Текст книги "Воспоминания. 1848–1870"

VII

Приезд в Лондон – Герцен и его семейство – Наем квартиры – Иван Иванович Савич – Помощники Герцена – Типография – Водворение у Герцена – Столкновение с Орсини – Казнь Орсини в Париже – Воскресные собрания у Герцена – Перемена квартиры – Начало издания «Колокола»

1856—1860

В 1856 году, 9 апреля, мы переехали из Остенде в Дувр: плыли по очень взволнованному морю, я крепилась, чтобы не захворать. Огарев переносил морские путешествия очень легко. Когда пароход остановился перед бесконечными мрачными скалами Дувра, тускло видневшимися сквозь густой желтоватый туман, сердце мое невольно сжалось: я почувствовала кругом что-то чуждое, холодное; незнакомый, непривычный говор… Всё поражало и напоминало мне мою далекую сторону, мою семью.

Какая-то толстая англичанка с саквояжем на руке бежала к пароходу, видимо, боясь опоздать, но прежде чем спуститься на пароход, стала расспрашивать всех пассажиров, поднимавшихся по лестнице в город, каков был переезд, тихо ли было море; узнав, что оно было, напротив, очень бурным, она торжественно воскликнула по-английски: «Не поеду!» – и пошла поспешно назад. Моряки и пассажиры смеялись.

Мы отыскали свой багаж, взяли карету и отправились на железную дорогу. Едва мы успели сдать вещи и занять места, как поезд тронулся с неимоверной быстротой; это был экспресс: объекты по дороге мелькали, и это производило неприятное впечатление. Мне было досадно, что нам не удалось позавтракать, потому что это было необходимо для здоровья Огарева, с которым мог случиться припадок от слабости и от нетерпения видеть своего друга.

Часа через четыре мы увидели Лондон – величественный, мрачный, вечно одетый в туман, как в кисейное покрывало, – Лондон, самый красивый город из виденных мною. Мелкий, частый дождь не умолкал. Взяв багаж и приказав поставить его на карету, мы отправились отыскивать Герцена по данному нам доктором Пикулиным адресу: Richmond, Cholmey Lodge. Но кеб – не железная дорога, и нам пришлось запастись еще большим терпением. Наконец мы прибыли в Ричмонд; несмотря на дождь, город произвел на меня сильное впечатление: он весь утопал в зелени, даже дома были покрыты плющом, диким виноградом и другими ползучими растениями; вдали виднелся великолепный бесконечный парк. Я никогда не видала ничего подобного!

Кеб остановился у калитки; кучер, закутанный в шинель с множеством воротников, один длиннее другого, позвонил; вышла привратница. Осмотрев нас не без любопытства, так как мы, вероятно, очень отличались от лондонских жителей, она учтиво поклонилась нам. На вопрос Огарева, тут ли живет мистер Герцен, она обрадованно отвечала:

– Да, да, mister Ersen жил здесь, но давно переехал.

– Куда? – спросил уныло Огарев.

– Где теперь? – переспросила привратница. – О, далеко отсюда, сейчас принесу адрес.

Она отправилась в свою комнату и вынесла адрес, написанный на лоскутке бумаги. Огарев прочел: London, Finchley road № 21, Peterborough Villa. Кучер нагнулся над бумажкой и, очевидно, прочел ее про себя.

– О… о-о-о… – протянул он, качая головой. – Я отвезу вас в Лондон, а там вы возьмете другой кеб; моя лошадь не довезет вас туда, это на противоположном конце города, а она и так устала, сюда да обратно – порядочный конец.

Мы вздохнули печально и безусловно подчинились его соображениям. Возвратившись в Лондон, Огарев сознался, что желает чего-нибудь закусить наскоро, пока наши чемоданы переставляют с одного кеба на другой; так мы и сделали. Усевшись в карету, мы опять покатили по звучной мостовой; дорогой мы молчали и в тревожном состоянии духа смотрели в окно, а иногда обменивались одной и той же мыслью: «Ну, а как его и там не будет?»

Наконец мы доехали. Кучер сошел с козел и позвонил. Номер дома виднелся над калиткой; дом, каменный, чистый, вполне прозаичный, находился среди палисадника, обнесенного высокой каменной стеной, усыпанной сверху битым стеклом; стена эта придавала палисаднику скорей вид глубокой ванны.

Дверь дома отворил повар Герцена Франсуа – итальянец, маленький, плешивый, на вид средних лет. Он поглядел на наши чемоданы и вновь запер ее; вероятно, он ходил передавать виденное своему хозяину. Нетерпеливый кебмен (кучер) позвонил сильнее. На этот раз Франсуа живо вышел, добежал до калитки, развязно поклонился нам и сказал на ломаном французском:

– Monsieur pas B la maison.

– Как досадно, – отвечал тихо Огарев тоже по-французски и подал мне руку, чтобы я вышла из кареты. Потом он велел кучеру снять с кеба чемоданы и внести их в дом, спросил кучера, сколько ему следует, и заплатил. Франсуа шел за нами в большом смущении.

Войдя в переднюю, Огарев повернулся к Франсуа и спросил:

– А где же его дети?

Герцен стоял наверху, над лестницей. Услышав голос Огарева, он сбежал вниз, как молодой человек, и бросился обнимать его, потом подошел ко мне.

– А, Консуэло? – сказал он и поцеловал меня тоже. Видя нашу общую радость, Франсуа наконец пришел в себя, а сначала стоял ошеломленный, думая, что эти русские, кажется, берут дом приступом.

На зов Герцена явились дети с гувернанткой Мальвидой фон Мейзенбуг. Меньшая, смуглая девочка лет пяти с правильными чертами лица, казалась живою и избалованною; старшая, лет одиннадцати, несколько напоминала мать темно-серыми глазами, формой крутого лба и густыми бровями и волосами, хотя цвет их был много светлее, чем цвет волос ее матери. В выражении ее лица было что-то несмелое, сиротское. Она почти не могла выражаться по-русски и потому стеснялась говорить. Впоследствии она стала охотно разговаривать со мной, когда шла спать, а я садилась возле ее кроватки, и мы беседовали о ее дорогой маме.

Сыну Герцена, Александру, было лет семнадцать; он очень нам обрадовался. Он был в той неопределенной поре, когда отрочество миновало, а юность не началась. Я была для него до отъезда из Лондона старшей сестрой, другом, которому он поверял всё, что было у него на душе.

В первые дни нашего пребывания в Лондоне Герцен запретил Франсуа пускать каких бы то ни было посетителей; даже присутствие Мальвиды было ему в тягость: он хотел говорить с нами обо всем, что наболело в его душе за последние годы; он рассказывал нам со всеми подробностями обо всех страшных ударах, которые перенес, рассказывал и о болезни, и о кончине жены.

Часто дети или Мейзенбуг, войдя, мешали нам, прерывали нашу беседу, поэтому Герцен предпочитал начинать свои рассказы, когда они все уходили спать; так мы провели несколько бессонных ночей, утро нас заставало на ногах, мы спешили разойтись и прилечь. Я беспокоилась только за Огарева, но делать было нечего.

После, успокоенный, облегчив себя, поделившись с нами своими страданиями, Герцен стал опять живым и деятельным. Он ходил с нами по Лондону и показывал всё, что его поразило раньше: между прочим, и лондонские таверны, где люди отгорожены, как лошади в стойлах; ночные рынки по субботам со смолистым освещением, где бедняки делают покупки и где со всех концов слышно: «Бай, бай, бай…»

Заниматься делом Герцен собрался не скоро. Несколько дней спустя нам нашли маленькую квартиру, состоявшую из двух комнат, у Mrs Brus, в двух шагах от дома Герцена. Кроме помещения, мы пользовались еще правом послать Mrs Brus купить провизии к обеду, а за готовку она, по английским обычаям, ничего не получала.

Нам очень хорошо жилось у этой почтенной особы, но большую часть времени мы проводили в доме Герцена. Там мы встречали эмигрантов со всех концов Европы: приходили французы, немцы, итальянцы, поляки, из русских в то время в Лондоне находился один только Иван Иванович Савич, двоюродный брат того студента Савича, который пострадал за политический образ мыслей, кажется, когда Герцен был студентом; стало быть, очень давно. Тем не менее Иван Иванович, потому только, что был ему двоюродным братом, чувствовал себя как бы виноватым перед нашим правительством и потому побоялся возвратиться в Россию и сделался эмигрантом. Много он вытерпел неприятностей и лишений, но когда мы приехали, он уже жил уроками и мало прибегал к помощи Герцена, который помогал всем эмигрантам.

Прежде всех других знакомых Герцена мы увидали двух помощников его, поляков Тхоржевского и Чернецкого; последний заведовал типографией, то есть и набирал, и печатал сам, присылал по почте или приносил корректуры. Он был довольно высокого роста, с темными волосами, небольшой бородой того же цвета и зелеными глазами. Тургенев заметил, со своей обычной наблюдательностью, что левый глаз Чернецкого будто спит и безучастен ко всему окружающему – как будто лишний. Чернецкий был человек посредственного ума и без образования, обидчив и упрям до крайности, что и видно из слов о нем Герцена. Не раз Александр Иванович говаривал мне, что если б я не заступалась за Чернецкого, он давно бы с ним разошелся окончательно.

Тхоржевский во всем отличался от своего соотечественника, и наружность его была иная: немного пониже ростом и поплотнее Чернецкого, он был блондин с большой русой окладистой бородой; очень маленькие голубые глаза приветливо смотрели особенно на наш пол, которого он был усердным поклонником. Лоб его продолжался далеко за обычные пределы и переходил в большую плешь, пониже виднелись жидкие белокурые волосы. Как и Чернецкий, он был горячим патриотом, но не симпатизировал польской аристократии, а потому довольно безнадежно смотрел на польские дела. Вообще он любил русских, а к Герцену и его семье имел бесконечную преданность, хотя Герцен делал для него не более, чем для других.

Тхоржевский содержал крошечную книжную лавку в Сохо и занимался розничной продажей всех изданий типографии Герцена. Он жил скромными барышами с продажи, а кроме того, был кем-то вроде кустода3636
  Сторожа. – Прим. ред.


[Закрыть] для приезжих русских, которые за услуги угощали его иногда завтраком с устрицами и бутылкой какого-нибудь вина; платы бы он не взял. По воскресеньям он неизменно обедал у Герцена и исполнял все поручения не только Герцена и Огарева, но и наши.

Все эмигранты собирались к Герцену по воскресеньям, иные, как Боке, например, являлись с раннего утра; и в сущности, это очень понятно: будничная жизнь их была так тяжела, это была действительная борьба из-за куска хлеба; не мудрено, что они радовались воскресенью, словно дети, отпущенные домой. Конечно, между англичанами есть множество прекрасных людей, но выходцы имели дело с нажившимися мещанами, а это самый антипатичный класс везде, в особенности в Англии.

Между эмигрантами были замечательные люди, как, например, Луи Блан. Он не бедствовал, порядочно зарабатывал пером, жил скромно и был отлично принят английской аристократией. Луи Блан был корсиканец, очень маленького роста; огромные черные глаза его были исполнены ума и находчивости. Он любил говорить, рассказывать; анекдоты так и сыпались, но в его слоге было что-то книжное: он говорил как будто слишком хорошо.

Луи Блан не бывал у нас по воскресеньям, также как и Мадзини, известный итальянский революционер и глава демократической партии. Оба они не желали мешаться с простыми эмигрантами и бывали только в другие дни по приглашению Герцена или по собственной инициативе. Луи Блан поражал необыкновенной памятью и большой начитанностью, особенно в отношении истории и литературы. Когда он в разговоре вспоминал какое-нибудь историческое событие, то обрисовывал его так ярко, с такими подробностями, что, казалось, сам был свидетелем передаваемого. Мадзини был тоже чрезвычайно образованный и умный человек. Он имел дар привлекать к своей партии мужчин и женщин и располагал ими вполне деспотически, посылая их иногда на верный риск. В 1856 году Мадзини было за сорок лет; он был высокого роста, очень худой, с черными выразительными глазами; аскет, он почти не употреблял пищи, а работал очень много: писал в итальянских, иногда в английских газетах, отправлял разные предписания своим многочисленным адептам и, кроме того, сочинял теоретические статьи.

Раз на вечере у друзей Мадзини Герцен в разговоре с последним оказался отличного от него мнения и горячо отстаивал свои взгляды; Мадзини тоже спорил с жаром. Ошеломленному настойчивостью Герцена Мадзини сделалось чуть не дурно, он задыхался: дамы засуетились около него, подавали воды, какие-то порошки… Одна англичанка, страстная мадзинистка, была короче остальных знакома с Герценом; она отвела его в сторону и сказала ему с упреком:

– Это всё вы наделали, разве можно так горячо спорить с Мадзини, он не может этого выносить!

– Я не знал, – отвечал Герцен.

Действительно, Герцен не понимал этого генеральства, важности, напускаемой на себя революционерами; в эпоху самой силы и славы «Колокола» он оставался всё тем же непринужденным, гостеприимным, простым, добродушным человеком. Он оставался себе верен; это поражало русских не раз. Но происходило это не потому, что Герцен не понимал своего влияния, своей силы; напротив, он знал себе цену, но находил эту аффектацию, позу недостойными сильного ума.

Из немецких эмигрантов самым примечательным был Готфрид Кинкель. Он работал на кафедре истории в университете, как мне кажется, а жена его имела класс пения на дому. Два раза в неделю старшая дочь Герцена ходила к ней учиться пению. Кинкель был человек очень высокого роста, широкий в плечах. За глаза Герцен называл его Геркулесом. Он был так проникнут своим величием, что не мог обратиться к жене за куском сахара без необыкновенной торжественности в голосе, что нам, русским, казалось очень смешно. Жена, подавая сахар, отвечала ему так же торжественно.

Раз она очень удивила Герцена, который, сидя у них, заговорил о кончине Гейне.

– Как я рада этой вести! – воскликнула госпожа Кинкель. – Я всё боялась, чтоб Гейне не написал пасквиль на моего мужа.

Вот отношение к поэту, который во всем мире стал бессмертен!

Эти Кинкели были ближайшими друзьями Мальвиды. Вероятно, их семейная жизнь была не вполне счастливой, несмотря на всю их торжественность, потому что года два спустя жена Кинкеля бросилась с четвертого этажа, оставив четверых малолетних детей. Едва миновал год после ее кончины, как Готфрид Кинкель вступил в брак с какой-то учительницей, к которой покойная жена его ревновала. Перед свадьбой отца дети его собрались, поплакали, дали друг другу слово никогда не жаловаться на мачеху, что бы ни случилось, и сдержали свое слово.

Мальвида и другие друзья Кинкелей из приличия распространяли слух, что покойная госпожа Кинкель бросилась из окна от аневризмы: будто почувствовала такое стеснение в груди, что голова закружилась и она упала; но эти предположения ничем не подтверждались.

Вскоре после нашего приезда в Лондон прошла молва, что отважный революционер Орсини, заключенный в Австрии в тюрьму, бежал и скоро будет в Лондоне. По этому поводу Герцен вспомнил и рассказал нам, как год тому назад на вечере у госпожи Мильнергинсон3737
  Жена министра, мадзинистка, давала вечера; муж ее никогда не бывал на них.


[Закрыть], которая только что вернулась из Швейцарии, он слышал, будто Орсини – австрийский агент. Зная лично Орсини, Герцен оспаривал эту бессмысленную сплетню, говоря, что из таких людей, как Орсини, никогда не выходит ни шпионов, ни агентов. Возвратясь домой, Герцен рассказал услышанное Энгельсону.

– Какая глупая клевета, – говорил Герцен, – человек страдает в тюрьме, а негодяи чернят его.

Энгельсон был очень хорош с Орсини; он возмутился этим слухом, взволновался, бранил Мильнергинсон за распространение подобных толков и, наконец, выразил надежду, что этому слуху никто не поверит; так они и разошлись спать. Впоследствии разговор этот был забыт. Энгельсон жил в то время с женой у Герцена в доме. Они познакомились еще в Ницце, при них скончалась жена Герцена; в то время Энгельсоны тоже жили у Герцена: казалось, что они принимают большое участие в Герцене и его детях, но на деле вышло иначе. Как только выяснилось, что им не удалось завладеть всем в доме, они поссорились с Герценом и переехали из его дома, затаив против него ненависть и жажду мести.

Через несколько дней после этого разговора, возвратившись с ежедневной прогулки по городу, Герцен сказал нам, что Орсини приехал, что он видел его и он завтра будет обедать у нас. Я так много слышала о нем, что мне интересно было посмотреть на этого человека.

В то время мы уже жили в доме Герцена; вот как это случилось. Огарев и Герцен пошли однажды вместе в город, я была одна в своей квартире. Вдруг явилась с детьми Герцена miss Myls, старая горничная. Старшая из детей, Наташа, с веселым лицом бросилась ко мне на шею и говорит: «Она3838
  Мейзенбуг.


[Закрыть] уехала и все вещи взяла!» Miss Myls подтвердила эти слова. Я ничего не понимала и пошла с ними к ним домой. Нам встретился их брат Александр. Он шел взволнованный, поднял маленькую Ольгу и поцеловал ее, глаза его были полны слез.

– Зачем это? Зачем?.. – говорил он.

Герцен был очень рассержен этой чисто немецкой выходкой.

– Можно было объясниться, обдумать… – говорил он.

Идти к ней и просить ее возвратиться он ни за что не хотел. Она стала жить на квартире, а мы переехали к Герцену и простились навсегда с милой Mrs Brus. Но возвращаюсь к своему рассказу.

В назначенный час Орсини явился. Это был чисто итальянский тип: высокого роста, с черными волосами и черными глазами, с черной небольшой бородой, правильными, но немного крупными чертами лица. Вероятно, он был еще красивее в итальянском военном мундире, но в Лондоне он ходил в сюртуке и носил его с тем особенным шиком, с которым все военные носят штатское платье. Когда он говорил, то поражал необыкновенным воодушевлением, живостью, горячностью и вместе с тем уменьем остановиться, не высказать больше, чем хотел.

Я расспрашивала его о побеге из тюрьмы, и он охотно передал мне, что мог или хотел сообщить.

– Вы знаете, вероятно, что во всех тюрьмах есть решетки, – говорил он, улыбаясь. – Я буду краток, чтоб не надоедать вам рассказом. Мне передали пилу. Такая простая вещь, а требует уменья, хитрости и женской преданности. Да, без женщин, – сказал он задумчиво, – никакой побег не совершится. Я выпилил решетку своего окна и вставил ее опять, чтобы было незаметно; а в последний вечер распилил железо своих кандалов. Знаешь время, когда сторож не войдет, работаешь, а всё думается: «А как он придет в неурочный час?» – и делается нехорошо на душе… Мне прислали сверток – длинную крепкую полосу полотна, по которой я мог спуститься, – но, должно быть, ошиблись в высоте здания тюрьмы: темной ночью я начал спускаться, и мне показалось, что до земли еще далеко, а полоса вся. Пришлось спуститься наудачу, просто упасть на землю.

Я почувствовал страшную боль в ноге, но не мог определить, сломал ли я ногу, или только вывихнул. Но надо было спешить ко рву хоть ползком. Я не мог вполне стать на ногу, но добрался до рва, потом вышел на дорогу, снял сапог с ушибленной ноги и пустился бежать до условленного места, где меня ожидало одно преданное существо в экипаже, запряженном парой. И вот, пролежав недель пять, я цел, невредим и свободен, а во всё время бегства я был на волоске от гибели: малейший шорох – и началась бы тревога, зажгли бы огни, стали бы догонять, стрелять… Разве мало гибнет удалых голов, которые пытаются самовольно выйти на свободу! Солдаты привыкли стрелять в беглецов, им это нипочем.

Орсини был очень оживлен и любезен. Через неделю он опять нас навестил; рассказы его были всегда очень интересны. Но едва прошло несколько дней после его последнего посещения, как Герцен получил от него довольно странное письмо. Выражая доверие Герцену, Орсини просил его, однако, дать ему объяснение на следующий вопрос: правда ли, что он, Герцен, распространял слух, что Орсини – австрийский агент? Орсини кончал свое послание тем, что ждет ответа до двенадцати часов и вполне верит в благородство и откровенность Герцена.

Последний задумался на минуту, как бы недоумевая, откуда такая страшная клевета, но скоро догадался, что этот удар из-за угла нанес Энгельсон.

– А! – вскричал он. – Вот она, месть, которой он грозил! Энгельсон неразборчив в средствах, он только предполагает, что Орсини хороший дуэлянт, вдобавок, он оскорблен, а не я, стало быть, он будет стрелять первым, а уж его пуля не собьется с дороги… Я не буду ему писать в ответ, не стоит, а пойду и расскажу ему откровенно, как всё происходило. Тогда увидим: если он поверит моим словам – хорошо, а нет, так что ж, мало ли случайностей окружают нас постоянно. Теперь хоть дети не останутся одни, как тогда в Ницце, вдали от родины; теперь я не боюсь за детей, надеюсь на тебя, Огарев.

Последний выразил желание сопутствовать Герцену к Орсини. В ту минуту, когда они собирались выйти, вошел Саффи, известный итальянский революционер и самый благородный и прямой человек из всех эмигрантов. Он был когда-то любимым учеником Мадзини; в 1849 году Гарибальди, Мадзини и Саффи (триумвиратом) управляли Римом, когда французы заняли его.

Саффи беспрекословно слушался Мадзини и раз был послан из Лондона с каким-то важным поручением3939
  За поимку его была обещана награда, а он спокойно ходил по улицам Турина и рассеянно читал это объявление.


[Закрыть]. Только из чувства долга Саффи исполнил поручение с большим риском для себя, но, отрезвленный, он, возвратившись в Лондон, заявил Мадзини, что более не поедет с подобными поручениями, потому что видит их бесполезность.

– Настали другие времена, – сказал он, – надо уметь выждать спокойно, будущее укажет нам другие пути.

Этим протестом он вызвал страшную бурю со стороны всех мадзинистов и потому сблизился с Герценом. Так как Саффи был необыкновенно образованный человек, то получил кафедру истории в Оксфордском университете и отлично читал лекции по-английски с небольшим итальянским акцентом.

Наши показали Саффи письмо Орсини, тогда он вспомнил, что был тоже у Мильнергинсон в тот вечер и может засвидетельствовать, как происходило дело. Он вызвался ехать с ними, и они втроем отправились к Орсини, который питал к Саффи самое глубокое уважение.

Орсини их ожидал. Он принял их очень хорошо, но с некоторым оттенком официального тона. Выслушав откровенное и безыскусное объяснение Герцена, затем подтвержденное Саффи, он просиял и горячо протянул руку Герцену.

– Как я рад! – сказал он. – Я так надеялся, что вы этого не могли сказать! Простите меня за неуместное сомнение.

Герцен попросил Орсини назвать того, кто был виной всей этой тревоги.

– Не могу, – отвечал Орсини, – да и зачем?

– Однако, – сказал Герцен, – если я отгадаю, вы мне скажете? Эта клевета передана вам Энгельсоном, правда?

Орсини слегка улыбнулся.

Как велико влияние случайностей на крупные события! Если б дуэль Герцена с Орсини состоялась, вероятно, «Колокола» бы не было; не было бы и всех изданий «Русской типографии» в Лондоне.

Сначала мы занимались этим происшествием, радовались его счастливому исходу, толковали о нем и сдали его наконец в архив нашей памяти; но Орсини не мог забыть происшедшего. Он верил искренности Герцена, тем не менее эта клевета оскорбляла его, не давала ему покоя. Следует полагать, что он подозревал в ней мадзинистов, потому что с ними не ладил, а такое средство использовалось иногда с противниками. Орсини редко бывал у нас, но и в эти редкие посещения было заметно, что какая-то мысль неотвязно преследует его, в конце концов он стряхивал докучную idée fixe и казался оживленным по-прежнему. Орсини искал в своих воспоминаниях блестящий, геройский поступок, который послужил бы опровержением бессмысленной клеветы; он жаждал самоотвержения, славы, нравственной победы над мадзинистами… Он победил их, но ценой победы стала его голова.

Вероятно, и теперь не всеми забыто покушение Орсини на жизнь Наполеона III, совершенное, кажется, в 1858 году. Неудачно брошенные в карету Наполеона и ему под ноги разрывные бомбы повредили многим, но не императору. Орсини и тут не растерялся. Раненый осколком бомбы, он вернулся на свою квартиру с подвязанной рукой, резко браня французов: «Я пошел искать развлечений, а возвращаюсь с подвязанной рукой!»

Хозяйка квартиры, добрая старушка, ничего не подозревала и ухаживала за его больной рукой. Он имел английский паспорт и разыгрывал роль англичанина. К несчастию, сообщники Орсини не имели не только образования, но и даже находчивости. Они – их было трое – разбрелись по углам после происшествия; один из них ходил по трактирам, видимо, разыскивая Орсини. Полиция арестовала его и допросила; он объяснил, что искал друга своего, англичанина, и даже дал его адрес.

Тогда полиция явилась в квартиру Орсини; при обыске у него нашли бомбы; хозяйка не верила своим глазам.

После долгого заключения (кажется, с месяц) Орсини был приговорен к смертной казни, так же, как и товарищ, искавший его. Он писал к Наполеону III, но не просил о помиловании; он писал только о милой родине. В день казни рано поутру – это было зимой – Орсини и товарища его вывели на площадь. Приговоренные шли босиком и под черным покрывалом, как за отцеубийство. Орсини шел с полным самообладанием. На эшафоте он хотел сказать что-то, но барабаны забили, и красивая голова его скатилась… Имя его, как отдаленный гул, пронеслось по Европе…

Помнится, мы провели не более полугода в Peterborough Villa. Александр Иванович Герцен охотно менял не только квартиры, но и кварталы: ему скоро были заметны все неудобства занимаемого дома, становились невыносимы даже всё те же лица в омнибусах, отправляющихся постоянно по одному направлению. Вдобавок, Peterborough Villa имела еще одно большое неудобство. Этот дом состоял из двух квартир, вполне одинаковых, с одной смежной стеной. Как я уже говорила, по воскресеньям у нас собирались разные изгнанники: Чернецкий с Тхоржевским обязательно, немцы, французы, итальянцы. Иногда кто-нибудь из гостей приводил нового случайного посетителя. Мало-помалу все оживлялись, кто-нибудь начинал играть на фортепиано, иногда пели хором. Дети тоже принимали участие в пении, раздавался веселый гул, смех, а за стеной начиналось постукивание, напоминающее, что в Англии предосудительно проводить так воскресные дни. Герцен по этому поводу приходил в сильное негодование и говорил, что нельзя жить в Англии иначе как в доме, стоящем совсем отдельно.

Это желание вскоре осуществилось. Александр Иванович поручил своему приятелю Саффи в его частых прогулках по отдаленным частям города приискать для нас отдельный дом с садом. Когда Саффи нашел, наконец, Tinkler’s или Laurel’s house (его называли двояко), он пригласил Александра Ивановича осмотреть этот дом вместе с ним; они оба остались очень довольны своей находкой.

Laurel-house был во всем противоположен Peterborough Villa. Снаружи он под своей железной крышей, окрашенной в красную краску, скорее походил на какую-нибудь английскую ферму, чем на городской дом, а со стороны сада весь был окутан зеленью, плющ вился снизу доверху по его стенам; перед домом простиралась большая овальная лужайка, а по сторонам ее шли дорожки; везде виднелись кусты сирени, воздушного жасмина и другие; кроме того, вокруг росла пропасть цветов и имелась даже маленькая оранжерея.

Милый дом, как хорошо в нем было, и как всё, чем жили оба друга, развивалось быстро и успешно в то время!

Со старшей дочерью Герцена мы каждый день делали два букета, помещая посредине большую, белую, душистую лилию; один букет был для гостиной, другой – для комнаты Огарева.

От калитки до входной двери приходилось пройти порядочное расстояние; двор был весь вымощен дикарем, направо виднелась пустая конюшня, а над ней – сеновал и квартира садовника.

Мы переехали в свое новое помещение и хорошо в нем разместились. Герцен мог ездить в Лондон по железной дороге, станция которой находилась в двух шагах от нашего дома. А когда Александр Иванович опаздывал, он мог сесть в Фулхэме в омнибус, который за мостом Путни каждые десять минут отходит в самый центр Лондона.

Герцен вставал в шесть часов утра, что очень рано по лондонским обычаям; не требуя того же от прислуги, он читал несколько часов у себя в комнате. Ложась спать, он тоже подолгу читал; а расходились мы вечером в двенадцатом часу, иногда и позднее, так что Герцен едва спал шесть часов. После обеда он оставался большею частью дома и читал вслух по-французски или по-русски что-нибудь из истории или литературы, понятное его старшей дочери, а когда она уходила спать, то читал сыну – книги, подходящие его возрасту. Герцен следил за всеми новыми открытиями науки, за всем, что появлялось нового в литературе всех стран Европы и Америки.

В девять часов утра в столовой подавался кофе. Герцен выпивал целый стакан очень крепкого кофе, в который наливал с ложку сливок; он любил кофе очень хорошего качества. За кофеем Александр Иванович читал «Таймс», делал свои замечания и сообщал нам разные новости. Он не любил направления «Таймса», но находил необходимым читать его каждое утро. Окончив чтение, он уходил в гостиную, где занимался без перерыва до завтрака. Во втором часу в столовой подавали завтрак (lunch), который состоял из двух блюд: почти всегда из холодного мяса и еще чего-нибудь из остатков вчерашнего обеда. На столе стояли кружка pal al4040
  Светлое пиво. – Прим. ред.


[Закрыть] и бутылка красного вина или хереса. Герцен очень любил pal al и пил его ежедневно.

Огарев опаздывал к кофею; когда он сходил, наконец, в столовую, Герцена уже там не было. Но к завтраку все собирались, дверь в сад была отворена, дети убегали резвиться на свежий воздух, а взрослые оставались одни. Друзья толковали о своих занятиях, о статьях, которые нужно написать, и прочем. Иногда один из них приносил оконченную статью и читал ее вслух.