Текст книги "Последние Каролинги – 2"

– Неси давай покрывало, – обратилась Гисла к Нантосвельте.

Как обычно, когда чувствовала себя особенно неуверенно, Азарика надменно вскинула голову.

– Все равно – жить или умереть, – пробормотала она.

– Что ты сказала? – переспросила Гисла.

Азарика не ответила.

– Берешь ли ты, Эд, в жены Азарику?

Казалось бы, совсем недавно он стоял на этом же месте и повторял за священником те же самые слова. Но тогда рядом с ним была другая женщина, а в голове – совсем другие мысли. На новобрачную он не смотрел. Он чувствовал себя среди врагов, и ощущение это было ему привычно. И так же привычно он прикидывал – от кого ждать удара, кто прикроет в случае чего. На хорах церкви расположились стрелки, Альберик и Альбоин поручились за своих жен головой, и все же… Что до Азарики – одного только взгляда на нее, когда она отбросила покрывало с лица, было достаточно, чтобы понять – Фортунат был прав, она совершенно готова к смерти. Эд знал – если сейчас здесь действительно что-то заварится – мишенью будет не он. Мельком он подумал, что Азарике следовало был надеть кольчугу под венчальное платье, но отогнал эту мысль как совершенно нелепую.

Между тем церемония продолжалась.

– …в горе и в радости…

– …в горе и в радости…

– …в богатстве и в бедности…

– …в богатстве и в бедности…

– Пока смерть не разлучит вас.

– И даже смерть не разлучит нас! – резко произнес Эд и, не обращая внимания на шум, пробежавший по толпе придворных, надел кольцо на палец невесте.

Потрясенные таким вопиющим нарушением приличий люди, собравшиеся при венчании, загудели, зашептались, и ответов невесты почти не было слышно. Кажется, она и сама растерялась, и произнесла все, что полагалось, честь по чести, ничего не изменив.

Представление, однако, на этом не закончилось. Наступала заключительная его часть, та самая, во время которой разыгрался кошмар предыдущей свадьбы – передача «кубка любви» от невесты жениху. Азарика подошла по проходу к Гисле, державшей поднос с драгоценным кубком, и Альберику, которому передали чеканный кувшин с вином. Напряжение церкви достигло наивысшего предела. У всех, должно быть, было одно и то же ощущение – как все повторяется! Другой кубок (другой? А может, тот же самый?), другой виночерпий и другая невеста… а все равно… Фортунат, только что объявивший Эда и Азарику мужем и женой, много что мог бы сказать по этому поводу, но был так же захвачен общим напряжением, как и все остальные. Альберик наполнил кубок вином. Гисла повернулась, чтобы передать поднос Азарике. И тут произошло нечто совсем неожиданное. Вместо того, чтобы принять поднос, Азарика протянула руку и взяла золотой кубок. И поднесла его к губам.

Единый вздох пронесся по толпе. Неподобно пискнув, смолк орган. Все поняли, что молодая сделала так отнюдь не по незнанию ритуала. Ужасная ситуация с отравлением на королевской свадьбе повторялась в чудовищно перевернутом виде. Неужели «младшая чародейка» последует за старшей? У Эда остановилось сердце. Ему казалось, что он предусмотрел все возможности покушения… кроме той, что уже была!

Отпив из кубка, Азарика несколько мгновений держала его в руках, словно бы в задумчивости, затем улыбнулась – впервые за весь день. Кивнула – дескать, все хорошо. Вернула кубок на место и теперь уже, сообразно обычаю, двинулась к мужу с подносом в руках.

Что-то неуловимо изменилось в церкви. Исчезла ли тяжесть, давившая на всех, ожидание чего-то невообразимо ужасного? Или что-то еще произошло, переломившее проклятую судьбу, обратившее сердца от злобы к радости?

Слабое, неуверенное восклицание раздалось в толпе:

– Да здравствует королева!

И нестройный хор подхватил его, эхом прокатившись по капелле:

– Да здравствует королева!

Церемония двинулась своим чередом. Грянул орган. Из-за внезапной слабости Фортунат вынужден был опереться на руку служки. «Господи, – подумал он, – если я сейчас умру, то не буду в обиде. Все хорошо, Господи.»

Но слабость так же внезапно отпустила. Он выпрямился. Гисла и Нантосвельта сомкнулись за спиной новобрачных.

– Она первой выпила из кубка, – заметила Гисла, приличия ради почти не размыкая губ.

Нантосвельта удивленно покосилась на нее.

– Она же испытывала, нет ли там яда!

Забыв о приличиях, Гисла заговорила во весь голос:

– Дура! О приметах ничего не знаешь?

Теперь светало поздно, и солнце еще не пробивалось сквозь ставни.

– Прости меня, – неожиданно услышала голос мужа.

– За что? – спросила она, и сердце у нее внезапно замерло. Неужели он все узнал и хочет сейчас говорить об отце… об Одвине?

Но ответил он нечто совершенно другое.

– Я думал, что этот младенец… Винифрид… твой ребенок.

Она не сразу поняла, что он имеет в виду. Но он уже не мог остановиться.

– Когда я встретил тебя в лесу и увидел ребенка… я подумал… в тот день, когда ты попала к мятежниками и тебя избили до полусмерти, могло быть не только это… и ты спряталась от людей в лесу, чтобы родить.

Азарика смотрела в потолок, осваиваясь с услышанным. Это было трудно. Хотя – а что другое он мог подумать? Она ведь и сама говорила Ивару, что ребенок – ее. Но Эд ведь ни словом, ни намеком…

– И ты молчал все это время?

– Не хотел говорить. Думал, тебе будет больно. Ведь ты была бы ни в чем не виновата.

«Неужели ты думаешь, что я могла бы солгать тебе?» – собиралась сказать она, но укорила себя за лицемерие. В каком-то смысле она все эти годы лгала ему. Она и сейчас не говорила всей правды.

– А почему ты сейчас решил сказать об этом?

– Потому что понял, что ошибался.

Азарика в задумчивости смотрела перед собой. В комнате было уже почти светло.

– Не так уж ты ошибался. Мать Винифрида на смертном одре взяла с меня обещание не оставить его. Я его выходила, выпестовала и окрестила. Так что ты прав. Ребенок этот – мой.

Она почувствовала, как пальцы Эда до боли стиснули ее ладонь. Азарика повернулась и встретилась с его взглядом.

– Хорошо, пусть это будет твой сын. И я буду во всем ему покровительствовать. Но только ради тебя. Потому что он мне не нужен. Мне нужен другой ребенок. Наш.

Наступавшие морозы неумолимо приближали приутихшие было с осенними дождями военные действия. С внутренней стены укреплений Компендия Азарика смотрела, как строятся войска, уходившие в Лаон к месту общего сбора. Ничего не поделаешь, Эд и без того слишком много времени потерял, обустраивая собственную жизнь. Она заикнулась было, чтобы он взял ее с собой в поход, но он и слышать об этом не хотел: «Ты свое отвоевала». Она возразила, что не привыкла сидеть без дела. «У тебя есть дело, – сказал он, – сидеть дома и ждать меня. Такова судьба всех жен, а ты – не просто жена, а королева. К этому придется привыкнуть. С врагами я управлюсь собственным мечом, – она смутно отметила, что в последнее время он перестал поминать столь любимый им раньше «меч моего отца» или «меч Робертинов», – а ты будь спокойна и думай о нашем будущем ребенке». О ребенке думать было еще рано, в этом она была пока уверена, однако Эд твердил о нем постоянно, как будто ему уже предстояло появиться на свет. Он хотел – едва ли не требовал, чтобы она родила как можно скорее. И тут она понимала – это говорит не столько мужчина, сколько король. Нужен наследник, продолжатель династии…

Азарика вздохнула и двинулась по лестнице вниз. Она направлялась в дворцовую церковь – слушать мессу. Теперь она не пренебрегала и этой обязанностью. Из дам ее сопровождала одна лишь Нантосвельта. Гисла уехала к себе в Веррин, к детям, сделав по дороге крюк до святого Эриберта, чтобы прихватить крестника королевы. Зато позади следовал усиленный вооруженный эскорт. Приказ Эда по-прежнему выполнялся, и Азарику охраняли, как сокровища короны, хот никто, кажется, уже не ожидал покушения. Отношение к ней начало заметно меняться. Говорили, будто молодая королева одна умеет смягчить гнев господина своего и повелителя, что она – истинная заступница сирых и убогих… Азарика не знала, кому она обязана подобной славой – Фортунату или Гисле. О том, что слава эта может быть следствием и собственных поступков, она не думала. Когда она ступила на мощеные камни двора, придерживая рукой длинные складки тяжелого платья и отороченного мехом плаща, раздался истошный вопль:

– Ваше величество! Ваше ве… – надрывался голос. Он вопил, как сатана в аду. Вопил… как сатана в аду… нехорошее воспоминание не успело еще всплыть со дна памяти. Стража вокруг нее ощетинилась мечами и копьями, а к ногам ее толкнули двух человек, и они так и остались лежать – карлик с бочкообразным пузом и крохотной головкой, и длинный, тощий, словно лишенный костей малый.

Этих двоих Азарика предпочла бы сейчас видеть меньше всего в жизни. Крокодавл и Нанус. Бродячие комедианты, уроды, клевреты и шпионы Заячьей Губы, а одно время – ее, Азарики, тюремщики.

– Ваше величество! Эти двое пробрались сюда в обход внешней охраны. («Это они умеют» – подумала Азарика.) Прикажете убить их?

– Светлая королева! Только в ножки пасть… Милости попросить… – басил Крокодавл.

– Отойдите, – сказала Азарика охране. – Я переговорю с этими людьми.

Охранники расступились, шепчась о невероятном милосердии молодой королевы. Крокодавл пополз брюхом по камням, пытаясь поцеловать подол ее платья. Азарика брезгливо отстранилась. Он поднял голову.

– О, королева! Мы верой и правдой служили госпоже нашей Лалиевре, а теперь, когда покровительница наша покинула нас, желали бы столь же преданно служить тебе…

– Покровительства, значит, ищете? – спросила Азарика со в точности скопированной у супруга усмешкой.

– Как бы по наследству… Мы могли бы сослужить хорошую службу…

«Повесить их, что ли?» – меланхолически размышляла Азарика. Правда, подорвется ее свежая репутация доброй и милосердной правительницы, так ведь польза… По шпионской должности своей слишком много знали они, в том числе и про нее, Азарику. Наверняка знали и про клетку, коль скоро в эту подлую историю была замешана Заячья Губа. Или плюнуть, как посоветовала бы Гисла, и просто выгнать в три шеи из Компендия?

– Мы твои, королева! – надрывался Крокодавл.

Нанус тоже поднял голову и, прочитав по лицу Азарики, что милости она, скорее всего, не дождутся, тихо сказал:

– Мы не за себя ведь просим, королева. За одного друга… нашего… и вашего…

– Что-то не припомню у нас общих друзей!

Голос Азарики был холоднее, чем иней на стенах Компендия.

– Есть такой… Авель…

– Авель? Он-то к вам какое имеет отношение? Он же в Париже, в аббатстве святого Германа!

– Он сбежал оттуда… и стал бродить с нами по дорогам…

Азарика искренне рассмеялась.

– И что же случилось с этой грудой жира и глупости? Грабил придорожную харчевню и застрял в дверях кладовки?

– Он в тюрьме, королева. В башне сеньера Бодинского, что под городом Тулем, в лотарингской земле.

Под городом Тулем – это значит, на вражеской территории. Хотя для бродяг не существует границ…

– Что он такого натворил? Действительно ограбил кого-нибудь?

Когда Авель хотел жрать – законов для него не существовало, это Азарике было известно.

– О, нет, королева. Иначе мы бы не осмелились просить за него… просто в Туле он пошел на рынок… без нас пошел… а там набирали армию для короля… то есть для принца Карла. И ему сказали, что такой могучий детина обязан послужить королю… то есть принцу Карлу. А он вроде бы ответил, что такого придурка, как Карл, свет не видел, и лучше уже служить королю Эду. Тут люди сеньера Бодинского – он ведь канцлеру Фульку союзник – на него бросились, а он, сами понимаете…

– Понимаю. Проломил пяток голов и поломал десяток ног. Дальше.

– Дальше его все-таки связали и уволокли в башню Бодин. Сказали – будешь сидеть, пока не сгниешь. Мы ничего не смогли поделать…

Азарика задумалась. С Авелем у нее не было связано приятных воспоминаний, скорее напротив… в конце концов именно из-за его глупости она оказалась в каменном мешке. Ответить бы – пусть и он хлебнет того же… хотя уже хлебнул, пусть и не полной мерой. Но нельзя. Ибо Авель был единственным человеком, кроме нее, который не предал Эда по время отлучения. Пусть по тупости, по недомыслию, по приказу Гоцеллина, если угодно, – но не предал. И уж вовсе единственным оставался с ним, когда ее, сильно умную, черт унес в библиотеку… и один дрался за него. Проклятье, он и при осаде Парижа прекрасно себя показал! «Все – даже те, кого я считал дураками и подонками», – сказал Эд. Дурак – это, стало быть, Авель. Азарика подозвала нчальника стражи.

– Пусть этих людей проводят на поварню и накормят. И пусть ждут. Возможно, с ними будет говорить король.

Эд выслушал Азарику с неожиданным для нее вниманием.

– Еще бы я забыл этого парня! Выпал, значит, из-под церковного крыла… и куда его занесло! Что ж, у меня перед ним долг.

– У меня тоже, – отозвалась Азарика.

Он угадал ее мысли.

– Не терзай себя этим. Если бы ты в тот день не ушла, тебя бы точно убили, и теперь и я, и Авель, возможно, были бы уже мертвецами. Я постараюсь выручить его… И уроды Заячьей Губы, говоришь? Их я тоже помню.

– Таких захочешь – не забудешь. – Азарике весьма не хотелось разговаривать об этих двоих, однако Эд продолжал:

– Они ведь давно служили ей?

– Надо полагать. Я впервые увидела их в Самуре…

Азарика внезапно вомрачнела. Нанус в тот день явился к ней связником от Заячьей Губы, а ведь Азарика – еще не Оборотень! – тогда была никому не известна… это значит, что за ней следили давно, еще до того, как она вошла в окружение Эда… еще в монастыре, может быть, еще в Туронском лесу – ведь Лалиевра же призналась, что хорошо знала отца? Но с какой целью? И насколько широко раскидывала сети старая интриганка?

– Знаешь что? – неожиданно сказал Эд. – Они заявляют, будто они – твое наследство, но тебя, по-моему, такое наследство не слишком радует. Отдай их лучше мне. Они шпионы – и пусть ими и остаются. На войне они мне пригодятся. И довольно о них. Я не собираюсь последние часы с женой проводить за разговорами о делах.

– Последние?

– Да. У нас совсем мало времени, чтобы побыть вдвоем. И попрощаемся мы с тобой тоже наедине. Я не хочу, чтобы на нас глазели, как на зверей в клетках.

Она побледнела и отступила на шаг. И он тут же пожалел о сказанном – она и без того глубоко переживает предстоящую разлуку, а он еще обидел ее грубым словом.

Но он ошибался. Это была не обида, а воспоминание. Которое не раз, казалось, умирало, но неминуемо оживало и причиняло невыносимую боль. Так что же – разве жизнь не приучила ее к невыносимой боли?

«Это ад, – померещилось ему. – Я в аду». К чудовищной боли, разъедавшей тело, добавился еще и дым… Он точно был мертв, потому что человек не может так страдать. С тех пор, как он заболел, ему, кажется, ни разу не приносили поесть, и он умер… от болезни или голода. Но как больно, Господи! Вот ведь как плохо показалось ему в монастыре, голодно – а теперь угодил в преисподнюю – самый глухой ее закут. Лихорадочный жар, мучавший его все эти дни, спал, и теперь его трясло от холода и слабости.

Дым повалил явственнее. Он закашлялся. И тут подумалось ему – соображал он всегда туго, но все же – мертвецы ведь не кашляют? И холодно им не бывает. Значит, он все еще жив? Он попытался приподняться с гнилой соломы, на которой валялся. Припомнилось, что раньше его держали связанным, но теперь веревки с него сняли – видно, решили, что сдохнет и так. Ему послышался треск за дверями. Знакомый треск… Он знал, что это такое.

– Люди… – просипел он. – Помогите! Пожар!

Никто не отозвался. И с пронзительной ясностью, какой не переживал он за всю свою не такую уж долгую жизнь, осознал – никто и не откликнется. Его бросили.

– Люди… – еще раз каркнул он сорванным голосом в полнейшем отчаянии, зная, что ответа не получит. Но он не хотел умирать, как он не хотел умирать, Господи…

– Господи… – повторил он и страшным усилием заставил свое огромное тело, все в коросте от грязи и гноя, подняться на ноги. Его мотало из стороны в сторону, но чудовищная жажда жизни, самое сильное и самое неосознанное из чувств, вело его вперед.

– Господи, помоги! – воззвал он. Господня ли сила, либо чудовищная сила отчаяния помогла ему оторвать косяк от двери, а потом ударить по ней. Мечом он владел плохо, стрелять не умел, зато бить, ломать, крушить – это было ему привычно. Дверь выпала наружу, и он, увлеченный силой инерции, выпал в коридор вслед за ней. И в самом деле оказался в пекле.

В морозном воздухе ощутимо тянуло дымком.

– Что-то поздно поля выжигать, – сказал один из королевских ратников.

– Может, лотаринги деревни жгут?

– Испугался? – хмыкнул предводитель отряда. – Бодин где-то в той стороне. Король велел доставить в Компендий одного этого Авеля, значит, все остальное будет нам…

Тут вернулся разведчик и доложил, что впереди на дороге обнаружена засека, но лотарингов нигде не видать.

Командир смачно выругался и веле двигать вперед в полной боевой готовности. Дорога за ближайшим поворотом и вправду оказалась перегорожена. У завала сидели два зверовидных мужика и увлеченно жевали мякинный хлеб. Никаких активных действий при виде подъезжающих франков они не предпринимали.

– Мужичье! – заорал предводитель отряда. – А ну, разобрать завал!

– Разобрать, конечно, можно, – сказал старший из мужиков, отрываясь от краюхи. – И поезжайте себе с Богом, ежели, конечно. жизнь не дорога…

– Лотарингами, быдло, пугаешь? Били мы их в любом бою и будем бить!

= – А там нет лотарингов, – сообщил младший. – Там никого нет. Черная смерть…

По королевскому отряду, не страшившемуся никакого живого врага, прошел ропот ужаса.

– Чума?

– А, почитай что чума. Черная оспа, – охотно делились известиями мужики. – Целые деревни вымирают. Да что деревни! Замки, монастыри… И по приказу его милости маркграфа все места, где зараза, выжигают. А мы, значит, при дороге сидим, упреждаем…

– А что Бодин? – спросил предводитель отряда. Для очистки совести спросил. Понимал, что если и захочет даже, никого из своих людей в этот Бодин не загонит.

– Что Бодин? Люди его милости маркграфа и поджигали. Хорошо горел! – оживленно заметил младший. Очевидно, зрелище горящего баронского замка оставило у него самые приятные воспоминания. – Вымерли все в вашем Бодине. Никого не осталось.

– Ладно, поворачивай! – предводитель махнул рукой. Страшновато, конечно, будет сознаться перед королем в неудаче, но тут уж он не виноват. Король предполагает, а Бог располагает.

На обратном пути они услышали приближающийся из-за деревьев хруст валежника. Ни один враг не стал бы ходить столь неосторожно, а друзей в этих краях у них не было.

«Лось или оголодавший кабан», – подумал предводитель отряда и кивнул ближайшему стрелку. Тот уже накладывал стрелу на тетиву, когда на дорогу выползло… они вначале даже не могли определить, что это такое.

– Поесть, – жалобно простонало существо, протягивая к ним трясущиеся руки. – Поесть дайте…

Дружинники во все глаза таращились на скорченные на дороге человеческие обломки.

– Не бойтесь, – произнесли эти обломки, – я не заразный… Я переболел уже…

– И в самом деле, – сказал один из воинов, – свежие – это не язвы на нем, это ожоги…

Предводитель сглотнул и спросил:

– Ты кто такой?

– Авель, – выдохнул тот и ткнулся лицом в дорожную грязь.

– «Влеки меня, мы побежим за тобою; – царь ввел меня в чертоги свои, – будем мы восхищаться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино; достойно любят тебя! – читала Азарика. – Дщери Иерусалимские! черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы. Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня…»

Она отодвинула книгу. Интересно, фортунат нарочно оставил сегодня Библию открытой именно на этой странице? Она оглянулась. Рядом Нантосвельта сидела за пяльцами. Склонив голову к плечу, Азарика посмотрела, как та увлеченно орудует иголкой. Сама Азарика прекрасно умела шить, но в чисто прикладных целях, поскольку во времена ее отшельничества и последующих скитаний ей приходилось починять и латать одежду троих мужчин, с которыми была связана ее жизнь – отца, Фортуната и Эда. Премудрости же рукоделия оставались ей чужды.

Вошла служанка и прощебетала («Когда они выучатся говорить человеческим голосом?» – подумала Азарика) и сообщила о визите начальника ее личной королевской охраны. А тот, в свою очередь, доложил, что в распоряжение ее королевского величества доставлен человек по имени Авель.

– Та-ак, – сказала королева. – Давайте его сюда.

Опустила голову, чтобы скрыть усмешку. Все школьные счета между ними давно уже были сведены, но сейчас ей непременно хотелось сказать Авелю какую-нибудь колкость. Правда, вряд ли до него дойдет… так и надо выразиться подоходчивее!

В дверях послышались шаги – тяжелые, шаркающие. Азарика подняла голову. И замерла. В первое мгновение ей показалось, что произошло какое-то недоразумение – она не ззнала этого человека. И только потом…

Нантосвельта сдавленно взвизгнула. И правда – облик вошедшего был ужасен. Рябое лицо было сплошь покрыто свежими багровыми рубцами и шрамами. Ни волос, ни бровей, ни ресниц у него не было – начисто сгорели. А главное – он был худой. Отощавший Авель, это и в самом диком кошмаре не приснится! Азарика вцепилась в подлокотники кресла. Высокий человек в грубой хламиде опустился на колени и пополз к ей. Ей пришло в голову – она не узнала его, а он-то ее узнает? Кого он видит в ней – бывшего собрата по школе и дворцовой гвардии или королеву Нейстрии? Может быть, от того, что с ним случилось, он вообще помешался?

Он подполз ближе. Она увидела его глаза, и это было хуже всего. У Авеля не могло быть таких глаз! У Авеля были тупые, сонные гляделки, загоравшиеся только при виде жратвы, а эти…

– Озрик… – тихо произнес изуродованный человек на коленях.

Королева протянула руку и коснулась облысевшей головы – осторожно, чтобы не причинить боли.

И тогда Горнульф из Стампаниссы, прозываемый Авель, заплакал.

Милосердный Фортунату взял Авеля под свое попечение. Впрочем, он и бездомного пса пожалел бы, не только ученика, пусть и самого нерадивого из всех, что у него бывали. Под его руководством Авель готовился к пострижению. Он твердо уверился, что раз Господь избавил его от язвы смертной и пещи огненной, то оставшуюся жизнь он обязан посвятить Ему. Господня ли помощь была тому причастна или несокрушимое здоровье бывшего палатина, однако чин ангельский, от которого Авель дважды давал деру, готов было осенить его. Три раза судьбу не искушают. На глаза Азарике он показывался редко – был занят. О своих злоключениях после побега из Парижа он ей поведал, но у него хватило ума не рассказывать о своей дурацкой связи с Рикардой (хотя Азарика, скорее всего, пожалела бы его – ведь в этой истории он был пострадавшей стороной), Фортунат же тайны исповеди не раскрывал.

Зато Фортунат сообщил ей нечто совершенно невероятное: Авель учился читать! Со страшным, правда, скрипом, но то, чего монахи не могли от него добиться ни ежедневной поркой, ни содержанием на хлебе и воде, ныне медленно, но верно продвигалось само собой.

События за пределами Компендия тоже шли чередом. В марте из-за внезапного паводка военные действия за Реймсом были приостановлены. Воспользовавшись этой передышкой, Эд вырвался в Компендий повидаться с женой. Кого-нибудь другого попрекнули бы за подобное небрежение своими королевскими обязанностями, но знавшие Эда отлично понимали – он не оставил бы войска, если бы Нейстрии действительно грозила опасность. К тому же при королевской армии, стоявшей на Эне, оставался Альберик Верринский. Так что появление Эда вызвало больше радости, чем страха. Правда, самого Эда ожидало некоторое разочарование – он не услышал чаемого известия о беременности королевы. Но этого было недостаточно, чтобы омрачить радость встречи.

Хотя эти несколько дней, что выпали им после трехмесячной разлуки, супруги почти не расставались, у Эда нашлось время и для своего духовного отца. Тогда-то Фортунат и поведал ему об испытаниях, постигших Авеля, и переломе в судьбе бывшего школяра и бывшего же палатина.

– Господи всемилостивый, как меняются люди, – вздыхал он, забыв, что уже говорил Эду об этом. На что Эд ответил, как и прежде:

– Ты один неизменен в этом мире. – И добавил: – Может, если бы я переболел черной оспой, тоже бы обучился грамоте.

Фортунат осенил себя крестным знамением. Ему эта шутка не понравилась. Он знал, что Эд не испытывает присущего всему военному сословию презрения к образованию и не получил оного не по лени или скудоумию, но исключительно в силу жизненных обстоятельств. И все равно, не понравилась ему эта шутка.

После Пасхи Авель принял постриг – ведь послушание он отбыл уже давно, – и перебрался в аббатство святого Медарда, что на окраине Лаона. Приор Габунд, зная, что этому монаху покровительствует королевская чета, принял его весьма радушно и самолично провел по монастырскому подворью.

– Обитель наша, брат Горнульф, хвала Господу, не бедствует, – повествовал он. – Вот справа от храма – дермиторий и поварня. Слева же – кузня и скотные дворы. А прямо перед тобой – лечебница для увечных воинов, которых мы здесь содержим…

В прежние времена Авель бы сразу устремился в кухню. Однако сейчас он просто стоял и смотрел.

– Здорово, Авель! – крикнул кто-то. Авель вздрогнул. Голос показался ему смутно знаком. Он присмотрелся. Невдалеке обретался человек на костылях.

– Наслышан я о тебе от братьев, что в Компендий ходят, – заявил он. – И вот стою здесь, таращусь и глазам поверить не могу – ты ли это, такой тощий да рябой?

Он был ровесником Авелю – чуть больше двадцати, крепок, недурен собой, вот только ноги ниже колен у него болтались, как неживые.

– Смиреннее себя надо вести, Фридеберт, сын мой, – укорил его приор. – Не в кабаке все-таки и не в казарме.

Тот лишь усмехнулся в бороду. Тут Авель его и признал.

– Простите, отец мой, – сказал он. – Я знаю этого человека.

Приор, сообразив, что у него назрели какие-то неотложные дела, поспешил ретироваться. Авель подошел к калеке.

– Привет, Фарисей.

– Я теперь Фридеберт. Как от рожденья звали.

– Так ведь и я теперь Горнульф – и в крещении, и в монашестве…

– Извини, обнять тебя не могу – костыли выпущу – свалюсь.

– Ты здесь монах?

– Нет. Ты же знаешь – калек не постригают. Я, – он снова усмехнулся, – увечный воин.

– Я думал, тебя убили…

– Я тоже вначале думал, что убили…

– Где ж это тебя?

– При Барсучьем Горбу… не помнишь? – Склонив голову, он искоса посмотрел на монаха. – Да, здорово нас жизнь разбросала. Были мы все вместе. А теперь одни короны носят, королевские либо графские, другие – рясы, как ты и Протей…

– Протей умер, – машинально пробормотал Авель. Ему об этом сказал Фортунат, не уточнив, правда, как тот умер.

– …а третьи в земле сырой, как Иов, бедняга… и Протей, значит. А я вот – здесь.

– Что ж ты к себе в поместье не уехал?

Фарисей расхохотался.

– Дураком ты был, брат школяр, таким и остался. Какое у меня поместье? Я же из безземельных. Потому в монастырскую школу и подался, что другого пути не было. А как мы все в графскую дружину попали – обрадовался. Наживу, думал, мечом лен себе, титул, замок… Вот и нажил – пару костылей.

– Как же это ты… – пробормотал Авель.

– А вот так. Пока служил, и у самого слуги были. А как обезножел, так разбежались и порастаскали, что могли. Остался я таким же нищим, как в начале был. И даже хуже – тогда хоть ноги были целы. Поначалу сильно бедствовал, даже побирался, а потом сюда прибрел. Приняли. Здесь жить не так уж плохо. Не голодаем. Король нам покровительствует, а королева – в особенности. И в самом деле – он пожал плечами, – что ей не помочь старым товарищам по оружию?

Уродливое лицо Авеля побагровело под оспинами:

– Ты про королеву… дурного не моги!

– А что я дурного сказал? Все к тому же – одним повезло, другим – нет. Так о чем я… Значит, живу я здесь не голодно, песен дурацких играть не заставляют, Фарисеем никто не обзывает… Но ты можешь звать. Ладно, стоять долго мне тяжело. Пошли на поварню, посидим, перехватим чего-нибудь…

– Пошли. Только я есть не хочу. Я лучше тебя послушаю.

– Ты не хочешь есть? – Фарисей едва не выронил костыли. – Конец света!

По пути монах спросил калеку:

– А может… это… попросить каноника Фортуната? Он слово замолвит перед королевой, она – перед королем… и дадут тебе лен в самом деле…

Фарисей сделал движение, словно хотел махнуть рукой – только руки у него были заняты.

– Зачем? Земля нужна, когда семья есть… или будет. А для меня жениться все равно, что военная служба – заказана. Кому я нужен, безногий? Пусть уж так. Вот ты бы еще мог – хоть и с рябой рожей. И мечом помахать, и жениться.

– Нет. Я теперь – смиренный слуга Господень.

– Ладно, смиренный слуга… Поварня – вон там.

 
– Проклята гордость от века
Горше, чем горькая горечь.
В темной душе ни просвета
Те, кто познал тебя, гордость.
 

Крокодавл пел, и даже его неописуемый голос не мог убить странной красоты мелодии. Вернее сказать, не пел он, а напевал, сидя на пороге королевского шатра. Напевал и затачивал кинжал о подошву сапога.

 
– Ангел им путь преграждает
В горнюю божью обитель.
Только к смиренным склоняет
Слух наш Предвечный Родитель.
 

Стражник, стоявший рядом, знал, конечно, что этот шут – на королевской службе. Иначе не преминул бы прогнать от палатки урода с кинжалом в руках. Да и что за кинжальчик – короткий, деревянная рукоять без гарды – так, игрушка… Стражник понятия не имел, насколько опасна может быть такая игрушка в опытных руках.

 
– Ждать до суда нам недолго,
Кротким – уделом награда.
Боже, прости меня, волка,
А не простишь – и не надо.
 

– Ни разу не слыхал этой песни, – сказал Эд, вырастая за его спиной. – Сам сочинил?

– Как можно? – Если бродячий комедиант и умел смущаться, по роже его это было совершенно незаметно. Только поспешное движение, которым он запихнул кинжал в сапог, несколько выдавало его. – Как можно! Такую песню… Это какой-то мятежник сочинил, из прежних, не то Черный Гвидо, не то Одвин-бретонец, не помню уж, который из них… Песню-то в доме госпожи нашей Лалиевры, бывало, певали, вот и вспомнилось чего-то.

– Зайди в палатку, – приказал Эд.

Весенний поход 889 года закончился удачно. Бургундов оттеснили к самой границе. Правда, покончить с гражданской войной раз и навсегда не удалось, но пока что король Эд удерживал события в руках. Армия возвращалась, большая часть свободного ополчения была уже распущена. До Компендия оставалось два перехода.

Крокодавл с опаской вошел вслед за королем в шатер. С вечным сотоварищем Нанусом пришлось ему теперь расстаться. Того Эд послал в Аллеманию приглядывать за тамошними Вельфами. Крокодавл же был отправлен на юг, откуда недавно и вернулся. Похоже, сейчас король Нейстрии намерен дать ему новое поручение… если только песня его не разгневала.