Текст книги "Женское счастье (сборник)"

Шоу продолжается

«Белая Моль…» – так Глеб называл про себя эту девицу. Имя этой бесцветной личности он запомнить не мог, впрочем, как и имена других ребят. Поэтому всем дал про себя прозвища. Два бойких пэтэушника именовались им Гог и Магог, а красивая барышня с претензией на светскость носила подпольную кличку – Прима. Первоначальный ужас при виде членов этого, с позволения сказать, театра сменился тяжелым вздохом: надо работать с чем Бог послал… Бог послал ему, начинающему режиссеру самодеятельной театральной студии, четырнадцать человек участников, что по меркам умирающей художественной самодеятельности было просто рекордом. Двое из них остались от состава народного театра прошлых лет. Философствующий слесарь-сантехник Валера и милая, смешная дама Элла Львовна. Пережившие десятка два режиссеров, они скептически воспринимали все новации Глеба и на каждой репетиции вспоминали некую Марию Александровну, которая руководила театром лет тридцать и ставила мощные, как они выражались, классические пьесы. Чтобы немного разогреть ребят перед основной работой и присмотреться к тому, кто что может, Глеб сначала сделал сценическую композицию по стихам Гарсиа Лорки. Ничего хорошего он не обнаружил. Все были одинаково зажаты, закомплексованы, а Элла Львовна и Валера читали, используя все заматеревшие штампы времен расцвета Малого театра. Но особенно плохо работала Белая Моль. Скованная, тихо шипящая что-то, на одних связках… А как она была одета! Еще при первой встрече с составом коллектива Глеб обалдел от малиновой кофты с люрексом, в которой утопало ее вроде бы худое тело. Стоптанные туфли, сползающие колготы. И эти бесцветные, чересчур светлые глаза. В таких же бесцветных волосах красовалась красная заколка. «И с этим составом я собираюсь ставить “Пигмалион”!» – ужасался своему мужеству Глеб.

На эту работу в районном Доме культуры он согласился, чтобы не бездельничать год до того, как уедет в Москву на курс к Старику. Глеб только что закончил режиссерско-театральное отделение Института культуры и собирался учиться еще. На сей раз в самом, по его мнению, лучшем профессиональном театральном вузе. Но он хотел учиться только у Старика. А тот набирал новый курс лишь через год. Глеб уже знал, что Старик возьмет его. Он съездил в Москву и показал мэтру кое-что из наработанного. Седой, похожий на льва мастер рычал, бранился, но, кажется, был доволен. Оставалось перекантоваться год в ожидании невероятной, ослепительно прекрасной жизни в столице. Ему повезло: предки нашли для него отдельное жилье. Его родители были предметом зависти многочисленных Глебовых друзей. Они были молодые и прогрессивные, что выражалось в неприставании к сыну по пустякам, отсутствии диктата и разрешении полуночных сборищ. Да и к театру они относились восторженно. Его «мусенька», как он звал мать, училась некогда в Гнесинке по классу скрипки, но бросила все из-за любви к папе. А папа, умный технарь, читатель и почитатель Стругацких, вообще ко всему относился улыбчиво и дружелюбно. Глеб еще до института отслужил в армии, причем без особых ужасов, и любил вспоминать свою службу в диких и далеких местах. Поэтому на курсе, где большая часть ребят была после десятилетки, его не просто уважали, а смотрели ему в рот. К тому же всем было ясно, что его талант вне конкуренции. Дипломный спектакль по старой пьесе Арбузова только подтвердил его режиссерскую и актерскую состоятельность. И руководитель курса, которая некогда училась у самого Завадского, твердо сказала: «Глебушка, езжай в Москву. Здесь тебе делать нечего». Да он и сам понимал, что в городе, где всего два театра – один, еле дышащий, – драматический, а другой – кукольный, – у него никаких перспектив. Но год можно было подождать, а заодно посмотреть, сможет ли он, Глеб Устинов, справиться с таким материалом, как пэтэушники, старшеклассники и прочие случайные люди вроде этой неповоротливой и туповатой Белой Моли.

Белая Моль, она же Лиза, смотрела на Глеба не отрываясь и даже приоткрывала рот. Он напоминал ей всех киногероев сразу. Высокий, русоволосый, с синими глазами и ослепительной улыбкой, знающий сотни стихов наизусть, произносящий неведомые красивые имена… Особенно пристально она глядела на его руки, сильные, но изящные, с длинными пальцами, и даже заметила, что ногти у него овальные, выпуклые… Переводя взгляд на свои пальцы, Лиза только морщилась брезгливо: обгрызенные ногти, заусенцы… Иногда она представляла, как целует его удивительные руки, и тогда краска неровными пятнами заливала ее бледное лицо. В студию Лиза притащилась следом за подружкой, за которой она вообще таскалась по пятам всегда и везде, еще со школы. Теперь подружка решила стать актрисой и для начала записалась в этот кружок. А Лиза, которая училась в техническом училище на маляра, тоже пошла с ней. И обнаружила мир, который всецело отличался от того, что окружало Лизу в училище и дома… Так уж вышло, что, кроме текстов модных песенок и хрестоматийных стихов из школьной программы, она поэзию не читала. В их доме, в серванте, валялись всего две книжки – повесть «Записки следователя», выпущенная в сороковых годах, и медицинский справочник. Мама Лизы, подворовывая в овощном магазине, где работала продавцом, постоянно находилась на тонкой грани между бытовым пьянством и алкоголизмом. В квартире вечно проживал кто-то из ее временных мужей. Случались драки. И Лиза часто ночевала у подруг. Вообще, она надеялась, закончив училище и выйдя на работу, переселиться в общежитие. Больше всего ей хотелось чистоты и тишины. Счастье ей представлялось в виде крохотной комнаты, где она была бы одна… И вот в этом Доме культуры, в комнате для репетиций, на нее обрушилась совсем другая жизнь, прекрасная и непонятная. Состоящая из стихов Лорки, замечательных слов «мизансцена» и «органичность», споров о театре и кино. И неудивительно, что Лиза влюбилась в эту жизнь и в Глеба, который был частью этой жизни.

Репетиция шла отвратительно. Перед мысленным взором Глеба происходило яркое театральное действо, где роковые красавицы плясали фламенко, шептали и кричали знаменитые стихи, а белозубые мужчины шли навстречу друг другу в ритме убийства… А на сценической площадке еле передвигали ноги некрасивые, с потухшими голосами люди, совершенно пустые изнутри. Ему хотелось просто избить каждого или плюнуть на все, хлопнуть дверью и уйти… Особенно бесила его Белая Моль. Он уже запомнил, что ее зовут Лиза, но красивое имя не прибавляло ей ни грамма очарования. Тупо глядя на него застывшими белесыми глазами, она замирала от малейшего оклика, и, казалось, из этого ступора ее может вывести только чудо. Понурившись, она стояла посреди сценической площадки. Одна нога была повернута носком внутрь, что придавало ее скучной фигуре некоторый комизм. Три несчастных четверостишия великого испанца она бормотала, словно рецепт пирога, и вместо отчетливой чечетки и легкого пируэта топталась по сцене как худая колхозная корова. Глеб бился с ней полчаса. Наконец он не выдержал и сам вышел к ней показывать движения. Взяв Лизу за руку, он повел ее за собой в ритме испанского танца. С ее ноги упала туфля. Он понял, что обувь ей велика. И еще ему пришло в голову, что можно выпустить всех актеров босиком…

– Разувайся! – велел Глеб.

Она покорно и смущенно сняла вторую туфлю. Он увидел, что колготы на ней заштопанные, и ему впервые стало ее жаль. Тогда уже ласково, почти нежно он попросил ее:

– Лизонька, пойди в раздевалку и сними колготки.

Событие вызвало нездоровый смех в рядах остальных артистов, но Глеб рыкнул на них, и веселье утихло. Лиза вышла на площадку босая. Под ногами был крашеный деревянный пол, и ей стало как-то спокойно. У них в квартире был противный зеленый линолеум, а по такому крашеному дощатому полу она бегала у бабушки в раннем детстве. И это родное ощущение вдруг придало ей легкости и даже развеселило. Она легонько переступила узкими ступнями и поняла, поняла самими подошвами ног, что от нее требуется. Приподняв длинную юбку, она прошла в танце и лихо прокрутилась вокруг себя.

– Так? – спросила она у Глеба.

– Умница! Именно так! – обрадовался он.

Через минуту она уже совершенно уверенно прочитала стихи и еще грациознее повторила танец. Под обрадованным взглядом Глеба Лиза, наверное, могла бы плясать бесконечно, но здесь настала очередь других разуваться и подражать стремительным испанцам. А Глеб заметил, что у остальных девушек из студии вовсе не такие узкие и красивые ступни, как у Лизы. Ему показалось, что и ноги у нее длинные, прекрасно очерченные. На следующих репетициях он все присматривался к ней и вдруг принял решение. Пора было раздавать роли в «Пигмалионе», начинать учить текст и готовить какие-то куски. После первой читки Глеб объявил, что Элизу, героиню пьесы Бернарда Шоу, будет играть Лиза. Коллектив изъявил чрезвычайное недовольство. Особенно надулась та девушка, которую Глеб про себя называл Примой. Эта жгучая красавица Таня полагала, что только она достойна играть главную роль, и соперниц вокруг не видела, а уж Лизку, свою бессловесную подружку, в роли лихой и отвязной девицы из Лондона она просто не представляла. Естественно, что она немедленно с Лизой поссорилась, придравшись к какому-то пустяку. Но Лиза, еще недавно просто не пережившая бы разрыва с подругой, теперь почти не обратила на это внимания… Синеглазое, русоволосое божество избрало ее. И только это имело теперь отныне значение.

Выступили с композицией по Лорке перед ветеранами. Ветераны вежливо похлопали. Потом показали мини-спектакль школьникам. Старшеклассники заинтересовались настолько, что некоторые немедленно записались в студию. Первые успехи воодушевили ребят, и к работе над пьесой Шоу они приступили с азартом. Собственно, от самой пьесы в нем остались лишь канва и имена героев. Глеб задумал спектакль остросовременный, с узнаваемыми отечественными персонажами. Элизу Дулиттл он превратил в богатую барышню из разбогатевших «челноков». В первой сцене она появлялась не с букетиком цветов, а с известной всей стране сумкой для товара. Профессор Хиггинс стал бедным интеллигентом с аристократическими замашками. Ребятам такая трактовка была понятна. Вокруг шла жизнь, в которой вчерашние профессора шли на рынок торговать, а торговцы приобретали иномарки. Идея спектакля виделась Глебу в том, что вечные ценности восторжествуют, что нувориши непременно заплачут по культуре и захотят ею напитаться. Он придумал смешные и узнаваемые костюмы из старья, обнаруженного в костюмерной, сам расписал удивительные ширмы из бумаги, за которыми должен был гореть таинственный свет. И работа началась. Чтобы парни не сбежали, он параллельно занимался с ними сценическим движением. Вставил в спектакль несколько драк, и они с удовольствием разыгрывали их не только на сцене, но и на улице. Однажды Глебу пришлось вытаскивать пацанов из милиции, после того как они развлекли прохожих роскошным побоищем в стиле Голливуда. Но главным в этот отрезок его жизни стала Лиза.

Теперь он уже не понимал, как не заметил сразу ее гибкости, красоты тела, необыкновенного, оригинального лица… Она открывалась перед ним постепенно, словно скромный пейзаж, который исподволь очаровывает тайным колдовством. Лиза погрузилась в работу с одержимостью. Она ловила каждое слово, каждый жест Глеба. Начала читать книги, которые он приносил ей из своей библиотеки. Заучивала наизусть куски текста из роли. Глеб, который грезил Таировским театром, пытался создать из нее актрису, равно владеющую жестом, голосом, состоянием. Он заставил ее заниматься на репетициях в черном облегающем трико, и Лиза почувствовала свое тело. Он достал свои конспекты по сценическому движению и сценической речи. Заставлял Лизу кувыркаться и падать, петь вокализы, перегнувшись через спинку стула, тараторить скороговорки, ходить по сцене, вынося ногу как бы из середины живота. Он твердил ей как заклинание: «Расслабься, сними напряжение. Каждое движение начинай на расслабленных мышцах и только потом концентрируйся». Лиза перестала вздергивать одно плечо и сутулиться, у нее прорезался чудный низкий голос. Появилась кошачья свобода движений и жестов. Глеб понимал то, чего Лиза не видела: они повторяют путь героев из пьесы. Он лепит ее, как Пигмалион лепил свою Галатею, но это его только радовало. Глеб верил в успех: если Мейерхольд из зрелой Райх слепил вполне сносную актрису, почему бы ему, Глебу, не сделать из юной Лизы свою «прекрасную леди»! И все у них получалось. Парни из студии стали поглядывать на Лизу с явным интересом. Когда она стремительно и точно двигалась на подиуме, даже у Глеба слегка перехватывало дыхание. Правда, переодевшись в свои идиотские костюмы, состоящие из купленных мамой кофт и юбок, она вновь гасла и становилась Белой Молью. Но постепенно в ее гардеробе появились нормальные джинсы и свитера, а волосы, тщательно вымытые и расчесанные, она стала носить распущенными. Лиза стремительно превращалась в симпатичную девчонку, похожую на студентку. Однажды Глеб решил проверить на Лизином лице грим и накрасил ей глаза, обведя их черным жирным карандашом. Он сам поразился тому, что из этого вышло. Лицо стало необыкновенным. Слишком светлые глаза в черной обводке на Лизином скуластом треугольном лице сияли странным цветом озерной воды, нежный, трогательный рот чуть улыбался, а волосы потрясающего серебряного цвета приоткрывали крошечные, чуть заостренные ушки… Глебу захотелось ее поцеловать, тихо-тихо, мягко… А потом резче и грубее, чтобы она вздрогнула и задышала быстро и жарко. Но тогда отогнал от себя эту неудачную мысль. Им самим был установлен в студии жестокий закон: никаких романов между собой. По молодости Глеб полагал, что это возможно. И очень скоро он сам этот закон нарушил…

Подготовка к спектаклю шла полным ходом. Рисунок Лизиной роли почти совпадал с ее собственным превращением. В первых сценах она была нелепа, смешна, вульгарна. Лиза играла себя вчерашнюю, и это заставляло ее меняться еще быстрее. Они с Глебом часто оставались после общей репетиции, чтобы поработать над своими сценами. Сам Глеб играл профессора. Потом поздними зимними улицами они шли к Лизиному дому. Как-то раз он обернулся после того, как они распрощались, и увидел Лизину фигурку, которая брела куда-то прочь от дома… Глеб догнал ее и остановил. Он чувствовал некоторую ответственность за девчонку и не хотел, чтобы студия служила предлогом для отсутствия дома. Лиза сказала, что дома все пьяные и ночевать там она не хочет. Пойдет к знакомой девочке.

– Да вы не переживайте, Глеб, я часто ночую у кого-нибудь. Меня в общежитии у девчонок знают. Вахтерша пустит…

Глеб посмотрел на часы: была половина первого.

– Ладно, пойдем ко мне. Там вторая постель есть.

И они пошли. Их прогулка по зимнему ночному городу казалась Лизе сценой из волшебного спектакля. Горели фонари, освещая крупный невзаправдашний снег. И сквозь кружение этого снега под черным небом она шла, как героиня пьесы, к своему счастью…

А счастье свалилось на нее сумасшедшей лавиной. В ту же ночь они стали близки. И теперь Лиза частенько оставалась у него на ночь, благо дома это никого не интересовало. Она читала его книги и думала его мыслями. Цепляла его словечки и одевалась в его рубашки. Внутри нее росла другая Лиза. Женщина. Умница. Красавица. Его внимание, поцелуи, его красивое тренированное тело казались ей прямым доказательством ответной любви. Но Глеб думал иначе. Нельзя сказать, что он не влюбился… Влюбился, и очень, но все это время он помнил, что его ждут другая жизнь и другие женщины. Те необыкновенные, загадочные, известные…

Виденные им на экране и выдуманные еще в ранней юности, они ждали его в прекрасном грядущем, где не было места Лизе. Но теперь, в этот момент, он был влюблен в нее и целовал ее узкие ступни, называя их крылышками… И она, скрестив легкие тонколодыжные ноги, шевелила этими ступнями, подражая подрагиванию крыл. Невидимое время неслось сквозь них, когда они любили друг друга, и неотвратимо разносило в разные стороны… Но Лиза еще не знала этого и все крепче обнимала Глеба за плечи, все сильнее вжималась в него хрупким телом. И только в предрассветные часы глухая тревога охватывала ее и молчаливое животное внутри нее тихо скулило. Тогда она обнимала любимого и лежала неподвижно, слушая этот плач в себе.

Премьеру назначили на начало марта. Но тут пошли сбои. Надежные ребята бросали студию, их приходилось заменять новенькими. А у девчонок сложности в личной жизни заслоняли тягу к прекрасному. К весне, последовав примеру режиссера, коллектив занялся романами. Девицы закатывали на репетициях истерики, хлопали дверью, давали возлюбленным пощечины. Казалось, никому не было никакого дела до того, зачем все они собрались здесь. Только два ветерана самодеятельной сцены держались спокойно и даже утихомиривали разозленного Глеба. «Ничего, Глеб, – говорил Валерка, терпеливо пережидая очередной скандал, – в театре всегда так. Через месяц все перевлюбляются и займутся делом». Как ни странно, Элла Львовна играла отлично, она наигрывала и комиковала, но все равно чувствовался большой природный дар. Труднее всего было укротить Валерку, который в роли отца Элизы пытался сыграть короля Лира и требовал шекспировских страстей и мощи. Он притаскивал свежие идеи и не понимал, почему режиссер не дает их воплотить. Сложная массовка требовала слаженности. И премьеру перенесли на апрель. Шли прогоны. Глеб требовал особой музыкальности всего ритма спектакля. Цеплялся к каждой мизансцене. Добивался от ребят почти балетных движений, немыслимой слитности. Но и он на очередном прогоне понял, что его актеры добились почти невозможного и что лучше они не сыграют.

Генералка, на которую по обычаю пришли все знакомые и родственники, обещала успех. На премьеру Глеб решился пригласить преподавателей из института. Успех был колоссальным. Даже ленивые и вечно пьяные осветители не подкачали, и свет был таким, как Глеб задумал. Ширмы светились изнутри таинственно и сказочно. На их фоне причудливые костюмы выглядели уже не старьем, а настоящими произведениями искусства. Массовка легко и четко двигалась, пела речитативом. Но главное – его Элиза была неимоверно хороша. Потешная, неуклюжая вначале и стремительная, гибкая, элегантная в конце спектакля. Восторг успеха горел в ней, и на поклоны она не выходила, а почти вылетала. Во время обязательного банкета в складчину преподаватель из Глебова института велел Лизе приходить сдавать экзамены и твердо обещал помощь в поступлении.

Ночью Лиза и Глеб пили остатки шампанского и хохотали, вспоминая эпизоды репетиций, все смешные и дурацкие происшествия, которые случались за эти месяцы. До творческих туров у Старика оставалось всего пару месяцев. Глебу нужно было поговорить с Лизой, но он не решался. Их полусовместная жизнь тянулась по-прежнему. Когда «мусенька» как-то спросила: «Глеб, а что будет с твоей девочкой?», он вспылил и едва ли не впервые в жизни закричал на мать: «Не лезь не в свое дело!» Ему нравилась Лиза, ее руки и глаза, нравилось спать с ней в одной постели, пить кофе утром, читать стихи по вечерам и играть для нее отрывки, когда она восторженно вскрикивала и произносила, подражая ему: «Гениально!» Он смотрел на нее как на свое произведение и привычно продолжал исправлять ошибки в произношении, впихивать в ее голову какие-то имена, следил за ее осанкой и походкой. Но однажды Лиза сказала между прочим как о решенном: «Когда мы будем жить в Москве…», и Глеб опомнился. Отрезать надо было сразу и жестко, чтобы у нее не осталось иллюзий. Глеб понимал, что так будет лучше для нее самой.

Лиза знала, что Глебу скоро ехать на туры. Но ей казалось, что он что-то придумает для нее. Ведь он переменил все в ней, он мог все! Так почему бы ему не решить так же легко и вопрос с их отношениями. Он был ее хозяин, князь, господин. Он воплощал в себе иную жизнь. Жизнь, которая могла быть только в кино или театре. Но вот это случилось с ней, с Лизой. Ей казалось, что и он ощущает ее как свою собственность, часть себя…

В тот вечер она бежала к нему переполненная весной. Все зацвело разом: вишни, яблони, сирень… В сумерках неясно белело это цветение, запах короткого дождя, мокрой листвы и земли касался Лизиного горячего лица. Почему-то ей казалось, что Глеб кинется ее целовать и ему будет радостно ощутить этот запах на ее волосах и щеках. Открыв ей, Глеб не шагнул назад приглашающе, а наоборот, вышел на площадку и прикрыл за собой дверь. Лиза услышала музыку и подпевающий мелодии женский голос.

– Лиза, я не один, – значительно и тихо произнес Глеб.

– У тебя гости? – спросила Лиза. Она не понимала, почему Глеб стоит здесь и смотрит мимо нее, досадливо морщась. Такое выражения лица у него бывало только тогда, когда она плохо работала на репетиции. – Что-то не так? – снова спросила она.

– Лиза, ты не понимаешь? У меня – женщина! – страшным шепотом закричал Глеб.

– Ну и что, – ответила она, еще не осознав сказанного им. Но тут же догадалась и ахнула. Хотела кинуться вниз по лестнице, но остановилась, чтобы глянуть ему в лицо. Однако Глеб отвел глаза и протянул пакет с ее вещами.

– Извини, так будет лучше, – сказал он и захлопнул за собой дверь.

Еще минуту-другую Лиза смотрела на эту такую знакомую дверь, которая отрезала вдруг от нее все, что называлось жизнью. Потом она медленно побрела вниз по лестнице. Тяжелый театральный занавес упал и скрыл сияние огней, цвета декораций. Зрители могли идти домой. Для них все кончилось.

Август выдался жарким. В такую погоду приличные «белые люди» лежат на пляже и потягивают пиво. Глеб тоже не прочь был бы податься на пляж с какой-нибудь симпатичной девицей. Но вместо этого он уже час грузил ящики с яблоками. Он давно не озирался по сторонам, опасаясь, что кто-то из старых знакомых увидит его. За те полгода, что он провел в родном городе, ему стало ясно, что никому нет никакого дела до проблем других. Каждый выживал в одиночку. За десять лет Глебова отсутствия в городе вроде бы ничего не переменилось, только обветшали здания да центральная часть приобрела сомнительный и поддельный блеск. Утром, проснувшись от духоты, Глеб с тоской вспомнил вчерашнюю пьянку и отметил ставшее привычным желание хлебнуть чего-нибудь, если не пивка, то кисленького сухого. «Я спиваюсь…» – подумал он как о постороннем, но страха не ощутил, только скуку. Его старики практически весь год жили на даче, и некому было навести порядок в захламленной квартире.

Глеб забрел в кухню, посмотрел, не осталось ли чего от вчерашнего, но бутылки были пустыми. Потом глянул на себя в зеркало.

– Хорош, – пробормотал он, обозревая отечные мешки под глазами и трехдневную щетину.

Бриться не хотелось, вообще ничего не хотелось. Это состояние продолжалось у него вот уже года два. Собственно, с тех пор как он понял, что все его театральные планы несостоятельны. Десять лет назад Глеб благополучно поступил на курс к Старику. Все годы обучения ходил у него в любимчиках, знал, что тот поможет пристроиться в театре, в крайнем случае оставит у себя в институте. Были уже и кое-какие договоренности и замыслы. Но на пятом курсе Глеб вдрызг разругался со Стариком, и они перестали разговаривать. Глеба в тот момент это мало волновало, он уже поставил нашумевший спектакль в молодежном театре, о премьере говорила вся Москва. Тогда же он развелся с первой женой, женился на сумасшедшей красоты мулатке-француженке и махнул к ней. Прожили они вместе месяца два, а потом страсть красавицы иссякла, и он остался в Париже полулегально, зарабатывая деньги с уличными актерами. Ему казалось, что он все еще копит опыт и впечатления для будущих спектаклей… Но когда Глеб вернулся в Москву, Старик уже умер.

Никого другого, кто бы составил ему протекцию, у Глеба не было. Правда, была куча знакомых в театральной среде. Каждую секунду здесь возникали гениальные проекты и с той же скоростью гасли – за отсутствием денег. Глеб привык тусоваться по фуршетам и презентациям. С компанией таких же, как и он сам, прилипал-неудачников Глеб был всюду и видел всех, но сам ничего не значил. Никто уже не помнил про его единственную удачную постановку. Полгода назад его первая жена, на подмосковной даче которой он жил по старой дружбе, объявила, что продает загородный домик. Глеб поехал к родителям на время и застрял в городе, кажется, насовсем. Работать было негде, и он начал подрабатывать грузчиком.

Очередной ящик вдруг неловко выскользнул у него из рук и упал. Распрямляясь, Глеб поднял глаза и увидел женщину. Она стояла рядом с машиной темно-синего цвета и внимательно смотрела в сторону Глеба. Женщина была из той породы, что всегда нравились Глебу. Высокая, гибкая, в простом легком платье, с небрежно сколотыми в низкий узел волосами. Она стояла, чуть откинувшись, одна нога носком была повернута внутрь… С треугольного кошачьего лица смотрели светлые глаза, смотрели на Глеба. Но он все еще не узнавал. Тогда она произнесла низким, певучим голосом:

– Глеб, ты что, совсем забыл старых знакомых?

И он растерянно произнес:

– Лиза…

Лиза засмеялась.

– А мне кто-то из ребят сказал, что ты в городе, но я не поверила…

Он почему-то понял, что она уже знает про него все и специально приехала сюда, чтобы посмотреть на него. «Смотри, смотри…» – про себя пробурчал Глеб. Злоба просто душила его. С ней все было понятно: содержанка или, в лучшем случае, жена богатенького деятеля новой формации. И теперь ей потребовался Глеб, чтобы продемонстрировать свои достижения на постельной ниве… А Лиза, вроде бы не замечая Глебова плохого настроения, продолжала что-то говорить. Почти пела своим красивым голосом. Ага, она приглашала его встретиться где-нибудь вечером, посидеть, вспомнить прошлое. Глеб согласился, решив про себя, что он еще покажет ей, чего стоит, хотя в глубине души понимал, что его одолевает желание увидеть ее еще.

Вечером он долго и придирчиво разглядывал себя в зеркало. Отеки под глазами сошли, но фейс был изрядно потрепанным. Глеб попробовал оценить себя глазами режиссера, подбирающего актера на роль. И сделал вывод, что он еще вполне годится на героя-любовника, этакого демонического любимца нимфеток… А вот зрелая женщина непременно разглядит «золотое клеймо неудачи» на его тридцатипятилетнем челе. «Да, дважды в день глядеться в зеркало – это уже слишком», – подумал Глеб и быстро оделся в те шмотки, что привез еще из Франции. Вещи были настолько добротны, что и теперь выглядели прилично. Еще он достал оставленный для квартплаты стольник, прекрасно понимая, что этих жалких денег на приличный ужин не хватит… «А может, она феминистка и на американский манер платить за себя не позволит…» – понадеялся Глеб.

Лиза выбрала для встречи недорогой, но приличный ресторанчик, где в закрытом дворике под кронами старых лип можно было спокойно поговорить. Она уже сидела за столиком в ожидании Глеба. Он отметил, что для подружки нового русского выглядит Лиза слишком утонченно. Простое пепельно-серебристое платье, нитка жемчуга, волосы собраны в высокую, намеренно небрежную прическу… Заказали ужин, вино. И Глеб насторожился в преддверии первых Лизиных шагов. Вот сейчас она даст понять, кто есть кто на этом празднике жизни. Лиза и впрямь начала разговор, что называется в тему:

– Ты думаешь, я содержанка? Неправильно думаешь. У меня фирма. Филиал крупного косметического объединения.

Глеб укорил себя за ошибку. Действительно, эта манера держаться, этот прикид не соответствовали бы низкому социальному статусу. Оба закурили и начали лениво перекидываться словами.

– Итак, гений современной режиссуры соблаговолил заглянуть в наш тихий уголок, понюхать дым Отечества… Почему же не подошел парижский смог?

Глеб усмехнулся.

– Ты рада, что у меня все не очень хорошо?

– Напротив. Я огорчена. Добивалась всего в поте лица, чтобы оказаться вровень с тобой… А стараться и не нужно было. Стояла бы себе спокойно на базаре рядом с Танькой и барахлом торговала.

Впервые Глебу кто-то посторонний дал понять, что он теперь собой представляет. И неожиданно для себя он не встал, не вышел вон, а продолжил неприятный разговор.

– Жаль, что разочаровал тебя… Ты хотела увидеть светило, чтобы можно было ткнуть пальцем и заявить: вот мое увлечение молодости.

– Это было не увлечение. Это была любовь.

И они замолчали надолго… В сумерках, среди еще летнего тепла и едва уловимого сентябрьского холодка в кронах деревьев. Лиза хотела бы бросить ему в лицо горькие слова о годах нищеты и труда, слова о том, как черств был ее кусок хлеба. Как болели и трескались руки после мытья подъездов, как капризны были избалованные дети, которых она нянчила. Лиза выбирала семьи с пользой для себя, не тех, что больше платили, а тех, кто мог ей помочь продвинуться в жизни. Одна молодая пара устроила ее на курсы бухгалтерии от своей фирмы. Еще одна женщина занималась с ней английским: три часа с ребенком стоили одного часа занятий. Мать спивалась. Ее сожители становились все страшнее и наглее. Лиза рискнула договориться с участковым, и под их совместным давлением мать подписала документы на продажу их квартиры, располагавшейся в хорошем районе. Лиза купила такую же двушку на окраине и разницей в деньгах оплатила свое обучение в Институте менеджмента. Потом была маленькая фирма, повышения и надежный заработок. Но Лиза снова рискнула и ушла на смешную должность секретаря-референта в государственную структуру, чтобы покинуть ее через два года, будучи знакомой со всеми чиновниками среднего звена.

Затем три года труда на частной фирме, в результате чего хозяева объединения дали ей возможность стать совладелицей дочерней фирмы. Цена всего этого – невозможность расслабиться ни на секунду и одиночество – была незаметной для окружающих. Ни друзей, ни врагов – только партнеры и приятели… И все эти годы в душе жило предчувствие встречи, когда Глеб оценит ее наконец и осознает, от чего отказался. Пару лет назад она окольными путями узнала о его жизни, узнала, что он в Париже, что с театром не сложилось, и ей разонравилась ее жизнь. Ее постигло острое разочарование. У него, у Глеба, было все, в чем ей судьба отказала: талант, добрые родители, книги, друзья… А он швырнул все на ветер, и ее мечта потеряла смысл. С того самого момента как незримый тяжелый занавес рухнул перед ней, она знала, что вернется в это залитое огнями пространство победительницей, хозяйкой. Но тот, для кого все эти десять лет велась изнурительная, расчетливая игра, ушел со сцены. Настало время торжествовать, но в Лизе не было торжества. Только жалость и недоумение. И после тяжкого, но понятного для обоих молчания она спросила: