Текст книги "Последние Каролинги – 2"

– И ты больше никогда не испытывала ненависти?

– К тебе – нет. Но к другим… Слишком многие ненавидели меня и пытались убить… и получали в ответ то, чего желали мне. Но постепенно… все это стало слабеть… и сходить на нет. И кончилось в тот день, когда я попала к бунтовщикам. Они избивали меня, а я думала только об одном: «Господи, прости их, ибо не ведают, что творят».

Он пытался уложить все это в сознании. Но безуспешно.

– Возможно, – тихо сказал он, – тебе следовало бы на той переправе вонзить меч мне в спину. И все было бы гораздо проще.

– Значит, ты ничего не понял из того, что я сказала. Ненависть – это болезнь. Авель переболел оспой, и никогда уже снова ею не заболеет. А я переболела ненавистью.

Теперь он позволил себе повернуться к ней и взять ее руки в свои. Но разговор был еще далеко не закончен.

– Ты всегда знала, что Одвин тебе не родня?

– Нет. Мне рассказала об этом Заячья Губа.

«Снова ты, матушка. И здесь ты приложила свою руку.»

– Что еще она тебе рассказала?

– Что не знает имен моих родителей. Они будто бы были крестьяне, и их повесили за участие в мятеже. А Одвин из милости подобрал меня в канаве.

– И ты ей поверила?

– А почему бы мне было ей не поверить? Она, конечно, лгала постоянно, а когда не лгала, то не говорила всей правды…

– Это верно, – подтвердил он, ничего, впрочем, не уточнив.

– Но это согласовывалось с тем, что сказал Гермольд.

– А что он сказал?

– Будто бы за пятнадцать лет до… до своей смерти Одвин объявился в Туронском лесу со следами тяжелых пыток и с младенцем-девочкой. Он полагал Одвина моим отцом, но никогда в глаза не видел моей матери. А потом они с Одвином рассорились.

– Из-за чего?

– Гермольд считал, что Одвин владеет какой-то важной тайной. И хотел, чтобы Одвин ею с ним поделился. Но тот наотрез отказался.

– Какой тайной?

– Гермольд и меня спрашивал об этом. И я могу ответить тебе лишь то, что и ему. Отец говорил мне только: «Подожди чуть-чуть, и ты выйдешь отсюда царицей мира…»

– А ты сама как думаешь – существовала тайна или нет?

– Одно время я была твердо уверена, что ничего не было – только слухи, суеверия, туман в глаза… Но порой у меня возникают сомнения.

– Но ведь было же что-то, что Одвин предпочел скрыть даже от старого друга!

– А может, он ничего не сказал Гермольду, потому что сказать было нечего?

– Возможно… Но если все же тайна существовала, к чему она относилась?

– Гермольд был уверен, что к магии… Но я, откровенно говоря, походив в подручных у Заячьей Губы, в магию просто не верю. И отец меня магии никогда не учил.

– А чему он тебя учил?

– Многому. Естественным наукам. Языкам. Истории. Философии… – Она слабо рассмеялась. – Уверена, что редкая принцесса в империи получила образование, равное моему… и это при том, что мне не разрешалось даже выйти в соседнюю деревню!

Он снова тяжело задумался, и она это заметила.

– Зачем тебе все это нужно знать?

– Нужно. Если бы я знал все это раньше, возможно, мы оба меньше мучались.

– А может, это было необходимо?

– Как могут мучения быть необходимы? Хотя… Все равно, я хочу узнать как можно больше.

– А я хочу родить здорового ребенка.

– О, Господи! – Он откинул голову. – С первого дня после свадьбы я изводил тебя разговорами о ребенке, а теперь, когда он должен родиться, не сказал о нем ни слова!

– Ты хочешь говорить о нем?

– А ты?

– Если можно, завтра. То есть уже сегодня. Но позже. Что-то я устала.

– Да. Это была тяжелая ночь. Я всегда был безжалостен к тебе. Даже теперь. Особенно теперь. Тебе бы давно спать нужно… Не вставай, я тебя донесу.

– Я еще не дошла…

– Не спорь! Он легко подхватил ее на руки (вчера еще он не знал, решится ли когда-нибудь дотронуться до нее), донес до постели, помог раздеться и укрыл одеялом. Она уснула почти сразу же. Но Эд, несмотря на все напряжение последних дней, спать не хотел. Он сидел на кровати, смотрел на жену и думал – хорошо, что он не сказал ей всей правды. Ни о том, кем ему приходился Одвин, ни об истинных причинах своих мучений. Это уж слишком для беременной женщины, какое бы крепкое здоровье у нее ни было. И, кроме того, в том, что рассказала Азарика, он услышал нечто крайне важное. Что бы там ни было, склад ума у него было практический. Разумеется, существуют младенцы, подобранные в канаве из милости. Маленький Винифрид, к примеру. Только Азарика, судя по тому, что он узнал, к числу таковых никак не принадлежала. А это означало еще одну тропу, ведущую в прошлое. И он пройдет по этой тропе до конца.

Наутро он, однако ж, вызвал сначала Сулеймана и подробно расспросил его о состоянии здоровья королевы и обо всем, что может угрожать ей в ее положении. Сама королева сочла это излишним.

– Я совершенно здорова. – Она копалась в своем ларце с лекарственными травами, который значительно обогатился после поездки в Веррин. – Повредить мне может разве что стрела в горло либо лошадиная доза яда.

– Никогда не говори так, – резко сказал он. – Даже в шутку. – И, опасаясь, чтобы его слова не прозвучали грубостью, тут же добавил: – Хвалишься здоровьем, а сама роешься в лекарствах.

– Потому что я в них разбираюсь не хуже твоего Сулеймана. Это женское дело – лечить. А травы я ищу не для себя, а для Нантосвельты.

– Вот уж кто здоровее всех в замке, так это твоя Нантосвельта.

– Это с виду. Тебе же она не пожалуется на свои хвори. По-моему, у нее почки не в порядке. Ага, что у нас там: тысячелистник, череда, шиповник, хвощ, толокнянка…

– Откуда Одвин знал Гермольда? – неожиданно спросил Эд.

Она оставила ларец. Черные глаза взглянули на него, и внезапно колыхнулась в них завеса такого непроницаемого мрака, что он пожалел о своем вопросе. Но она уже отвечала.

– Они вместе учились в школе у святого Эриберта при Рабане Мавре. Отец, Гермольд и Фортунат.

– И Фортунат сюда же замешан?

– Замешан – это сильно сказано. Он, кажется, не в одно время с ними учился, он ведь старше. А потом, ни Гермольд, ни отец там не задержались.

Последовала пауза. Эд помнил, куда подевался после монастыря Гермольд. Но говорить ему об этом не хотелось, равно как и вспоминать все, связанное с именем Роберта Сильного. И он спросил:

– Почему… Одвин не задержался в монастыре?

– Бежал от обвинений в ереси… за хранение каких-то книг… халдейских, так говорил Гермольд. Хотя кто знает… впрочем, были у него манускрипты, на неизвестном мне языке писаные…

Были, подумал он. В доме, который я уничтожил. Ей, видимо, тоже были тяжелы эти воспоминания, поэтому она заговорила о другом.

– Поэтому, когда я пришла в монастырь, я сказала, что мой отец – Гермольд. Понимала, что имя Одвина здесь называть небезопасно. А Гермольд перед церковью был чист. Не знаю, насколько поверил Фортунат в эту сказку. По-моему, ни на грош. Но мы об этом никогда не говорили. Спроси его сам. Если хочешь. Но лучше не надо.

– Я и тебя больше не буду спрашивать. Будь спокойна, ни о чем не думай, лечи свою Нантосвельту. Если хочешь…

Он и в самом деле решил до поры не беспокоить Фортуната. Но что ж это за место такое, к которому сходятся все дороги, узел, из которого тянутся все нити – монастырь святого Эриберта? Или это не нити – паутина, в которую вплетены жизни его самого, Азарики, Фортуната, а теперь, значит, и… Одвина (он никак не мог назвать убитого отцом). И что еще за тайны он, возможно, хранит в себе?

Фортуната не стоит пока расспрашивать. Но есть еще один человек, не столь хрупкого здоровья, которого расспросить должно.

Рикарда уже меньше времени проводила в постели и больше – в церкви. Хотя здоровье ее так и не восстановилось окончательно, она посещала почти все службы. Сопровождала ее только Деделла, ибо монахини, соответственно настроенные настоятельницей, сторонились ее, как зачумленной. Но она этого не замечала. Она молилась и слушала мессу, и так уходила от себя и своих воспоминаний. Однако, когда ее снова посетил канцлер Фульк, ей опять захотелось стать больной, ничего не чувствовать, не сознавать, и просто иметь возможность натянуть на голову одеяло.

– Мне потребно ваше участие в борьбе против наших общих врагов, – заявил архипастырь без обиняков.

– Какое? Арнульф Каринтийский и тевтонские сеньеры помочь тебе отказались, и мое лжесвидетельство никому не нужно. Разве что ты попросишь меня встать во главе твоего битого воинства, ибо полководцем ты всегда был никудышным, что в очередной раз и доказал. Но этого я, к сожалению, сделать не могу, даже если бы и захотела. А я не хочу.

– Нет, на сей раз я не собираюсь прибегать к военным действиям…

– Собираешься вернуться на привычную стезю интриг, обмана и убийств из-за угла? Кого ты намерен отравить на этот раз?

– Ну, зачем же так грубо… Вам, бывшая повелительница, очевидно, не докладывают о ликовании, которое царит в Лаоне и Компендии. На башнях флаги, вино льется рекой и милостыню раздают мешками…

– Празднуют победу над твоими союзниками?

– Не только это. Нынешняя королева в тягости.

Фульк пристально вгляделся в лицо бывшей императрицы. Если он дожидался той же реакции, что при прошлогоднем известии о королевской свадьбе, то не дождался. Зато ему не пришло в голову оглянуться на одноглазую служанку, которую он привык считать слабоумной. Та, до этого прикорнувшая на скамеечке, подалась от стены. Лицо ее стало меловым, единственный голубой глаз безумно расширился.

Рикарда сделала неопределенный жест.

– Ну, Бог им в помощь… – На мгновение по ее лицу прошло оживление, но не то, которого добивался Фульк. – А тебя-то с чего это беспокоит? Ах, да… Самозванец основал династию, которая укрепит побочных Каролингов… а еще неизвестно, будут ли дети у бедного Карла…

– Ну, последнее-то как раз волнует меня меньше всего… для этого крепость ума вовсе не потребна… и всегда можно найти достаточно самоотверженную супругу, не правда ли? Но… этот ребенок еще не родился… а здоровье беременной женщины так хрупко… Позволю себе напомнить вам одну историю. Известно ли вам жизнеописание языческого кесаря Нерона, или ваше образование не простирается столь далеко? Очень поучительно. Нерон был великий злодей… и отличался крайней невоздержанностью нравов… однако, как сообщает хронист, он весьма любил свою жену… вторую жену… первую он приказал казнить… но и эту он убил, ударив ее во гневе, когда она носила во чреве младенца…

Улыбка заиграла на бескровных устах священнослужителя.

– Ты с пользой изучал историю, Фульк. И как ты собираешься подвигнуть Эда против его жены?

– Очень просто. Сообщив ему правду о ней.

– Ты думаешь, он ее не знает?

– Наверняка не все. Есть вещи, которые ни одна женщина, если она в здравом уме, своему мужу не расскажет – я слышал достаточно исповедей, чтобы это понять. А она в здравом уме, я в этом убежден. И столь же убежден, что она скрыла от мужа самую позорную страницу своей жизни – судилище в Лаоне и как ее в клетке выставляли на посмеяние черни. А Эд не из тех, кто прощает позор. Это может подхлестнуть его к таким действиям, что… – он умолк и отошел к окну. Попутно отметил блаженную улыбку на губах служанки. «Точно – слабоумная», – подумал он.

– А моя роль во всем этом какова?

– Вы – свидетельница, милостивая. Ведьму взяли под стражу в вашем присутствии и с вашего соизволения. Лучше всего, если бы вы обвинили ее открыто. Но можно и письменно. Если вам трудно сделать это, я сам напишу. Лишь позвольте использовать ваше имя, оно придаст обвинениям дополнительный вес…

Рикарда покачала головой. Вид у нее был несколько удивленный.

– Оказывается, у меня еще осталось какое-то достоинство. Не ожидала. Я больше не хочу лезть в грязь… И не смей пользоваться моим именем, монах, я от всего отрекусь.

– Вот как? Вы решили стать праведницей? Прощать ненавидящих вас? Не поздновато ли? Или, скажем так, вы просто жалеете ее? Как женщина женщину? А она вас пожалела, когда захватила все, что по праву принадлежало вам? – Он возвысил голос. – Эта женщина родит ребенка, а тебе этого никогда не было дано, и уже не будет – годы не те. Ее дети будут носить корону, а ты зачахнешь здесь, как бесплодная смоковница, проклятая Господом!

Рикарда подняла к нему бледное увядшее лицо.

– Здесь, в монастыре, нам часто рассказывают, как дьявол искушает женщин, удалившихся от мира. Теперь, наконец, я поняла, каков из себя дьявол – ибо он так же мерзостен, подл и назойлив, как ты, Фульк. Ступай прочь, монах, я не буду тебе помогать.

– Но и мешать также не будете, милостивая, верно? – ощерился в улыбке канцлер. Сравнение с дьяволом отнюдь не оскорбило его. Напротив, оно даже льстило его самолюбию. С дьяволом часто сравнивали Эда, и теперь Фульк мог хоть в этом с ним быть равноправен. – А вашей помощи мне особенно и не нужно. У меня и без того достаточно свидетелей.

Фульк лгал – и не лгал. Не лгал он в том, что не особенно нуждался в помощи Рикарды. Ему доставляло извращенное удовольствие раскрывать свои планы перед этой сломленной жизнью женщиной, которая некогда походя попирала его гордость. Вот зачем он ездил сюда, а вовсе не для того, чтобы действительно заручиться поддержкой бывшей императрицы. Лгал он в другом – свидетелей у него не было. Кочерыжка мертв. Тьерри Красавчик мертв. Заячья Губа – хоть тут младшая ведьма и ни при чем – тоже мертва. Остальные – ничтожества, мелкая сошка – не в счет.

Отсутствие свидетелей не означало, при том, отсутствие доказательств. О, этих было сколько угодно. Допросные листы дела ведьмы Азарики. Показания аббата церкви святого Вааста. Копия решения трибунала об отсылке ведьмы под юрисдикцию графа Парижского. Запись показаний участников конвоя о побеге последней, осуществленном при несомненном участии темных сил… Особая прелесть в том, что все подлинное, это придаст дополнительный вкус интриге. Разумеется, точно так же он мог бы сочинить и показания Рикарды, и какие угодно другие – что за разница, если вся эта публика все равно не в ладах с грамотой? Беда в том, что точно так же обстоит дело с тем, кому потребно эти доказательства представить. Будь прокляты все эти безграмотные рубаки! А все представители образованного сословия, окружающие ныне Эда, настроены к Фульку враждебно… и в первую очередь та, против кого направлены интрига!

Остается единственный выход – послать человека, способного войти в доверие к Эду, в нужный момент представить ему доказательства и подтвердить их собственным рассказом.

Такой человек – хоть посылать его было и крайне рискованно – у канцлера имелся.

Но был еще человек, помимо Фортуната, который мог предоставить некоторые сведения, и это, конечно, был Крокодавл. На сей раз Эд не стал наводить его исподволь, а спросил прямо:

– Мне нужно, чтобы ты рассказал все, что знаешь об Одвине-бретонце. Мне, например, известно, что он побывал в руках палача…

– Я не водил дружбы с Одвином! – перепугался комедиант. – Я только видел его несколько раз!

– Я тебя и не обвиняю. Я хочу знать, за что его пытали. За колдовство?

– Нет… Я ведь уже говорил – он был дружен с Черным Гвидо…

Крокодавл действительно упоминал прежде это имя, но мысли Эда тогда были заняты другим, и он не обратил на него внимания. Теперь пришлось обратить.

– Кто такой Черный Гвидо?

– Это было такой мятежник и преступник против королевской власти. Его повесили.

– Никогда не слыхал про такого.

– Так ведь это когда было… Лет двадцать назад… или девятнадцать? Примерно так. Да и быстро его величество Карл мятеж этот задавил, он человек был решительный…

Насчет решительности Карла Лысого Эду и самому было многое известно. Кроме того, прозвище «Черный» вызывало у него не самые приятные воспоминания о Черном Конраде. Поэтому он спросил:

– А почему его Черным звали? В черное одевался или нрава был мрачного?

– Нет. Просто внешность у него была такая – волосы черные, глаза черные, с лица смуглый… В наших краях такое нечасто увидишь, вот и прозвали. А вообще он красивый был парень – стройный, сухощавый, сильный, хоть и росту небольшого…

– Выходит, ты и его знал?

– Видел! Видел только! Вместе с Одвином. Я же говорил – они были друзья. Хотя Одвин был много старше. А потом Черный Гвидо учинил мятеж против короля – на юге было дело, возле Пуатье, и его повесили. И жену его – тоже.

– И Одвин участвовал в мятеже?

– Вроде бы нет. Но как-то замешан он был, иначе зачем бы после казни Черного его схватили и привели к допросу?

– И он бежал?

– Нет. Его отпустили. Его величество сказал, что от него нет никакой пользы.

– Откуда ты знаешь? Ты что, был там?

– При допросе, конечно, не был. А при дворе был, развлекал благородных господ, шутил и представлял.

– Так просто – шутил и представлял? Или тебя послали?

– Меня послала госпожа Лалиевра. И она велела слушать, не скажут ли в свите чего об Одвине. Так я узнал, что его выпустили из пыточной. Но это было предпоследнее, что я о нем слышал. А последнее – что он поселился в Туронском лесу.

– Ладно. Ступай.

Черного Гвидо и его жену повесили. А Одвина, выходит, отпустили. Отпустили после пыток. Если он мятежник, почему его не вздернули тоже? Никто не церемонится с мятежниками, особенно с простолюдинами. А Одвин был простолюдином… С мятежниками не возятся… разве что они представляют особую ценность. Король Карл Лысый присутствовал, судя по всему, при допросе. И нашел Одвина бесполезным. Не значит ли это, что чернокнижник выдал свою тайну? И стал более не нужен? И прятался в лесу только от пережитого страха? Или, как настаивала Азарика, вся тайна заключалась в том, что никакой тайны не было, и король это понял? Тогда зачем вообще было прятаться?

Если только…

Стоял яркий, полный жизненных сил день. Компьень еще не снял праздничного убранства. Лето задалось, и, если не случится войны, это будет щедрый и урожайный год.

Но война непременно случится.

Черный Гвидо… сухощавый, смуглый, черные волосы и глаза. Очень сходное описание, с поправкой на мужской род.

«Она сказала, что мои родители были крестьянами, и их повесили. А Одвин подобрал меня из милости в канаве.»

О, эта проклятая привычка преподносить правду под видом лжи и ложь под видом правды!

И все-таки какой-то смысл в этом брезжил. Хотя и смутно.

Находясь хоть и на окраине, но все же в пределах нынешней столицы Нейстрии, обитель святого Медарда была не так уж замкнута от мира, как большинство монастырей, и посетители здесь случались почитай что ежедневно. Торговцы, предлагающие редкие ткани и драгоценности ради украшения монастырской церкви, крестьяне, поставляющие все потребное для пропитания братии, странники – монахи и миряне из разных пределов населенного мира – большей частью приплывавшие из Ирландии и Англии, прибредавшие порой из германских краев, а изредка из самого Рима. Но паломника, возвращавшегося от Иерусалима, от Гроба Господня, на нынешней памяти не бывало никогда, и поглазеть на него, а заодно и послушать собрались едва ли не все насельники аббатства.

Паломник был крепким человеком средних лет, со светлыми волосами, обожженным солнцем лицом, изборожденным ранними морщинами, кустистыми бровями и жизнерадостной улыбкой. Одет он был в выцветшую и пропыленную хламиду, а из имущества у него, как и подобает паломнику, имелись только посох и котомка. Побывавши в столь святом и столь удаленном от привычных стран месте, он, однако, ничуть не зазнался. А говорил он, что имя его – Визигард, что он хорошего франкского рода и что на путешествие у него ушло ровным счетом пять лет, но он об затраченных годах не жалеет, ибо чудес и диковин навидался таких, что кому другому и за сотню жизней не повидать. Братия трепетно внимала. Визигард повествовал, как, перевалив Альпийские горы, он пересек италийские королевства и, отплыв из Неаполиса, посетив по пути острова Самос и Кипр, очутился в Святой Земле. Но до этого побывал он и в Карфагене, и в Египте, и прошел берегом Чермного моря. Неисчислимы были опасности, встречавшиеся на его пути, и диковинны населявшие orbis terrarum племена. О сарацинах, к примеру, слышали все. Но что вы скажете об эфиопах, чья кожа темнее самой черной сажи? А если углубиться в пустыню, то можно столкнуться с антропофагами – человекоядцами, у которых ноги подобны лошадиным, или кинокефалами с собачьими головами. Есть и племена не столь опасные, но настолько уродливые, что один их вид повергает в страх и трепет. У одних нет носа, они имеют лицо ровное и плоское. У других же лицо располагается на животе, и это поистине чудовищно. У иных же срослись уста в наказание за богохульство, но по неизреченному милосердию Господнему, дабы не умереть совсем, на лице оставлена маленькая дырка, сквозь которую они сосут еду через полый стебель колоса. А есть племя, где у людей всего лишь одна ступня, но зато такая большая, что в жаркие дни они отдыхают в ее тени…

Привлеченные скоплением народа вокруг паломника, подходили новые слушатели, среди них – сам приор Габунд. При виде столь почтенного лица Визигард не прервал рассказа, но переменил тему. Сняв с шеи серебряный плоский флакон-ампулу, он поведал, что получил его от отшельника, живущего близ Вифлеема. Ампула полна освященного масла и имеет чудесное свойство охранять того, кто ее носит, на суше и на море. Именно благодаря ей Визигард сумел безопасно преодолеть столько чужих стран. Теперь же, по возвращении в родную землю, его заветное желание – преподнести реликвию законному властителю Нейстрии – самому, или через посредство достойного мужа, предстоящего сей обителью, это уж как Бог позволит…

Тут ничего не оставалось приору как взять слово и пообещать паломнику приют, стол и покровительство аббатства. В своем гостеприимстве он зашел так далеко, что предложил паломнику свои личные покои, но тот скромно отказался, сказав, что предпочтет странноприимный дом. Тогда Габунд заверил паломника, что при первой же возможности постарается представить его королю. А пока – близится вечерня, и всем нам надлежит вознести хвалу Господу за его чудеса и милость к нам, грешным. С этими словами приор последовал в церковь, сопровождаемый паломником, а за ними, словно стадо за пастырем, вся братия, послушники и большинство мирян, обитавших в монастыре.

Кроме монаха, втиснувшегося в нишу у портала главного входа. Почти невидимый в тени, он, будто оцепенев, наблюдал за паломником, пока тот не скрылся в храме. Из этого состояния его не вывел даже скрип костылей за спиной.

– Эй, Авель, что такой кислый? Съел что-нибудь не то?

Монах обернулся, и от его взгляда у Фарисея сразу пропала охота острить. Лицо Авеля больше, чем когда-либо, напоминало уродливую маску.

– Он все врет, – сипло прошептал монах.

– А… ты из-за этого? Ну, я тоже слышал эти байки. От Озрика – он их в книжках вычитал, чего и не скрывал. Но я в таких случаях врать не мешаю.

Авель помотал головой.

– Я его видел… в Париже… тогда…

– Ну, значит, точно врет, и не был он ни в какой Святой Земле… Но знаешь, Авель, каждый добывает пропитание как может…

Потрясение, пережитое Авелем, видимо, было из разряда сильнейших, потому что не слишком красноречивого монаха на сей раз хватило на целую речь.

– Это было в Париже… когда Эда отлучили от церкви… тебя уже не было с нами. Я охранял графа по приказу епископа Гоцеллина. Мы несли стражу по очереди – я и Озрик. Был мой черед, когда на нас напали люди Фулька.

Фарисей, в общем, уже знал от Авеля эту историю, но все равно слушал внимательно.

– Там… была бойня. Их было много… но они долго не могли нас взять… Потом меня достали мечом… и Эд дрался один против всех. А этот… он прятался за колонной, и подобрался сзади… У меня горлом шла кровь, я не мог кричать… Он ударил Эда кистенем и оглушил его. И, когда Эда поволокли прочь, он подошел ко мне, взял у слуги факел и посмотрел… потом сказал: «Этот боров уже истек кровью до смерти», пнул меня ногой и ушел.

– Ты уверен, что это был именно он? Не перепутал?

– Нет. Я его до смерти буду помнить… Он тогда улыбался… как сейчас…

– Значит, Эд его не видел. Если он ударил сзади… А сейчас он прорывается к королю… Храбрая, однако, сволочь… или просто наглая? Погоди… когда Эд был графом, Фульк мог, с попустительства Карла III, заточить его. А теперь Эд сам стал королем… и, если это человек Фулька…

Они посмотрели друг на друга. Потом Авель сказал:

– Это убийца.

– Верно.

– Нужно предупредить короля! Бежать в Компендий!

– Погоди… Он тебя видел?

– Нет. Я спрятался.

– Ладно. А если и видел, думаю, беда невелика. Прости, друг, но ты сейчас таков, что и мать родная не узнала бы… Хорошо, что ты сразу не поднял шума…

– Ты что, не хочешь спасти короля?

– Именно этого я и хочу. Только зачем нам суд, следствие, волокита всяческая… Мы все сделаем быстрее и чище.

– Не понял.

– Правосудием будем мы сами. Не станем мешать других в это дело.

До Авеля, наконец, дошло.

– Но я не могу… – забормотал он. – Я монах… я принес обеты…

– Я не приносил обетов, – резко ответил Фарисей.

Авель вздохнул. Его сознания смутно коснулась мысль, что Фарисей, так рано ставший калекой, был слишком давно лишен обычных мужских радостей – в том числе и радости убивать.

Визигард действительно был превосходным рассказчиком. Слушая его увлекательное повествование о том, как огромное чудище – морской кракен – своими щупальцами, каждое из которых было толще лошадиной ноги и гибче пастушьего хлыста, стащил с палубы галеры, плывшей с Кипра, пятерых матросов, пастор Габунд едва не забыл о монастырском уставе. Второй уже день, внимая Визигарду и глядя в его открытое лицо, иссеченное суровыми морщинами, и с такой ясной улыбкой, приор не переставал дивиться, какой это замечательный человек.

– Ах, добрый брат, какие опасности пришлось тебе преодолеть, дабы сподобиться лицезрения Святых мест! Король непременно должен услышать об этом. Быть может, это способствует… – приор не кончил фразы. Недостойно дурно отзываться о своем благодетеле, пусть даже тот и не самый примерный сын церкви. Но, может быть, он станет не столь часто нарушать церковные установления…

Заметив задумчивость приора, Визигард поднялся на ноги.

– Уже поздний час, святой отец, и я утомил тебя. Позволь пожелать тебе доброй ночи и откланяться.

– Да, час поздний… а лестница, что ведет из моих покоев, узкая и крутая. Сейчас кликну кого-нибудь из братьев, чтобы посветили.

– Не стоит беспокоить братьев. Я хорошо вижу в темноте и в безопасности дойду до странноприимного дома.

– Прости, я, кажется, невольно оскорбил тебя. Человек, пешком ходивший к Иерусалиму, уж до странноприимного дома как-нибудь доберется. А завтра мы с тобой отправимся к королю.

Они оба были правы – и приор, и Визигард. Лестница была узкой и крутой, но лжепаломник темноты не страшился. Он сделал вперед несколько уверенных шагов, когда его схватили сзади так, что он не мог вырваться, а другой рукой запихнули кляп ему в рот. При этом Визигард успел укусить ладонь нападавшего – примерно с тем же успехом, что и конское копыто. Затем нападавший единым толчком отправил Визигарда считать ступеньки лестницы (человеку, пробившемуся во время осады к аббатству святого Германа и высадившему дверь темницы в башне Бодин, больше легкого толчка и не понадобилось). Однако крутая лестница стоила Визигарду сломанных ребер, но не жизни. Свалившись, он приподнялся на четвереньки, выплюнул кляп и уже готов был закричать, призывая на помощь, когда над головой его поднялся обитый бронзой костыль. Хрустнули шейные позвонки, и все было кончено.

Авель спустился по лестнице, держась за стену.

– Готов, – сообщил в темноте Фарисей.

– «Истребит Господь все уста лживые, язык велеречивый», – пробормотал Авель строку из псалма. Затем вынул из складок рясы огарок свечи, заранее припасенный, и кремень с кресалом. Выкресав огонь, отдал свечу Фарисею:

– Подержи.

Опустившись на колени, он обыскал труп лжепаломника и его котомку. Котомка мало что дала, а вот за пазухой страннического одеяния обнаружился целый сверток пергаментов. Авель вытащил их и в колеблющемся свете огарка с трудом сумел разобрать несколько имен.

– Я был прав – это человек Фулька.

– Отлично, – хладнокровно заметил Фарисей. – А то обидно было бы прикончить невиновного. Но ты забыл снять у него с шеи эту штуку… на цепочке. Наверное, там яд.

Замечание было дельное. С Фулька сталось бы поднести яд и в святом причастии. Авель сдернул с шеи лжепаломника ампулу и присовокупил к пергаментам.

Дальше действиями командовал Фарисей:

– Тащи его сюда. Положи на бок… и голову подверни, будто сам шею сломал. А теперь, – он задул огарок, – уходим. Я – к себе в богадельню, ты – в церковь к полунощнице. Когда его найдут – без разницы.

Стараясь не шуметь, они выбрались во двор.

– Флакончик-то лучше мне отдай, – присоветовал Фарисей. – Пергаментов этих никто не видел, а реликвию он всем под нос совал. А ну как начнут по кельям рыскать? Я ее спрячу, а в случае чего – закопаю.

Авель, поколебавшись, передал ампулу калеке. Выкатившаяся из-за туч луна покосилась на них мертвым глазом, осветила приземистый силуэт церкви, язвительное лицо Фарисея.

– Между прочим, – сказал он, сжимая ампулу в кулаке, – мне только что мысль пришла. Ты вот говорил, что тогда во всем Париже за Эда, кроме епископа Гоцеллина, было только два человека: ты и Озрик. А что делал в это время его светлость Роберт?

Авель не ответил.

Пока обитель и ее окрестности полнились слухами об ужасной и нелепой гибели паломника, избегнувшего тысяч опасностей в Палестине и свернувшего себе шею на темной лестнице, Авель разбирал пергаменты, найденные на трупе. Это стоило ему тяжелых трудов и мучений. Поначалу мучения было следствием трудов, а потом – следствием прочитанного. То, что он узнал, повергло его в ужас, тем более что это было для него совершенно внове. Если в его окружении в те лихие времена и ходили какие-то слухи о побеге ведьмы, арестованной в Лаоне, то он их всех пропускал мимо ушей. Его тогда гораздо больше заботили потребности собственного брюха, чем парижские сплетни. Но теперь, когда он узнал все обстоятельства… Он почему-то ни на миг не усомнился в том, что прочитал. Может быть, потому, что все его учителя наказывали ему верить каждому писаному слову. Он не понимал, зачем и для чего у подосланного убийцы оказались эти пергаменты, но чувствовал – здесь кроется какой-то подлый замысел. Те, кто послал лжепаломника, хотели опорочить королеву (хотя совместить королеву и «ведьму в клетке» стоило Авелю немало умственных усилий), без помощи и заботы которой кости Авеля давно валялись бы где-нибудь в лесу, обглоданные волками… И первое побуждение было – в огонь проклятые листы! Но выполнить его оказалось не так-то просто. В монашеской келье очаг не положен, сжечь же такое количество пергаментов на открытом огне, не привлекая к себе внимания, невозможно. И не так просто протащить и сжечь все это на поварне или в бане, где есть печи. Лучше уж вынести все за пределы обители, запалить костер и… Пока что выход виделся ему только один. Обустраиваясь в келье, Авель сооружил тайник в стене – без всякой цели, просто из подражания Фортунату – каноник рассказал ему, как прятал свою Хронику у святого Эриберта. А так как Авелю теперь чрезвычайно хотелось походить на Фортуната, как на зерцало истинного служителя церкви, он вытащил из кладки несколько кирпичей, хотя вовсе не собирался ни писать тайных летописей, ни хранить у себя запрещенных книг. Теперь тайник до времени мог пригодиться. А дальше – видно будет.