Текст книги "Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски"

Довезет ли нас извозчик? Об особенностях генуэзской географии, музеях, дожах, Никколо Паганини и Христофоре Колумбе

Вообще-то я хорошо ориентируюсь на местности – даже в совершенно чужом лесу, в новом месте… Но пока я не купила карту Генуи, ориентироваться по собственным ощущениям пространства я так и не научилась.

Коренные генуэзцы при первой возможности сворачивают с прямых и широких улиц в темные и узкие переулки Старого города, где они лихо лавируют в плотном потоке прохожих и торговцев, затем – в какие-то еще более узкие проходы, и совершенно непостижимым для меня образом оказываются в нужном месте. Я же, самонадеянно решив повторить уже пройденный с кем-нибудь из местных маршрут, сразу поняла, что меня эти переулки выводят в самые неожиданные, очень красивые, но совершенно незнакомые места. Раз за разом. Определить, хотя бы приблизительно, куда я выйду во время своих экспериментальных прогулок, мне не удалось ни разу.

Сандро очень удивлялся – мол, го́рода, более легкого для ориентации на местности, не найти: если переулки бегут вниз – значит, к морю, если вверх – значит, в горы.

Но говорить так – значит выдавать желаемое за действительное. Генуя – отнюдь не город прямых линий.

Как мне ни хотелось без этого обойтись, пришлось обзаводиться картой. Конечно, было неприятно расписываться в полном топографическом кретинизме, но тем не менее ни с первого, ни со второго, ни даже с десятого раза я не могла запомнить маршруты, по которым меня проводили генуэзцы. Точнее, пока меня вели, я всё вроде бы отмечала про себя и запоминала, но, как только я оказывалась одна в Старом Городе, начиналось какое-то колдовство: пытаясь найти детскую спортивную школу, я кружила между средневековыми башнями одна древнее другой; череда темных подворотен, по которым я шла вроде бы к библиотеке, выводила меня в чудесные дворики с роскошными фонтанами, в которых плавали гигантские рыбы, я потерянно блуждала между дворцов сказочной красоты, пока наконец не попадала – каждый раз неожиданно – в какую-нибудь знакомую точку, откуда спешно и целенаправленно убиралась восвояси.

Видимо, генуэзцам прекрасно известны мистические свойства их города, поэтому здесь всем, кто ни попросит, в будочках справочной информации дают очень толковую карту Старого Города бесплатно. Этой самой что ни на есть туристической карте я и обязана своими первыми открытиями в Генуе.

Многочисленные генуэзские дворцы я решила не брать сразу штурмом, а растянуть слегка удовольствие. Петька однажды сказал: «В музей надо ходить в плохую погоду», – и я с ним немедленно согласилась. В дождливые выходные мы с ним потом побывали в Палаццо Росси, Палаццо Бьянко, Палаццо Турси и в других резиденциях дожей Генуэзской Республики.

Дворцы, превращенные в картинные галереи, я, признаться, не очень люблю. И дворец уже не совсем дворец, и картинная галерея местная после Лувра, Эрмитажа и лондонской National Gallery выглядит, положа руку на сердце, бедно. Генуэзским дожам, банкирам и арматорам недосуг было растить собственных художников, как это делал Лоренцо Великолепный. Они предпочитали вкладывать деньги в хорошо раскрученных живописцев и абсолютно ликвидные произведения искусства, поэтому генуэзские дворцы пестрят большими и малыми голландцами, перемежающимися китайскими вазами эпохи Минь.

Впрочем, и в этих дворцах-музеях изредка попадается что-нибудь неожиданное. Так, под самой крышей Палаццо Росси, в бывшем помещении для слуг, обнаружилась прелестная выставка старинного детского и женского белья, где, сидя на полу, мы несколько часов открывали и закрывали застекленные ящики бесчисленных комодов под неодобрительным взглядом древней смотрительницы-горбуньи. В другом дворце – Палаццо Турси – посмотрели во всех ракурсах на знаменитую скрипку Никколо Паганини, которую достают из ее хрустального гробика только раз в год – для сольного концерта победителя конкурса Паганини.

На карте я нашла еще и Дом Паганини, но уже на месте выяснила, что «Дом Паганини» в данном случае – просто фигура речи, как Дом Музыки, например. Здание, в котором жил в детстве со своими родителями Паганини, было сильно повреждено во время Второй мировой войны, и ныне существующий концертный зал под названием «Дом Паганини» – это очень удачно выбранная и не менее удачно реконструированная церковь в одном из самых красивых районов города. Выглядит этот Дом, правда, более чем аутентично. Если бы мне не дали при входе в руки буклет, я бы ни про какие реконструкции и реставрации и не подумала. Вот ведь парадокс: самые что ни на есть настоящие дворцы, приспособленные под музеи, изнутри кажутся мне не очень удачной декорацией, а из монастырских построек (на этом месте был монументальный комплекс монастыря Санта Мария делле Грацие) получился настоящий дом великого скрипача, храм музыки, оплот гения, в котором даже горластые туристы-американцы как-то съеживаются, начинают ходить на цыпочках и говорить шепотом.

Не знаю только, к какой категории можно отнести главный аттракцион для туристов под названием Дом Христофора Колумба. По поводу дома, в котором жила семья великого генуэзского первооткрывателя, до сих пор идут споры. Но для туристов выделили и сохранили как место паломничества изрядный кусок толстой старой стены и прилегающий к нему миниатюрный садик, окруженный изящной белой колоннадой. Днем туристы исправно фотографируются на фоне колоннады, а по ночам, пока туристы спят, юные и пока еще безвестные генуэзцы бренчат на гитарах, дуют пиво и забивают косячки.

Что-что, а осваивать имеющиеся пространства итальянцы умеют.

Гордая дама и Молодой красавец. О Гордой Даме, семействе Бальби и Ван Дейке

Дедушка Коля обклеивал наш старый дачный домик репродукциями шедевров мировой живописи. Репродукции наслаивались друг на друга, закрывая подписи, и большинство названий были нам неизвестны. Некоторые мы всё же идентифицировали: «Двери Тамерлана» (спросили), «Три царевны подземного царства» (видели в Третьяковке), «Грачи прилетели» (писали сочинение в школе), «Юдифь с головой Олоферна» (взрослые отказались отвечать на наши вопросы, пришлось выяснять в «Справочнике атеиста»). Но были и другие, которым названия мы придумывали сами: «Мишки в лесу» (Шишкин, «Утро в сосновом лесу»), «Девушка с гитарой» («Юноша с лютней» Караваджо), список довольно длинный; хороший, кстати, оказался способ заставить детей любить искусство.

Моей любимой была «Гордая Дама» – я восхищалась ее царственной осанкой и нежной улыбкой; кто она такая, я не знала, и в этом была особенная прелесть.

…Я не встречала ее ни в Эрмитаже, ни в Лувре, – и вдруг нашла ее здесь. Она оказалась генуэзской маркизой – из тех самых Бальби, что построили в Генуе целую улицу дворцов (теперь это музей, библиотека и сразу все гуманитарные факультеты Генуэзского университета).

Дворцы стоят плотно, один к одному, и при этом совершенно разные – в этом можно убедиться, заглянув в любой из них (по закону Университет публичен – то есть открыт для всех). Главное – правильно выбрать день, не дожидаясь выходных, когда все факультеты окажутся закрыты и университетские здания вместе со своими прелестными двориками, мраморными колоннами и арками будут надежно спрятаны от публики за мощными старинными дверями, рассчитанными на ночные атаки сарацинов.

Один из дворцов не стал Университетом – он был продан еще в 1824 году Карлу Феликсу Савойскому и, после того как династия Савойя возглавила объединенное Итальянское королевство, стал называться Палаццо Реале, то есть Королевский дворец.

Именно в нем я нашла мою любимую с детства Гордую Даму – портрет Катерины Бальби-Дураццо, написанный Ван Дейком. Кстати, именно эта работа Ван Дейка почти не фигурирует в мировых каталогах, а зря. Ван Дейк – молодой, полный энергии и желания покорять мир – очень хорош в свой генуэзский период.

Он приехал сюда по приглашению семейства Бальби, торговавшего шелком, и написал целый ряд портретов генуэзской аристократии, в первую очередь – самих Бальби. Но сочетание слов «торговля» и «аристократия» в одной фразе меня несколько смущает. Точнее, напоминает «Мещанина во дворянстве» Мольера:

Г-н Журден. Есть же такие олухи, которые уверяют, что он [мой отец] был купцом!

Ковьель. Купцом? Да это явный поклеп, он никогда не был купцом. Видите ли, он был человек весьма обходительный, весьма услужливый, а так как он отлично разбирался в тканях, то постоянно ходил по лавкам, выбирал, какие ему нравились, приказывал отнести их к себе на дом, а потом раздавал друзьям за деньги.

Г-н Журден. Я очень рад, что с вами познакомился: вы, я думаю, не откажетесь засвидетельствовать, что мой отец был дворянин.

Есть у меня подозрение, что генуэзцы вкладывают в понятие «аристократия» примерно то же, что и Ковьель. Генуя не просто всегда была торговым городом – она занималась торговлей, как нимфоманка сексом. К тому же бо́льшую часть своей истории она была Республикой, где Дожем становились не самые родовитые, а самые богатые и могущественные…

Но всё же мне сложно к этому привыкнуть: в русской классической литературе есть и старуха с корытом, желавшая быть «столбовой дворянкой», и «худородный» Борис Годунов, и рюрикович Облонский, которому, несмотря на весь его либерализм, было зазорно дожидаться богатого еврея, и еще «порода» у Лермонтова (темные усы при светлых волосах Печорина – ее несомненный признак), и даже Георгий Иванов, ругавший Набокова кухаркиным сыном исключительно за купеческую ветку семьи. Я хочу сказать, что всё это давно сложилось для меня в довольно понятную общую картину дворянства, – и аристократов, торгующих тканями, я, боюсь, всегда буду видеть как Мольер.

Разросшееся семейство Бальби к началу xvii века уже имело свое представительство в Антверпене (торговый дом, шелк, шерсть и пряности), там же и тогда же очень юный Ван Дейк блеснул своими первыми работами. Скорее всего, пишут искусствоведы, именно Бальби пригласили молодого художника к себе в Италию.

Я представляю себе 22-летнего Ван Дейка (тоже картинка с дачи – «Молодой Красавец», а на самом деле: Ван Дейк, «Автопортрет»), приехавшего в Геную в 1622 году и оставшегося здесь на пять лет.

В 1623 году написан «Портрет маркизы Бальби», тем же годом датируется его «Автопортрет» (Эрмитаж), а в 1624 году появляется еще один портрет – Катерины Бальби-Дураццо, нынешняя гордость музея Палаццо Реале.

Интрига тут в том, что совершенно точно известно, кто именно из семейства Бальби изображен на втором портрете, а по поводу первого – ясности нет. Кто-то из семейства Бальби; некая маркиза. Даже дотошные американские искусствоведы ничего не знают, хотя опубликованные ими истории происхождения картин, списки искусствоведческих работ и перечень выставок поражают своей подробностью.

Я, конечно, абсолютно уверена в том, что это всё она – моя Гордая Дама. Она одного возраста с Ван Дейком, он пишет ее первый портрет, когда она еще не вышла замуж, потом пишет еще один, когда у нее уже есть муж из семьи Дураццо (подарившей Генуе девять дожей и двух кардиналов; семья Дураццо тоже торговала шелком, только они начали это делать значительно раньше, чем Бальби, поэтому для Катерины и для всей ее семьи этот брак был очень важен).

Молодой Красавец, написав загадочную маркизу Бальби, и годом позже – уже вполне конкретную Катерину Бальби-Дураццо с красной розой в волосах и всё с той же нежной улыбкой, уезжает в Рим, где выполняет заказы папы Римского, путешествует по Италии, знакомится с работами итальянских мастеров, много работает сам, и возвращается в Геную, где и живет до 1627 года, никуда больше не уезжая.

Катерина рано осталась вдовой и прожила всю жизнь в палаццо Корона, построенном специально для нее как раз накануне приезда Ван Дейка. Теперь это единственный музей улицы Бальби, Палаццо Реале.

Это самый легкий и прозрачный дворец из всех, что я видела. Лестницы, галереи, зеркальные залы – кажется, здесь всё просвечивается насквозь. Внутренний дворик обрамлен верхней галереей с балюстрадой и весь распахнут навстречу морю.

Я представляю себе на этих лестницах двух персонажей моего детства, героев наших дачных картинок: Гордую Даму и Молодого Красавца. В моем детстве их разделяли Иван-царевич и бурлаки на Волге. Для меня они были так же мифичны, как Юдифь с Олоферном, и так же собирательны, как «Завтрак аристократа».

А они были на самом деле. Гордая Дама и Молодой Красавец, Катерина Бальби и Ван Дейк. Именно здесь. Я медленно иду по ступеням мраморной лестницы, касаюсь рукой стены, провожу пальцами по перилам – и «далекое, невозможное вдруг становится близким, возможным и неизбежным».

Снег как из ряда вон выходящее событие

У нас выпал снег.

Сколько лет в Генуе не видели снегопада, точно неизвестно; может быть, десять лет, а может – сто.

Снег, чудесный снег, всю ночь валил хлопьями, засы́пал и дома, и улицы, и пальмы, и лавры в кадках. Красиво. Светло. Небо белое. Другими словами: снег.

Первым проснулся Петька – и прибежал спрашивать: сделаем ли мы снеговика прям у детского сада – чтоб все видели? Ну, натурально, сделаем; надо только выйти пораньше. Петьку смело́ с нашей постели, следом смело́ Сандро – нужно было срочно высунуться вслед за Петькой на террасу и убедиться, что это снег, а не сладкая манна. Надо полагать, что манне здесь удивились бы меньше.

И тут начал звонить телефон Сандро. Сначала позвонила журналистка, которая хотела сегодня брать у Сандро интервью. Чуть не плача, она рассказала, что живет «на самом верху» (Генуя выстроена на высокой и крутой горе) и сильно сомневается, сможет ли она спуститься вниз со своего «верха». Сандро ее успокоил, как мог, убедил не подвергать свою жизнь риску ради интервью и из дома сегодня ни в коем случае не выходить. Потом позвонили подряд человек пять из театра. Подчиненные говорили неуверенными голосами: я, конечно, попробую сегодня добраться до работы, но… не знаю, не знаю… Сандро бодро говорил: «con calma!» – спокойно! – приходи, когда сможешь. Про тех, кто «наверху», речь даже и не шла. Звонили те, кто живет вплотную к морю. Коллеги говорили: ну ты видал, а? Это ж сколько навалило? Сантиметры!!!

Пока суть да дело, мы себе собрались и вышли на улицу. Красота! Снег валит стеной. Тишина. Небо белое и сиреневое. Мне сразу же захотелось на завтрак в Москву, с милой Катей в «Этаж» или «Бункер»: пить крепкий чай и смотреть в окно, проговаривая «снег идет, снег идет» как молитву.

Ну, думаю, сделаю себе подарок – пойду и посижу полчасика в кафе, а потом уже за работу. Ха! Школы-то закрыты. Детские сады тоже. Сантиметровый снег перед детским садом был даже не тронут. То есть таких идиотов, как мы, больше не нашлось. Кому еще, как не русским, могло прийти в голову тащиться в детский сад, когда снег выпал? И как это непонятно, почему школы закрыты? А вдруг кто поскользнется и упадет?

Дети с удовольствием поскальзывались и падали вдали от своих школ. За полчаса на всех улицах выросли снеговики. В снежки играли все, кто отважился выбраться на улицу. Бежали в порт – смотреть, как снег ложится на воду. Бежали на главную улицу города – кататься на пластиковых пакетах, за неимением санок. Бежали к фонтану – смотреть, не замерзла ли вода, и как она взаимодействует со снегом.

Петьку увела гулять наша подружка Сильвия – и к обеду я стала уже беспокоиться, не пора ли мне ее выручать. Нашла их в кафе за горячим шоколадом, в компании, разросшейся до пяти человек, – мокрых и счастливых. Я спросила Сильвию: «А тебе работать сегодня не надо?» Компания счастливых и мокрых людей посмотрела на меня нехорошо. Помолчали. А потом Сильвия сказала: «Слушай, у вас когда море к Москве подойдет, я тебя тоже спрошу: ты сегодня будешь работать – или все-таки купаться?..»

Театр и красота. Воспоминания бабушки о театре Пикколо и театре Ла Скала

Иногда наша милая нонна[11]11
  Итал. «nonna» – «бабушка».


[Закрыть] Энрика остается у нас ночевать – и мы с ней ведем бесконечные разговоры. Если она забывает, что ей нельзя сознаваться в том, что ей уже 81 год, она рассказывает удивительные вещи – о довоенном времени, о войне, о театре Пикколо, где она работала с момента его основания, о Джорджо Стрелере и Паоло Грасси… Наша нонна родом из Милана, и сорок с лишним лет, проведенных в Генуе, не перечеркивают миланской юности: нонна до сих пор считает себя миланезе.

Она работала в театре Ла Скала в пору самого расцвета славы Марии Каллас, но Каллас, или, как здесь говорят, Ла Каллас[12]12
  Как Иванов и Иванова: если Каллас – то «он», а если Ла Каллас – то «она».


[Закрыть] нашу бабушку не впечатлила. Капризная, говорит, она была и пела не так чтобы очень. «Да ладно, – говорю я, – что ты имеешь в виду? Как это? Мария Каллас – и не очень?» Тогда наша очень корректная бабушка слегка зарделась, потеребила платочек, вдохнула, выдохнула и, глядя мне в глаза, с отчаянной смелостью сообщила, что вживую Каллас была, на ее взгляд, действительно «не очень» – на высоких нотах больше верещала, чем пела. За итальянским словом «верещать» мне пришлось заглянуть в словарь – настолько это было неожиданно.

Бабушка вдруг молодо заблестела глазами и стала рассказывать, что одновременно с Каллас в Ла Скала выступала другая певица – сопрано Рената Тебальди, вот та была действительно великолепна, а особенно ей, бабушке, приятно, что не только она так думала, но и огромная компания веселых молодых людей – завсегдатаев галерки («ты же знаешь, что только на галерке сидят настоящие любители оперы, остальные в театр ходят, чтобы шубы выгуливать!»).

И однажды эти самые настоящие ценители оперы решили защитить свою любимую Тебальди и пошутить над капризной Каллас, которая как-то там не так брала верхние ноты. Мария Каллас была очень близорука, для нее на сцене кругом наклеивали метки (их часто клеят для самых разных спектаклей, но, как правило, по другому поводу – например, когда актеры должны выйти в полной темноте и занять определенные позиции), а для Марии Каллас надо было, по словам нонны, размечать все сцены. Очков она, разумеется, никогда не носила, злорадно добавляет бабушка, – как будто какая-нибудь Норма или Аида может петь свои арии в очках от Диора на носу. Ушлые молодые поклонники Ренаты Тебальди явились на спектакль Каллас с пучками редиски и в конце спектакля покидали эту редиску вместо букетов на сцену. Близорукая Каллас один из таких псевдобукетов подобрала, нежно улыбнулась в сторону невидимой для нее галерки, – и только когда прижала «букет» к груди, определила в нем пучок крепкой редиски. Ну, дальнейшее вы себе легко можете вообразить: ах, говорит дива, убегает со сцены, плачет в гримерной и клянется, что ноги ее больше не будет на этой сцене. К ней прибегает дирекция, уговаривает, утешает и обещает, что никого из ушлых поклонников конкурентки больше ни на галерку, ни вообще в театр не пустят. И обещание свое сдержали. Лично, вспоминает нонна Энрика, директор проследил, чтобы не пускали.

– Подожди, – говорю я нонне, – получается, что директор знал в лицо завсегдатаев галерки?

– А как же иначе? – удивляется моему вопросу она. – Ведь, в конце концов, они и есть главные знатоки оперы.

Как всегда, мы с нашей бабушкой удивляемся разному.

Так же я ее пытала о Джорджо Стрелере и Паоло Грасси. Что делали? Что говорили? О театре? О новых пьесах? О Брехте?

– Это само собой, – отвечает нонна, – но до меня всё больше долетали разговоры в буфете о девушках.

– Расскажи, пожалуйста! Как интересно! Что же они говорили о девушках?

Нонна застенчиво улыбается:

– Попы сравнивали – у кого красивее.

Мне нужно было прожить полгода в Италии, чтобы оценить эту деталь. Книгу Джорджо Стрелера «Театр для людей» я читала, когда Италия мне была совсем не нужна, чтобы вникать в смысл идей Стрелера, я даже текст до сих пор вижу, как тогда – с кружевной тенью яблоневых веток нашей дачи. А теперь мне вдруг стал интересен сам Стрелер. Отчасти потому, что художником по свету у него работал отец моего мужа, отчасти потому, что всё, ранее слышанное и читанное об Италии, обрело совсем другое измерение. Итальянцы, живущие в таком откровенном переизбытке культуры – я имею в виду прежде всего ее материальное выражение, – должны были каким-то образом выработать иммунитет к нагромождению того Прекрасного, что их окружает, – так я себе объясняю детскую радость, с которой они рассматривают всё подряд: море, попы, небо, лица, ноги и деревья.

Красота интересна во всех ее проявлениях, утверждают они, – и попробуйте с ними не согласиться.