Текст книги "Хулигангел, или Далеко и Навсегда. Нетленки, тленки и монопье"

Мегаполис не вызвал, впрочем, ни восторга, ни отторжения: город как город – она много где пожила… Наконец-то, правда, Линда позволила себе не работать и тратила время, как хотела – во всяком случае, так продолжалось до тех самых пор, пока ресторатор не измучил ее ревностью, и однажды (о, тихие зимние вечера!) так не ударил в приступе ничем не оправданной ярости, что Линда быстренько собрала вещички, да и поплыла к своему корыту – рыбкой, рыбкой: там и залегла лицом к стенке – устала.

Потом, уже в Лондоне, прикидывая, в какой стране безопаснее провести остаток дней, она пройдет сквозь все башни, купола и шпили этого сумасшедшего города – и дождь омоет тротуары, и дымчато-серые облака будут лететь и клубиться ежесекундно, а, может, даже быстрее, и сквозь безумную клубящуюся стихию проглянет, наконец, луна – и невозможным окажется отвести взгляд от этого магического движения… Тогда и исчезнут вопросы: «Маленький паучок сплел за ночь прозрачную сеточку между боковым зеркалом и дверцей нашего пежо. И когда мы ехали, ни ветер, ни дождь, ни скорость не могли разорвать эту тоненькую паутинку!..»

Тсс.

Когда чувствуешь мир содранной кожей, понимаешь, что пора эту чертову кожу наращивать. Линда же грустит и скучает по Империи; Линда чувствует, что деградирует, потому как уже даже не ходит ногами, что приводит к онемению ступней… и языка тоже. «Я не могу все время передвигаться на машине! – кричит она человеку, которого, как ей казалось, она действительно полюбила. – Не могу вставать раньше девяти! Не могу каждый день есть ресторанную пищу! Мне хочется иногда просто побыть одной, со своими мыслями! Не могу смотреть эти американские фильмы! Не могу…». Но Уильям не слышит: он считает, будто Линда не ценит его отношения и лишь потакает своим капризам. Линда пишет, пишет, пишет в свою маленькую книжечку – и та разбухает от ее слез: «Сегодня опять ревела. Решили съездить в шоп быстро, а я забыла плащ. Когда стояли у кассы и я сказала Уильяму, что не могу платить, потому что кредитка осталась в кармане, он страшно психанул, а потом со злостью бросил пакеты в багажник и всю обратную дорогу злился – типичный Скорпион! Жутко обидно, ведь все вспышки злобы из-за ерунды. Глупо, пошло… а я реву. Надо бы перетерпеть два года – может, гражданство дадут, может, смогу сама что-то заработать… может, даже помочь кому-то… Однако я “одна” здесь, наверное, даже больше, чем в Империи… Зачем – я – здесь? Сначала казалось, будто это тихая, смирная такая любовь, но она пряталась под маской страсти, а страсти быстро утихают – и утомляют. Неужели я здесь из-за денег? Из-за этих проклятых подлых денег?! В новостях ничего об Империи нет – вот и живу, как грибок. Вокруг пока все зеленое, а у нас там, видно, осень золотая…». Уильям не понимает, чем недовольна Линда, ведь он делает все, от чего были бы в восторге многие дамы. Многие, но не его бывшие супруги – и не Линда. Не за этим летела она сюда, совсем не за этим!

«Чем вы недовольны, миссис Лидчелл?» – миссис Лидчелл отмахивается от навязчивого голоса и вдруг произносит смиренно, что совсем на нее не похоже – кажется даже, будто она слегка меняется в лице, а взор ее окончательно гаснет: «Летит себе птица-Земля, летит – за хвост не поймаешь… Вчера вот ездили на кладбище к его отцу – тоже Уильяму. Жаль, что даже отдаленно тот не Шекспир. Поменяли цветы… У всех – одинаковые серые плиты из камня – только надписи и даты разные… Какими бы дорогами мы ни шли, как бы ни блуждали извилистыми тропками, конец у всех один. Любовь, говорите? Да люди просто не хотят возвращаться по вечерам в пустые дома – вот и мучаются вдвоем. Брак нужен лишь для того, чтобы вместе растить детей – так удобнее и лучше для них: ма-ма и па-па – такая вот “идиллия”, которая распадается вдруг на кусочки… Любовь, говорите? Это все-таки, наверное, болезнь. Я не смогла бы уже жить в любви: сильные чувства разрушительны… Без любви тоже нелегко, но не так мучительно, если оба это осознают. У нас очень неправильно мечтают о любви и браке, а потом разочаровываются – и все, все летит кувырком! Вот старые люди не выбирали – кольцевались для потомства, в чем и видели смысл… Моим спасением могут стать только внуки: без них я просто не удержусь на поверхности… Ну а брак – лишь удовлетворение эгоизма, жажда наслаждений, и часто – без чувств. Не знаю, видели ли вы “Скорбное бесчувствие”? У меня, кстати, в саду два бутона распускаются – наверное, последние… посмотрите-ка!» – «Но Линда, это же не ты! Линда, очнись!» – кричат буковки со страницы в последний раз. – «Это я, – улыбается миссис Лидчелл и, наклоняясь к розовым бутонам, мурлычет: – Ну разве они не чудесны, Уильям?..»

Ок. 2005

Нетленка восьмая: этюд
[Училка]

Этюд – музыкальная пьеса, предназначенная для совершенствования навыков игры на каком-либо инструменте. Этот жанр не пользуется симпатиями учащихся детских музыкальных школ (ДМШ); особенно достается этюдам Крамера, Клементи и Черни.

«Музыкальная азбука от А до Я»

Школка бледная и музыкальная, пусть так и не говорят. Кира яркая – и потому диссонирует. Кира видит киндеров с портфелями, нотными папками, мамками и няньками, ведомых приблизиться (т а к не пишут! – плевать, как пишут!) к чистому и светлому, а еще – к несказанному, синему, нежному. «Шизариум!» – Кира раздевает глазами входную-выходную дверь, докуривает, входит. Со стен учебного заведения на нее снисходительно поглядывают прикидывающиеся портретами великие; особенно проницательным кажется ей взгляд П. И. Ч. Она не выдерживает, отворачивается: в ушах – соло гобоя (Четвертая симфония? Шестая?): «Я все помню, я все забыла!» Кира лезет в карман за словом, где на скомканной бумажке: «Мирра Самойловна, кабинет 45». Кира стряхивает с красной шапочки снег, поднимается на второй, стучится… дерни за веревочку, детка, – я тебя съем! Трам-та-ра-рам.

Она на ковре цвета бывшего в употреблении знамени: знамя истерто ровно по центру. Мирра Самойловна – музыкальная мышь, индийский божок в несчастливой семье Дэ-эМ—Ша, надзиратель трех букв аббревиатурки, – изучает ее слева направо, сверху вниз, а потом справа налево и снизу вверх. Скоро сказка сказывается, остальное – вечность: Кира боится состариться до истечения срока годности, Мирра Самойловна же живо фланирует по кабинетику. На ней приличный костюм, купленный по случаю «занедорого», еще довольно крепкий; у Мирры Самойловны яркий искусственный окрас, Мирре Самойловне семьдесят. Голосок у нее скрипучий, ручонки сухоньки-махоньки, с пигментацией – того и гляди, ключи из острых коготков выпадут.

Мирра Самойловна давно профнепригодна: дэ-ректор может только учить, сама уже не играет, однако ноты помнит наизусть – все семь. У Мирры Самойловны просторная норка с кровяными креслами и стульями, видавшим виды черным роялем, на котором дыбятся бюст Бетховена да букетик гвоздик в пыльном брежневском хрустале. Мирра Самойловна прожила жизнь правильно и тем горда: окончила музучилище (конса казалась излишеством) да заимела разъединственную запись в трудовой фиге. Мирра Самойловна сходила замуж, но, не стерпев мускулинных замашек супруга, тут же и вышла, в одно лицо вырастив сына Ираклия, отъехавшего не так давно в Тель-Авив, да посадив дерево в небольшом парке перед Дэ-эМ-Ша к юбилею себя-любимой зим десять назад.

Придирчиво рассмотрев новенькую и признав ее относительно благонадежной, хотя и не без «привета» (джинсы с бахромой и проч., в семидесятые б на порог не пустила!), Мирра Самойловна изучает трудовую фигу Киры, где ржет-корежится далеко не одна запись (в восьмидесятые причислили б к «летунам»). «Двенадцать учеников у тебя. Уместишь расписание в три дня – умещай, но никаких уходов раньше времени, – скрипит телега. – Если кто болел, отдавай часы потом. Журнал, индивидуальные планы – у ВалентинДмитны. В тридцатом кабинете: во-он, прямо иди… Разряд у тебя десятый. Двенадцатый – если пять лет отработаешь. А школа у нас хорошая, с традициями. Увидишь!»

О традициях хорошей школы Кира узнает чуть позже; пока же она тащит себя за шкирку к кабинету завуча. ВалентинДмитна встречает Киру спиной, склоненной над инструментом с приставкой в виде ученика. ВалентинДмитна показывает, как правильно бацать «Клоунов» Кабалевского: верх совершенства, бла-блаженство гармоний, полет юной души, не отягощенной прошлым, – вот якобы-с и оно! Ля, си, до-диез – ля, си, до-бекар – ля, си, до-диез, си, ля, си, до-бекар… Ощущение невыразимой – так бывает – тоски, неистребимой со времен того самого ада, когда ее с помощью черного ящика лишили так называемого полноценного детства, пронзает Киру: да и согреет ли ее что-то теперь? Забудет ли она холод клавиш и скучный запах «Школы» Николаева? Кира имеет в виду учебное пособие, до-ре-ми-до-ре-до: «Только музыканты… музыку мою поймут…».

«Вот так, деточка, поняла? Вот так! А на эту нотку сделаем акцентик. Стаккато в левой постоянно. Ля-ми в басу – третьим-первым, ми-ми – пятым-первым пальчиками, ля-ми – третьим-первым, ми-ми – пятым-первым пальчи… Ты ведь помнишь, что такое стаккато? Третий-первый – пятый первый, третий-первый – пятый первый… Быстрее, ну, давай же, клоуны ведь!» Кира смотрит в затылок Валентин-Дмитне. Через полминуты та оборачивается и сладко оскаливается: «Вы – Кира Игоревна?». Кира кивает. Кира слушает «Клоунов». Кира слышит, как скрипит бумага дневника под сильным нажимом пера ВалентинДмитны – у Киры по спине мурашки, как лет сто назад на сольфеджио у мадам Павловой, любовно ставящей жирные двойки и витиеватую, никогда-не-подделаешь-подпись; едва ли Кира мечтает быть училкой. Поздняк метаться… Валентин-Дмитна выпроваживает ученика: «Кира, – можно без отчества? – так вот, в вашем классе, Кира, двенадцать учеников. То, что вас взяли на работу в середине года, конечно, повлияет на учебный процесс – дети должны к вам привыкнуть, понять требования… До вас они находились под крылом ВерСеменны – по состоянию здоровья она ушла из школы. Правда, – Валентин-Дмитна обнажает щучьи зубки, – на самом деле из-за конфликта с Миррой. Так что будьте аккуратны, не опаздывайте. А главное, – ВалентинДмитна без подъездов переходит на «ты» и дотрагивается острым коготком до Кириного плеча, – главное, деточка, вовремя сдавай плату за обучение и журнал заполняй, как положено. Все остальное не так важно. Ключ от класса у тети Аси, внизу – третий кабинет – твой. Вот телефоны учеников – пусть за расписанием приходят. И помни: плату за обучение заранее!»

Кира спускается на первый этаж. Гардеробщица глуховата, на гардеробщице голубой халат, на голубом халате – вместо пояса – связка ключей. «Ась? Тридцать третий?» – «Третий, третий» – «Да вот он, тридцать третий, а вы новенькой будете?» – «Буду. Третий нужен» – «Тридцать трети-ий, на-ка…» – «Да третий, третий, ну третий же!» – «Так бы и сразу… а то… да вот он… пожалуйста… чего шумишь…».

Кира берет ключ и идет налево: «Третьим будешь?». Чайковский косится все так же двусмысленно: «Что ты здесь делаешь, девочка?» – «Да то же, что и вы, Петр Ильич: зависаю» – «А…» – печалится Чайковский и снова прячется за пыльную раму, привычно становясь классиком. «Петр Ильич…» – начинает, было, тихо Кира, но тот уже не слышит ее, и никто не слышит. Кира смотрит на портрет Шопена, переводит взгляд на Мендельсона, отворачивается почему-то от Глинки с Римским-Корсаковым, но неожиданно встречается взглядом с Моцартом, улыбается ему и, не дождавшись ответного сокращения лицевых мышц маэстро, открывает кабинет номер три, а там: желтые стены да желтые шторы, расстроенная Ласточка, обшарпанный стол, а из окна – дует: Do it! You must do it! Shut up, teacher! Это так просто: shut up – Кира просит у себя прощения за «не тот» английский.

Она сбрасывает пальто и дотрагивается до инструмента, на который были угроблены детство и «лучшие годы». Инструмент замирает, смотрит удивленно: Кира не тянет на училку. «Что ты здесь делаешь, девочка?» – спрашивает расстроенная Ласточка. «То же, что и ты: зависаю», – отвечает Кира, смахивая пыль с клавиш. «Я унесу тебя в теплые края», – смущаясь, говорит Ласточка. «Ты?» – «Ya-ya, дастиш фантастиш!» – обещает Ласточка и хлопает крышкой.

Кира хлопает себя по лбу и читает фамилии учеников. Их двенадцать, равно как и апостолов, месяцев, знаков радикса: Кира ругает себя за пошленькие сравнения. Подумаешь, 12! Это только число, к тому же «на троечку»: один плюс два, господи, спасешь ли?..

«Пойми, если б дед не сажал, его б самого посадили. – Да, но почему мою бабушку – твой дед? И с какой стати теперь мы с тобой чаи-то гоняем? – Если б не эта статья, ты бы не заводилась… Тогда время такое было, понимаешь? Вре-мя. – Время всегда одно. И мой-то дед стукачом не был. Ни в то, ни в дру… – Стоп. Стукач, не стукач… Тебе русским языком говорят: время. Дед все делал, чтоб семья выжила. Не ты – так тебя. Ты что, маленькая, на пальцах объяснять? Тебе-то – на пальцах? До Двадцатого съезда знаешь сколько лет световых тогда было? Ты вообще можешь спокойно жить? Я за предков не отвечаю, ясно? Не отвечаю! – Десять лет без права переписки: круто не отвечать… И никто тебе про это не скажет. Ты такой же, как твой дед. Вот только не надо меня провожать, не надо вот этого всего, пусти, мне больно, пусти, тебе говорят!»

Кире сколько-то бессознательных лет. Кира ходит в музыкалку и учит этюды Черни, Клементи, Крамера. Позже, много-много позже – Мошковского и Шопена. Ей прочат музыкальное училище и, чем Че не шутит, консерваторию. Бабушка слушает «Подснежник» Чайковского в Кирином исполнении, вяжет. Бабушка научилась вязать там, в ссылке: у нее ловкие точеные руки – им бы арфу. У Киры такие же, только она еще об этом не знает. И никто не знает – кроме, разве что, Сашки. Ведь это его деду после войны даже фиги от Кириной бабушки не досталось: зато именно так Кириной бабушке достался от Сашкиного деда «этап» – партийная серенада для далекой возлюбленной – 1:1, вот и ровненько.

У Киры урок. Кира сидит у ф-но на стульчике, так вот наискосок, как все эти училки всегда и сидят: Кира надзирает за пальцами несчастной Катьки. Катька музыку ненавидит и ходит исключительно из-за маман. Кира представляет себя на Катькином месте: вот ей семь лет, вот ей в спину дышит Анна Викторовна и, наполняя класс запахом «Сигнатюра» (того же, что и у мамы, с голубым бантиком около пробочки), показывает Кире удручающую аппликатуру. Анна Викторовна подкладывает пальцы в нужном месте в нужное время, пяти ей легко хватает на легато по всей клавиатуре, а огромный сверкающий перстень ничуть не мешает. Кире, сколько ни подкладывай пальцы туда-сюда, легато по всей клавиатуре не удается, ну а перстенька – даже воттакусенького – нет. Анна Викторовна раздражается, запах «Сигнатюра» лезет Кире в нос, в уши, щиплет в горле нестерпимой запретной сладостью. Анна Викторовна повышает голос, больно тычет самый маленький, самый слабый Кирочкин палец – пятый – в бело-желтую клавишу, а потом не выдерживает и выходит из класса: «Чтоб через десять минут наизусть!». Кира остается одна с инструментом в полном недоумении – играть все эти арпеджио удобнее так, как играет она, Кира, а не как только что показала Анна Викторовна! Почему, почему, зачем ее заставляют учить эти ужасные упражнения? Почему она, «Кира Игоревна», много лет спустя, заставляет Катьку учить чертовы гаммы и стоит у девчонки за спиной, навязывая аппликатуру того же ре-минорного арпеджио? Бабушка подходит к Кире, берет за руку. Рука Киры леденеет, сердце еле стучит: немеет. Хорошо, что Катька не видит лица училки: «Бабушка, милая, ты зачем умерла-то?» – «Не задавай глупых, – сводит смоляные брови молодая бабушка: на ней шелковое темно-синее платье с белым кружевным воротничком, светлые волосы завиты, на стройных ногах – узконосые сапожки с высоченной шнуровкой. – Сама все узнаешь!» – «Когда, бабушка?» – «Какая разница, Кирушка? Люби, пока любится! Чтоб на этапе не пожалеть!»

У Киры подкашиваются ноги; она выходит из класса и бежит в туалет – позыв к тошноте, впрочем, исчезает с шумом воды.

Бабушка водит Киру на музыку. Раз в неделю – сдвоенный урок: специальность и сольфеджио, еще раз – хор, в конце недели – снова специальность. Занятия не мешают занятному роману всегда с иголочки одетой Анны Викторовны и всегда небритого «джинсового» балалаечника Ивана Сергеича. Играя как-то этюд Клементи, Кира увидела в отражении «Красного Октября» тихий их поцелуй: «Иван Сергеич, хочешь, в сад пойдем?» – но это позже, позже, впрочем, Кира обожает классику и вечерами бесит старшую сестрицу тем, что слушает Вольфганга слишком громко. Больше всего нравятся ей «Лакримоза» и Фантазия ре минор, где первый звук после вступления – «фа» второй октавы – похож, по словам маленькой Киры, на холодное, прозрачное сентябрьское небо. Правда, пока она с трудом представляет себе, что же такое тональность, ведь ре минор, про который ей рассказали в музыкалке, так сильно отличается от ре минора вольфганговского! В школьном нужно учить пальцы и помнить о си-бемоле (а в иных случаях еще и о си-бекаре с до-диезом, страшное дело!). Моцарт же не просит треклятой аппликатуры и Кириных познаний в теории не требует: его музыка буравит ее, вонзается в сердечную мякоть… Анна Викторовна, дорогостоящая училка эпохи застоя, про такого Моцарта наслышана, и потому Киру гаммами изводит не сильно – к тому же Иван Сергеич… Ан Кира подает большие надежды, Кира думает только о музыке. Преимущественно – о фантазиях и сонатах: ей нравится дерзкая необычность первых и строгая размеренность вторых. В начале следующего класса Кира разбирает ля-мажорную, одиннадцатую сонату, – пока первую часть, одни только лишь вариации, уф.

Она делает перерыв и идет в курилку. «Здрсссьть!» – «Здравствуйте» – «Добрый день» – «Привет» – «День добрый» – «Здрссьть!» – не дождетесь: Кира открывает дверь. За дверью училка, но не как те: преподает эстрадный вокал. – «Давайте знакомиться. – Кира. – Камила. – Очень приятно. – Очень. Вы давно здесь? – Несколько месяцев. – Ужас, правда? Я так просто вою! Количество профнепригодных детей растет, хроника обостряется, нам увеличивают зарплату на двадцать процентов. На двадцать! Сдохнуть можно, – Кира разглядывает выпускаемый эстрадной дамой пар. – А еще у Миррки день рождения – вот погодите, на этот отстойный гадюшник еще насмотритесь… – Сколько лет? – Кира разглядывает училку. – Да бог его знает, старуха и старуха! По полтиннику сбрасываемся. Нет, я уволюсь! – Кира тушит сигарету, Кира молчит. – А вы-то сюда как попали? – Камила оживляется. – По блату? Старуха только блатных в забойник берет, ни одну «с улицы»! Меня вот тоже по протекции… обломившейся… В сраную школу – и то не устроишься! – А я случайно. Знакомая отказалась, а сейчас середина года как раз… в общем – без рекомендательных писем сошло. – Надо же… – Камила затягивается, смотрит на часы и хватается за парик: – Черт, пол-урока прокурила! Бегу! А вы заходите – я в шестнадцатом занимаюсь, по вторникам и четвергам с двух до как получится! Welcome!..»

В остальные дни Камила – смуглая брюнетка, альт, – поет у Вилли, ну а потом расчет-счет-счет, после которого воспитание дщери от первого достигается методом беспроигрышным: включаем ящик, ну а музыке, поднимающей юную анимку до «немыслимых высот» да развивающую мелкую моторику и др. и пр., предусмотрительно не учим.

«Что-то тошно, что-то ломает, ломает всю изнутри… Однако! Раскиснуть-то так! Можно идти по одной дороге и видеть две. Десять. Я вижу 0.5… Перевод различен. Я вижу 0.5, и поэтому существую. Сегодня целый день валит снег, а у меня до сих пор нет телефона на Тот. – Куда-куда? – На Тот. На Тот Свет, что непонятного!.. Я пытаюсь нащупать в мозгу цифры, я ведь знала когда-то их – цифры. – Кирка, что ты несешь? – Какой ты глупый! Мне нужно позвонить бабушке, просто позвонить. И Ему, Ему обязательно тоже надо. – Кирка, дуреха, я ведь люблю тебя… Никому не звони, будь просто со мной… – Милмой, да я же теперь училка, любить-то меня нельзя! – Что за бред? И как тебя не любить-то? – А так: я замучаю тебя гаммами и упражнениями на двойные ноты, недоумок! Замучаю, потому что на свете существуют не только прелюдии Дебюсси, но и этюды Черни: въезжай, только быстро, ок?.. И этюдов Черни – больше!»

Однако на свете существуют не только этюды Черни, которых «больше», но и прелюдии Дебюсси: уж Кира-то знает точно! У Киры в классе двенадцать киндеров от восьми до пятнадцати. Трое способные – редкое везение в школке: бледной и музыкальной. Обычно на класс приходится один, от силы – два рукастых ученика. Ей повезло – у нее трое: Максимка, слушающий Киру, не поднимая глаз, Ира, схватывающая все на лету, и Вера – выпускница: ей-то Кира и задает «Девушку с волосами цвета льна»: ту самую, которую играла той ночью, переборщив с алкоголем, обнаженная Натали, кремация ей пухом!..

Кира не ставит двоек: на уроках клавиши ее смешиваются с балетом, цирком и философией Кеплера. Кира говорит, будто небесные тела звучат, когда движутся, и каждая планета «управляет» своей нотой, да-да! Малыши слушают, приоткрыв рот; старшие, узнав о пифагорейской гармонии сфер, забрасывают вопросами. На первом зачете, впрочем, семь из двенадцати ее подопечных получают плохие оценки – и Мирра вызывает Киру на ковер. Старухе не приходит в голову, что делает на уроках новенькая: Старуха видит в подсолнухах одно лишь масло, до любви ли тут к музыке!

День рождения директрисы совпадает с выпускным экзаменом у семиклассников. Итак, «Девушка с волосами цвета льна» сыграна, букеты подарены, надо б доехать до того, что осталось от Натали, давно не была, ругает себя Кира, торопливо заполняя журнал. Окна ее класса смотрят прямо в окна кабинета ВалентинДмитны. И тут Кира замечает ее – бегущую по коридору, как по волнам; в коридоре пусто, и только тень Грея… ВалентинДмитна в роли Ассоль обхватывает ее и тянет на себя, в свой бастиончик с роялем, Кира же опознает в «тени» Святослава Евгеньевича, нового скрипача-совместителя. Она видит сквозь не закрытые шторы запрокинутую голову Валентин-Дмитны: ажурная белая кофточка уж летит на пол… Олэй! ВалентинДмитне не больше сорока пяти, у нее грузный муж-бизнесмен, взрослая дочь и проблемы «с этим». Ни один преподаватель не миновал просторного и удобного кабинета ВалентинДмитны, где рояль кажется не самой ненужной штукой: увы и ах, мужчин в школке – бледной и музыкальной – немного, а выдают они себя поштучно и нерегулярно.

На юбилее Старухи, обрядившейся в канареечно-желтый брючный костюм, Кира вполуха слушает дифирамбы, распеваемые барыньке, да попивает кислое вино из пластмассового стаканчика. Камила стреляет карими на ВалентинДмитну: че-эт-с-ней? Кира молчит, читая в глазах мадам звериную тоску, однако new-скрипач-совместитель едва ль раскольцуется, впрочем, как и сама ВалентинДмитна: грузный муж, грозный муж крайне удобен для статуса – оный, разумеется, дается непросто. Двадцатый сезон подряд задает Валентин-Дмитна ученикам «Клоунов» Кабалевского да отводит глаза, пряча их под очками-хамелеонами, купленными прошлым летом в Карловых Варах.

Секретарша Нина Хитровна, эндокринная предпенсионная тетка, через одного громко шепчет: «Только вам, только вам по секрету! Вы слышали…». Нина Хитровна пересказывает сплетни всей школке, бледной и музыкальной, да заваривает Старухе чай, иногда подливая туда чуть больше рижского бальзама, чем могла б. Кира думает, что ВалентинДмитне следует спариваться более осмотрительно: попасться на язычок Хитровны едва ли будет забавным – впрочем, жалеть не в правилах Киры: переигранная рука знает одну лишь тупую боль: лети, птица-ту́пик, лети! Уноси грусть-тоску в тридесятое царство – надсмертное государство!..

«Ты не виноват, ни в чем ты, конечно, не виноват, – почти кричит Кира, я понимаю. Но как быть мне? Любить тебя, зная, что бабушка – а она заменила мне отъехавших из этой страны родителей – проторчала в лагере десять лучших лет, а твой дед – стукач и сука – отправил ее туда лишь за то, что она отказалась с ним спать? Когда мы с тобой, мне кажется, будто ты берешь меня силой… И каждым движением… каждым толчком… каждым прикосновением – принуждаешь… Как ты можешь слушать это? Как можешь это терпеть? Ну что ты все ходишь и ходишь хвостом? Найди себе девочку! Оставь меня… Натали кремировали, бабушку кремировали, рука у меня болит… ты лучше, знаешь что? Ты лучше один напейся – напейся, если невмоготу».

И Сашка после слов таких сам не свой, и Сашка не мыслит себя без Киры: холодной училки, экс-пианистки, способной только учить – ужас экс-лауреатки! Сашка пьет в одно лицо который уж вечер, нелегким поминая покойного деда, режим да журнальчик, где случайным образом засветились материалы о ее, Кириной, бабушке, ну а фамилия следователя с фотокарточкой… О, майн готт, они знакомы со школы, как переубедить Киру, что он, Сашка, не виноват? Черт, черт, черт!..

«Школка бледная и – музыкальная: рифмуется с «конка», от которой диссидентской тропочкой – к дореволюционным детенышам: ш-ш-ш… табу аки на шушенское в те еще времена-с: т-с-с, ш-ш-ш, лампочка виллича зажглась, иску$$тво принадлежит нарроду, долой кухо́нных рабынь, каждая к. должна научиться управлять г., etc.: ты записался д.? все, говорят эти, поздняк метаться, мэйд-ин-раша, иносранцы не сразу въезжают в определенные – не в смысле формы, а вообще – глаголы и существительные; дай мне – это перформатив, не каждый рашен знает, что такое перформатив, а ты спи со мной, спи со мной – тоже перформатив, я и так сплю с тобой, ты спи со мной всегда, пожалуйста, что такое «всегда»? никогда не бывает «всегда», тчк, свинарка и п., рабочий и к., великий и могучий у Киры во рту, со знанием языка, сознанием языка, марки на конверты наклеивать, ну и м. пошла, и как такое п., разложение, деградация, все уже было, ничто не вечно под луною и на луне – тоже, мамаша, позвольте, а вот и не позволю, вот и не позволю! покатились глаза собачьи, думаешь, я владею языком? да, будешь марки на конверты нак-х-х-х… от совеццкого информбюро, тчк, а твой дед кэгэ-тогошник, он подписывал, не парь меня, да я не парю, он правда был кэгэ-тогошник, у него портрет Феликса до 92-го висел, он рас-стрелял, два-стрелял… т-с-с-с-ш-ш-ш, табу, tabula rasa, может, лучше машинку купим? это не только скорость, ветер, воздух… я не могу, понимаешь, эти бомжи, вчера в метро, такая вонь, обычно с хлоркой моют, а вчера пройти – как на шпагат сесть, судорога, я не брезглива, но могла плевануть; «стошнило» – слишком мягко, филологи не оценят, им нечем реальность крыть, они раскладывают сюжет, как пасьянс, а еще у них есть шулеры при игре в пресс-очко; что ты несешь? бурные продолжительные апппсолютизмы, спасибки товарищу Эс за ихнее счастливое де…, выпьем за ррродину, выпьем за ссст…, ш-ш-ш, вот Веничка был молодца, ага, Веничка был молодца, выставка советского эм/жэ-белья в Париже, французы снова рас-спрашивают, два-спрашивают о медведях на градских улочках; семейные трусы (черные), сатиновые лифчики (в цветочек), кальсоны (голубые) и комбинации (розовые), комбинации, комбинации – «как-то раз пошла гулять я с иносранцем»; это безумно любит описывать одна прозаиня; прозаиня – звучит гордо, прозаиня – почти человек: понял же, о ком я; а о чем любит-то, об иносранцах? нет-нет, о белье – и сколько пуговичек, и как застегивалось, и где давило, терло – пли-и-и-из, чи-и-и-из! а священок – не трогай Виана! – а я и не трогаю Виана! это он, он один меня трогает! Штирлиц потрогал и обал… – трясет кадилом у новой башенки братвы, братва любит несколько вещей, об этих вещах пишут газетки, братва не знает, кто такой Шёнберг, а ты знаешь, кто такой Шёнберг? я знаю, и что? ты счастлива? и братве начхать на Шёнберга, понимаешь? не только братве начхать на Шёнберга, я тоже не могу его каждый день, да не об этом я, не об этом… белая музыка революций, выключи, а?..»

Хочется чистоты. Хотя бы сменить белье, коль невозможно – тело. Меня зовут Кира. Ки-ра. А школка бледная и музыкальная – я диссонирую в ней большой септимой. Она шикарна – большая септима, особенно если тихо, т-с-с, еще тише… Вот так, да. Теперь хорошо. Оч-чень хорошо теперь… Ты слушаешь?

Я выродилась, я крикнула сразу – резко, на forte, и маман вздохнула облегченно, и поддатая акушерка поймала меня, летящую из чрева, в серый халат; и папан принес цветы, и гости пили шампанское… Я выла сиреной ночами, я болела всеми детскими болезнями, я доводила родителей до белого каления – за это они отдали меня в черно-белые фильмы клавиатуры, Б-Г, ты и сам знаешь, так вот, они отдали меня в школку – бледную и музыкальную, заставили учить до-ре-ми… и вскоре до-ре-до – басовый ключ; я ненавидела басовый, я никак не могла сосчитать правильно добавочные линейки, никак совершенно, Ты понимаешь? Но за меня платили, я не могла бросить музыкалку, в которую водила меня бабушка, отсидевшая в лагере лучшие десять из-за Сашкиного деда… Потом «все как у всех» – училище, консерватория, да только переигранные лапы случаются куда реже, чем можно себе это представить. Что я сделала не так, Джесус Крайст? Ну что? Хоть намекни!»

Кира всматривается в зеркальце. Сначала не видит ничего, кроме собственного отражения, но через какое-то время начинает различать разнообразные силуэты: вот бог Ра плывет по небесному Нилу, освещая землю – он говорит с ремесленником конца двадцатого, пытающегося запечатлеть его на серебряном медальоне и продать; вот Будда, знающий толк во всех видах страданий, а потому отстраненный, не реагирующий на приставания художника, молящего «о вдохновении», сидит под деревом; вот Аллах, разгневанный одной из модных европейских феминисток, равняет очередную дамку с землей; вот Иегова, раздающий иллюстрированные журналы «Пробудитесь!» Свидетелям Иеговы, а те – всем кому не лень; вот Кришна, продающий махариши и благовония в «Джаганнате»; вот Христос, воскресший из мертвых, невероятно красивый и невероятно печальный; вот богиня Кали с черепом, полным крови и развевающимися змеями вместо волос; вот Дева Мария, загадка природы; вот-вот, и появится бог Киры – образ того, кого она хочет увидеть… единственный образ, который поможет ей со словечком «самореализация» да с преодолением страха перед гробком или, коль свезет, так свезет, крематорием.

– Кира!

– Я не вижу, я ничего не вижу! Кто здесь?

– Кира!

– Я не слышу! Я ничего не слышу! Кто тут?

– Кира!

– Я не знаю, я ничего не знаю! Где Ты?

– Смотри.

И Кира смотрит: а что еще остается?