Текст книги "На осколках тумана"

Глава № 20. Артем

Мы с доктором настолько часто видимся, что можно начинать подумывать о том, чтобы купить квартиру поблизости с клиникой – выйдет приличная экономия времени.

Очередное полное обследование, новое назначение, и его, а не моя уверенность, что зараза, которая вцепилась в меня распухшей клешней, однажды все же отпустит.

Возможно, он говорит так всем своим пациентам и всем показывает фотографии тех, кому удалось восстановить лицо полностью. Снимков мало, гораздо меньше тех, что я нарыл в интернете, когда изучал ту дрянь, что атаковала меня. Но уже то, что эти снимки имеются, на какое-то время снова вселяет надежду.

Я знаю, что в сравнении с остальными, могу считаться счастливчиком. Перекос пока очевидный, но, по крайней мере, у меня уже закрывается глаз, часть лба прорезает морщина, а другая часть идеальная, как у младенца, рот все еще кривоват, но из него не вытекает слюна, прошло полное онемение одной стороны, я могу выговаривать все буквы алфавита без риска забрызгать чью-то тарелку или походить на Герасима из «Му-му». Но самое главное – я не женщина.

Я видел женщин с той же проблемой, и на начальной, и на запущенной стадии, когда проходит несколько лет, за плечами всевозможные попытки лечения, а на лице ничего не меняется. Только в глазах поселяется отчаяние, а на безымянных пальцах иногда остается лишь след от кольца.

Не каждый выдержит ежедневно смотреть на урода. Только тот, кому ты действительно близок.

Детей эта дрянь с красивым названием затрагивает редко, но я видел и тех, кого она не захотела жалеть и все-таки царапнула.

На самом деле, не застрахован никто. Вечером ты можешь с удовольствием смотреть на свое отражение, а утром будешь мечтать перебить в доме все зеркала. Начнешь биться во все открытые и закрытые двери, надеяться, верить, ждать, а потом…

Или поймешь, что иногда ждать приходится долго и научишься этому. Или сдашься, забьешь.

Во-втором случае забить придется на многое – на то, что на тебя постоянно оглядываются, на то, что поначалу друзья будут стараться отводить в сторону взгляд, делая вид, что любуются природой, даже если там нет ни черта интересного, на то, что они будут подбирать слова в разговоре, чтобы тебя не задеть, на то, что для некоторых твоя оболочка значила куда больше, чем для тебя.

Так себе перспектива. Думаю, поэтому я больше встречал тех, кто борется, пробует, снова и снова, пытаясь не оглядываться на оставшихся позади, отошедших в сторону и забывших.

И видя детей, на которых несколько лет не может без слез взглянуть мать, и женщин, которые достают зеркальце и все равно красят губы, я впитываю их силу духа, заражаюсь энергией, чтобы не топтаться бессмысленно на пустом месте.

Больше года…

Без четкой уверенности, что однажды все это закончится.

Врачу удается дня за четыре снять боль, которая простреливала лицо, словно желая исказить его больше, а сеансы иглоукалывания и массажа давно в моем расписании. И я двигаюсь дальше.

Просто, мать твою, двигаюсь дальше.

А в один из дней оглядываюсь и понимаю, что, скорее всего, уже потерял на этом пути еще одного человека – Ромашку.

Чтобы забыть о боли и не думать о том, что меня снова могло искорежить, как авто в жесткой аварии, я настолько погружаюсь в работу, что на что-то другое не остается ни сил, ни желания.

Мужчина не должен показывать слабость, и я гашу эти зачатки в себе, незаметно отстраняя и отстраняясь.

Вместо разговоров, к которым тянулись мы оба, остаются пустые обрывки фраз. И, не сговариваясь, а словно чувствуя, что до стадии, когда друг другу можно будет отправить лишь смайлики, мы одновременно уходим в тень.

Вроде бы есть – на связи, звони и пиши.

И вроде бы нет.

«Доброе утро», «Спокойной ночи», «Все хорошо» – мы как будто оба надели маски без прорезей и бродим в этой тени, не замечая, упуская, отпуская друг друга. И почему-то оба не в силах написать одно слово – «Прощай», которое разорвет нечеткую линию, у которой мы пока еще можем увидеться.

– Ты назначил встречу Ромашке? – будто догадываясь, интересуется Катерина.

– Нет.

– Почему? – она искренне негодует. – Артем, вам надо увидеться! Посмотреть друг на друга, пообщаться вживую! Надо хотя бы знать, от чего ты отказываешься!

Катерина права. Тем более что мне не хватает Ромашки. Вот только оттолкнуть куда проще, чем сблизиться вновь.

А еще, мне и хочется этой встречи, и нет. Все чаще мелькают мысли, что лучше не пугать девочку, потому что не всякий сумрак приятен. И, быть может, я даже надеюсь, что однажды она ничего не ответит на мое сообщение. Несмотря на то, что ее сообщения у меня всегда в статусе ожидания.

Я знаю, что если в ближайшее время мы не увидимся, то потеряемся окончательно. Тихо отступим на территорию «вне зоны доступа». Но тяну. Пестуя то боль, то работу, и не понимая, почему я так сильно не хочу увидеть разочарования в глазах человека, которого ни разу не видел.

И я даже рад, что эти выходные загружены так, что не выдохнуть. В субботу я разгребаю проблемы на мастерской: заказы, спецслужбы, которые хотят срубить денег, чтобы хорошо отдохнуть. А в воскресенье назначен семейный ужин. Отменить его невозможно – мать уже прилетела, и это точно не та женщина, которую я бы хотел хоть как-то расстроить.

Даже Катерина отменяет все планы на вечер, хотя и знает, что, скорее всего, в очередной раз прослушает лекцию на тему того, что сама портит себе блестящее будущее.

Мама – есть мама.

И она вновь удивляет, когда звонит мне и просит приехать не вечером, а пораньше.

– Соскучилась? – шучу я.

– Конечно, соскучилась, – она делает вид, что немного обиделась, но долго продержаться не в силах. – Просто ты знаешь, я прилетела вчера, сегодня уже достаточно пообщалась с твоим отцом, посмотрела, что в доме без изменений, успела увидеться с подругами, ну и подумала: что же мне теперь, просто сидеть и ждать вечера?

– Не выдержишь?

– Нет, – признается она в страшной тайне, которую знает каждый в нашей семье. – Да и тебе нечего сидеть дома. Наверное, только этим и занимаешься, пока меня нет.

Я усмехаюсь. Мама прекрасно знает, что у меня, как и у отца, много работы. Но в ее представлении сидеть дома – это ограничивать, ограждать себя от появления в свете. Очень живая, энергичная и общительная, для нее одиночество и свободные пару часов – как отсидка в камере по случайному обвинению.

– Так что давай, Артем, – продолжает мама, – бери Катерину, себя, садитесь в машину и приезжайте. Ты знал, что Максим участвует в выставке?

– Серьезно?

Я бросаю взгляд на три пригласительных в галерею, где указана вчерашняя дата. Надо бы выбросить, кстати.

– Да. Представь себе. Я случайно заглянула в его профиль в сети, и увидела. Конечно, открытие мы пропустили, но мальчика еще можно порадовать и немного помочь ему раскрутиться.

– Каким образом?

– Куплю у него пару картин, повешу у себя на работе. Будет мне напоминанием о городе детства. А то, знаешь, непонятное дело – в последнее время меня мучает ностальгия!

Действительно, странно. Мама предпочитает жить в Лондоне уже лет пять или шесть. Говорит, что лишь по ошибке Судьбы родилась здесь, а не там. И так как они с городом наконец-то друг друга нашли, обратно сюда на постоянное место жительства она возвращаться не собирается.

И меня настолько удивляет ее заявление о ностальгии, что я оставляю без комментария то, что у Макса не картины, а фотографии. А вот зная то, чем занимается мать за границей, не могу удержаться, чтобы не уточнить.

– Мам, открой секрет. Каким образом на раскрутку Макса повлияет то, что его работы будут висеть или в модельном агентстве, или в питомнике для бездомных животных?

Глава № 21. Артем

В ответ звенят колокольчики смеха и обещание выполнить мою просьбу, только если я приеду за ней.

Я позволяю маме думать, что шантаж произвел на меня впечатление. Катерина от поездки отказывается, машет на меня пальчиками со свежим маникюром и торопит с поездкой, пока мама не вызывала такси и не приехала сюда сама. Тогда-то у сестры отвертеться не выйдет – под натиском маминого напора и обаяния устоять невозможно.

В принципе, Щавель всегда раздражал Катерину: она находит его балбесом и легкомысленным. Узнав про выставку, мнения не меняет и строго так говорит, что в такие годы уже нужно четко стоять на земле, а не бегать по ней наперевес с камерой. «Такие годы» – забавно звучит, с учетом, что мы с Максом бывшие одноклассники.

– Не сравнивай, – ворчит Катерина, когда я ей напоминаю об этом, – ты уже позаботился о том, чтобы твоя семья ни в чем не нуждалась, а он… От него в наследство останутся только его фотографии! Ни о ком не думает, кроме себя!

– Только между нами, сестренка, – я понижаю голос, и она заинтересованно приближает лицо к моему, чтобы лучше расслышать. – Ни он, ни я пока не планируем умирать, так что с наследством у него еще очень даже может сложиться. И потом, за раскрутку его таланта берется не кто-нибудь, а наша мама!

Катерина фыркает, а потом всерьез о чем-то задумывается. По-моему, единственный, кто замечает, что я ухожу из дома – Барс, да и то, потому что приходится сдвинуть его от порога.

Кот смотрит на меня, как на предателя, взъерошивается, надувает щеки, но не издает ни единого «мяу».

– Следи за домом, – говорю ему. – Остаешься за старшего.

Глаза кота не добреют, но он крутит усами и важно направляется в комнату Катерины – не иначе, присматривать.

До дома отца ехать всего полчаса, но когда я подъезжаю, мама уже крутится на крыльце. Ни одной пластики на лице, но последние лет десять она неизменно выглядит максимум на тридцать пять. Она говорит, что это хорошие гены, которые передались и нам с Катериной. Я больше склоняюсь к версии, что она заключила с кем-то договор на крови.

Худощавая, эффектная, необыкновенно красивая – она как легкая бабочка, порхает по ступенькам, чтобы занять место на соседнем сиденье и наполнить салон ароматом горькой черемухи.

– Здравствуй, солнышко, – мама целует меня в изувеченную щеку и трогательно ее поглаживает.

– Здравствуй, самая красивая женщина этой вселенной, – я запоздало вспоминаю, что лучше не улыбаться, но мама не отшатывается, не прячет глаза.

Она продолжает смотреть на меня с той же любовью, которую я видел в ее глазах с самого детства. Ее взгляд ореховых глаз настолько глубокий, настолько открытый и столько в нем теплоты, что я понимаю, почему, несмотря на расстояние, разные страны и города, они с отцом не расходятся окончательно. Он просто не в силах ее отпустить.

Да, у него кто-то есть. Но это как сахарозаменитель, который долго есть невозможно, и вроде бы чувствуешь сладость, а удовольствия ноль.

Но удержать маму рядом практически невозможно – это все равно что оторвать у бабочки крылья. Она любит свободу, простор, любит пробовать что-то новое, любит этот чертов Лондон, а еще она любит нас с Катериной, и я даже не сомневаюсь – отца. Просто у них с ним разные ритмы, разные представления о собственной жизни. Но совсем порознь им обоим нельзя.

– Самая красивая… – мама переводит взгляд на дорогу, которая несется нам под колеса. – Если ты так говоришь, значит, так и не встретил ту самую? Почему?

Она громко вздыхает и переводит взгляд на небо, как будто пытается договориться с кем-то там уже на мой счет.

– Ну, – говорю я, чтобы хоть как-то вернуть ей хорошее настроение, – если бы я хотя бы знал, как она выглядит, было бы проще…

Мама бросает в мою сторону острый взгляд, и мы оба без слов понимаем. Когда действительно встречаешь ту самую, тебе почти все равно, как она выглядит. Потому что она твоя. Просто твоя. Точка.

Оставшуюся дорогу мы оба молчим, но это молчание не в тягость, приятное. Так можно молчать только с человеком, который идеально тебя понимает и перед которым не нужно играть, напрягаться, пытаться выглядеть лучше, чем есть.

Мелькают мысли о том, что несколько раз молчание с Дашей казалось таким же. Оба на связи, телефоны у уха, но иногда разговор обрывался на полуслове, и мы просто молчали. Словно выдерживали паузу, чтобы немного соскучиться и снова услышать друг друга.

Наверное, я просто размяк. Несмотря на работу, которая начинает сжирать теперь вечера, несмотря на тренировки, которые я не собираюсь бросать, размяк, как желе, которое забыли вернуть в холодильник.

И я делаю это сам. Напоминаю себе, что в моем случае все это куда больше напоминало бы правду, если бы Даша просто хотела ребенка и денег.

Мама с таким интересом рассматривает фотографии на выставке, что я давлю мрачные мысли, которые бьют под ребра, пытаясь меня согнуть, и с интересом жду, каким будет выбор.

Мы долго стоим у фото кота, который топчется возле лужи, и я понимаю: это выбор номер один. Вторым, скорее всего, будет старый заброшенный скверик, по которому под дождем беззаботно бредут две фигуры.

А вот возле фотографии, где море бушует у пирса, долго стою уже я. Зуб даю, что этот снимок Макс сделал два года назад, когда мы устроили пляжную вечеринку, и вдруг потеряли его. Я нашел его у этого пирса – Макс был в песке, с исцарапанными от ракушек ладонями, с безумной улыбкой, и все повторял, что нашел идеальный кадр, который не мог поймать несколько месяцев.

Тогда же он сделал и фото, которое я теперь использую в качестве аватара на вайбере. Забавно – холод, который заставил меня накинуть тогда капюшон, заботливо скрывает от холода первого впечатления спустя пару лет. Макс талантлив, я в этом ни разу не сомневался. Он именно охотится за моментами, которые трудно выбить из памяти. К примеру, волны моря на этом снимке выглядят настолько живыми и взволнованными, как будто хотят о чем-то предупредить того, кто через минуту ступит на пирс.

Если мама не захочет взять эту работу, ее возьму я. Мне кажется, она лучшая на этой выставке мастерства. Повешу у себя в кабинете или в холле нашей компании – внесу свой вклад в развитие творчества Макса.

Мама выбирает две другие фотографии. Ничего, любопытные, я соглашаюсь, что они помогут ей справиться с ностальгией. Мы, смеясь, переходим к другой фотографии, и, только взглянув на нее, я понимаю, что с выводами немного поторопился.

Если ту фотографию с пирсом мне захотелось купить, при взгляде на эту просыпается иное желание – выкрасть.

Глава № 22. Артем

Мама так резко набрасывается на этот снимок, словно догадывается о моем желании и пытается предотвратить преступление. Да, я вижу и графити, которое мне, кстати, кажется очень удачным. И надпись над цветком, у которого лепестки похожи на битые осколки, как будто цветок кто-то сорвал, растоптал, а потом попытался собрать из того, что попалось под руку.

Влияние человека, или… нет… не так.

– Это ромашка, – говорю я, глядя на девушку и символ на стене, который не случайно с ней рядом, а притянул к себе то, что его отражает. – Ромашка, которая мерзнет от первой изморози.

Я вчитываюсь в надпись в углу фотографии – «Тихий вечер. Макс Щавель» и качаю головой. Ему удалось снять идеальный момент, но он понятия не имеет, как правильно он называется.

Девушка, которая стоит перед нами права – эта фотография просто дышит ожиданием счастья, и я бы назвал ее «За мгновение до…»

Потому что когда смотришь на этот снимок, когда всматриваешься в лицо незнакомки, начинает казаться, что так и случится. Пройдет лишь секунда, мгновенье, и в этот переулок свернет чье-то счастье.

Мама не видит этих оттенков, быть может, потому, что ей в принципе не свойственно ожидание. Или она уже нашла все, что хотела, распробовала и знает вкус своего личного счастья.

Я слышу, как она подмечает одни недостатки. А я понимаю, что тоже сегодня вложусь в раскрутку приятеля, потому что эта фотография уйдет вместе со мной.

– Знаешь, – я как раз собираюсь сообщить матери о своем решении, но замолкаю.

Случайно мазнув взглядом по незнакомке, которая, притихнув, стоит прямо передо мной, я понимаю, что это она.

Девушка, которая смотрит на этой фотографии вдаль. Девушка, которую Макс поймал за мгновение до.

Только сейчас она в платье, которое так ее облегает сзади, что невольно хочется сжать упругие полушария. А еще очень хочется, чтобы рядом с фото висело зеркало, и я мог увидеть, как это платье обтягивает ее грудь. Скорее всего, при таком складе фигуры – второго размера. Идеальное наполнение для моих рук.

Волосы собраны не в хвост, а в косу, уложенную в виде короны. И невольно мелькает мысль – а если их распустить, чтобы увидеть не принцессу, к которой и не притронешься, а распутницу. Опустить ее на колени, сжать эти пшеничные пряди в ладони, намотать на кулак, и заставить ее открыть рот, чтобы она впустила меня.

И наблюдать – каким будет взгляд. Чего она будет хотеть. Так ли будет мечтать о том, чтобы к ней заглянуло счастье. Или насытится тем, что будет иметь благодаря мне.

Полное погружение…

Я бы наполнил ее до отказа и заставил смотреть мне в глаза хотя бы до первого хрипа, первого стона ее удовольствия, первого шепота, который попытается удержать и не сможет.

Делаю резкий выдох, чтобы прийти в себя.

Качаю головой, пытаясь сбросить накатившее наваждение. И понимаю, что оно не собирается отступать.

Мне хочется развернуть незнакомку к себе, еще раз услышать ее голос, потому что мелькают странные мысли, что я уже его слышал. Но пока я силюсь придумать и что-то сказать, ее подхватывает подружка.

Они так быстро уносятся – наверное, за секунду пересекают всю галерею.

Я вижу, как Щавель заботливо помогает каждой одеться, берет их под руки и они поспешно уходят из здания.

И только потом замечаю, что моя рука чуть приподнята вверх, как будто я собирался или дотронуться до незнакомки, или ее удержать.

Бред какой-то.

Наверняка, это одна из моделей, которых он заводит на пару ночей, вдохновляет их собой для лучшего снимка, а потом с легкостью отпускает, потому что удачный кадр уже пойман.

Я вновь смотрю на фотографию, пытаюсь увидеть ее в новом свете, но ничего не меняется.

– Я хочу ее.

– Что? – доносится до меня удивление мамы.

Значит, я сказал это вслух.

– Я хочу ее купить, – пожав плечами, спокойно киваю на фотографию, как будто изначально вкладывал в свои слова именно этот смысл.

Мама склоняет голову набок, давая фотографии еще один шанс понравиться и ей тоже, но через секунду разочарованно выдыхает.

Мы медленно обходим второй зал с работами, и да, там тоже есть довольно удачные, но они не цепляют. Неправильное расположение, неправильный выбор – все самое удачное выставить в первом зале. Здесь тоже нужно было оставить зацепки, а так и по количеству зрителей, да и по времени, которое они проводят у фотографий, видно, что самое интересное там, откуда ты вышел.

Потому туда возвращаются.

Потому туда возвращаемся мы, и первое, что я замечаю – возле фотографии, которую я уже выбрал, с задумчивым видом стоит какой-то напыщенный хлыщ. Присматривается, примеряется, отходит со скучающим видом. Зато тут же подходит другой.

– Ну что, – мама осматривается по сторонам, – позвоним мальчику? Он ведь, как и раньше, живет за квартал от галереи? Надо же, подобрался к своей мечте. А я всегда в него верила!

– И не зря, – усмехаюсь.

Сомневаюсь, что Макс возьмет трубку, потому что он сейчас занят – развлекает двух барышень. И лучше уж он соврет что-то мне, чем моей матери. Присмотрев кофейный автомат и два кресла в углу, предлагаю маме немного отдохнуть, а сам выхожу на улицу под предлогом выкурить сигарету.

На удивление, Макс на звонок отвечает после второго гудка. Я слышу приглушенную музыку, и моя фантазия тут же дорисовывает то, что я не в силах увидеть – его квартира, разбросанные подушки по полу, и девушка со светлыми волосами, которая на них возлежит, ожидая любовника.

Или две? У второй необычная внешность – она тоже может рассчитывать на пару ночей и свой собственный снимок.

Не знаю, с чего вдруг, но мысль о том, что в моих руках будет лишь фотография, а не сама девушка, злит, и я говорю резко, отрывисто. Коротко поздравляю, сообщаю, что мы с мамой выбрали пару работ и хотели бы забрать их сегодня же.

– Марина Витальевна в городе! – мне кажется, из всего, что я говорил, Макс услышал только первые фразы. – Круто! А надолго?

– Пока не в курсе, – я чуть смягчаюсь, вспоминая, что у них всегда были хорошие отношения. – Наверное, как обычно, недели на три.

Когда отца Макса посадили за кражу, а его мать из-за этого стали гнобить на работе, он частенько обедал и ужинал у нас в доме. Потом моя мама помогла его матери найти работу и с переездом в другой район, чтобы соседи перестали судачить. Прошло много лет, но привязанность мальчика к женщине, которая когда-то помогла его маме, не улетучилась, не прошла.

Каждый раз, когда мама приезжает в наш город, они обязательно видятся. Мне кажется, Максу по-прежнему ужинать в нашем доме нравится больше, чем у себя. Несмотря на то, что сейчас он может позволить себе все, чего не мог раньше.

Макс заверяет, что очень хочет увидеться с моей матерью, и будет счастлив лично ей что-нибудь подарить.

– Уверен, увидеться она тоже захочет, – говорю я. – Но от подарка откажется. Макс, я хочу купить твои работы. И забрать их сегодня.

– Слушай! – музыка становится тише, и я понимаю, что, скорее всего, приятель выходит в другую комнату. – Я не могу прямо сейчас отлучиться… Но ты сбрось мне названия работ, и я сделаю дубли.

– Ты не понял, Макс, – отвергаю его предложение. – Сток меня не интересует.

Проходит секунда.

– Так, – выдыхает приятель, – прости, туплю, вино ударило в голову. Скажешь, что вы выбрали – я передам все снимки, они будут у тебя в единственном экземпляре. По оплате обсудим, раз ты так настаиваешь. Я подъеду. А сами работы заберешь через две недели, после закрытия выставки, договорились?

– Сегодня.

– Но как же…

– Хотя бы две работы я забираю сегодня, – иду на компромисс, к которому и стремился. – Остальные привезешь потом сам, после выставки.

– Ну хорошо, хорошо, умеешь ты уговаривать, Жиглов, – хмыкает приятель. – А какие хоть работы? Я бы очень хотел, чтобы трамвай пока остался, и…

– Трамвай останется, не волнуйся. Сегодня я заберу работы с котом у лужи и ту, где грустит светловолосая девушка.

Я намеренно сообщаю, что первый выбор в этом списке – фото с котом. И ожидаю услышать все, что угодно, кроме того, что говорит Макс.

– Хороший выбор, да, – соглашается он. – И ты бы слышал, как эта грустная девушка умеет смеяться!

– Ничего, – усмехаюсь, хотя меня вымораживает, – увижу на снимках, которые ты принесешь.

Завершив разговор, я закуриваю сигарету, но вкус настолько противный, что я тут же тушу ее и выбрасываю.

Следом в урну бросаю и пачку – скорее всего, это просто подделка.