Текст книги "Бабушка на сносях"

Родня

Ирина Васильевна, мать Лики, как водится, жарила-парила, целый день у плиты простояла. Стол ломится от разносолов, а на усталую именинницу без слез не взглянешь.

Пуховый платок, повезло, я купила в переходе метро. Могла бы поехать в дорогой магазин народных промыслов и там за другие деньги приобрела бы то же самое. Экономию компенсировала роскошным букетом в кружевной многослойной обертке. Ирина Васильевна не знала, куда пристроить вызывающе помпезный букет, поставила в большую хрустальную вазу, переселив из нее подаренные мужем гвоздики. Обертку мещанскую не сняла, и букет смотрелся как отдельный гость в маскарадном костюме.

Лика и Лешка подарили Ирине Васильевне книгу «Ландшафтный дизайн на шести сотках», а потом, призвав всех к молчанию, вкатили в комнату главный подарок – велосипед. Молчание затянулось.

Я кашляла, чтобы не смеяться, – представила, как непросто будет упитанной Ирине Васильевне удерживать в равновесии центр тяжести на маленьком сиденье.

– Полезная вещь! – пришел в себя Митрофан Порфирьевич.

– Спасибо, я давно такой хотела, – вежливо и неискренне проговорила Ирина Васильевна.

Когда рассаживались за стол, я тихо спросила Лешку:

– Велосипед – твоя идея?

– Ага! На даче нет велосипеда – это же глупость!

– Циолковский! – обругала я сына.

– Кто-кто? – не понял Лешка.

– Циолковский токарный станок на свадьбу жене подарил, ему станок нужен был для опытов.

– Берем пример со старших гениев. – Лешка раскаяния не испытывает и скромностью не отличается.

Тонкие материи, вроде взаимоотношений с новой родней, он во внимание не принимает. Я к вам хорошо отношусь? Хорошо! В случае нужды кровь свою отдам? Отдам! Чего еще нужно?

Ирине Васильевне и Митрофану Порфирьевичу нужно, чтоб все было как у людей. Чтобы мы приезжали каждый выходной на дачу, ели свое варенье и свои огурцы, обсуждали проблемы всходов помидоров и заморозков в период цветения вишни. Чтобы копались в огороде и окучивали картошку. Шесть соток могут занять столько рабочей силы, сколько этой силы имеется. Конечно, Ирина Васильевна и Митрофан Порфирьевич от помощи отказываются – на словах. На деле им было бы по меньшей мере странно, если бы мы прохлаждались в тенечке, когда они корячатся.

Мне же мило в шезлонге с книгой посидеть.

Лешке – погонять мяч, пожарить шашлыки, врубить музыку на полную громкость. А петрушку-зеленушку мы на рынке купим.

И получается: нас тянут в нормальную жизнь родни, а мы сопротивляемся. Я противлюсь замаскированно и идеологически. Лешка – не задумываясь и природно. Его природа состоит из науки, спорта и узкого круга личностей: Лики, меня, отца, друзей – тех, с кем ему интересно. Заставить его общаться с неинтересными людьми практически невозможно. Лешка признает обязанности, но отрицает повинности.

Ирина Васильевна и Митрофан Порфирьевич – очень милые, хорошие люди. Я бы даже сказала, интеллигентные люди с неинтеллигентными профессиями. Она – кладовщица, он – слесарь. Работают на заводе… «Серп и молот»? «Молот и серп»? «Красный богатырь»? «Богатырь в красном»? Не помню.

За столом, кроме хозяев и нас, присутствуют две соседки-подружки Ирины Васильевны и сестра Митрофана Порфирьевича с мужем. Звучат тосты за здоровье именинницы, споро поедаются салаты, студни – народ с работы, голодный.

Поднимается с фужером Лешка. Сейчас брякнет чтонибудь не в дуду. Так и есть.

– Всем известно, как много придумано анекдотов про тещу. Теща – любимый фольклорный персонаж. «Почему?» – спросим мы.

«Ответь себе на досуге», – хочется сказать мне.

Ирина Васильевна улыбается натужно и слегка испуганно. Митрофан Порфирьевич хмурится. Лика замерла от дурных предчувствий.

– Потому что, – как ни в чем не бывало продолжает Лешка, – народ любит своих тещ! Смеется над ними, потому что любит! – повторяет он, замечая на лицах присутствующих непонимание.

«Ох, сыночек! – думаю я. – Будет тебе смех! Сквозь слезы!»

– Так какой анекдот? Расскажи! – перебивает муж сестры.

– Например… – с ходу соглашается Лешка, большой знаток фольклора.

Я изо всех сил лягаю его под столом ногой.

– Э-э-э! – запинается Лешка. – Примеры в данном случае не существенны. Множество проведенных ранее экспериментов доказывают верность моей теории. Давайте выпьем за мою тещу, она же, не побоимся этого слова, мать моей любимой жены!

Все сдвигают фужеры.

Ирине Васильевне после сегодняшнего вечера западет в голову мысль, что единственный зятек рассказывает про нее анекдоты и проводит эксперименты. Эта глупость со временем обрастет массой деталей, подтверждающих неблагонадежность Лешки. Так рождается неприязнь и семейные драмы. Втолковать это Лешке невозможно. Он слишком умный, чтобы понимать простые вещи.

На горячее подается запеченная рыба, мясо в горшочках и рассыпчатый вареный картофель. Все выглядит очень аппетитно, но гости, как говорится, подорвались на ерунде – на закусках и без энтузиазма ковыряются в тарелках. А впереди еще десерт – торт домашнего изготовления, щедрый на жиры и холестерин.

Лешка насытился, заскучал, хочет домой. Обращается ко мне:

– Ты еще побудешь? Мы поехали.

Лика слышит его вопрос и постановление. Не отрывая взгляда от тарелки, тихо произносит:

– Я не поеду. Нужно помочь маме убрать после гостей. Вы поезжайте, я дома заночую.

– Твой дом в другом месте! – злится Лешка.

– Тише! – пинаю его локтем. – Всякое растение, даже самое мощное, произрастает из семечка, мелкого и подчас глазу незаметного. Чтобы не росло, нужно не сажать.

– Ты тоже ударилась в сельскохозяйственные забавы? – хмыкает сын.

– Я имела в виду семена раздора.

– Мура! – отмахивается Лешка. – Ну что? Ударим по мясу? Тебе положить?

– Имей терпение в очереди, – говорю я, вяло жуя, пытаюсь зайти с другого конца.

– Маман! Ты сегодня весь вечер притчи толкаешь. Коэльо начиталась?

– Представь, что ты в очереди, – продолжаю я. – В очереди к врачу, к академику, которому ты принес свою статью, за театральными билетами, за колбасой, за пивом, наконец. Мы большой кусок жизни проводим в очередях. И хотя это время тратится впустую, без него не получить желаемого.

– Ладно! Я не отъезжаю! – Лешка рассмеялся.

Юмор заключается в каламбуре. На их молодежном, сленге «отъехать» – значит прийти в восторг, получить удовольствие. (Купил классный диск. Послушал – отъехал.) Этот глагол также синоним выражению «напиться пьяным». (Слабак! Стакан принял и отъехал.) И третье значение – умереть, преставиться. (Мой дедушка давно отъехал.) Вот Лешка и смеется довольно – употребил слово в четырех значениях, и все подходят.

Мы давно и неделикатно шушукаемся втроем.

Поворачиваюсь к соседке справа, она же соседка по лестничной клетке Ирины Васильевны.

– В ее-то годы и рожать! – говорит соседка. – У самой внук уже в первый класс пошел.

Тема меня живо заинтересовала.

– Женщина в возрасте родила? – уточняю.

– Да, пятьдесят три года, завсекцией трикотажа в нашем магазине.

– Хватит тебе о всякой грязи говорить! – одергивает соседку Ирина Васильевна и брезгливо морщится.

Но меня тот факт, что не одна я дура на свете, очень греет. И есть много вопросов:

– Как она беременность перенесла? Ребенок родился здоровеньким?

– Пока маленький, ведь не разглядишь. Маленькие все здоровенькие, а вырастет безотцовщина, по кривой дорожке пойдет.

– Мужа нет, – киваю я.

Соседка удивляется моей непонятливости:

– Я же говорю, парализовало его от инфаркта.

– От инсульта, – поправляю механически, – парализует после инсульта.

– Один черт! Вот и сидит она, слезами умывается, ребенка грудью кормит. А на кровати муж лежит пластом, мычит и под себя ходит. А дочка не ходит, не помогает. Пока мать в силе и при деньгах была, так нужна, а теперь – сама кувыркайся со своим выродком.

– Ребенок от другого мужчины? – Мне интересны все детали.

– Врать не буду, не знаю. Только она про своего мужа говорила, что у него давно конец в начало превратился.

– Какой конец? – удивляется Ирина Васильевна.

Во мне умер просветитель. Не удерживаюсь от объяснений, даже когда они лишние.

– Конец – это мужской половой орган. Например, о контактах гомосексуалистов говорят: свести концы с концами.

Несколько секунд женщины смотрят на меня молча, переваривая информацию.

– Нет, – качает головой соседка. – Они не гомосексуалисты, просто несчастные люди.

– Как будто гомосексуалисты счастливые, – вставляет вторая соседка.

Разговор уходит в сторону, и я вопросом возвращаю его на старые рельсы:

– Тяжело у завтрикотажем протекала беременность?

Соседка не успевает ответить, именинница Ирина Васильевна рубит тему на корню:

– Хватит нам о всяких гадостях говорить! Тьфу! Противно слушать! Сладкое подавать?

Разговор как разговор, нормальный, женский.

Сплетни как сплетни. А Ирина Васильевна у нас моралистка. Моралите и консоме – назидательный аллегорический спектакль и бульон. Моя подруга Люба однажды в ресторане заказала официанту моралите вместо консоме. Официант мгновенно нашелся: «Кончилось! Из меню есть только то, что галочкой отмечено». На моралите много охотников.

Легко представить брезгливый ужас и отвращение на лице Ирины Васильевны, когда она узнает о моем грехопадении. О том, что я повторяю путь завсекцией трикотажа… Девушка в подоле принесет – на нее косятся, а если у бабушки в подоле что-то барахтается – так это ни в какие ворота. Фу, мерзость!

Осуждать и клеймить то, к чему неспособен по старческой немощи или по темпераменту, проще простого. Многие этому предаются с вдохновенным азартом. А куда еще азарт девать?

Уж на что наш светоч, Лев Николаевич Толстой! В молодости-то ненасытен был. А в старости, прогуливаясь с Чеховым и Горьким, выспрашивал у них подробности интимных отношений с женщинами, чем вызывал понятное смущение.

Себя молодого Толстой называл гулякой, используя «грубое мужицкое слово», как вспоминал Чехов. Толстой ополчился на его «Даму с собачкой», называл ее развратной книгой, поощряющей блуд.

Вот Чехов и припомнил тот разговор. А Лев Николаевич главной своей книгой считал «Путь жизни». Большинство людей о ней и не слышали, что неудивительно – это евангелие от толстовцев страшно нудное. В нем есть глава, посвященная интимным отношениям мужчины и женщины. На полном серьезе и на нескольких страницах Толстой утверждает, что совокупление без цели зачатия ребенка есть страшный грех. Послушал бы он эти проповеди в молодости!

Впрочем, Ирина Васильевна, скорее всего, не лишена плотских радостей. Ее Митрофан-то герой! Однажды мы были у них на даче, и Митрофан Порфирьевич здорово перепил, назюзюкался до остекленения. В этом состоянии у мужиков в мозгу остается одна короткая и емкая фраза: «Бабу бы! Чужую!» Митрофан Порфирьевич, глядя хрустальными глазами прямо вперед, подлез рукой под стол, захватил мою коленку и сжал. Я повернулась к нему и сказала тихо и точно в ухо:

– По морде захотел?

Других, более куртуазных, отказов он бы не понял. Руку испуганно убрал. Наутро выглядел пристыженно испуганным. Видно, помнил, что домогался, получил отлуп. Но детали стерлись. А детали в этом деле играют главную роль. Я держалась гордо-холодно, хотя внутренне посмеивалась. Митрофан был вынужден подловить меня в укромном уголке и извиниться:

– Простите за вчерашнее!

Ответила как чопорная гранд-дама:

– Ваши извинения принимаются. Но на будущее…

– Никогда! – воскликнул Митрофан Порфирьевич.

С тех пор он держится от меня подальше и настороженно. Будто я храню на него компромат и могу в любой момент предъявить свету, то есть семье. Дурачок! Хорошо бы я выглядела, заяви Ирине Васильевне: «А ваш муж полгода назад меня за коленку щупал!»

Как отреагирует Митрофан Порфирьевич на известие о моем интересном положении? «Вот шлюха! – воскликнет он. – А строила из себя честную!» Ирина Васильевна согласно кивнет и вспомнит еще одно определение для таких, как я, – женщина легкого поведения. С полным основанием я могла бы возразить: «Мое поведение столь долго было серьезным, что порцию легкости я давно заслужила».

Хочешь не хочешь, а с мнением новой родни приходится считаться, Лешка им не чужой. Мало того что зятек с гонором попался, так и матушка у него гулящая. Ведь известно, что с мужем я не живу десять лет, значит, ребенка нагуляла.

Кстати, с Сергеем мы не разведены. Следовательно, юридически он будет считаться отцом ребенка. Надо при случае Сережу порадовать.

* * *

Домой мы ехали на такси. Лика и Лешка все еще дулись друг на друга. Когда вошли в квартиру, Лешка заявил:

– Отрубаюсь! После обильной еды и флейма (пустых разговоров) я способен только читать великого письменника Храповицкого (спать).

Переодевшись, я пошла в ванную и услышала всхлипы на кухне. Лика сидела в моем кресле и плакала, уткнувшись в кухонное полотенце.

– Ой! – шмыгнула она носом. – Ваше место заняла.

– Сиди! – позволила я и присела на табурет.

– Понимаете, – быстро заговорила невестка, – мои родители простые люди. Но они непростые!

– Ясно дело. А мы сложные, но несложные.

– Да! Мама с папой очень добрые. Они меня очень любят и… – запнулась, – и Лешку, и вас… очень.

– Лика! У тебя прекрасные родители! Тебе с ними повезло, да и нам тоже. Если ты видишь какие-то проблемы, причина не в Ирине Васильевне и твоем отце, а в нас. Мы кажемся снобами, хотя, тешу себя надеждой, таковыми не являемся. Просто нужно время привыкнуть друг к другу.

«Со временем я преподнесу такой подарочек, что вам будет легко слиться на почве презрения ко мне».

– Кира Анатольевна! Я вам тайну выдам! У ПАПЫ БЫЛА ЖЕНЩИНА!

– Одна? – невольно вырвалось у меня.

– Это не мама! – пояснила Лика. – Это совершенно другая женщина, тоже кладовщица.

«Любопытная специализация», – подумала я, но вслух ничего не сказала.

– Она, та женщина, на заводском складе работает, а мама в цеховом, – уточнила Лика. Рассказывая, забыла о слезах. – У папы, это ужасно, конечно, был роман, в результате которого родился мальчик. Никто не знал, то есть не знали, от кого ребенок. Папа дополнительную работу взял и тайно помогал им. А когда мальчику исполнилось пять лет, все открылось. Ту женщину в больницу положили, некому было с Дениской сидеть. Моего братишку Денисом зовут. Подруга той кладовщицы не могла Дениску взять, потому что он краснухой заболел, а у нее свои дети. Вот папа все и сказал маме, и ушел на месяц к сыну. Что мама пережила! Как она страдала!

– Надо думать, бедная женщина!

– А потом папа пришел и говорит нам: согласен на любой ваш приговор, вы моя семья, я вас люблю больше жизни, мне, подлецу, нет прощения, но подлецом я быть не желаю, чтобы бросить одного больного мальца в пустой квартире.

Когда Лика волнуется, речь ее становится простонародной, совсем как у Ирины Васильевны.

– И каков был приговор?

– Мама сказала: «Живи, но чтобы ни полсловом, ни полвзглядом я о тех не слышала». Кира Анатольевна! – заговорщически зашептала Лика. – Мама их кровати в спальне раздвинула и тумбочку в середину поставила. Понимаете?

– Догадываюсь. Епитимья отлучением от тела. Долго продержались?

– Три года!

Я не уловила, говорит Лика с гордостью или с печалью.

– Сколько же сейчас Денису лет?

– Двенадцать. Вы никому не говорите, но я с ним вижусь. Папе ведь нельзя, а он мне все-таки братишка, в смысле Дениска. Смешной, хулиганит, но учится хорошо. Кира Анатольевна, можно мне Дениску сюда привести? Я хочу с ним математикой заняться, чтобы он перевелся в математическую гимназию.

– Конечно, приводи. Я питаю особую нежность к внебрачным детям. Лешка знает о твоем брате?

«Не проговорился мне, секретчик!» – подумала я с досадой.

– Что вы! Никто ничего не знает! Мама не знает, что папа материально помогает. Папа не знает, что мама через своих приятельниц на заводе передает Денису одежду и другие вещи, она ведь думает, будто они бедствуют. Папа и мама не знают, что я с братом общаюсь. Только тетя Люда, мать Дениса, в курсе, но она не болтливая.

– Тайны мадридского двора!

– Да! Вот я и говорю, кажется, простые незамысловатые люди, а на самом деле у них шекспировские страсти бушуют. У вас наоборот: все очень умные, но никто не прячется, говорят, что на языке, живут не оглядываясь. Я не знаю, что лучше.

Вдруг Лика округлила глаза и схватилась за живот:

– Он шевелится!

– Это пульсирует брюшная артерия.

– Нет, точно он, так раньше не было.

– Вот и отлично!

Я тоже схватилась за живот, в котором ощутила толчки. Дядя с племянником азбукой Морзе переговариваются?

Лицо у Лики стало отрешенным – впала в очередной ступор. Пусть немного помедитирует, пока я Лешку в чувство приведу.

Пришла в их комнату и рывком сдернула с Лешки одеяло.

– Дрыхнешь, бессовестный! У тебя там ребенок шевелится, а ты храпишь!

– Где? Что? – вскочил Лешка. – Кто шевелится?

– Твой ребенок! И запомни! – Я схватила ремень и принялась его стегать. – Никогда! Никогда! Никогда не ложись спать, не помирившись с женой!

Лешка помчался на кухню.

Кто сказал, что у нас мудреная семья? Куда уж проще – беременная мама наказывает ремнем великовозрастного сына.

Последний, точнее, предпоследний, раз я с полотенцем гонялась за Лешкой по квартире, когда он учился в седьмом классе. Перед приходом какой-то комиссии в школу он с приятелем поменял местами таблички «Туалет» и «Директор».

Подруга 1

Прошел месяц. Два внутриутробных создания подросли: у меня появился небольшой животик, у Лики – порядочный. Мы уж думали, не ждать ли близнецов. Сделали Лике ультразвук, все нормально, один мальчик. Я запаниковала: нет ли у меня маловодия, почему живот не крупнеет, и тоже ультразвук сделала, тайно. Все в норме, девочка.

У меня будет доченька! Хорошенькая, во младенчестве кудрявенькая, буду покупать ей платья с оборочками, заплетать косички и отдам в музыкальную школу по классу фортепиано. А если даун родится? Даун-девочка все-таки лучше, чем даун-мальчик!

Лика стоит на учете в женской консультации, как и все прочие беременные, каждые две недели ходит к врачу. Ее там осматривают, измеряют, взвешивают, дают направления на анализы. Мы следим, чтобы Лика не пропустила очередной визит к доктору. Я же ни на какие учеты не становилась, хотя нахожусь в группе риска, ведь я даже не просто позднородящая, а сверхпоздно. К врачу не иду по той же причине, по какой никому не открываюсь, – мне стыдно. И еще не хочется выслушивать предложений по умерщвлению плода. Это не плод, это мой ребенок.

Но теоретически я слежу за здоровьем, и жаловаться на него грех. Даже давление, без кофе и сигарет, пришло в норму, гемоглобин отличный (у Лики пониженный, мы ее пичкаем зеленью и гранатом). Я регулярно шарю по Интернету, в нем полно сайтов про беременность, с вопросами и ответами, а также чатов, где беременные молодые женщины обмениваются информацией. Лика пишет в эти чаты, я только инкогнито читаю. Мой интерес не вызывает подозрений – как бы для невестки стараюсь.

В последнее время стала часто вспоминать маму.

Скучаю без нее пронзительно. Будь она жива, взяла бы на себя большую часть моих сомнений, обид и страхов. Бабушкам на сносях тоже нужны мамы!

* * *

Мама умерла, когда я училась на втором курсе университета. У нее была прободная язва, желудок разорвало на части. Я пришла домой, она лежит на диване, скрючившись в болевом шоке, коленки у подбородка. На носилках в «скорую» так и несли, как воробушек, свернутую. До больницы живую не довезли. Умерла, с трудом выпрямили. Когда я училась на пятом курсе, умер папа, от инфаркта.

Прошло больше двадцати лет, а я не могу смириться с их потерей. Могу только задвинуть мысли о них в дальний темный угол сознания и не трогать.

Даже Лешке про бабушку с дедушкой мало рассказывала. Только вкратце: она была учителем, он инженером, они были прекрасными людьми.

За столько лет у меня не появилось светлой печали в памяти о родителях. Начну о них думать – горло обручем стягивает. Я никогда не прощу их безвременного ухода! Не знаю кому, но – не прощу!

Отец моего ребенка три недели не кажется – в командировке, дважды звонил. Когда любят, звонят пять раз на день…

Моя тайна перезрела, отчаянно хочется с кем-нибудь ею поделиться. У меня столько мыслей, новых чувств, ощущений – распирает. Постоянно веду внутренние монологи сама с собой, рассказываю себе о себе. Иногда мне кажется, что эти знания и чувства бесценны и должны войти в копилку человеческой мудрости, научной и поэтической, иногда – что они интересны только мне.

Выбора, кому первому открыться, по большому счету нет. Конечно, подруге Любе! Несколько слов о ней…

Я не сумею связно рассказать о Любе. Отделаться общими фразами, что, мол, она уникальный, неповторимый человек, – значит ничего не сказать. Она как торт, большой и в розочках. С какого места его кушать? Послойно анализировать?

Технологию печения отразить?

Можно начать сначала, с нашего знакомства.

Только я все равно собьюсь на параллельные сюжеты, стройного повествования не выйдет.

* * *

Весна, первые теплые майские дни, я учусь на первом курсе. Иду по Тверскому бульвару в сторону кинотеатра повторного фильма. Там ждет подруга. Мне преграждает дорогу невысокая девушка с круглым потным лицом. Такое впечатление, что она нарядилась на свидание, прическу сделала, лаком покрыла, а потом давала круги по беговой дорожке стадиона. Впрочем, так и было.

– Стой! Ты местная?

– Нет, – сурово отвечаю. – Я живу в Кузьминках.

– Но в принципе москвичка?

– В принципе.

– Где памятник Тимирязеву?

– Наверное, в Тимирязевской академии, – усмехаюсь.

– Там я уже была, мимо. Он сказал: на бульваре. Перечисли московские бульвары!

– Страстной, Тверской, Гоголевский… Послушайте, что вам от меня надо?

– Мне нужен памятник Тимирязеву.

– У меня его нет. – Москвичи, задери вас леший! – Она вытирает ладошкой пот со лба, задевает глаза, тушь и тени тянутся грязной полосой по щеке. – Ты пятая! Никто не знает, где стоит Тимирязев! Для чего его тогда поставили?

– Вы тушь размазали.

Она достает платок, сует мне в руки:

– На! Вытри! – подставляет лицо.

«Эти приезжие, – думаю я, – такие бесцеремонные, никакой культуры!» Но покорно привожу ее лицо в порядок. Попутно удостаиваюсь комплимента:

– Ты красивая. Мне три часа девчонки рожу малевали, а на тебя не нарисуешься.

Она говорит без доли зависти, точнее, с хорошей завистью, без упрека.

– Возьмите, – возвращаю платок. – Теперь все в порядке. Я могу идти?

– А Тимирязев?

– Извините, не знаю и тороплюсь.

– А как же я?

– Что – вы? – теряю терпение.

– Он мне сказал: на каком-то бульваре у памятника Тимирязеву, в шесть часов. Уже полседьмого! Такой парень! Мы три раза виделись, а потом я влюбилась с первого взгляда!

«Отличный стеб», – подумала я. Стебом мы называли шутку, розыгрыш, смешную ситуацию.

Уметь стебаться – значило уметь хохмить. Остроумный человек соответственно именовался стебком. И эту девушку я записала в стебки. Надо же придумать: виделись три раза, а потом влюбилась с первого взгляда!

Но это был не стеб. И о речи Любаши следует рассказать отдельно, связного повествования я не обещала. Начнем издалека, с известных людей современности. Бывший премьер-министр Черномырдин уж как ляпнет – сатирики от зависти съедают свои тупые перья. Чего стоит только фраза «хотели как лучше…». Далее… Президент Соединенных Штатов Америки Джордж Буш-младший. Его оговорки потянули на две книги. Даже термин появился – бушизмы, как синоним глупости. Кто-нибудь станет утверждать, что в премьер-министры России или в президенты США выбиваются идиоты? Никто не станет! Так и Любаня моя! Она не идиотка, просто у нее речь сумасшедшего.

И ведь все, что она несет, по смыслу понятно и по экспрессии точно. Поссорилась в деканате с секретаршей, которая потеряла ее зачетку, теперь головная боль все зачеты и результаты экзаменов восстанавливать. Люба так описывает свою реакцию: «Я упала в обморок от возмущения, развернулась и ушла!»

Со временем я превратилась в переводчика с Любочкиного на русский. Сходили в театр, в компании моих приятелей она делится:

– Смотрели с Кирой «Три сестры» во МХАТе. Я получила низменное удовольствие!

Народ притих, думает: что там у Чехова крамольного?

– Неземное, – перевожу я. – Люба получила неземное удовольствие.

Когда она употребляет иностранные голова, это вообще швах.

– Увидела дом на набережной – прямо дежустив у меня! Как будто я тут раньше была.

– Дежа вю, – поправляю я. – Дежустив – это десерт. – И начинаю сама смеяться, придумав: – Встретились как-то Де Жавю и Де Жустив…

Мои попытки привить ей литературную речь кончились полным провалом.

– Люба! В замке поворачивается ключ!

– А я как сказала?

– «Повернула замок в двери».

– Подумаешь, ты же поняла.

– Люба! Так не говорят: он обманул мои иллюзии. Иллюзии – это уже обман.

– Значит, он дважды обманул!

– Люба! Как сказать по-русски «я улыбалась всем телом»?

– Так и сказать!

В добавление к изысканной речи Люба имеет неистребимый южнорусский акцент. Ее «хэкание» особенно заметно, когда звук «г» идет перед согласной. Мой муж Сергей обожал придумывать для нее каверзные предложения.

– Любаня, скажи: «Глеб показал свою гренку».

Люба послушно произносит:

– Хлеб показал свою хренку.

Сергей специально выискивал фразы, нейтральные на русском и неприличные на украинском.

– Любаня! Переведи: «Куда бумагу деть?»

* * *

Наверное, с той ее нелепой фразы про первую любовь и началась наша дружба. Отбросив столичный снобизм, я с интересом смотрела на девушку.

– Я Люба, – представилась она. – А ты?

– Кира.

– Как Кира полностью?

– И полностью и кратко только Кира.

– Запомню. Как революционер, но без окончания.

– Какой революционер?

– Киров, не знаешь, что ли? Говорят, его Сталин от ревности зарезал в попытке самоубийства.

– Вообще-то Кирова убили в Ленинграде.

– Кто говорит, что в Москве? Я в станкостроительном учусь, а ты где?

– В МГУ, на химическом факультете.

– В самом МГУ?! Зашибись!

Ее восхищение мне польстило. Но Люба вспомнила, что она тут по делу:

– Слушай, что мы с тобой болтаем, когда у меня судьба рушится? Где Тимирязев? Это кто стоит?

Она показала на памятник у Никитских ворот, в конце Тверского бульвара, на углу с Герцена (ныне Большой Никитской). Я честно призналась, что не знаю. Кстати, потом мы любили экзаменовать москвичей: где памятник Тимирязеву? Или: кому памятник в конце Тверского? Восемь из десяти не знают.

А памятник большой, как уменьшенная копия снесенного Дзержинского. Его почему-то не замечают.

– Вот он, видишь? – затрепетала Люба, когда мы подходили.

– Со спины я не могу сказать, кому памятник.

– Да не памятник! Антон! Я сейчас описаюсь, он с цветами!

Молодой человек, внешность которого я бы описала как табуретка с ушами, действительно держал букет цветов. Трогательно: рука вытянута, словно капающее эскимо держит, тюльпаны поникли, согнулись, смотрят в землю.

– На! – Он протянул Любе «букет» и уставился на меня. – Сорок минут стою, зимой бы шары отморозил.

«Провинция, – подумала я. – Две провинции».

Но Антон мне понравился. Главным образом, потому, что я ему не понравилась. Он смотрел на меня не отрываясь и не видел! Он видел только Любу. Оттопыренными ушами, затылком, всем своим, как она скажет потом, «улыбающимся телом» – только ее! Чужая любовь, зарождающаяся и мощная, какую трудно описать словами из-за того, что она переливается северным сиянием, ни секунды не постоянна и в то же время очень прочна и надежна, – это как электрическое поле, в которое ты шагнул.

Да и вызывали в те годы у меня интерес только люди, которые не проявляли рьяного интереса ко мне. Я, наверное, не могла жить без воздыхателей, потому что они были всегда, но уже утомили. Как в песне:

 
Ах, кавалеров мне вполне хватает,
Но нет любви хорошей у меня.
 

Люба тараторила со скоростью телеграфного аппарата:

– Это Кира, моя подруга (уже подруга!). Отгадай, где учится. Не поверишь, в самом МГУ. Правда, красивая? Я как увидела, прямо присела – везет же некоторым! Но она простая, ты не думай. Кира, ты правда простая?

– Как валенок! – Я рассмеялась.

– Видал зубы? – восхитилась Люба. – Кира, покажи еще раз зубы, Голливуд отдыхает.

Ни до, ни после я не встречала женщину, способную при мужчине, в которого влюблена, хвалить другую. Причем восхищаться искренне, без бабьих штучек, без напрашивания на протест, мол, ты, а не эта красотка всех милее. Если Люба чему-то радуется, то без подтекста или мыслей о выгоде. Если ненавидит – то наотмашь. Можно сказать, ее натура примитивна. А можно – что она всех нас обогнала в эволюции души.

– До свидания! – попрощалась я. – Приятно было познакомиться.

Перешла бульвар, улицу Герцена, когда услышала «Кира!» и разбойничий свист. Они стояли у ТАСС, через дорогу от кинотеатра повторного фильма (давно закрытого), по шоссе непрерывно двигались машины. Антон, заложив пальцы в рот, пронзительно свистел.

– Стой! – орала Люба. – А телефон?

Машины остановились на светофоре, ребята перебежали через дорогу.

– Ты телефон свой не дала! – потребовала Люба. – Куда записать? Дай ручку!

Почему-то у нее не было сумочки. И она записала… на руке Антона. Получилось как татуировка, меня очень тронуло.

Люба позвонила через несколько дней:

– Записывай адрес общаги, с тебя бутылка красного, сегодня вечером.

– Чего красного? – не поняла я. – Вечер у меня занят.

– Вина красного или белого, чтоб не водки, водку пацаны купят, а я галушек наварганила. Как не можешь? Ой! А я уже всем про тебя рассказала! Ой, Кирка!

Отец выбирал мне имя гладкое и прочное, чтобы у него не было вариантов. Но ласкательных суффиксов родители обнаружили массу – Кирочка, Кирюшенька, Кирюлечка… А в школе за худобу и долговязость завистницы девчонки звали меня Киркой, как инструмент шахтера. Надо ли говорить, что вариант моего имени с уменьшительным суффиксом мне крайне не нравился? Но Любино «Кирка» прозвучало как обращение младшей сестры.

Если сравнивать нашу дружбу с сестринскими отношениями (Люба тоже одна у родителей), то роли постоянно менялись: то я оказывалась старшей, то она. Зависело от того, кто кого на плаву держит. Так было и у нас в семье: то папа главный, то мама главная. Наверное, это называется гармонией, которая есть равновесие.

Поехала я в общагу к Любе. Свадебным генералом или, точнее, слоном на ярмарке она меня водила по комнатам и знакомила с подружками.

Потом сидели за столом, пили водку и «красное».

Бравые юноши-станкостроители, только захмелев, осмелели и начали приставать. Люба кричала с другого конца стола:

– Антон! Чего там Петька к Кире клеится? Отлипни его! Нашелся кавалер! Для Киры!!!

Инициатором нашего общения была Люба. В ней непостижимым образом умещались две страстные любви одновременно – к Антону и ко мне.

В ответ я не могла не вводить их в свой круг. Каюсь, был с моей стороны элемент циркового представления: познакомьтесь, друзья, Люба и Антон, гости столицы, студенты передовых вузов.