивание каната. Но деться ей было некуда, никакого другого выхода из тупиковой ситуации она не видела.

Боялась она напрасно. С самого первого дня Антонина Ильинична стала маленькому Андрюше не матерью, а бабушкой. Помогала, учила Веру пеленать, готовила, стирала, гладила пеленки… Появились одноразовые памперсы, но они стоили дорого, и Антонина Ильинична сказала Вере:

– Мы без этих памперсов выросли, и ничего. И Андрюшенька наш вырастет.

«Андрюшенька» оказался парнем жутко хитрым и коварным. Днем он отсыпался, а по ночам предпочитал общаться с человечеством. Вера с Антониной Ильиничной даже прозвали его «маленькой ночной серенадой». Антонина Ильинична вызвалась вставать к нему по ночам, но не тут-то было: Андрюшенька свои права знал твердо и требовал только маму. Лишь на руках у Веры он засыпал, но, стоило ей уложить его в кроватку, тотчас же снова просыпался и начинал разводить трели.

Тогда Антонина Ильинична соорудила для Веры нечто вроде сумки кенгуру. Андрюшу укладывали в эту сумку, а Вера, освободив руки, сидела по ночам за компьютером и вносила в формы финансовой отчетности длиннющие многозначные КБК – коды бюджетной классификации. Попробуй только пропустить нолик или перепутать цифру – деньги уйдут не туда.

При этом Вера разговаривала с сыном. Андрюша обожал, когда с ним разговаривали. Прислушивался, а когда Вера, устав, замолкала, начинал тихонько похныкивать. Личико у него было осмысленное, он как будто все-все понимал.

Днем Вера, конечно, тоже работала. Но днем мальчиком занималась главным образом Антонина Ильинична – такое у них установилось разделение труда. Веру она гнала спать, но малыша надо было кормить каждые два часа, поэтому спала Вера, как сама говорила, «на перекладных».

Когда начали резаться зубки, Вера придумала свое «ноу-хау»: на ночь ставила в холодильник мисочку с чуть подслащенной водой и опускала в нее соски. Когда малыш начинал плакать, она совала ему в рот холодную сладкую соску из холодильника. Сладость была приятна, а холод облегчал боль в воспаленных деснах. Мальчик успокаивался и снова засыпал.

В сентябре у Веры пропало молоко.

Андрюшу к тому времени уже прикармливали разными молочными смесями, но Антонина Ильинична на этом не успокоилась и нашла жившую неподалеку молодую маму, которая сама себя называла «молочной фермой». Излишки молока она сцеживала и продавала. Так Андрюша не остался без грудного молока, а Вера смогла вернуться к учебе.

Антонина Ильинична уговаривала ее взять академический отпуск на год: очень уж страшно было вокруг, она боялась за Веру. Первомайские демонстрации в тот год вылились в беспорядки, погиб сержант ОМОНа Владимир Толокнеев. Веру потряс этот случай. Двадцатипятилетний бывший десантник уцелел в Афганистане только для того, чтобы умереть в мирное время, в столице родной страны… Но в мае, слава богу, сама Вера еще сидела дома. А к осени стало еще страшнее. Казалось, воздух чреват насилием. Но Вера твердо решила вернуться в институт. Она сдала отложенную сессию и перешла на второй курс.

Правда, после 21 сентября, когда президент издал указ о роспуске парламента, Антонина Ильинична настояла, чтобы Вера осталась дома. Просто распялась на дверях и не выпустила ее за порог. Вера просидела дома две недели. Третьего и четвертого октября они вместе, отрываясь, только чтобы покормить и перепеленать Андрюшу, смотрели по Си-эн-эн на закопченный, клубящийся черным дымом Белый дом, видели, как выводят бывших «парламентариев»…

С Антониной Ильиничной произошла удивительная метаморфоза. Они с Верой все еще ссорились и спорили из-за Прибалтики, Антонина Ильинична опасалась, что балтийские государства вступят в НАТО, по-прежнему ругала Ельцина… Ей, казалось бы, должна была импонировать позиция Верховного Совета в противостоянии с президентом. Ан нет. Послушав по телевизору речи генерала Макашова, подполковника Терехова, Виктора Анпилова, «парламентариев», которые упоенно перекраивали Конституцию поправками «с голоса» и наделяли себя пожизненными полномочиями, она прониклась к ним величайшим отвращением. В роковую ночь с третьего на четвертое октября Антонина Ильинична с нетерпением и даже негодованием ждала, когда же наконец в Москву войдет обещанная армия, а армия все не появлялась… Появилась только на следующий день.

Потом страсти улеглись, жизнь вошла в обычную колею. Вера училась на втором курсе. И на втором курсе, уже зимой 1994 года, встретилась в институте с Колей.

* * *

Коля выбрал один из дней уже после февральских каникул и приехал в Стремянный переулок, в Экономическую академию имени Плеханова, бывший Московский коммерческий институт. В безликое здание с квадратным бетонным козырьком он проник, воспользовавшись удостоверением телевизионщика.

Он дождался Веру после лекций, подошел, когда она выходила из аудитории. Ему показалось, что она еще больше исхудала, вид у нее был изможденный, глаза ввалились.

– Вера! – окликнул ее Коля.

– Что тебе нужно?

Обескураживающее начало. Но Коля решил довести дело до конца.

– Нам нужно поговорить.

– Нам не о чем говорить.

– Прошу тебя, выслушай меня.

Вера молча прошла к одной из банкеток в широком, быстро пустеющем по окончании занятий коридоре, села и устремила на него вопросительный взгляд.

– Мы с Лорой расстались. Развелись, – торопливо уточнил Коля.

– А при чем тут я?

Наступило тяжелое молчание.

– Неужели ты не можешь простить? – спросил он наконец. – Послушай, я понимаю, как я перед тобой виноват…

– Нет, ты не виноват. Просто ты сделал выбор. Ты выбрал ее. А расстались вы или нет, значения не имеет.

– Она меня просто одурачила, сказала, что у нее будет ребенок…

– Но ребенка ей сделал ты?

– Да не было никакого ребенка! – вскричал Коля.

– Это само собой понятно, – кивнула Вера. – Лора не стала бы обременять себя ребенком, ей слишком дорога ее фигура. Это же все, что у нее есть. Она заранее позаботилась, чтоб детей у нее не было.

– Погоди. – Коля пристально всмотрелся в лицо Веры. – У нее не может быть детей? Но… как? Почему?..

– Подробностей я не знаю, но Лора давно приняла меры.

– Что ж ты мне не сказала? Ты знала, а мне не сказала?! Ты… ты понимаешь, что ты наделала? – взорвался Коля.

– Не кричи на меня, – поморщилась Вера, но он уже ничего не слушал.

– Ты знала, а мне не сказала. Поквиталась, да? Что ж, можешь радоваться! Ты мне отомстила с лихвой. Ты хоть представляешь, чего мне это стоило? Мне пришлось на ней жениться! Везти ее к родителям! Жить с ней, снимать квартиру! И все из-за ребенка, которого не было! Оказывается, и быть не могло! И все это время ты знала… Внезапно он замолчал и заглянул ей в лицо. Вера смотрела на него с презрительной насмешкой.

– А знаешь, – проговорила она холодно, – оказывается, я с самого начала в тебе ошиблась. Вы с ней и впрямь друг друга стоите.

– Ты могла бы сказать мне тогда, в Сочи…

– Нет, не могла. У меня и в мыслях не было тебе мстить, просто я слишком поздно узнала, что она поймала тебя на ребенке. Я уже ничего не могла сказать. К тому же я обещала маме…

– Которая тоже все знала, – перебил ее Коля.

– Ладно, я плохая. Но я не желаю оправдываться. Ты женился на Лоре, потому что она тебя перехитрила. Ты сам дал ей себя одурачить. А знаешь, мне всегда казалось, что любой разумный мужик, завидев Лору, должен был бы бежать от нее без оглядки.

– Почему? – растерялся Коля.

– Потому что такие, как Лора, приносят одни неприятности. Даже не со зла. Просто если уж она чего-то хочет… Если ей надо переступить через тебя, чтобы это достать, она переступит. Такая уж она… щучка. Удивляюсь, как ты этого не понял. В Лоре нет никакой загадки. Стоит только посмотреть на нее, и все сразу ясно. Может, и правда надо было тебя предупредить? – горько усмехнулась Вера. – Но мне казалось, что чернить ее за глаза значит опускаться до ее уровня. Я думала, ты сам разберешься. Ты же режиссер, ты должен уметь распознавать типажи…

«Мне в Москву надо было. Не по вокзалам же мне мотаться?» – вспомнился Коле визгливый Лорин голос. И все же Верины слова ужаснули его. Это было так на нее не похоже!

– Ты ее ненавидишь, – сказал он тихо.

Сам он ненавидел Лору всей душой, эта ненависть буквально душила его, но он старался просто забыть, избавиться от тяжелого, низменного, скверного чувства. Неужели же Вера… Вера всю жизнь прожила с Лорой под одной крышей. У нее было куда больше оснований. И все же…

Но Вера покачала головой.

– Ненависть – это такое огромное чувство… А Лора не стоит даже презрения.

– И я тоже, – криво усмехнулся Коля.

– Мне жаль тебя, – вздохнула Вера. – Но если ты мог хоть на минуту принять ее всерьез, да еще и меня попрекать, что я тебя не предупредила, мне больше нечего тебе сказать.

Она поднялась с банкетки, но Коля ее удержал.

– Ты права, ты совершенно права, но… постарайся меня простить.

– Я простила. Но пойми, это всегда будет стоять между нами. Я больше никогда не смогу относиться к тебе как раньше.

– Это была ошибка…

– Некоторые ошибки бывают непоправимыми. – Коля хотел что-то возразить, но Вера заговорила, не давая ему вставить ни слова: – Ну, представь, что ты сбил меня машиной. Не нарочно, случайно, ты не хотел, но… сделанного не воротишь.

Коля смотрел на нее в ужасе.

– Ты хочешь сказать, что я убил тебя?

– Ты убил что-то во мне. Прошу тебя, не приходи больше. Мне надо идти, мне далеко ехать. Я тебе желаю всего самого лучшего. Найди себе какую-нибудь хорошую подругу. Только мой тебе совет: не рассказывай ей о Лоре. Оставь эту страницу в прошлом.

– Постой, я тебя провожу. У меня машина. Где ты…

– Не надо меня провожать. И не надо тебе знать, где я живу. Прощай.

* * *

Через два года после Веры Нелюбиной, осенью 1994-го, в подмосковный городок Долгопрудный приехала ее подруга Зина Мухамедшина. Веселая, загорелая, она ввалилась в квартиру, волоча за собой два тяжелых чемодана на колесиках. Антонина Ильинична и Вера ждали ее, она предупредила о своем приезде заранее, но сказала, что встречать не надо, сама доберется.

Войдя, она первым делом опустилась на корточки, чтобы стать вровень с полуторагодовалым Вериным сыном:

– Так, кто тут у нас? Это ты – Андрейка-батарейка?

– Не батае… – ответил мальчик, на всякий случай ухватившись за материнский подол и глядя исподлобья на незнакомую тетю.

– Нет? Не батарейка? – лукаво переспросила Зина и протянула ему красно-желтый пластмассовый грузовик с черными колесами. – Ну тогда это тебе.

– Би-би! – просиял Андрейка.

Контакт был налажен.

Взяв подарок, Андрюша деловито потопал в бывший кабинет военспеца изучать технику.

– А что надо сказать? – окликнула его Вера, догоняя и подхватывая на руки.

– Шпасибо.

– Ну зачем ты? – мягко попрекнула подругу Вера. – Он же ее сейчас раскурочит…

– Ну и пусть курочит, – удовлетворенно расхохоталась Зина, освобождаясь от пальто и сапожек. – На что ж тогда игрушки?

Вера, подхватив Андрейку на руки, и Антонина Ильинична, расцеловав племянницу, повели ее в столовую. Зина поволокла за собой чемодан.

– «Раздача слонов», – объявила она загадочно и, открыв чемодан, принялась извлекать из его недр типично сочинские гостинцы.

Тут были и пряности, и алычовый соус, и аджика, и варенье из айвы и из грецких орехов, и аппетитно пахнущая майкопская копченая колбаса, и домашняя вишневая наливка, и чурчхела, и сушеная хурма. Квартира вмиг наполнилась южными ароматами.

– Хмели-сунели наше домашнее, без лаврушки, как ты любишь, – деловито сообщила Зина подруге.

– Господи, ну куда столько?! – ахнула Антонина Ильинична. – И как ты все это на себе волокла, такелажник ты мой?

– Ничего, – успокоила тетушку Зина. – Крылья донесли, колеса довезли. Ой, мне столько всего надо рассказать!

Антонина Ильинична и Вера уже знали, что она победила в конкурсе парикмахеров. Антонина Ильинична отправила ее мыть руки, а сама вместе с Верой накрыла на стол. Вера устроила Андрейку (для таких случаев у них был заведен специальный коврик) на полу тут же, чтобы был на глазах, и они сели ужинать. Зина принялась выкладывать новости:

– Вы не представляете! Конкурс – сплошная «липа», все куплено, все заранее распределено. Не то что твоя математическая олимпиада, – подмигнула она Вере. – Там хоть А квадрат всегда равняется Б квадрату. Кто первый решил, тот и прав.

– Ну, во-первых, А квадрат далеко не всегда равняется Б квадрату, – нахмурилась Вера. – А во-вторых… конечно, конкурс причесок – это совсем другое дело. Тут объективных критериев нет. Но ты же выиграла?

– Дуриком влетела на третье место, – отмахнулась Зина. – А кто займет первое, кто – второе, было известно заранее. И насчет объективных критериев ты очень даже ошибаешься. Там три тура. Первый тур – стрижка. Дело было в цирке. Помнишь наш сочинский цирк?

– Помню, – кивнула Вера и, наклонившись, пересадила Андрейку на середину коврика: тот со знанием дела елозил автомобильчиком по голому полу. – Ты давай ешь, Зинуль!

– Да я ем. А вот ты жутко похудела, – заметила Зина, перескакивая с одного на другое. – Я думала, ты хоть родишь – поправишься, а у тебя… прямо «теловычитание»! Нас бы с тобой перемешать… – добавила она с мечтательным вздохом. – Мне одну диету посоветовали – злаковый пост. Две недели сидишь на одной каше, да и та без соли, больше ничего нельзя. Но я все никак не соберусь, силы воли не хватает. Я – прямо как Винни-Пух. Помнишь, «когда завтрак давным-давно уже кончился, а обед еще и не думал начинаться»? Вот у меня такое круглые сутки. Все время есть хочется.

Все это Зина выкладывала так весело и задорно, что Вера невольно улыбнулась.

– Ну рассказывай дальше, Зинуля, – попросила Антонина Ильинична. – Дело было в цирке, а дальше что?

– Ну вот я и говорю, – продолжала Зина, уплетая за обе щеки, – дело было в цирке. Первый тур – стрижка. Тут все довольно объективно, если по-честному судить. Есть критерии. Чистота линии, ровность, филировка… Ну и надо определить тип волос, тип лица… Условий – никаких. Ноль. Нас рассадили на манеже, члены жюри расхаживали между столиками. А я, например, бабу до трусов раздеваю, когда стригу. Но не в цирке же…

– А зачем? – не удержалась Вера.

– А затем, что надо видеть посадку головы, линию шеи и плеч, а то, бывает, хорошая стрижка на голове сидит, как на болванке. Ну ладно, проехали. Второй тур – укладка. То же самое. Кто умеет работать феном, кто не умеет. И тоже надо было бы на голое тело, но, говорю, не в цирке же при всем честном народе! А третий тур – вечерняя прическа. «Фантазия». В первых турах работаешь с кем придется, втемную. Хотя блатным все равно дали своих. Знакомые волосы, понимаете? – добавила Зина. – А мне досталась такая… мочалка жженая! Ну ничего, я ее сделала.

– А в третьем туре? – спросила Вера.

– В третьем туре работаешь со своим человеком. И не на манеже, а за кулисами. И в затылок никто не дышит. Считается, что «Фантазия» – это секрет твоей фирмы. Я разработала офигительную прическу – «Бегущая по волнам». Хочешь, тебе сделаю? – Она метнула на Веру профессиональный взгляд. – Как раз для длинных волос.

Вера даже испугалась.

– Нет, что ты, мне не надо! Зина хмыкнула:

– Так и будешь до скончания веков ходить с косичками? Первый класс начальной школы! «Учительница первая моя»! Я тобой займусь. Подберем красочку…

– Я не буду красить волосы! – в ужасе схватилась за голову Вера, вспомнив пергидролевую врачиху с чернеющими у корней волосами.

– Да не бойся ты! Подберем натуральную, оттеночную… ромашку и немножко хны.

– Хочешь сделать меня рыжей?

– А что такого? – не сдавалась Зина. – Я же рыжая, и ничего.

– Ты рыжая с рождения. Тебе идет. А я…

– Верка, у тебя база – семерка. Я тебе запросто оттенок подберу…

– Не надо, – перебила ее Вера. – Я даже не понимаю, что это за «база – семерка» такая.

– Элементарно. «База» – природный цвет волос. Исходник. А «семерка» – это кодировка такая. Твой исходный цвет – «семерка».

– Ладно, – согласилась Вера, – семерка так семерка. Честно говоря, не хочу я в это вникать. Давай про конкурс, а про меня забудь. У тебя фотографии есть?

– А то! – кивнула Зина. – Но это потом, они в чемодане. И вот, представляете, – возобновила она рассказ, – у моей модели «молния» на спине лопнула. Нам на все про все отведено два часа, так я чуть ли не все время искала иголку с ниткой. Мы ее прямо зашили в это платье, сама не знаю, как я прическу сделать успела.

– Но ведь успела же? – с добродушной насмешкой заметила ее тетушка. – И даже третью премию получила.

Премировали Зину поездкой в Москву на курсы парикмахеров при только что открывшемся французском салоне на Тверской.

Вера вдруг задумалась, перестала задавать вопросы. На лице незаметно для нее самой появилось озабоченное выражение.