Текст книги "Троесолнца"

– Все краеугольные образы славянской мифологии мне известны. Читал по энциклопедиям. Авторов не скажу, – отчеканил Нежин, заносчиво смотря на Бахрушина, и потом повернулся к Кострякову, – насчёт зерна, Павел Артемьевич, я понял. Только тут, более чем в остальном, разговор предметный: напишу несколько эскизов, и вы решите. Насколько я понял от Луизы Николаевны, вам нужна самостоятельная картина, а не копия?

– Самостоятельная, конечно! Но надо сразу договориться о стиле!

– Вам же, наверное, неинтересны лубочные варианты изображения китовраса? – ещё раз, чтоб точно было понятно, спросил Нежин, страшась, что Бахрушин притащит ему какие-нибудь коробья или свистки в качестве наглядных образцов.

– Извините, это вы не зеркальце ли с острова Фаддея называете лубочным, или, может, примитивен китоврас с Соломоном на вратах Софийского собора? – стрельнул Бахрушин.

– Нет! – коротко ответил Бажен. – Но это не живописные формы. Да и стена четыре метра на три.

– И кстати, каков он, по-вашему? – въедался Бахрушин, точно не услышав справедливое замечание про размер стены. – Пал Артемич, ведь вам важно определиться в сходном видении китовраса! Что вы вообще о нём знаете? – снова к Нежину.

– Знаю не так много, – начал он, но только северовед заблестел, он добавил: – Как и все, впрочем. О том, что он будет написан в славянской стилистике, можете не сомневаться, – гордо и дерзко заявил Бажен. – А что до меня, то я считаю его несчастным.

– Вы, значит, не читали о нём сказания! – желчно отрезал Бахрушин и пролил чай на блюдце.

Видно, что он был раздражён такой волюнтаристской трактовкой героя и из какого-то своего ревнивого чувства ещё более возжелал отстранить невежду от той сферы, где он знаток. Как будто эта сфера – его вотчина, куда и вход только с его, бахрушинского, соизволения.

– Павел Артемьевич, ведь это не имеет никакого отношения к славянской культуре! – воскликнул он, на этой ноте вдруг решив примириться с Костряковым.

– Вот бы китоврас был в стиле «Принцессы Грёзы», – намеренно мечтательно произнесла Ольга, делая вид, что не замечает раздражения Бахрушина.

– Давайте, Бажен, вы всё-таки послушаете Сергея Ивановича. Это человек, съевший собаку на китоврасах, – смягчился и Костряков по отношению к Бахрушину. – И нам действительно нужно, чтобы изображение соответствовало по духу культуре наших праотцов. На новомодных кентавров я тоже насмотрелся. Нам нужно другое, хорошо? Жду вас… мы вас с Сергеем Ивановичем ждём через неделю с эскизами. Кстати, про принцессу Грёзу Ольга хорошо заметила. И ещё посоветуйтесь с Луизой… М-да, – причмокнул он, – с Луизой Николаевной… Олечка, дай возможность Бажену и Сергею Ивановичу уединиться. Может, принесёшь им чай в библиотеку?

Пожелав им всего хорошего, Костряков ушёл в свой кабинет. Дел у него не было, зато он запланировал подумать над проектом продвижения древней культуры и на её фоне себя самого и составить некоторый план действий, а также список лиц, которых планировалось привлечь. Среди них оказался начальник лесохозяйства Дубровский, который однажды познакомил его с Вазгеном и его женщиной, повлиявшими на судьбу Нежина, но об этом мы расскажем чуть позже, а пока переместимся в замечательную костряковскую библиотеку, ставшую ристалищем примирения, а также тем благоухающим чревом, что зачало совершенно невообразимые сюжеты.

В настоящих библиотеках, как вы помните, всегда пахнет. Пахнет книгами новенькими и бессмысленными, старыми, с отваливающимися страницами и изодранным, разлохмаченным корешком, благоухают там толстенные подарочные фолианты, которые красуются, вопреки всем рубрикаторам, на центральных полках, пахнет энциклопедиями с тонюсеньками шёлковыми страницами, переворачивать которые надо аккуратно и умеючи, как древний апокриф, изданиями с серо-жёлтыми и толстыми, как обои, страницами, миром благоухают здесь Вечные книги, Заветы и конституции, смердят рядышком книги по научному атеизму, всякому прохиндейству и лжедействию, кислой бражкой исходят буклеты, нежно пахнут томики поэзии и упоительные, размером с пальчик, книжки-миниатюрки, пыльно и жалобно пахнет русской эмиграцией и веет терпким мускусом от книг мирового авангарда, а также опиумно, мощно несёт головокружительными собраниями сочинений: Маркса, Гоголя, Толстого, Ницше и прочим, прочим. Пахнут все эти сокровища и безделушки достаточно многообразно, но все их запахи сливаются в один аромат, несравненный и ни с чем не сравнимый – запах библиотеки. Только сюда можно шагнуть с закрытыми глазами и понять по одному запаху, куда ты вошёл. Только здесь можно сидеть десятилетиями и выходить с каждым годом глупее, обнаруживая своё невежество и прикрывая его фиговым листочком единственной аксиомы scio me nescire. Только в библиотеке можно запрыгнуть на страуса познания, скакать днями и ночами и свалиться в овраг абсурда или упасть бездыханным у сандаловых ворот истины. И конечно, только тут, в книжном сумраке, при точечном свете лампы, о которую стукается махровый полосатый мотылёк, влетевший в распахнутое окно, можно вообразить, что вся жизнь – это мысль о жизни. И не более, и не менее. Мысль без преград. Одно и то же с мыслью. Нескончаемая книга безымянного автора, герои которой называют себя людьми.

Итак, два человечка, Бахрушин (от роду пятидесяти пяти зим) и Нежин (в свою двадцатую разудалую весну), скромно вошли в пышную библиотеку, освещённую только несколькими бронзовыми бра, сели в глубокие кожаные кресла, утонув в них, и замолчали. Резко, знаете ли, все настроения улетучились, брызги просохли, и захотелось молчать. Нежину хотелось молчать о заказе, Бахрушину – о милой Ольге и взлелеянном в мечте музее. И именно это молчание, библиотечное, обоюдно понятое и разделённое, их примирило. Точнее, не примирило, а развело – каждого в свою сторону.

Разглядеть названия книг издали при таком тусклом свете (тем более комната была внушительных размеров и даже имела второй ярус, вход на который осуществлялся с ажурной винтовой лестницы) было сложно, хотя Нежину стало на мгновение любопытно, что хранится на центральных стеллажах и что всё же занимает господина заказчика.

– Пал ниц, – как-то про себя буркнул Бахрушин и, заметив взгляд Нежина, добавил погромче: – Хорошая, просторная такая, всегда, кстати, мечтал… М-да, хорошая, – и более скептически: – Но надо бы посмотреть, чем всё это набито…

Нежин утвердительно угукнул. Он вспомнил про свою дерзость, которую позволял себе за столом и которая сейчас казалась ему смешной и неоправданной, и ощутил резкую усталость: даже от своих воспоминаний и уж тем более от переживаний. Вот он стоит (точнее, размазался в кресле, как медуза) в двух шагах от мечты, от своего первого заказа и ощущает такую усталость, что нет сил даже насладиться этой важной минутой, этой прекрасной библиотекой, сверкающей золочёными корешками и выставленными в едином оформлении кодексами и собраниями, и нет сил даже выудить у Бахрушина сведения по поводу китовраса, которого ему надлежит рисовать. И если сейчас Бахрушин снова на него нападёт, подозревая его в незнании славянской мифологии, то не будет сил даже отбиться или что-то промямлить про славянскую поэтику и символику и прочее-прочее, на что он натаскивал себя все дни до встречи. И Бахрушин поднимет шум, и его вытолкают из дома, как невежественного юнца, которым он, по сути, и является.

– Ну что ж, вернёмся, что ли, к несчастному? Видите ли, вы были совершенно не правы, когда сказали, что китоврас несчастный. Перво-наперво надо начинать со сказания «О Соломоне и китоврасе», ведь в вас живёт такое искажённое восприятие китовраса, ну, ужас… Оно неминуемо приведёт к гибели всего нашего проекта, – говорил Бахрушин, продолжая осторожно рассматривать библиотеку.

Молний в Нежина он пока не пускал.

– А о каком проекте вы говорите?

– Проект очень крупный. Ваша работа – это только самое начало, молодой человек. Рассказывать я о нём не буду, не имею права, но вот скажу, что вам непременно надо воспеть былинность, мудрость, силу, тайну в китоврасе, вам надо заинтересовать ваших зрителей и заставить их всех шагать вспять, к своим корням! – декларировал Бахрушин. – Непременно надо прочесть книгу Коляды, если вы её, конечно, не читали, Окладникова, Чернецова, Кайсарова, Вагнера, можно также профессора Глинку! А вы, я так понимаю, смутное имеете представление…

Нежин же чувствовал себя таким выжатым, что едва ли мог переварить все его не то что слова – интонации. У него даже не было сил бояться вопросов Бахрушина, который, кажется, поставил себе целью отыграться. Он слушал красноречивые эпитеты Бахрушина, кивал головой и вдруг спросил:

– Сергей Иванович, можно вам задать вопрос?

– Задавайте.

И юноша замолчал. У него всплыло сразу несколько вопросов. Один нелепее другого. С другой стороны, были и важные: «Бахрушин, вам-то какая в этом всём выгода? Чем я вам помешал? Да и вы же не костряковского поля ягода». И вообще ему хотелось сказать: «Заткнитесь, милый, дорогой Бахрушин. Поверьте, как никто, я люблю китоврасов, потому что это мой первый заказ, и я его нарисую, несмотря на всю вашу болтологию. А если провалю, то уж и без того провалю и сразу сдохну. А сейчас у меня нет сил чесать языком и ощущать, как вы выпиваете из меня все соки. Вы гадкий вампир. Адье, Бахрушин». Но, конечно, сведение о первом заказе привело бы к скандалу, и Луиза Николаевна позаботилась бы, чтоб его отчислили из института. И хотя Нежин уже ощущал, как поплыл его усталый, расквашенный ум, кто-то будто шепнул за него его устами:

– А когда впервые вы увидели китовраса и о чём вы тогда подумали? Как давно это было? – прошептал он.

И получилось задушевно и странно хитро… Но он ведь эту хитрость сам не предполагал и даже готов был к какому-то саморазоблачению – вообще ко всему страшному!..

Бахрушин призадумался, глаза его успокоились, поскользили мягко по винтам лесенки, будто по пройденным весям, пару раз он вроде как слегка улыбнулся, точнее, не улыбнулся, а слегка-слегка добродушно сморщил уголки синеватых, бескровных губ:

– Тогда мне было лет семнадцать уже. То есть как давно это было, сами понимаете. Отец мой был археолог, мама – учитель русского… – и Нежин слышал что-то отрывочное: «хороший у нас такой подъезд», «точнее, не гостей, а так всяких», «могильщики», «ну, так повелось», «из кружка археологического», «да дед Петрай тихим сапом напросился», «хотел задаром», – а сам думал: «Нет, ну неужели я и правда смогу осуществить заказ? Так, получается, я докажу, что художник? Да это же самое большое счастье на земле… Знает ли кто-то, кроме меня, на Земле, что это самое большое счастье на Земле?»

На этой мысли он резко услышал:

– Вышел он от нас не то чтобы очень пьяным, но, как оказалось, что-то в его голове перемкнуло. Откуда-то взял он милицейскую форму и пошёл на дорогу – водителей к порядку приучать. Один остановился, поговорил и поехал дальше, посмеиваясь. Второй остановился и уехал, угрожая, что сам его сдаст, а к третьему Петрай под колёса бросился… Так вот свисток, которым водителям он свистел, был с ярмарки в виде китовраса… внуку, наверное, покупал…

– А что с третьим стало? – очнулся Бажен и ощутил неприятное, полное суеверия, предчувствие.

– С каким третьим? – переспросил Бахрушин, вдруг разозлившись на Нежина за свое откровение.

– Который Петрая задавил.

– В тюрьму сел, что, – хмыкнул Бахрушин и продолжил в занудно-напыщенном тоне: – Однако, как вы понимаете, потом я их видел в огромном количестве на разных предметах быта. Так сказать, китоврасы в разных ипостасях. Потом я видел их на чеканке XIV века Серпуховско-Боровского княжества, на ларцах, на гербах, на бляхах поморского литья. С XV–XVI веков при отправлении священного культа на Псковщине и Новгородщине появляется не кто иной, как наш Красовитъ, или Сварокъ Ти, – хотя, полагаю, вам ни о чём это не говорит, – язвительно заметил он, помолчал и продолжил: – Если про культ, то в сокровищнице собора города Хальберштадта в Германии сохранилась шитая золотом далматика XIII века – на ней китоврас и олень. Похожие есть на бронзовых вратах Аугсбургского собора XI века и на цокольном рельефе главных ворот церкви аббатства Сен-Жиль дю Гард. Барбара Прегла, вы её, как понимаю, не читали, предполагает в олене спасающуюся христианскую душу, согласно 41-му псалму, а в китоврасе изобличает демона. Это она изобличает, а у нас вот вдруг появляется китоврас, имеющий крылья, мудрый, беседующий с царём Соломоном! что он, с неба упал?.. У нас китоврас бывает коронован венцом, а в руках он держит жезл и щит! – искренно воскликнул Бахрушин, но тут же вид его стал задумчивым, он закусил губу, как будто мучила его неразрешимость и таинственность китовраса в культуре, и он продолжил уже менее выдающимся голосом: – Видно, в память о родстве с Соломоном… И мы, конечно, не можем упускать средневековую иконографию, по которой он порой трактуется как символ двойной богочеловеческой природы, а значит, как символ Христа. А затем, в XVII веке, на Руси китоврас превращается в бескрылого Полкана, приятеля Бовы-королевича, полканы уже противостоят Добрыне Никитичу и здравствуют, и множатся в лубочных книгах XVIII–XIX веков, и на человекоконе уже короткий кафтанишко, нахлобучена шапочка на головке, и вся его мощь, как вы понимаете, истаяла… Но смутный его важный прообраз…

– Сергей Иванович, подождите, – вдруг прервал Нежин, смотря на него большими глазами, соображая и боясь забыть, – подождите. Вот вы мне тогда скажите, кто это? Так, а как же мне вам его показать? В общем, у меня дома художественный журнал по персидской миниатюре, и там, кажется, на одной из миниатюр Мухаммед скачет верхом вот на таком существе – лошади с головой человека! Вам надо видеть, – заволновался Нежин, почувствовав от этого совпадения лёгкий жар. – Это либо Бехзад, либо… да, – говорил он, припоминая детали картины, – там всё будто в огне полыхает, и много синего, пророк верхом на этом нечто перелетает из Мекки в Иерусалим, и у пророка стёрто лицо, ну, это вы сами понимаете почему… Вы знаете, – с решительным видом опустил он руку на стеклянный столик, отчего по сумрачной библиотеке раздался звон, – а ведь это очень цельное произведение искусства! да, в высшей степени! И там не могло быть ошибки, значит, и в исламской культуре, скажем персидской, образ человека-коня символизирует совершенно не дьявольское и не похотливое… это век пятнадцатый, хотя зачем гадать, я ведь могу вам быстро ее найти, – и он достал телефон и стал рыться, вбивая имена, все, которые помнил: Бехзад, Шайх Мухаммад, Мирза Али, Риза-йи-Аббаси…

– Ну, мы же не занимаемся сравнением образов, – отвечал Бахрушин, хотя видно было, что он заинтересовался и не прочь был поглядеть, кого там оседлал пророк.

– Нет, и это не то, и это, – уже расстраивался Нежин, в суматохе просматривая картины средневековых художников и не находя ту, которая так врезалась ему в память и, на удивление, оказалась в недавно приобретённом журнале, изданном в Душанбе и найденном им у старьёвщика, между грампластинок, – вот же, это Султан Мухаммад! – воскликнул он. – Вот она, смотрите. – Нежин показал Сергею Ивановичу крохотное изображение.

По экрану телефона шла трещина, они встали, подошли к свету, и Сергей Иванович увидел, что там было изображено.

– И заметьте, Сергей Иванович, как напоминает лицо этого существа как раз наши древнеславянские лица, иной раз мне кажется, особенно на шкатулках и ларцах, что они списаны один с другого! Я вот все время поражаюсь, как иранское искусство сходно со славянским, – торопливо говорил Нежин.

– Это бурак, у него лицо и шея прикреплены к туловищу зверя. А у нашего китовраса и торс человеческий. А на этом изображении, кстати, непонятно, женское это лицо или мужское, здесь у вас вообще ничего не видно, – поморщился Сергей Иванович, хотя по отношению к Нежину, чьи осколочные знания обнаружились, он смягчился и даже, видя его вдохновлённые глаза, стал готов предположить, что у этого птенца современной системы образования (которая так невзрачна и хила по сравнению с твердыней советской школы), приёмыша некой загадочной Луизы Николаевны, что-то получится.

– Оно нежное, я помню, оно очень нежное… и там совершенно фантастические лики ангелов вокруг пророка, – снова стал вспоминать заинтригованный совпадением художник.

– Бураки нам не нужны! И кентавры нам не нужны! Нам нужен славянский китоврас!!! Но чувствую, что вы нам подадите нечто персидское, – ворчливо ответил Бахрушин, вынул из кармана блокнотик, ручку и стал что-то писать, – и не смейте этого делать!

– Китоврас совершенно не кентавр, вы правы! А вот на бурака похож, и бурак тоже имеет крылья, – продолжал Нежин, пытаясь припомнить всё, виденное им.

В голове его уже складывались такие впечатляющие, буйные образы, что ему не сиделось на месте и хотелось скорее ускакать, стуча копытами, из тихой библиотеки. Также не оставляло чувство, что если бы он знал исток этого образа: принесли его из Персии на русские земли, или из Индии, или он и явился дитём Русского Севера, то он бы гораздо искуснее смог его воплотить. И вот этот ключ, ему необходимый, плескался в происхождении.

– Всё, я это ваше вольнодумие пресекаю. Вот, прочтите, что я здесь вам написал. Только больше от меня поблажек не ждите! И я буду присутствовать здесь через неделю. Мы с Павлом Артемьевичем и решим! Помните, если вы принесёте Персию или Грецию, – и он погрозил пальцем и добавил: – Пойдёмте, попросим нас выпустить.

Они встали и двинулись к выходу.

Художнику не терпелось. Выйдя на улицу, он пошёл торопливым и каким-то даже жадным шагом, как будто вышагивая, он поглощал огромными кусками пространство, а не проходил по нему. И ему так же жадно хотелось проглотить восхитительную тучу, озаряющуюся молнией, луну и дорогу, освещённую кое-где жёлтым или холодно-голубоватым светом. Туча восхитила Нежина тем, что сверкала в полном предгрозовом затишье с перерывом в секунду. Раз – вспышка, два – вспышка, три – вспышка… Ни грома, ни дождя пока не было. Только расплывшаяся в стороны эта низкая дородная туча озарялась жёлтым так часто, как бьётся сердце. Художник пожирал её горчично-жёлтое биение, и в нём еще сильнее, мощнее поднималось вдохновение.

Однако не было оно лёгким, как дыхание бриза. Не было совсем. Трубя десятью иерихонскими трубами, оно пёрло выше и выше и походило скорее на бычий гон или табун взмыленных жеребцов, нежели на дар луноликой музы, сотканной из паутинок грёз… О, нет! Пёр в нем, пёр жестко, туго, яро табун, и табун высекал своими неутончёнными копытами образы и швырял, как куски свежатины, в клетку к церберу. Крепкие образы будоражили сознание, от них хотелось выть, клацать зубами и практически сладострастно, плотоядно их воплощать и тут же пожирать. Воплощать и пожирать. Рожать и уничтожать.

Нежин перестал смотреть на тучу, потому что она вызвала у него творческую лихорадку и какую-то перевдохновлённость, и побежал лёгкой трусцой, чтобы скинуть эти ощущения и немного привести свой ум к обыденному и более деловому состоянию. Но, к его удивлению, ощущения усиливались, и их уже стало невозможно отличить от физического перевозбуждения. Он горел. И до чего странно было вспоминать теперь о той вселенской усталости, которая настигла его в библиотеке. Он ведь даже языком не мог пошевелить и с трудом держал спину в кресле. Сейчас же в нём всё требовало действия, трубило, жарилось и требовало… требовало! Тридцать три тысячи вёрст он бы сейчас мог промчать, лишь бы достать потребное…

Он увидел молоденькую девушку, снова перешёл на шаг. «Ну, не скотина же я, чтоб вот так?» – взбрело ему в голову.

Незнакомка при приближении покосилась на него и опустила довольно дурное личико, как будто почувствовав что-то, а он обернулся ей вслед и застыл. Ему показалось это дурное личико как раз нужным. Необходимым! Будь она красива, прелестна, свежа, она бы его, кажется, сейчас не заинтересовала. Но вот с угристой кожей, с потупленными близкопосаженными маленькими, как у кротика, глазками, с жидкими волосинами, свисающими плаксиво, она ещё больше в нём раздухарила звериного. Он сглотнул. И еле-еле продолжил свой путь домой. Как же хотелось догнать её, схватить за руку, напугать. Как же хотелось, чтоб она вытаращила свои кротовые глазки и приоткрыла от страха свой рот.

«Что же делать? – думал Нежин. – Вот только мечта, по сути, сбылась. Как долго я мечтал о заказе, вот настоящий заказ!!! Сейчас бы мне работать не покладая рук, а тут такое негодное дело… М-да, а вдруг за это какая-нибудь мне кара полагается, если я сейчас пойду, скажем, не той дорогой?» – так он размышлял, а между тем в такой глухой, предгрозовой вечерний час встречались ему шедшие куда-то девушки и женщины. Туча, озаряющаяся горчично-жёлтым, его уже не беспокоила. Он постарался на неё посмотреть и отвлечься, но всё без толку: глаза уже, как прикованные, таращились и раздевали попадающихся ему на пути женщин. Его глаза, кажется, горели в темноте, как два угля, как два волчьих изголодавшихся глаза. И до чего все такие разные женщины приходились ему нужными…

«Тьфу бы на меня, – как-то жалобно он говорил самому себе и так же жалко, будто с поджатым хвостом, смотрел вслед какой-нибудь фигурке с очертаниями, а в следующий миг ревел: – Ну, это невозможно!» Мучило его выдуманное им тут же суеверие, что, дескать, сейчас, в этот славный час, когда все угодники бьют празднично в звонницы и раскачивают бронзовые купола, когда все его ангелы-хранители пьют кагор в бордовых чашах за его первый заказ, он не может вот так взять и пойти на поводу у такого вот чувства, в котором даже романтики нынче не учуять – одно зверьё.

Гром прогрохотал где-то очень близко, и стал накрапывать крупными и редкими каплями дождь. Стояло безветрие, поэтому дождь шёл очень ровно, как по школьной линейке. «Ну вот, хоть освежусь», – порадовался юноша, полагая, что от прохлады станет легче. Однако вы не поверите, даже в каплях было что-то не то… Совершенно что-то чудное затаилось в тех каплях: они были крупные, как влажные поцелуи, душистые, как полевые цветы, и не унимали, а раззадоривали его зуд. Прогрохотало ещё несколько раз в самые уши, и полил ливень. Улица стала вмиг пуста. «И это хорошо, увидь я сквозь эту пелену мокрый женский силуэт, во мне бы уже не осталось никаких сил держаться», – угрюмо думал весь промокший Нежин, забывший и про бумажку, которую передал ему Бахрушин и которая в кармане его джинсов окрасилась синим, расплылась и стала нечитаемой, и про образы китоврасов, которые он выдумывал в библиотеке, и про всё остальное, кроме одного…

Ливень набирал силу, на дороге образовались глубокие лужи, его ботинки наполнились водой. До дома оставалось каких-то пять минут, а он шёл всё медленнее и медленнее, как будто раздумывая. «Надо бы мне заглянуть чего-то выпить, а то так простыну и ничего за неделю не сделаю… Да, силы мне сейчас архиважны… Зайду-ка в наш подвальчик, там всегда тепло», – обманывал он так себя страхом перед лихорадкой.

В подвальчике за два дома до его был организован спортбар, специализирующийся на матчах и алкоголе. Один секрет, конечно, Нежин знал про этот бар: девушки здесь были редкими гостьями, но вот если они переступали порог бара, и без сопровождения мужчин, то непременно искали знакомств. И, можно предположить, отчаялись либо по натуре были грубы, так как даже он порой не мог выдерживать царящие там устои и негодную вентиляцию, из-за которой заведение в народе прозвали «Дымовиной».

В «Дымовине» из-за дешёвого алкоголя, как правило, толпилось много народу. Тут всегда преследовало ощущение, что вот-вот начнётся драка: мат, смех и ругань проходили волнами по крохотному тёмному заведению, в котором едва ли можно было нормально перемещаться или свободно сидеть, но, видно, от этой тесноты, грозящей мало-мальскую драку превратить в резню с разбитым стеклом, рукоприкладства здесь случались редко, и в случае необходимости его буяны, кажется, сами были рады выйти вон.

Нежин протискивался среди людей. Один патлатый байкер с усами и бородой пихнул его локтем, и стопка водки, которую он держал на двух толстенных пальцах и готовился смахнуть на спор, закачалась. Ему кричали: «Грюндель, давай-давай, Грюндель, не пролей, давай, Грюндель», – качающуюся стопку он опрокинул и так же виртуозно с двух пальцев скинул на барную стойку.

Толпа загудела, из неё высунулся парнишка лет шестнадцати, щуплый, неприметный, и громко сказал: «Я смогу больше». Многие рассмеялись, подначивая выскочку, Грюндель стал клясться самыми непристойными вещами и радостно чертыхаться, в итоге через десять минут мальчик настоял, принял эстафету и стал стопка по стопке с двух пальцев смахивать водку. Нежин задержался на несколько минут: его озадачило сумасбродство парнишки, выступившего против матёрого волка. Как он и предположил, мальчик не рассчитывал на выигрыш, напротив, он косил, был неловок, судя по всему, непривычен к спиртному. Когда на него шикали, он практически не реагировал, не огрызался, не защищался, а брал стопку всё более трясущимися руками и смотрел холодно прямо на неё и никуда больше. Это был темноволосый метис с небольшими карими глазами, роста ниже среднего, с большой не по размеру головой и пышной шевелюрой.

– Он сейчас упьётся! – хохотали в толпе.

– Я знаю, кто это. У моей соседки на даче сарай строил. Гастарбайтер. Его отец бросил, смылся куда-то, – услышал Нежин разговор и попытался пролезть к мальчику, но толпа его оттеснила, и ему пришлось орать:

– Вытащите его! Эй, там, впереди, вытащите парня, он несовершеннолетний!

Но никто его, кажется, не слышал в общем шуме. Он заорал ещё громче. Судя по тому, что водку оплачивал проигравший победителю, парень, видно, планировал свалиться замертво гораздо раньше пятнадцати стопок, которые уже смахнул запросто Грюндель.

Рожа у Грюнделя была колоритная: волосатые ноздри, как раздувающиеся мехи, весь мохнатый, косматый, толстокожий, грубый до одурения… Он гладил свою бороду, смеялся, открыв рот, и иногда потрясал натруженным коричневым кулаком.

– Да что вы делаете! – заорал Нежин ещё громче и стал протискиваться вперёд. А пока он протискивался, думал так: «И что это я таким сердобольным стал?! Зачем мне этот мальчишка?.. Ладно бы от добра делал… Положим… Но ведь я-то от суеверия суюсь туда… А не честнее ли развернуться? И пусть все заказчики улетят от меня, лишь бы не играть в эту гадкую игру».

В итоге Нежин стал так рьяно биться локтями, что всё же добрался до середины круга и во всеуслышание заявил:

– У мальчишки есть своя причина! Снимите его с соревнования!

– Так он сам напрашивался! – загудели.

– Зверёк! Пусть Грюнделя одолеет! – кто-то выкрикнул, смеясь.

Парень, еле стоявший на ногах, будто тут же очнулся, метнул ненавистный взгляд и, собравшись с силами, сказал с сильно прорезавшимся акцентом: «Кто назвал меня так? Трус! Вых-х-ади сюда!»

– Это я трус? – ступил вперед парень, чуть старше первого, и высокомерно ухмыльнулся. – Да я даже если убью тебя, чурку, мне ничего не будет!

– Ну так и пойдём, кто кого убьёт, – проскрежетал метис, и нечто озлобленно-радостное промелькнуло в его вдруг протрезвевших глазах.

Он повернулся в ту сторону, откуда приглушённо летело «чурка», и всё в нём, кажется, в мгновение сверкнуло удовольствием ненависти… сладострастием ненависти, когда ловят каждую черту ненавистного субъекта, когда внимают каждому тону и жесту с тем, чтоб их возненавидеть, чтоб ненавидеть цельно, полно, неуёмно всё-всё в нём с удовольствием испытуемого отвращения… Мальчик, казалось, возвысился, стал даже горд и длинно что-то на своём сказал.

– Мы на твоём не бугульмэ! Га-ва-ри па-русски, если сюда привалил, – кинул парень, пародируя его акцент.

– Пойдём на улицу.

– Я о чурок руки не мараю, – ответил парень и развернулся уходить, но тот прыгнул на него и вцепился в шею.

«Ну и кашу я заварил», – пронеслось у Нежина, особенно когда в толпе он услышал шёпот про депутатского сынка, отпрыска и так далее, которым являлся второй парень.

Быстрее всех сработал Грюндель. Он находился близко, разнял их, за шкирку выволок метиса из бара. Парня он трогать не стал, но тот сам пулей выскочил, чтоб звонить по телефону. Нежин, проклиная себя и своё медвежье услужение, бросился за ними. Половина бара тоже высыпала.

– Я ещё раз повторяю, руки о таких, как ты, не пачкаю, – заявил парень, отстранив телефон от уха.

– Да уж подерись, а не подмогу вызывай! – пробурчал недовольно Грюндель и спустился обратно в «Дымовину».

– Никогда не пачкал о чурок руки! – хорохорился парень, пока метис выдирался из рук державшего его Нежина и мужика, которые пытались его уговорить не связываться.

Наконец, он выдрался и дал сначала Нежину, потом мужику и кинулся со всей силой ненависти на обидчика. Парень, хоть и был в два раза выше и крепче метиса, упал навзничь, и сразу стало так гадко от этого зрелища, что половина публики разбрелась. Нежин же пытался их разнять, получая тумаки. Буквально через несколько минут к бару подъехал джип, оттуда выпрыгнули двое мужиков, схватили подростка-гастарбайтера, запихнули в джип и увезли. Нежин сел на тротуар. Схватился за голову. Вскочил. Снова сел. Плюнул.

– И мне ничего не будет! Ха-ха! Говорил же, о чурок не пачкаю! – поднимал парень руки, как будто танцевал фонарики. – А вы думали… Ха-ха! – смеялся он.

Нежин понял, что он тоже был нетрезв. И хотя все косились на него с презрением, никто с ним связываться не стал, только нашёлся один, который стал подхалимничать, узнав из этой потасовки, кем служит его отец.

Спустился в «Дымовину» художник разбитым. Ясноокая, перед которой он прислуживался, оставила его: «Ведь если не убьют, то калекой сделают, – понял он, и так жутко ему делалось. – Дебил! Зачем я лез! Пусть бы пьяным свалился, не сдох. Всё это я какие-то суеверия выдумываю, а потом в них играю. Дерьмо. Честнее было пойти, найти бабу… честнее… вот же гад, гад, гад… праведник хренов… сейчас уж точно пойду бабу найду, чтоб эту прядильню уткнуть и не водить с ней шашни…»

Без всякого настроения он подцепил там бабу (удивительно легко) и, когда со всем разделался, пошёл снова в бар. Теперь ему хотелось пить. Нахлестаться. Тем временем в его голове зрели «новые правила»… Состояли они в следующем: после того как он так по всем статьям проштрафился, его постигнет кара небесная, заключающаяся в том, что отныне будут обеспечиваться только самые низменные его интересы (вот как сейчас), а помощи в вопросах высоких (таких как творчество) он уже недостоин. В этом и кара: кататься, будто в конопляном масле, в наслаждениях более низкого порядка, чем наслаждение творчества…