Текст книги "Повесть Белкиной"

Сто первое ноября

…С одной стороны, я смотрю на себя со стороны. Но, если я смотрю на себя только с одной стороны (никто ведь не видел одновременно переднюю и заднюю части Луны?), значит, я не замечаю другой. «Полный шуй!» – говорю, с трудом вспоминая, что негоже писать о себе самой: да это вообще никуда не годится, отдает вульгарной дневникообразностью и не представляет ровным счетом никакого интереса – и все потому, что кто-то решил: тем ценнее «произведение», чем меньше возможностей разглядеть в нем «автора». И тут я понимаю, что как бы сама являюсь автором: мне от этого становится плохо, тесно, неуютно. Я как бы «должна» – кому? что? – эти безумные буковки! Но – т-с-с! – не то Мальчишка проснется! – по порядку.

Разотождествляем автора с героиней – и, р-раз. Выдумываем историю, которая к автору ровным счетом никакого отношения не имеет – и, д-два. Записываем белибердень согласно Правилу Этого Литературного Языка, беря за скобки мат – и, т-три. Слушаем, бьется ли сердце: четыре-и. Господи, боже! Как скучно выводить эти буковки, как несчастна я в них!

«Чтобы страдать, ему не хватает воображения», – подает голос Буковски. «…непременно работать над этюдами!» – подаю голос я, и немедленно начинаю. И даже придумываю название: «Душа toples». Кому-то оно покажется эротичным.

Ворчу…

[ДУША TOPLES]

работа над этюдами

Этюд первый, перечеркнутый

Королеву отравили! – крики из отхожего места. – Королеву! А-а-а!

«Королева» выходит из себя: у нее красивые, ничего не выражающие, глаза; от волос пахнет рвотой. «Королева» пытается прикурить. Как и «Король». «Свита» пытается прикурить. Все, как теперь говорят, в хлам.

Этюд второй (страница вырвана)

Девушка В Модных Кандалах затягивается первой. Девушка В Модных Кандалах гремит ими почти нежно. Дверь захлопывается за ней ровно в полночь: в детстве она верила в сказки. Странно: Девушка В Модных Кандалах не замечает хрустальной туфельки.

Этюд третий – не совсем понятно, о чем

Девушка В Модных Кандалах прислоняется к стене, и елозит туда-сюда: на обоях остаются следы ее жизни. Обои сморщиваются. Отваливаются. В коридоре хлам, а Молодой Человек Внутренней Наружности чему-то смеется. Девушка В Модных Кандалах переходит в гостиную: «Живи один, дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум…» – Девушка В Модных Кандалах приценивается к силе своего влечения, и медленно выходит вон. – «…усовершенствуя плоды любимых дум…» – «А вы читали “Золотые плоды”»? Занятная вещица!» – Девушка В Модных Кандалах стоит в ВОНе. – «…не требуя наград за подвиг благородный…» – «А вы читали Пушкина? Презанятный автор, знаете ли! Я до сих пор, когда открываю…».

Этюд четвертый – понятно, о чем

Девушка В Модных Кандалах кладет в рот кусочек суши. Ей хочется убежать, но выходы замурованы. Она смотрит на Молодого Человека Внутренней Наружности, а он – на нее: так они и смотрят друг на друга, смотрят и смотрят, смотрят и смотрят, пока не протираются до дыр. У Девушки В Модных Кандалах появляются сначала еле заметные дырочки, а потом – дырки-дырищи-пробоины – в левом плече. В правом. В висках. Под ложечкой. А где у нее ложечка?

Девушка В Модных Кандалах понимает, что п о п а л а, а вот Молодой Человек Внутренней Наружности поглощает маринованный имбирь. Имбирь обжигает гортань, но это дело привычки: Молодой Человек Внутренней Наружности считает, что лучше один раз наесться маринованного имбиря, чем всю жизнь понижать градус.

– Хочешь совет? Тебе нужно научиться терпению.

Девушка В Модных Кандалах смотрит на Молодого Человека Внутренней Наружности. От ее взгляда у него появляются пробоины в левом плече. В правом. В висках. Под ножичком. А где у него ножичек?

– Монахи Ордена иезуитов – точнее, основатель Ордена, Игнатий Лойола, – советует для выработки терпения совершать следующее, – растягивает он слова. – Нужно взять колышек мореного дерева, и каждый день – два раза, утром и вечером, в течение целого года, поливать его.

– Заранее зная, что из него ничего не вырастет?…

– Заранее зная, что из него ничего не вырастет.

Они молчат несколько секунд, разглядывая друг друга до дыр в интимных местах, но негде.

– Тебе тоже. Тоже нужно учиться терпению, – посмеивается Девушка В Модных Кандалах. – Но для начала придется застраховать все имеющееся имущество, платежеспособность и вменяемость. Потом 50 баксов ты отдашь за рассмотрение заявки. 150 – независимому эксперту. 150 выложишь, чтобы открыть ссудный счет в банке. Еще 100 – за открытие депозитной ячейки. Полтора процента подаришь нотариусу за договор купли-продажи и ипотеки (это примерно 600 баксов). Штук пять – в рублях – за госрегистрацию прав на недвижимость…

– Хватит! – он пытается остановить ее.

– …пойдешь в псих, – кож, – нарко и – вен. за справочками. Зарегистрируешь жизнь, трудоспособность, флэт и право собственности на него. Это где-то два процента от флэт’а, то есть, примерно 800 баксов. Учти, 800 будут ежегодными. Хочешь?

– «Единственные рублевые кредиты на 20 лет под 15 процентов годовых…» – Молодой Человек Внутренней Наружности допивает сакэ. – Хочу!

– Тогда выходи каждое утро на улицу: копируй Джоконду мелками на асфальте, а потом смывай. Упражняйся в течение жизни. Когда же выпадет очередной снег и ты совсем изведешься, возьми колышек мореного дерева и каждый день – два раза, утром и вечером, весь год, – поливай его. Заранее зная, что из него ничего не вырастет.

– У меня есть мореное дерево, – сказал Молодой Человек Внутренней Наружности. – Когда мы хотим поболтать с Лойолой, я поливаю его. Это происходит несколько раз в сутки.

– Зная, что Лойола никогда не ответит…

– Зная, что Лойола никогда не ответит.

Этюд пятый, «Отдушина»

Начинается Великое Обляденение. Солнце выдается по карточкам. Привилегированный класс получает его ежедневно по часу, «голубые шапки» – чуть меньше, литературные негры – два через два по 22 минуты, сфера подслушивания и прислуживания – в неограниченном количестве, Остальные Оставшиеся В Живых – раз в неделю по восемь с половиной. «8½», однако, запрещен, а биографию Ф.Ф. изымают у каждого Голодающего По Старым Добрым, когда солнца хватало на всех.

Храмы Лилит напоминают закрытые клубы для солидных господ. Лунный свет оценивается на раз-вес золота: выдается он дозировано, и только при наличии клубной карты. Переиздается Толковый словарь Даля (подарочное издание, суперобложка, формат 1х1 м): лишь немногие в состоянии купить его, чтобы прибить – «Читать модно!» – к стене.

Дети до четырнадцати уверены, будто «свинина», «говядина» и «баранина» – всего лишь продукты в вакуумной упаковке, а потому членораздельная речь постепенно выходит из повсеместного употребления. Письменность за ненадобностью забывается. Азбуки летят вверх тормашками. Сожжению подлежат электронные и печатные носители информации, а также работники архивов и книгохранилищ, балетные, литераторы, художники, музыканты, режиссеры, актеры, сценаристы, ученые, учителя, врачи, студенты, редакторы, корректоры, журналисты, дизайнеры, верстальщики, фотографы и проч. Горят их дома, студии, театры, издательства, школы, больницы, мастерские. Строят Город де Сад.

– Я совсем обляденела! – шипит Душа toples. – Великое Обляденение начинается! Кому тут нужна моя рефлексия? Я чувствую себя параллельной кривой!

– Нам не нужна ваша рефлексия, – напоминает Душе Кто Надо. – Ее имеет смысл вырезать – удалить, ампутировать: как угодно-с.

– Ха-ха! – смеется Души toples до тех самых пор, пока не плачет: наркоз, как всегда, не предусмотрен.

…а в чудом уцелевшем бук-шопе к каждой книге прилагается горячительное. Самым дорогим изданиям полагаются виски, коньяк или марочные вина бывших в употреблении стран. Рангом ниже – бренди, а также некоторые аперитивы; за ними – столовое вино и пиво. К некоторым подвидам литры подается первак, горилка и спирт, но наибольшим спросом пользуются комплекты типа «покетбук + водка» или «новинка + текила». Однако чаще всего книга выдается в нагрузку и тут же удаляется в корзину.

– …твою маман! – Душа, воистину, toples. – Твою маман! Идите вы все в жопу! Все! В жопу! Все! В жопу! В жопу! Все! Холодно же… Хо-лод-но-та мне ка-ак… А эти: «Никакой души нет, никакой души нет!» Заморозили, проклятые… Ну, я им устрою…

И устроила: разделась Душа догола, да пошла по трупам.

* * *

Сто второе ноября

– Я сижу в баре, среди бела дня, поэтому наедине с барменом, который рассказывает мне свою жизнь. Почему, собственно? – пожал плечами Гантенбайн.

– А почему бы и нет? – спросил Мартовский Заяц.

Пока они болтали, Лето наступило на Весну, Осень – на Лето, Зима – на Осень, Весна – на Зиму, я – на свои грабли. Говорят, когда Энштейна попросили объяснить теорию относительности «в двух словах», он сказал что-то о двери туалетной кабинки, относительно которой находится человек: в зависимости от стороны, с которой тот периодически оказывается, и течет его время.

Между тем, птицы уже вовсю трещали, действуя на оголенную проводку нервов самым отвратительным образом: когда вы стоите у дверцы туалетной кабинки со стороны, диаметрально противоположной вашим желаниям, вы ощущаете некоторый дискомфорт; когда вы стоите так последние лет эдак…

Мне важно, чтобы это было понятно. Для точности перевода с русского на русский могу повторить: слова суть шахматы. Слова – сложнонедоношенные конструкции из букв, которые я не умею выговаривать при свете. Иногда я не могу их даже записать, и они повисают на мне, не считаясь с тем, что перед ними, так скажем, дама: давят своей массой. Однажды… – я понятно изъясняюсь? Мне нужно, чтобы это было понятно… – однажды я подумала: раз уж не удается начертать нужные знаки в нужном месте, значит, пахнет свободой. Свободой от сюжета. Вы понимаете? Мне важно, чтобы это было понятно!

Важно ли мне, чтобы это было понятно? Немой – не мой – период.

Не тот.

* * *

[НЕ ТОТ ПЕРИОД]

«Это ж как надо устать, как устать, чтоб в полдень – и головы от подушки не оторвать!» – слышу. Из-за двери. Кто говорит? СЛОН. «Смерть Легавым От Ножа» – наколка на волосатой руке, вцепившейся в поручень метро.

Головы не отрываю. Могла бы – оторвала. Но – кровь. Не отстирается. А белье не мое. И постель, и квартира эта.

– А я? Я сама – своя?

Ни в чем не уверена.

«А ты купи слона!», «Не уверен – не обгоняй», «Водители и пешеходы! Будьте взаимно вежливы!».

Он ко мне переехал в ту зиму. Как-то все так закрутилось, в узел связалось: и страсть, и обстоятельства, и трепет, с шепотом смешанный …как в юности.

Ведь, когда видишь человека пару раз в неделю – и человек этот приносит тебе цветы – или не приносит, не в цветах же дело, – а потом остается и утром уходит – или: я остаюсь и утром ухожу, – это не будни: подарки. Holliday.

Ежедневность не сразу затягивает петлю. Можно сказать, нас эта дама и не прогнула вовсе. Только… тоска какая-то собачья появилась. По «подаркам» этим. После того, как переехал. Не сразу, но все равно – собачья… Скуль такой – на острие любви и недосягаемости чего-то безымянного.

«Сказала, ключи забыла…» – слышу: на чужой простыне, на чужой кровати, в чужой квартире. Кто говорит? СЛОН.

Скоро оторву голову.

От подушки?

Он – сама чуткость. Не ревновал: верил. Ведь, если ревность – значит – страх. Испуг. Ужас. Бессильная и, часто беспочвенная, злость на то, что кто-то может оказаться лучше тебя, интереснее тебя, нужнее тебя в данный момент…

Но обижался через раз на мою вечную чем-то занятость. А я не могла только его одного слушать: мне ощущения – слов, звуков, запахов – важны были. Новые. Разные. Всегда. Не телесные (телесных с лихвой хватало): другие. Каких он не мог дать. Иногда. И не потому, что плох, а – не мог, и все… Или я не чувствовала?

И вот, я лежала и выдумывала историю на тему «Как жить– выживать дальше», только и всего: на чужой кровати, в чужой квартире. Одна. Иногда это – кусочек дырчатого счастья.

Друг без друга мы, Брут, сдохнем: ты да я, – написала я на воображаемом клочке бумажки и, вполне реально смяв ту, отвернулась к стене. – Как, впрочем, и друг с другом.

Ласковый, зверюга… да не бывает таких – неж-ных! Это, наверное, одно из немногих определений, ему подходящих – неж-ный.

Помню, 31-го елку привез. Дивную, блин, елку! Пахучую. Украл. В лесу украл! Покупать не хотел. Хотел сам – из своих рук – в мои руки – чтоб никто кроме не коснулся, чтоб только я и он! Я удивилась, а он голову мою к груди своей прижал – и: «Дурочка. Девочка…»

До ящика не снизошли: до двенадцати не считали и царских напутствий не слушали; сидели с оплавленной свечкой – на полу, ноги по-турецки, кофе – тоже по-турецки. Но шампанское – по-русски – большими бокалами – до трех; а пять минут четвертого он говорит: «Завтра не уходить?» Так и остался, а салат мой креветочный прокис…

«Тихая семейная жизнь? Сдерживаемое раздражение и успокоенная страсть», – часто повторяла моя знакомая. А еще про лодку, которая о быт…

Для нас быта не существовало. Никаких разговоров о посуде. Носков его я вообще ни разу не видела, а пушистые мои свитера он стирал сам: «Твои руки беречь надо! Смотри, пальчики тоненькие какие».

Но – и почему Земля круглая?! – все хуже и хуже. Боженька, куды бечь, кому кричать, кому сказать о том? Нет такого боженьки, нет такого места, нет уха такого! А я, между тем и тем, «теряла нервные клетки». Не могу объяснить – может, это и есть то самое идиотское состояние, когда страсть потихонечку угасает, а любовь вырождается в привычку? Мутирует, превращаясь из бокалов для шампанского (богемское стекло, прабабушкины) в простую кухонную утварь: удобно, просто, не бъется, вытирать не обязательно…

У нас был свой дом. Кофеварка, полочка для обуви и гладильная доска. Собственные жалюзи и подушки. Личные вещи и огромная полка с дисками: он сидел на джазе, и не только. Что еще нужно для «тихого семейного счастья»?

Я же, меряя босыми ногами квадратные метры вымученной долгими годами ожидания двухкомнатности, хваталась за виски: моя мигрень странным образом прогрессировала. Увы, я понимала в чем дело, и кому роет могилу злая собака: мне не хватало моего чертова пространства, моего расстояния от руки до стены, которое – весну за весной – могло только увеличиваться, но никак не уменьшаться. Так это Он отобрал у меня мое пространство?! Да по какому праву?!

Я зашла в комнату: он спал на тахте – такой большой, беззащитный, небритый… Мне стало стыдно за собственные мысли: какое еще пространство? Какое такое пространство, когда он так дышит? «Полина…» – пробормотал во сне. Мне захотелось разбить что-нибудь. Кинуть в стену компьютер, торшер, этот его стакан с недопитым – три дня – чаем… Заорать – чтоб только проснулся! – достучаться – упасть на пол, закрыть лицо руками, прошептав тысячу и одно «не могу».

– Что случилось, Поль? Ты шутишь? – спросил бы тогда он.

– Нет, – ответила бы я. – Не шучу. Просто не могу так жить больше.

– Но почему, милая? – сон его как рукой бы сняло. – Дело… во мне?

– Нет-нет, – быстро ответила бы я. – Мне просто-напросто не хватает пространства.

– Какого пространства, Поль? – наверное, он подбирал бы слова; да я даже не представляю, что он мог бы сказать…

– Ты все знаешь. Мне тесно, тесно, тесно!! Мне нужны краски, линии, свет, драгоценные камни фантазии… – я, наверное, зарыдала бы от банальности собственного пафоса.

– Дурочка, в реальности не бывает таких камней, а если и бывают, то только здесь, – и положил бы свою руку мне на сердце.

– Но я задыхаюсь! Задыхаюсь в этих стенах, задыхаюсь, сама не знаю от чего…

– Это пройдет, – сказал бы он, а потом, взяв мое лицо в свои руки: – Так ведь люблю тебя…

Я долго смотрела, как он спит. Было слегка не по себе – казалось, находясь в другом измерении, он может прочитать мои идиотские мысли. И вдруг я увидела все со стороны – и наш дом, и дурацкую эту кофеварку, и диски, и компьютер, и что-то, не имеющее названия, – но «этим, не имеющим названия», были МЫ – невидимые глазу, неслышимые уху – нашему же собственному глазу и уху, заключенному в рамки трехмерности.

А через некоторое время я с удивлением обнаружила, что мы парим над крышей, изрядно засранной кошками и голубями.

Тут он проснулся. Голову повернул. «Сколько времени?»

Я, спохватившись, надела одну из своих масок, которые так ненавидела, но потом выкинула за ненадобностью: так та, к счастью, и разбилась. Он удивленно посмотрел на меня глазами, цвета которых мне никогда в жизни не описать, и снова зачем-то спросил про время. Но я-то теперь понимала: он все знает, все помнит!

Плечи мои задрожали.

– Не надо, просто не тот период, – сказал он тихо.

– Не тот, – согласилась я, с неожиданной легкостью проходя сквозь игольное ушко.

Кошки и голуби!

* * *

Сто третье ноября

Некто евгений батраков (далее – е.б.) из славного града Абакана, оправдывая фамилью и пытающийся пойти по трупам из грязи в князи, накатал летом 99-го нечто страниц на 140 о разлагающем влиянии алкоголя на талант (и не только), да и закинул комплекс собственной неполноценности во все терпящий, безотказный – как шлюха за почасовую оплату – Инет. Перед «это» тире е.б. не ставил, а Блока, Гоголя, Шопенгауэра, Лермонтова, Зиновьеву-Аннибал и проч., нарекал не иначе как шизоидами, педермотами и растлителями душ. Такое дело напомнило мне кундеровское слово «литость», с чешского едва ли переводимое. Ближайшим русским эквивалентом оказывалась слишком мягкая «несостоятельность». Но лучше Кундеры не сказать про то никому: «Литость – мучительное состояние, порожденное видом собственного, внезапно обнаруженного, убожества». А вот и е.б.: «Представители искусства это люди-манипуляторы, занимающиеся этим либо в своих собственных интересах, либо в интересах своего покупателя. Поэтому мы считаем, что искусство, искушение всегда обслуживает конкуренцию. Искусство это служанка конкуренции. Поэтому, пребывать в искусстве означает уже пребывать во грехе» (е.б. – шная орфография и пунктуация не изменены). Стало не по себе, губы неприятно скривились. Нечистое белье – единственная интересующая е.б. «составляющая» художника – было вывернуто наизнанку топорно, без изящества (ведь только изящный слог мог бы хоть немного «оправдать гниль» текста; но не было его – слога). «Искусство, будучи иллюзорным средством, как разновидность наркотика, создает лишь иллюзию, иллюзию некоторого благополучия, – размышлял е.б. – …пытаться стать лучше благодаря романам да кинофильмам, все равно, что лечить сифилис, покрывая мазью то тут, то там появляющиеся язвы» Я потерла глаза – нет, все так, черным по белому, а е.б., помахивая сквозь экран монитора потной ручонкой, все «развенчивал» и «развенчивал», так скажем, открывая народу глаза: «…ведь этот философ был сыном Генриетты Шопенгауэр, обладающей склонностью к изящным искусствам, которая занималась литературным творчеством, – что само по себе уже есть признак вырождения, – и накатала 24 тома». Й. пк. н – прочитала я черно-белый узор, и задала ему собственное значение скукожилия.

[ «ЖП»[1]1
  Женская проза.


[Закрыть]: Скукожилия]

Приветик, подруга! Ты не звонишь, не пишешь.

Я была на бизнес-тренинге, теперь я знаю, как попасть в один процент успешных людей, как достигнуть поставленной цели.

Могу и тебя научить. В пятницу и субботу иду на другой тренинг, так что, подруга, я скоро разбогатею.

Осталось только встретить любимого.

Из e-mail’а

– А я чё видела-то? Видела-то – чё? Эт говорить легко только, что все можно – р-раз! – и с начала, с листа чистого… Где он – чистый лист этот, кто его выдумал? Помню, в юности мать дневник мой нашла – да не «дневник» даже: так, блокнотик, а там… Да что говорить! Прочитала… Потом, пока первый раз замуж не сходила, все шлюхой припечатывала… Сама-то, можно подумать, правильной была! Но тут как нашло на нее: может, по себе судила, не хотела, чтоб я ошибки повторяла… А мне ее – не нужны были, своих хотелось: все самой прочувствовать, ощутить… Не знаю, как объяснить, да и зачем уж – все равно с двумя детьми хана мне… Я-то раньше боялась, что от Витьки дебил родится – пил он. И отец его алкоголик, да и мамаша поддавала… Чего вышла? Да было-то девятнадцать… Все доказывала: сделаю, как захочу – зачем?!.. Ей доказывала… Дура… А потом – Игорь, да… Уж утро, а все друг от дружки не оторваться… Мне ни с кем потом так хорошо не было… Жена, конечно, скоро узнала: разбежались поначалу… Женька-то мой, шкурой чую, тоже сейчас изменяет. С такой же козой, поди, что и я в девяносто первом… Иначе какого черта каждый день до двенадцати «по работе» ездить? Знаю я эту его работу… Женька ведь – Витькин друг, отбил он меня у него, уже когда Юрик родился. Ну, развелись… Скандалил: «Не отдам сына!»… Потом, правда, сам понял, что со мной-то ему лучше. А зарабатывать – нет, не умел: я от экономии этой проклятой вешалась уж просто… Еще свекровь… Все подзуживала, все за спиной… «Вероника шибко гордая, всё молчит, никогда ничего не расскажет – и не знаешь, что у ней на уме…» А мне о чем с ней говорить-то? Жаба, честно – жаба. И пальцы на ногах ужасные – кривые, с желтыми ногтями… Вечно босиком по квартире… Меня аж до тошноты… а когда беременная ходила, так вообще на стенку лезла – не могла я эти когти ее видеть, и все… Да… Мы-то с Витькой, конечно, в свое время погуляли: очень быстро только прошло время это… Как испарилось… А Женька мне всегда нравился, нас друг к другу тянуло – ну и кто виноват, что встретились на полгода позже, чем нужно было? Правда, иногда думаю – «А нужно ли было?» Папашка Витькин как узнал, что мы разводимся, совсем одурел – я от него в комнате раз заперлась, дверь шкафом задвинула; Юрка в кроватке плачет… Боялась, свекр дверь-то эту вышибет к чертям…

Потом к матери перебралась, в однокомнатную… За Женьку через полгода вышла. Зачем?… А по любви. Сначала-то все хорошо. И к Юрику он всегда, как к сыну родному… Ну, переехали на Новопесчаную. Вид из окна хоть нормальный, не то, что в хрущобе Витькиной. Деньги у Женьки тогда водились, баловал меня жутко, что было – то было. А я, честно, как школьница влюбленная: даже есть перестала. Потом Олежек родился – быстро все как-то. Я, конечно, не работала – двое маленьких, помочь некому: мать-то себя убила… Она вообще странная была, с закидонами… Всё антидепрессанты глотала… Я сначала не плакала – как в ступор какой вошла, не верила… Как же так, думаю, неужели правда? Да что там говорить… А Женька закодировался – зашибал-то сильно, сам уж не справлялся… Одно время вообще с катушки сорвался: запои по месяцу… Как-то раз зимой у магазина уснул. Деньги вытащили, конечно, документы тоже, мобильник, ключи… На работе его долго терпели, а потом все одно уволили: кому пьянь-то нужна? Сидели без ничего даже не помню, сколько: детей на ломбардные денежки кормили – было хоть, чего сдать… А Женька нажрется, и давай орать: «Проваливай, сука!» – дальше мат-перемат. Наутро не помнит ничего, потом опять – сказка про белого бычка: где деньги брал, не знаю… Потом, говорю, закодировался: вроде полегче… Но как срок подходит, дрожу: да еще Юрик с Олежеком болеют – то один, то другой, не продохнуть… Когда для себя жила – не знаю. Не помню. Может, и не было такого. А Женька возвращается в ночь… ха, работает. Все выходные «на рыбалке»: а куда уйдешь? Ни устроиться куда – в саду сразу болеть начинают, ни квартиру снять – не на что, ни мужика завести: кому я с двумя нужна? Да и привыкла… Живу. И нечего про «чистый лист»: мой исчеркан весь. На кладбище лишний раз не вырвешься… Так все глупо, девочки…

– Глупо… А я вышла в двадцать семь. Мужа, видите ли, официального захотелось. «Муж в законе», ха! Вышла… Сначала все идеально: и заботливый, и нескучный… Про постель – вообще песня: соседи снизу приходили – скрип им, видите ли, мешал… Макс не красавец – да, как говорят в таких случаях, не очень-то и хотелось: «другим» брал – и это «другое» все недостатки до поры до времени перекрывало. Но вот когда «пора» пришла…

Мою как-то пол – толкаю, значит, швабру под кровать, а швабра-то на что-то натыкается. Я нагибаюсь: смотрю – тапок мой старый. Странно, думаю: выкину сейчас, чего валяется. А достаю – слышу: звенит внутри что-то. Я рукой – внутрь, а там все цепочки мои золотые, кольца-серьги, браслеты все – в мешочке-то целлофановом… Я – к Максу: «Что за дела?» В общем, девочки, в автоматы он играет – несколько раз всю зарплату за вечер просаживал. Говорят, болезнь… А по мне – так дурь. В прошлом месяце он этой дури на двадцать тыщ…

– А я так за Рубцова и не вышла, а хотелось… одно время. Даже не знаю, что в нем и привлекало-то больше – он сам или квартирка. Возможно, квартирка: цинично? Ну, не двадцать… Что сказать: ревновал. После работы сразу домой бежала – только б не подумал, будто я «с кем-то». А мне, девочки, Рубцов… Черт! Может, любила… пока жить вместе не начали. Не отпускал ведь никуда, а потом, когда все равно уходила, в молчанку играл – по три дня, по шесть… Пыточка тоже, знаете ли… Клетка плюс кухня. Я четыре раза сбегала – и толку? Он приезжал, умолял… Психопат. А через неделю все сначала. Курица ему нужна, а не кошка. А я-то – кошка… Вот опять ушла, он еще не знает…

– Дамы, а я пока разводилась, думала сойду с ума: концерт, дележ книг, картин, собак – таксик черный гладкошерстный и таксик песочный длинношерстный (слава богу, без детей обошлись)… Этот еще в скрипку-то – стулом… Мразь бездарная… Всё, сыта. Никаких фаллосов больше. Бородок. Никаких галстуков с бабочками. Ни-ког-да. Живу с Региной: как по нотам – легко с ней…

– Бабы, да сколько ныть можно? Я вот, например, счастлива. Да, счастлива. У меня муж, ребенок. И… больше ничего не надо – лишь бы здоровы…

– Ты чё, Верк, перегрелась? Муж-то бросил, все знают…

– Уже? Ах, как хочется, чтоб как у всех – да где ж его взять, нормального? Да хоть какого-нибудь… Люстру повесить…

– Забудь про нормального. Электрик тебе нужен, дура.

– Чего эт ты на ней крест ставишь? Может, Верка вообще звездой станет.

– К осени, ха!

– Ага. А что взять со звезды? Только свет в конце туннеля…

– Все бы тебе смеяться, Софочка!

– Помню, был у меня банкир… Скупой, правда, скотина: максимум, на что мог раскошелиться, так это на торт с вином. Повозились мы с ним с месяц: ненавижу жадных мужиков. Он – каждый раз, когда в постель ложились, пел: «Я мечтаю купить тебе шикарное белье!» А я ему как-то: «И что же тебе мешает?». Видно, банкир до сих пор считает меня очень корыстной особой…

– Вот раскудахтались! Что, кроме как о мужиках, и поговорить не о чем?

– Да помолчи лучше, Рит! Ты у нас вообще особый случай.

– ?…

– Да не любила ты… Никогда. Никого.

– Зато сплю крепче…

– Девочки, не ссорьтесь!

– Надюх, налей еще…

– Да я вот и…

– Закусывай, закусывай давай! Я полночи пекла…

– Да, супер! Рецепт дашь?

– Да я на глазок…

– А глазок у тебя о-го-го! Вон, администратор щас как таращился!

– Девочки, может, жару поддать?

– А и поддай!

– Попарь меня, Мариш, веничком!

– Ага, получше ее отходи – смотри, попу какую себе наела! И теперь жалуется, что ее не любит никто!

– Ой-ой-ой…А-а-а…

– А ну, не скули… Зой, да ты че? Че, так больно? Ты че ревешь?

– Девки, у нее истерика, давайте холодной водой…

– Какой водой – пива еще…

– А может перегрелась?

– Да ладно, перегрелась – я ж говорю: истерика.

– Много ты знаешь…

– Поль, стихи почитай, что ли… обстановочку разряди…

– Какие стихи, солнышко, пропила я все стихи…

– А ты вспомни… как в девяносто пятом, а?…

– Не вгоняй в краску, я тогда влюбленная была и глупая…

– Поль, почитай…

– Не-а, совесть не позволяет…

– А пить тебе твоя совесть позволяет?

– Пить позволяет. У нас с ней договор.

– Да ладно, почитай…

– Не обещайте деве юной…

– Девочки, милые, как же я вас всех люблю…

Лечить больное горло мороженым, открывать ставни, которых нет, впускать сиюминутное солнце (из-за этого – почти не выходить из дома: ждать, что все решится само), изображать перед собой клоуна, слышать вой собаки и плач кота, тратить последние деньги на тысячу маленьких ненужностей, решать уравнения с абсолютным количеством неизвестных, искать качество слов, что никогда не будут написаны – и, тем более, сказаны, жевать трехмерную жвачку – не стану: фи, «…да это дурной тон!». Сделаю по-другому – раскрашу рукопись углем, нарисую рожу, покажу ей язык, выругаюсь, отвернусь к стенке. Не вспомню, как раньше. Бабская проза! Скукожилия…

Приветик, подруга! Любимый не звонит уже две недели.

Дал мне постирать две футболки, а сам пропал.

Я так думаю, может мне их [футболки] на половые тряпки пустить, качественные получатся тряпочки-то.

Как ты думаешь?

Из e-mail’а

* * *