Текст книги "Короткометражные чувства (сборник)"

Бабья проза

 
Писатель – и нормальная жизнь?
Как-то не по-русски!
 

Кирилл Ковальджи

Лена – самая обыкновенная женщина самого среднего возраста с самым обыкновенным именем и такой же внешностью – сидела на скамейке в парке и делала вид, будто кого-то ждет. Она не привыкла вот так, запросто, в будний день позволять себе подобные «излишества» и даже чувствовала непонятно перед кем некоторую неловкость – сидеть одной, положив ногу на ногу, вместо того чтобы… Но домой, несмотря на неуклюжую неловкость, не хотелось: Павлик работает над новым романом, у Павлика не клеится, Павлик заботится о разведении сюжетных линий, в общем, не кантовать – однокомнатная скворечня!

– Ты, вот ты скажи, – кричал он ночью, – почему художникам мастерские дают, а писателям – нет? Ты думаешь, это так просто – сесть и написать, да? Или тебе кажется, что, если я буду отвечать на все телефонные звонки и твои вопросы, у меня родится что-то гениальное?! Нужно найти состояние, слышишь? Сос-то-я-ни-е, совершенно определенное, войти в этот чертов образ… Тебе не понять… Ты ни строчки не…

От воспоминания, тошнотой подступившего аккурат к горлу, Лена поежилась и, закашляв, принялась рассматривать прохожих – особенно никуда не спешащие парочки – да так и додумалась до крамольного: «Как хорошо бы жилось, если б Павлик родился обыкновенным, не писателем! Как хорошо!»

Если б она курила, то в этом самом месте автор текста непременно бы написал, как героиня подносит к сигарете зажигалку и глубоко затягивается, судорожно выдыхая дым, растворяющийся в шепотах и шумах Суворовского бульвара. Однако Лена не курила, спиртным не баловалась, а любовник или тем паче любовница… брр! И подумать-то жутко… Короче говоря, на тот момент она была настолько обыкновенна, а потому – скучна для описания, что тратить время на ее «серость» никто не хотел, и уж тем более Павлик. А ведь когда-то она, Лена, мечтала, как станет героиней уж если не романа, то хотя бы его короткого рассказа. Ан не срослось: Павлик писал о необыкновенных женщинах с необычными именами. Эти женщины пили вино и курили сигары, запросто колесили по миру, писали картины, играли на скрипках, в покер и бридж; из-за них сходили с ума дипломаты и банкиры, поэты и дизайнеры – в общем, Лена «отдыхала» – ей ли было тягаться с силачками мира сего? Правда, отчего-то все эти «силачки» оказывались как на подбор несчастны: через одну подсаживались на героин, а последнее время и того хуже – Павлик дорвался до трагических финалов, но вот до «Темных аллей» те не дотягивали, отдавая «второй свежестью» вымученной надуманности. Может, именно поэтому Павлика нигде, за исключением одного журнала, где работал его знакомый, и не печатали, а предательски выпущенный – издание осуществлено за счет средств автора – роман «Артистка балета» остался без «зачета»: детские игры в тысячу пятьсот экземпляров, невозможность реализации тиража по причине неизвестности автора, являющегося к тому же «частным лицом», мучительное хождение по книготорговым фирмам, отказы оптовиков… В общем, «Артистка…», раздаренная кому ни попадя и распроданная за бесценок, уж год как гордо зарабатывала пролежни в картонных пачках, заминировавших их скворечню: 15 шт. в каждой, и каждая – каждая! – служила немым укором непризнанному гению Павлика. Каждая – хоть он никогда себе в том не признавался – наталкивала его на мысль о собственной ничтожности и раздражала самим присутствием. Периодически Павлик, пафосно запрокинув голову и заложив руки за спину, садился на любимого конька-гробунка:

– Все равно этот роман перевернет мир! Ну не мир – так Москву! Или Питер! Ты не понимаешь… никто не понимает… Я действительно сделал невозможное, я работал на пределе, не спал ночей! Триста страниц прозы в лучших классических традициях! Триста страниц самой актуальной и самой современной прозы! Издатели – идиоты, они ничего не смыслят в литературе! Им нужны только деньги!! День-ги, сиюминутная прибыль – вот что правит миром! А кому, скажи, сегодня нужно искусство?.. Они еще покусают локти, но будет поздно… Ничего, я им покажу… Я докажу!! Тогда узнают, на что способен Павел Голубков!! Я буду… – знаешь как кто? Угадай с трех раз! Слабо? А потом разведут руками: «Льва Толстого нового проглядели!» – начнут телефон обрывать… Предлагать сот-руд-ни-чест-во! Ты понимаешь? Понимаешь ты это или нет? А меня уже не достать!

– Павлик, ты такой умный, такой талантливый! Все так и будет. Я в тебя верю… – почти искренне говорила Лена, в глубине души, однако, сомневаясь в том, что издатели оборвут их телефон, и лишь из-за инстинкта самосохранения не признаваясь в этом даже себе самой.

Так, чтобы не поддаться настроениям, Лена «пробила» Павлику творческий вечер, обошедшийся ей – аренда зала в центре, фуршет, афиши итэдэ – в четыре собственные, сэкономленные на спичках и колготках, бухгалтерские зарплаты. Других зарплат, впрочем, в их скворечне не существовало: Павлик, член нищих писсоюзов, просиживал штаны дома за очередным шедевром и был страшно удивлен и обрадован тем, что «25 марта 2001 г. в 18 час. состоится встреча с прозаиком Павлом Голубковым…».

– Видишь, как ты нужен людям? – сказала тогда Лена, дрожавшая при одной мысли о том, что страшная тайна раскроется и Павлик узнает о ее хитростях. – Тебя пригласили в такое солидное место, люди готовы купить билеты… Нужно пригласить известных критиков, писателей… ты подаришь им свою книгу. Почитаешь главы из романа. Сколько можно сидеть в подполье?

На слове «подполье» Павлик нахохлился, оторвался от очередного шедевра и, сменив праведный писательский гнев на простую человечью милость, повалил Лену на диван и грубо, без прелюдий-интерлюдий, показал, кто в доме хозяин. Однако решительная дедовская поза не принесла Лене хоть сколько-нибудь удовольствия, и через тринадцать минут наша героиня прошмыгнула в ванную, где, смеясь-плача и снова смеясь над глупостью и ничтожностью тихой семейной жизни, долго-долго стояла под душем да терла мочалкой свое обыкновенное, ничем не примечательное тело, которое так же, как и тело красавицы, имело право на свое собственное, телесное, счастье. «И это все? После четырех месяцев монашества – я пишу, я не могу, я устал – все? Но зачем мне все это?..» – однако привычка была дана свыше.

Самым же неприятным оказалось немногим позже нечто другое – жутенькое и банальное одновременно. Вот Павлик, заложив руки за спину, ходит взад и вперед по кухне, аки тигр в клетке, и то рычит, то стонет:

– Ты сошла с ума! Какой ребенок? У нас однокомнатная квартира! Од-но-ком-нат-на-я-а! Как я буду работать? Он будет орать ночами, я не смогу писать, ты что, не понимаешь?! Ты хочешь погубить мой дар, хочешь отыграться на моем творчестве? Да это просто эмбрион, зародыш, я тебя умоляю, я умоляю тебя… Ради нашей любви… Я ненавижу все это… Не-на-ви-жу! Мне нужны тишина и покой, покой и тишина, пойми ты! Вдохновение – страшно капризная штука, спугнешь птицу – не поймаешь! Улетит сразу… Ну… Ну хочешь, я пойду с тобой? Ну… пожалуйста… ради меня… ты жена писателя… только ты и можешь понять… ты одна… обещай…

Утром 25 марта 2001-го гэ Лена пошла в больницу, с сожалением посмотрев на спину спящего мужа: «Ему нужно отдохнуть, у него вечер, он должен быть в форме…» – сказала она себе уже у лифта, где простояла неподвижно несколько минут: дверцы кабинки то открывались, то закрывались прямо перед ее носом, но Лена ничего не замечала, и только соседская девочка – «Здрасть!» – вывела ее из ступора.

Когда же Лена вернулась домой, пошатывающаяся больше от эмоциональной судороги, чем от наркоза, и посмотрела на Павлика, сердце ее сжалось: не услышав дверного скрипа, он продолжал читать вслух одну из глав своего нового гениального – и, конечно, непонятого – романа. Лена подошла со спины, и Павлик от неожиданности вскрикнул:

– Кто здесь?

– Я. Не бубни. И не глотай окончания. Давай еще.

– Я глотаю окончания? Я так и знал! Я всегда говорил, что писатель и актер – не одно и то же! Надо было звать чтеца!

– Ценно именно авторское исполнение. Ну, давай сначала… Еще разок…

– А ты… в порядке? Все прошло нормально?

Лена промолчала, слегка дернув головой – странный кивок, одинаково подходящий как для «да», так и для «нет»: выбор на усмотрение второй половины, – и Павлик, осмыслив эту невербальщину удобным для себя образом, принялся-таки читать.

Со второго раза случилось без ошибок. Старательная правильность ударений и выдерживание нужных пауз сочетались с более громкими, по закону сценической речи, окончаниями фраз. Но Лена, как ни пыталась въехать в смысл текста, уловить его не могла. Пожалуй, она даже не знала, существовал ли этот самый смысл, и что самое главное, а был ли мальчик.

Тем временем творческий вечер надежды русской литературы Павла Голубкова собрал полну горницу самого разнообразного люда, а несколько критиков (которым, так же, как и двум небезызвестным писателям, имеющим влияние, за визит заплатили) обещали выпустить в люди пару абзацев о творчестве автора.

Павлик – в новом сером свитере и стальных, в тон, брюках – читал, заложив руку за спину, а потом ведущий, засраб такойтович, вопрошал: «Как случилось, что вы начали писать?», «Что повлияло на вашу творческую манеру?», «Сколько вам было лет, когда вы почувствовали себя писателем?», «Ваше вступление в союз – что оно дало вам?», «Как ваша жена относится к вашему творчеству?», «На ваш взгляд, ваше лучшее произведение – это “Артистка балета”?», «Почему?»…

«Почему? Почему?» – стучало в висках Лены, щеки которой от приливов крови стали пунцовыми. Ей казалось, будто она по уши в крови, будто она вот-вот захлебнется, сдохнет, скорчившись от тянущей боли в низу живота, на этом самом кресле – очень мягком, очень удобном, таком проплаченном… Но нет, она не может, не смеет так думать, ее муж – талантливый писатель, а то, что не ценят и вечер пришлось покупать – так время сейчас такое, ка-пи-та-лизм! Да и не ценили у нас таланты-то никогда, вон сколько голов без вести пропало! Поэтому Лена (если не она, то кто?) должна, просто обязана ему помочь – она же сильная, не то что Павлик: люди искусства вообще другие, их жалеть надо, беречь… А она станет еще больше работать – главное, чтоб Павлику писалось! Будет ходить по магазинам, готовить, драить, воевать с сантехникой… У Павлика так мало времени, а успеть надо так много! Она, Лена, может быть, найдет издателя, настоящего издателя, чтобы он, Павлик, не чувствовал себя неполноценным или ущемленным – ведь он талантлив, талантлив, а «талантам надо помогать…». Да она, Лена, если нужно, сделает еще один аборт, если Павлик боится, что…

Тут Лену затошнило, и она, стараясь не шуметь, вышла из зала и, едва прикрыв дверь, припустила во весь дух по коридору, но до туалета не добежала. Что-то розово-красное выплеснулось у нее изо рта на белую мраморную лестницу: Лена только и смогла, что снять с себя тонкий газовый шарфик и, прикрыв им уже пованивающую кучку, села на ступеньки да пышно, по-бабьи, разревелась, не забывая раскачиваться. Седая интеллигентная билетерша (букли, брошь – вымирающий вид), проходившая мимо, покачала головой:

– Деточка, не убивайтесь… я вам сейчас попить принесу… Такая молодая, славная, а так плачете – разве можно?.. Я так в войну не рыдала! Утритесь, – она вынула из кармана белоснежный носовой платок и помогла Лене встать. – Пожалейте себя… Пожалейте – тогда все хорошо будет. Обещаете?

Угукнув, Лена каким-то нечеловеческим усилием заставила себя дойти до зала и снова попала в пространство, в котором Павлик бодро заявлял о себе: да, пишет давно, «учителей» – предшественников у него нет, но все же Драйзер и Бальзак… в какой-то степени… Из современной прозы? Нет, с современной он мало знаком, но вот все эти пелевины-стоговы-сорокины, конечно, не в его вкусе. Нет-нет, литература – это нечто другое. Что, женская проза? А разве женщина может быть писателем? Это скорее дань моде, так он думает. Дань моде и желание доказать что-то мужчине. Вы говорите, Улицкая? Толстая? Да, неплохая беллетристика, но не более. Нет-нет, он не считает… Он считает как раз наоборот, и, хотя так считают совсем немногие, считать так могут позволить себе лишь по-настоящему не зависимые ни от кого люди, считающие, что…

Лена, присевшая около двери, будто впервые посмотрела на Павлика, несшего полную ахинею, со стороны (впрочем, бабки, жившие неподалеку и не пропускавшие ни одного творческого вечера, ели и это – быть может, им просто хотелось выйти из дома, бабкам, а деться оказывалось некуда?) – и вспоминала. Вот она, юная, и он, чуть старше, но, в сущности, козленок… Какие-то гости, нескончаемое шампанское… Он ее приглашает – да чем она, Лена, хуже какой-нибудь Параши Ростовой? А вот дача, где у старой яблони он кажется таким влюбленным и лишенным кожи… Он читает ей свой рассказ: и еще, еще… Он читает для нее! Еще, еще, нетерпеливый! После прозы легче переходить в постель, особенно если та – о любви, хоть и дурной.

– Эй, дама, подвиньтесь! – человек, от которого неприятно пахло, плюхнулся на скамейку рядом с Леной, и та поспешно встала. – Куда же вы уходите, дама? Куда ты, сука, торопишься, а? Стерва, гнида вонючая, – он еще долго изрыгал нечто подобное, но Лена уже быстро-быстро шла по Большой Никитской и криков его не слышала.

Она действительно очень спешила: Павлик весь вечер просидел голодный – наверняка не разогрел котлеты! И суп тоже… Хороший такой, вкусный суп, какой он любит… с протертыми овощами, – не разогрел… Бедный Павлик! Она-то переживет, она двужильная, а Павлик работает над новым романом, у него не клеится… Разводит сюжетные линии… Надо бы быть с ним помягче… Поласковее… Не отвлекать понапрасну, не тревожить… Писатель – натура тонкая…

Лена прибавила шагу, а спустившись в подземный переход, остолбенела – настолько щемящей показалась флейта худенькой девочки, настолько знакомой – мелодия… Мелодия ее самого первого чувства… Лена замерла, ловя каждый звук: так каким-то невероятным образом ее мысли стали превращаться в собственную противоположность. Вот она – самая обыкновенная женщина самого среднего возраста с самым обыкновенным именем и такой же внешностью – тянет время, чтоб только не идти домой, где Павлик создает новый шедевр: муки его творчества – муки ее ада. Вот она, руки в брюки, слушает Альбинони, понятия не имея, что это именно Альбинони. Вот она, Лена, понимает, что могла бы жить иначе, по-другому, да совершенно не так! – ходить в то же кино, сидеть в кафе, а может, даже рожать, не задумываясь о том, назовет ли это Павлик бессмысленным или банальным. Да она, Лена, могла бы свернуть горы… Черт… Зачем эти злые слезы… Она же сильная, она научилась обходиться безо всего, что так любит: французских фильмов, встреч с друзьями… Да даже без ванильных пирожных! И без детей… тоже вот научилась…

Положив в кепку флейтистки десятку, Лена выбежала из перехода и, достав мобильник, набрала по памяти номер: «Можно у тебя переночевать? Ты еще разведен…» – «Что? Ленка, господи, ты? Что-то случилось?» – «Нет, просто переночевать».

Она еще не знала, что в это самое время язык Павлика уже вывалился изо рта, а лицо посинело: впрочем, повесился он весьма удачно. Ангел смерти, оценив качество его души и тела, задал, как и полагалось по Уставу, традиционный вопрос самоубийце, не страдавшему при жизни психическими расстройствами:

– Ты это, дурак, зачем сделал? Или не знаешь, что не положено?!

Экс-Павлик пожал тем, что было теперь у него вместо плеч, и, ничего не ответив, перелетел на миг туда, где его бывшая жена обнимала небритого долговязого человека и, улыбаясь, превращалась из обыкновенной женщины в самую настоящую Елену Прекрасную, – но перелетел, конечно, только на миг.

Хулигангел

А бывает: топчешь улицы, топчешь, глаз в асфальт, словно в зеркало, до головокружения, до тошнотиков – глаз не подымешь! – а там, куда не подымешь – высо́ко – дом; да не дом даже, а ДО́Мище целый – с балконами и разными штуками готичными (вот и привязалось словечко), названий которых не знает Та и узнать не стремится. («О, вечная невнимательность! О, раздраженная спешка! О, бесцельно прожитые годы! О, лень и безалаберность! О, выплеснутый с водой ребенок! О, выброшенные на ветер деньги! О, виртуоз спиртуоза! О-о́! Однако… Уфф. Дубль, пожалуйста. «Снято!» За что еще теперь должно быть стыдно?») Так вот: ходила младёшенька – как по борочку, по Немереному этому Пространству не год и не два, ягодой земляничкой не давилась, однако ж ноженьки о былинки накалывала. И в сует суете пропустила самую главную главность, самую нужнейшую ненужность, самую сладчайшую горечь, самую горькую сладость. Да и как могла она на той сфокусироваться, когда: то чувства-с, то спиртуоз, то на работку, а то и просто – вы-ход-ны-е от: чувств-с, спиртуоза, работки, выходных, в которые (кому-то) надо, как известно, куда-нибудь выходить. О, это-то и оказывалось наичу́днейшим (жаль, короткометражным) моментом славной ее свободы. Тогда-то Та и вертела головой по сторонам, а на стороне той самой главной главности, нужнейшей ненужности, сладчайшей горечи и горчайшей сладости разглядеть не могла. И стоило-то – всего лишь! – через тернии к звездам, в небо, блин (да хоть до крыши дотянуться!) – ан нет.

Впрочем, время было «не то», а старые черные джинсы давно не впору: да как она вообще в них дышала? И не то чтоб не влезть сего дня, тело как будто прежнее, однако… «Миллиметров, отделяющих меня, сегодняшнюю, от нее, из прошлого века, не разглядеть. Пропасть же между дивачками огромна».

Надо (ли) прыгать(?)

Впервые они обрезались взглядами, когда Та отвернулась от тетки с зашипованными цветами: «Роза-ачки! Роза-ачки! Па-а-ку-па-а-ем, де-ва-ачки!» – и повернулась, было, к ларьку, чтобы попросить минералки. В то время, когда Та пила спиртуоз чаще теперешнего, ларь стоял именно на этом месте. Однако годы спустя Та обнаружила вместо него жалкий фантом, усмехающийся ей сквозь тысячадевятисотку века, который подросшие киндеры из этих вот самых колясок, разруливаемых маячащими перед ней в 199… году важными мамками, станут многозначительно называть «прошлым». Хм! Та презрительно покосилась на стеклянную громаду: нет, эти улицы, эта площадь никогда не увязывались у нее с такой пошлятиной, как супермаркет (тогда еще не построили), поэтому Та предпочла страдать без живительной влаги, но только не скользить, будто воровка, в услужливо раскрывающиеся двери Монстра, съевшего те, ее, ларьки. А все потому, что захотелось побыть, хм, юной и беззаботной. Как тогда. Как тогда. («А была ли ты юной и беззаботной? Если первое допустимо, то со вторым я готова поспорить!» – «Цыц! Цыц, девчонка! Я так хочу!») Заткнув рот внутреннему голосу, Та подняла глаза к небу – ведь именно так она делала, будучи юной и беззаботной, – и увидела его. Да нет, нет, что вы там подумали! Не его со спиртуозом, а именно его. «Как классно! С крылышками! – ее нисколько не смущало, что его видит только она. – А махонький-то какой, махонький-то!»

Он тем временем подлетел к ней и, приземлившись, поприветствовал: ей, конечно же, показались знакомыми эти Малыш-и-Карлсоновские мотивы.

– Привет, Шу! – Та не нашлась что ответить, да и какая она ему Шу, тарам-пам-пам? Но он не отставал: – Ну что ты молчишь, трам-та-ра-рам? Нет бы сказать: Привет, Хулигангел! Или не знаешь, кто я?

– Теперь знаю, – пробормотала Та и тут же бодренько так заявила, подбоченясь: – Привет, Хулигангел!

– Так-то лучше. Ну, рассказывай, – он потер свои миниатюрные ручки, в которых еще секунду назад сжимал сломанную стрелу от лука – как показалось Той, окровавленную: сказки, впрочем, до добра не доводят.

– Что рассказывать? – замялась Та, ведь, в общем-то, они даже не были знакомы, и она имела право на частичную, никому, кроме себя самой, не заметную неловкость. Но в том-то все и дело, что неловкость ее оказывалась слишком видимой, а уж для Хулигангела-то и подавно. Он рассмеялся:

– Странная ты, крошка Шу! Вот, спрашивается, зачем ты сегодня сюда явилась? На «пятачок» этот самый, а?

– Почему ты назвал меня крошкой Шу? – дернула плечами Та.

– Хм… А когда была юной и беззаботной, тебя как называли?

– По-разному! – дернула головой Та.

– Ладно, сказка впереди будет, эгей, повеселимся! – прицокнул Хулигангел. – Значит, так. Ты пришла сегодня сюда потому, что понесли ноги. А понесли оттого, что тебе хочется окунуться в прошлое, где, как тебе казалось, ты была счастлива. «Юна и беззаботна». Так?

– Ну, допустим… – Та заметно нервничала: в ее засемьюпечатанную душу, к счастью, давным-давно никто не мог пробраться слишком глубоко.

– И сейчас – крошка Шу, случаем, не из последователей ли г-на Мазоха? – ты собираешься обойти все эти закоулки, дворики, да? Посидеть на тех скамейках, спуститься в те переходы?..

– Допустим… – Та еще больше разнервничалась.

– Ну что ж, крошка Шу, мечты сбываются! Чаще всего идиотские. Держись крепче: из века в век перелетать – эт тебе не Ли Бо перечитывать!

Однако томик Ли Бо был уж совершенно не в кассу: ей не хотелось его стихов ни больше, ни меньше. Не желала Та понимать и хулигангельских намеков, но в то же время невольно понимала их, пытаясь проглотить и выплюнуть одновременно (ощущение, доступное лишь способным рожать). Став Дюймовочкой на плече Хулигангела (Нильсом на Диком гусе; ненужное зачеркнуть), Та переносилась в конец века, и происходящее не казалось ей концом света – ведь в те времена она была юной и беззаботной! Во всяком случае, ей хотелось верить в то, что последнее когда-то случалось и с ней тоже. Кривда-кривда!

В ушах засвистело, и через какой-то промежуток ну очень смутного времени Та очнулась в агонизирующем Немереном Пространстве двадцатого. Впрочем, ей – юной и беззаботной («Беззаботной?» – «Цыц, цыц, девчонка!») – было на то плевать. Нужно только повторить еще раз, и тогда все непременно получится: «юна и беззаботна», «юна и беззаботна», тарам-пам-пам… «Не хожу каждый день на работку. Не думаю постоянно о деньгах: легко трачу степуху, а «частный» English позволяет кое-что «лишнее». Не парюсь. Не…»

– Не ври! Ты ходишь на работку через день! Ты постоянно думаешь о деньгах! «Частный» English вынимает из тебя всю душу! Ты паришься, потому что…

– Замолчи, идиотка, замолчи сейчас же! Неужели ты думаешь, будто я летела в двадцатый только из-за того, чтобы слушать твое нытье?!

– Это ТЫ ноешь! Я не понимаю, какого черта?.. И вообще… Не пущу, – девушка в очень узких джинсах преграждает ей дорогу: «Как странно, однако… Неужели это лицо – мое?»

– Понимаешь, я должна кое в чем разобраться, – пытается увильнуть Та.

– В чем же? – Не Та хмурится.

– Мне необходимо понять, было ли это, так скажем, короткометражным чувством или… – Та долго подбирает слова. – …или, так скажем, хронометражной страстью.

– Ба! Запела! А я вот не отдам тебе ни этого чувства, ни этой страсти! – упирает руки в бока.

– Почему?! – Та готова разорваться от злости: «Подумать только, эта чертовка вздумала учить меня уму-разуму!»

– Потому что в двадцатом ты никогда бы не позволила себе такого! Ты не анализировала: дышала. А узкие джинсы, – Не Та хлопнула себя по коленям, – не помеха. Ты не записывала верлибры – ты писала! Не думала, стоит ли любить: любила…

– Знаешь, я наломала столько дров… У меня перед глазами все время эти немые фильмы – ну, те, в которых мы оба молчим…Чернушно-белые. Почти, блин, стильные… Постмодерн! Черт бы их взял…

– Оставь. Ампутируй. У тебя другое время, – машет рукой Не Та.

– Время всегда одно! – взрывается Та, отчаянно жестикулируя, и это смотрится дико, правда дико.

– Хватит истерить. Никогда бы не подумала, что ты станешь такой… ну, в общем… тебе не идет… – Не Та качает головой.

– Девочка, дурочка, послушай, прошло столько лет! Я вырвалась оттуда – ты хоть знаешь, что такое вырваться оттуда? – просто чудом… Неужели ты помешаешь… помешаешь узнать самое главное?.. Самое главное на момент твоего – не моего! – времени, а?!..

Вдруг Не Та отступила: за ее прямой спиной кривлялось, фосфоресцируя, «Светлое Вчера»:

– Валяй… Только не говори потом, будто у тебя украли воспоминание. Типа, «santa yesterday», все дела… И love-story не переигрывай: застрянешь! Ты в Прошлом, понимаешь, ненормальная? Из него не все возвращаются! Эй, ты слышишь? Слышишь? Не все-э-э!! Слышишь-шишь-шишь-шишь?..

Самым странным во все этом оказывалось даже не то, что Та, как ей позже чудилось, расквиталась со своей чудовищной короткометражностью, а то, что у нее – «юной и беззаботной» («Юной и беззаботной? Ну-ну!» – «Цыц, девчонка!») в этом свершающемся здесь и сейчас Прошлом оказались теперешние мозги. И вот теперь эти самые мозги (глаза – мозги наружу) – и смотрели на мир двадцатого сквозь свою седеющую призму. (Какая, однако, дурная фраза – сквозь свою седеющую призму! Пора бежать: бежать, например, к ее: «Это небезынтересно: посетить Прошлое. Цепляет, знаете ли, честное слово! Прошлое, давно, казалось, забытое, но, вопреки всякой логике, вгрызающееся тебе в глотку при первой же возможности. Клещ, присасывающийся к новой жертве, или, там, пиявка… – все детский лепет по сравнению с таким путешествием!»)

Впрочем, Прошлого, в котором она, как ей кажется теперь, была «юна и беззаботна», никогда не существовало – во всяком случае, именно в комбинации юности с беззаботностью. Увы.

Однако не пора ли подслушать-подсмотреть, что там, «в первом лице»?

Я воровато пробираюсь по паутине тех лет. Путаюсь. Боюсь. Нарушаю спокойствие затерянного в пространстве времени. Мне важно понять – понять! – по глупости или по-настоящему, любовь или suka, самообман или то, ради чего в ссылку там… или куда их всех, парам-пампам?!. Так вот идиотничая сама с собой, примечаю незнамо где знакомый силуэт. О-о́: настоящий: неразбавленный: Тот. И тот самый профиль, который… Ба! Ужель и я так же помялась? Впрочем, только морщины и украшают настоящую wwwoman.

О-о́! Он тоже, тоже, путешествует в этом чертовом времени! Но чего ради?! Что ищет душа его – и не находит?!. Исходя из чьей-то нелепой идеи, он должен быть счастлив, пара́м-пам-пам!

– Но только не здесь и не сейчас, – о-о, этот голос! Голос, который в двадцать первом, по счастью, уж не узнать, даже если и расслышать.

– По счастью? – как всегда, грустно усмехается Тот и рассеивается, словно туман, над Новоспасским монастырем: да он и есть туман – не тронуть, не рассказать; не дай бог, снять перед ним кожу! Без рук-ног на земле сырой расстелишься, без языка завоешь, костей по моргам не соберешь: туман ядовит, как ядовиты все черно-белые короткометражности для способных на trip за горизонт.

Та удаляет экс-файлы (те файлы!) один за другим: странно, как странно! И – ни буквы, ни изображения. Ни в одной программе. Ни в столе. Ни на полке. Ни в потайном кармашке. Ни под матрасом. Символы сдаются без боя и гибнут на удивление легко: всё, что Та хотела узнать, но боялась спросить, распадается на ничего не значащие паззлы, не имеющие звука, запаха и вкуса. «Они не оставляют ничего, кроме душной тяжести внизу живота моего. Жизни моей. Впрочем, пара́м-пам-пам, прошлой: и р-раз – глубокий, как и индейский колодец, выыыыыы-дооооох», – она выдыхает.

Говорят, кур доят. Еще говорят, будто человеческой психике никогда-де не выдюжить знания о Самом Главном – и именно потому людики смертны и несовершенны.

– Ты уверена? – неуверенно произносит Тот; приплыли-с, оказывается, я давным-давно разговариваю с собой!

Не могу сказать, будто мне нелегко вступать в диалог с Тем: после удаления ненужных файлов все складывается гораздо удачнее. Правда, находясь в бог знает каком времени, по техническим причинам приходится «делать» лицо. Отмерять каждое движение. Хронометрировать, так скажем, саму вечность: но если и ее, зачем тогда вообще всё?! («О, скука! О, бесцельно прожитые годы!

О, тошнота ранних понедельников!», «О, у.е.!» – et cetera, @ & et cetera).

Поза – раскованная, «упаковка» – продуманно-небрежная – резко контрастировали с тем, что прячут волки-одиночки за темными очками. Я была, пожалуй, слишком сильна, а это пугает привыкших видеть лишь одну сторону луны. Поэтому Не Та, вставшая вдруг между нами, заплакала, а Не Тот закашлял и отвернулся. Совсем как тогда… Как тогда… Да ведь это и есть Тогда! Но Сейчас мне безумно хочется спрятаться, скрыться от этой странной пары – юной загруженной дивы в узких джинсах да от делано-равнодушного вьюноши, одну за одной смолящего «Золотую Яву»: в конце концов, они оба уже удалены и не подлежат воскрешению – такова моя воля, дык!

Хочу – прячусь. Хочу – ворочу́: благо, в руках у Того спасительный спиртуоз. У меня же – «Книга перемен», в символах которой я, вообще-то, мало что смыслю и таскаю ее за собой исключительно по дурной привычке, которую очень скоро влегкую выжгу каленым железом: и пусть – развороченное дымящееся мясо, и пусть! Коли бартером является svoboda in vivo, можно пожертвовать красотой тела.

Но вот и 64 гексаграммы, канканирующие в голове, скоропостижно выходят в тираж, а первый круг символов «И-цзина», чья борьба начал типа эм-жэ перестала занимать мой мозг, больше не снится.

Тот же ничегошеньки не знает, поэтому и запевает новую песню заморского гостя, «Песню о второстепенном» – ему не хочется терпеть экстрим-пару слишком долго, потому что у них всё как всегда: не к месту, не ко времени, да и попросту никому не нужно. Наконец, не выдержав напряжения и исключив возможность перезагрузки смыслов, Тот подает голос:

– Здравствуй, женщина!

Быть может, я должна была отбить, словно воланчик ракеткой, банальность. У-ди-вить. В общем, придумать еще какой-нибудь «тара́м-пам-пам». Все дела. Но я-то как раз не хотела больше глотать шпаги, давным-давно объевшись сим острым блюдом, от которого случалась бессонница, опоэтизированная романтиками-невротиками и товокнутыми символистами. Поэтому и не ответила, а Тот, грамотно наливая спиртуоз в серебряные рюмки-наперстки (с каких это пор он сменил привычную тару?), произнес как будто в воздух:

– Не будем доводить тела́ до инфарктов. Просто выпьем яду, если еще раз увидим их вместе, – и указал на диву с юнцом.

Я снова смолчала, но выпила: оч-чень хор-рошая ледяная водка.

– Все это глупо! – он снова посмотрел на них и налил еще.

– Да, – я невольно вздохнула, но только невольно. – Да-а… Не стоило встречаться, право, – сказала за меня барышня из позапрошлого века.

– Право?.. – повторило эхо.

– Глупо встречать прошлое в коротких штанишках! – рассмеялась я и присела, штанишки те, однако, поддерживая, да примериваясь к прыжку, ради которого, собственно, весь этот бред и затевался: я ведь давным-давно хотела кое-кого убить. О нет, вовсе не Того! Между тем карман мой давно жег Лук суперсовременный, складной – так, во всяком случае, курсивилось на ценнике. Я ловко разложила его и, будто всю жизнь только и делала, что целилась да стреляла, натянула тетиву: о-о́, тот звук до сих пор стоит в ушах, как стоит перед глазами и кровь, стекающая с ее груди на ну очень узкие джинсы…