Текст книги "Троесолнца"

В назначенные четырнадцать с четвертью 11 октября художник прибыл к Кострякову с большой синей папкой, которая завязывалась хлопковой верёвочкой и содержала четыре эскиза в той последовательности, в которой следовало их вынимать, дабы выбран был третий, наиболее любимый, желанный и точный. Юноша всё это время не спал, ещё не до конца поправился, да и выплеснулся в работе настолько, что, зашедши в таком неряшливом, немытом, сине-зелёном состоянии в сверкающую домину Кострякова, навлёк на себя подозрения.

Ольге показалось, что огромные чёрные круги под глазами и измученный вид у Бажена от того, что он влюбился и, вероятно, по юношеской впечатлительности и пылкости натуры настроен сейчас трагически; Костряков подумал, что тот наширялся в подворотнях и имел хамство к нему заявиться, а стало быть, такого работника надо гнать; Бахрушин по одному тому, что юноша избегал его взгляда, понял, что книжки он в руки не брал, более того, прошатался по барам, а в последние несколько часов что-то эдакое неидейное накалякал. Стало быть, как сидорову козоньку, да по списку.

– Ну, мы вас слушаем, – с пренебрежением сказал Костряков, – точнее, смотрим.

– А я бы и не против послушать, – пробрюзжал Бахрушин.

– Мы рады посмотреть, – радетельно добавила Ольга и неблагосклонно посмотрела на Бахрушина, поджав губки, что он приметил и тоскливо припёр рукой подбородок.

И получив одобрение на то, чтобы их разложить по столу, юноша доставал эскизы по одному, дрожащими руками клал на лаковую поверхность стола, и четверо с половиной глаз (Костряков, изрядно взбешённый тем, что у юноши трясутся руки, смотрел вполглаза) впивались в его работы.

– Позвоню Луизе Николаевне из кабинета, – известил он всех строго и добавил для Нежина: – Это серьёзная и ответственная работа, и я не во всём вас понимаю.

– Да это же замечательно, Паш! – схватила Ольга третий эскиз, на котором китоврас, пахнущее дымом и елью дитя бескрайних лесов, распахнув крылья, целился в бегущего стремглав оленя.

А Бахрушин, сомневающийся, скорее, по политическому поводу – стоит ли ему поддержать милую Ольгу, чьи глаза и правда еленьи и лучше уж в них не смотреть, или занять позиции Павла Артемьевича, глядящего с высоты своего управленческого опыта зорче и дальше, – просто проходил мимо каждого, поглаживая подбородок и нагибаясь, и издавал звуки раздумий.

Вот, нашёл повод позвонить Луизочке. И так как Костряков уже начинал сомневаться в её дружеском к нему расположении, ибо не пойми кого она послала, он поднялся наверх, подальше от всех. Однако Луиза уверила, что Нежин – примернейший студент и истовый трудолюб, и поводов для беспокойства нет, а что до трясущихся рук, так это, скорее, от непременного желания угодить высокому чутью заказчика… И Павел Артемьевич вышел из кабинета в совершенно в другом расположении.

– Ну что вы скажете, Сергей Иванович? – издалека послышался зычный и добродушный голос Павла Артемьевича, спускающегося по лестнице и шаркающего по светлому дубовому полу, инкрустированному мраморными гербиками, чувяками из мягкой овчинки.

– Есть вполне неплохие работы, вот, я солидарен с Ольгой относительно этой, – и Бахрушин тыкнул на третий эскиз и краешком глаза посмотрел на женщину, – однако исходя из своего богатого опыта, – чванливо добавил он, – должен заметить, что в представленных эскизах не хватает той самой этничности, того русского зерна, идейного, надо признать, компонента, о котором вы справедливо говорили и которым, несомненно…

– Вы полагаете? – перебил его Костряков, поднявший третий эскиз и уже условившийся с Ольгой глазами, что он в самом деле хорош.

– Да, – замолчал Бахрушин.

И чему-то Костряков был рад. Вовсе не китоврасам. Но как чертовски он был рад! А как молод!

– Делаем! Берём! – широко и очаровательно он улыбнулся всем и энергично пожал руку Нежина, а затем Бахрушина. – Прощаюсь, мне надо идти!

И его массивная фигура, пышущая довольством и моложавостью, покинула сверкающий зал. Бахрушин оскорбился. Нежин изнемог ещё больше от радости и едва ли полностью осознавал своё счастье, и то, что его пронесло с книгами. Дрожащей рукой он положил третий эскиз в папку, забыв про остальные, и пообещал себе старательно и честно исполнить вывески для лавочки старьёвщика (ниточки-то всё плелись), и разрешил проспать семь часов и семь минут, чтоб вышло непременно две семёрки. Ольга простила Бахрушина за чванство, а «поражённого стрелой амура» юношу попросила подарить ей забытые эскизы.

* * *

– «Испанский понедельник» и «Японский вторник», – Нежин расставил плакаты по стульям, а притихший старьёвщик, ничуть не удивившийся его приходу, одетый в будничный костюм, изучающе смотрел на работы и не улыбался.

Вид у него был тёмный, подавленный.

– А «Славянскую среду» принесу через дня два-три, у меня сейчас учёба полным ходом, в мастерской загрузили, – решил приврать Нежин, желая сохранить в неизвестности тот факт, что работает над росписью стены, выполняет первый заказ, таким образом не поколебав хрупкое своё счастье чьим-то грубым знанием об оном. – Вам не нравится?

Старьёвщик вздохнул очень тяжело:

– Что вы, очень даже нравятся… Но думаю, спасут ли меня ваши прекрасные плакаты? Сами видите мою ситуацию, – и он меланхолично оглянул свою лавку, в которой десятилетие вот уже ничего не менялось. Наверное, только лишь прибавилось копеечное колечко с кентавром. – Знаете, и «Славянскую среду» можете не писать. Тем более у вас учеба. А я подумал, что рубаха мне будет не к лицу.

– Нет-нет, я с радостью принесу «Славянскую среду»! Даже постараюсь раньше! – испугался художник, как всегда, своему.

Старьёвщик посмотрел на него как-то странно, пронзительно, Нежину даже показалось на миг, что продавец древностей видит его насквозь и всё-всё знает о его выдумках и о том, на что он и как позарился, и сказал сухо:

– Ну что ж, благодарю.

Когда Нежин принес под мышкой «Славянскую среду» – выполнил он её старательно и вскорости, как и обещал прядильне (точнее, если уж въедаться, конечно, он обещал самому себе, так как прядильня не могла похвастать ни антропоморфностью, ни милостью и снисхождением к какому-либо малоразвитому разуму и являлась по сути своей высшей абстракцией, однако имеющей такую убийственную зверскую силу, что могла завалить любого, и вовсе не от своей злонамеренности), а случилось это через два дня, он увидел, что дверь заколочена перекрещенными досками, на них висит металлический почтовый ящик, набитый листами, которые высовывались из него и даже лежали рядом в пакете, подвешенном на гвозде.

На почтовом ящике, и на досках, и на мутном стекле витрины было написано: «САМОУБИЙСТВО ПРОШЛОГО». Плакат так и выпал из рук юноши. Как электрический разряд пронеслась мысль про метиса, про кольцо, он суматошно полез в пакет, достал послание старьёвщика, но буквы заскакали перед ним, ему пришлось выдохнуть, отстраниться, на секунду закрыть глаза, и тогда он смог прочесть:

«Торговля прошлым, – писал старьёвщик, – отныне ведётся на базаре информационном. “Купи себе такое прошлое, купи другое, третье, выбирай любое, – кричат киберзазывалы, – не нравится ассортимент, давай лекала, и на заказ сошьют тебе другое: японское, монгольское, ацтеков, Вавилона!” Материалы нынче найдутся для всего! Любые! Фаянс, фарфор, финифть, чеканка, шелкография, металл, латунь, нефтепродукты, кружево – материалов море! Море материалов! Океан! Но вещи нет!.. Отныне на мировом базаре торгуют информацией и смыслом. Вещей нет! Смотрите, что у вас в руках, – одни фантомы! Призраки вещей! Вещи нет ни одной!

Вещи – суть предметы – несут отпечатки времени и занимают некое категорично-определённое пространство, которое ни тпру ни ну уже не изменить, они погибли в потоке вымышленных смыслов! Зачем же торбы эти, нам, продвинутым, нужны?! Вещь стала абсурдом! Жутким вырождением, анахронизмом! В гибком мире, где пространство отменили сигналами-сетями, а от времени избавились вечным настоящим – нескончаемым репродуктивным циклом, немеркнущим световым днём и круглосуточным графиком работы библиотек, магазинов, школ, правительств и заводов, – вещь стала чудачеством, вроде привычки звонить из таксофона в эпоху спутниковой связи. И над планетой воцарился День! День-день-день. Один лишь День, единый для всей планеты, для всего планетного самопровозглашённого базара! Для тираний, что тиранят своих граждан образами и мечтами, для корпораций, что торгуют временем-пространством! Ура!

Так зачем же нам вещи, гадкие тени, напоминающие о прежней несостоятельности цивилизации, рабски подчинявшейся законам времени и пространства? Ха-ха, мы их победили, мы изменили законы, мы вещи убили – нет их, нет! Скажем же “НЕТ” над их постыдным прахом! Скажем “нет”этим дурным призракам, что бродят по миру неупокоенно и пугают людей, ставших привычными до гибких изменчивых фантомов-вещей своей допотопной определённостью! А я – продавец вещественных носителей прошлого, несчастный антикварный глазок, смотрящий в обратном направлении, себя убиваю! Я преданно иду вслед за своими вещами былого в небытие! Я себя убиваю, ибо я лишний в мире, где нет вещей и прошлого!»

– Пожалуйста, только не это, – прошептал юноша, поднял глаза и увидел нескольких прохожих, читающих с озабоченными и недоуменными лицами рядом с ним послание.

– Ай-ай-ай, такой почтенный человек, Виктор Аристархович! Покончить с собой! Да-да, все его знали!

С дикими глазами Нежин пошёл в непонятном направлении.

– Молодой человек, вы забыли! – закричали ему вслед прохожие, остановившиеся почитать, но он желал бы бросить или даже разорвать плакат.

«Что же это такое? – побежали оголтело мысли. – Там я ввязался, но тут-то я ничего не делал! Неужели прядильня, обеспечивая мои блага и заказы, приносит несчастье и смерть другим? Я из самых хороших побуждений принёс вывески!» – Всё снова стало мешаться в его голове: кольцо, Снхчян, пребывающий до сих пор в СИЗО, метис, роспись стены, плакаты для старьёвщика.

И как будто сейчас, чтоб это остановить, нужно было делать всё наоборот: он побежал за плакатом обратно, удивился, что его ещё не унесли, и потом помчался напрямую в дом к Костряковым, куда правило его увещевало не соваться, пока он несёт за собой флёр смерти. Но он намеренно поехал к Кострякову, словно желая застолбить, что тут уж нет его вины и, стало быть, слушать правила он не намерен. Также он решил, что вырежет вообще информацию о старьёвщике, сотрёт её из ума. Не произнесёт ни слова и как бы сделает несуществующим для себя этот сюжет. Никто он ему, вы слышите! Никто! Он не будет узнавать никаких подробностей, деталей! Ничего! Однако ум не хотел успокаиваться, мысль о второй смерти, как раненая птица, билась в его голове. Она требовала внимания, осмысления.

– Ну и что ты на этот раз мне подскажешь, доброе правило? – спрашивал он себя издевательски. – Дай же мне знак! Дай! А я не послушаю!

– Промоакция! Промоакция! – орал мальчишка в костюмчике цыплёнка. – Только сегодня курица карри по пятьдесят девять рублей за тушку! Промоакция! Дяденька, возьмите, пожалуйста, побольше бумажек, – обратился он к нему и под шумок всучил сразу ворох оранжево-жёлтых рекламок.

Нежин взял их, тут же завернул за курицей и сел с ней, пахнущей на весь общественный транспорт, в троллейбус до Кострякова. Пассажиры обсуждали самоубийство Виктора Аристарховича и плохую погоду. За окном что-то с переменным успехом капало. А художник, украдкой отщипывая курицу, смотрел на воду, сползающую кривыми струями по стеклу, и на жуткую космогоническую серость, которая зарождалась в небритых ноздрях сидевшего напротив мужика и прорастала в брызжущем из-под колёс автомобилей месиве и едином у всех пассажиров цвете лица – цвете взбаламученного пруда и протухших рыб. Смотрел, машинально пощипывал и не думал о старьёвщике.

– Извините, она не сильно воняет? – удручённо спросил Нежин, обнаружив, что в особняке Кострякова курица стала вонять ещё сильнее и несчастнее. Тут это было практически неприлично.

Ольга его успокоила относительно запаха и решила отныне бедного юношу ненароком подкармливать, так как, верно, он отощал совсем от коварств неразделённой любви.

На будущий день «Вологодский вестник» опубликовал письмо старьёвщика. История привлекла местных радиожурналистов и артистов-постмодернистов, поэтому информация о нём так или иначе попадалась не желающему ничего знать Нежину: «Таинственное исчезновение антикварщика», «История одного вологодского самоубийства», – повествовали о том, что труп не найден и никто ничего не знает.

Тем временем дела у художника портились: хоть он почти избавился от пагубной мании приписывать эту смерть на свой прядильный счёт, она будто лишала его вдохновения и каждый раз напоминала о должке – Снхчян-то всё сидел. Где-то через две недели художнику приснился сон: старьёвщик в кумачовой рубахе, подстриженный под горшок, подпоясанный, смеётся и заряжает хлыстом по его оленю, а на фоне почему-то здание Почты России виднеется. В этот же день он получил уведомление и пошёл на почту. И так как до этого случалось множество раз ему видеть нечто во сне, что потом сбывалось совершенно буквально (что также служило для него аргументом в пользу теории), то он воспринял это обыденно. Было не до радости.

Но вот когда около окошка с телеграммами юноша увидел старьёвщика, во плоти и крови, получающего нечто в новенькой коробочке, он попятился.

– Виктор Аристархович, – прошептал он, покрываясь страхом, как по́том, оттого, что снова налетят на него психоделические твари и начнётся сумасшествие. – А вы…

– Да, – повернулся старьёвщик и чётко произнёс: – Я совершенно, как видите, умер. Посему и получаю с того света посылочку!

Бажен перекосился весь, а потом засмеялся в голос:

– Как я рад, что вы живы! Как рад! Так это вы что, промоакцию такую устроили?

Старьёвщик приложил палец к губам: «тс-с-с» – и подмигнул:

– Вот вы единственный зрите в корень! Не зря, видать, я вас о вывесках просил. Зато как поднялась продажа! – и он прищёлкнул языком, забирая свою посылку и смотря опять на него так странно и пронзительно, как в прошлый раз, хотя и улыбаясь. – Народу у меня теперь валом! Но заходите!

«И сны мои сбываются, и знаки я вижу», – думал юноша, возвращаясь к своей идее. Сейчас она снова представилась ему невероятно здравой, цельной, более того, он ощущал, что уже приближается к заветной гармонии и пренепременно докажет на своём тонком примере, что всё и всё возможно. Что человек, господа, – это не брюхо с кашей, а существо, способное, как китоврас, преодолеть звериное и вырваться вверх. И так как до этого все дни, пока он считал старьёвщика умершим, он дискредитировал свою теорию и снова был близок к тому, чтоб от неё раз и навсегда отказаться, он встал в тишине парка, по которому проходил к Кострякову, и тихо, очень проникновенно, под шум срывающейся листвы загадал: «Если завтра, когда я принесу старьёвщику плакат со “Славянской средой”, следуя внутреннему правилу, он решит мне подарить кольцо с кентавром, то, значит, я буду считать, что моя теория верна. А если же он не подарит, пусть это мне будет знаком, что она неверна, и я окончательно и бесповоротно отвергну её как еретическую». И так как он был уверен, что человек и его душа – часть мира, то чувствовал правомерность и гармоничность подобного запроса и верную категоричность его формулировки.

Грядущий день в лавке старьёвщика был одним из наиболее оживлённых за всю историю. Помимо зевак, покупателей под хмельком и дамочек, взволнованных и сердобольных, тут присутствовали журналисты и несколько молодых артистов. Сам Виктор Аристархович, вывесив на входе плакат «Испанский четверг», облачился в чёрные кальсоны, короткий пиджачок фигаро, повязал красный кушак и надел чёрную, пыльную, советскую шляпу, которая, впрочем, ввиду ветхости и экстравагантности оказалась к месту. Особенно при таком большом скоплении народа, внимающего его харизме. Как добрый музейщик, он рассказывал истории своих предметов, приукрашивая их фантастическими вымыслами, которые разворачивались на фоне действительной истории государств и шли на ура. Пролезши в лавку, Нежин погрустнел: похоже, теория неверна, но прийти к старьёвщику в другой день, когда он не будет так занят, означало нарушить условия своего запроса. Юноша притулился в уголке и стал ждать.

Завершив про испанский касикизм и помещиков, держащих в своих руках крестьян и проводящих своих людей в кортесы (о чём он рассказывал, поднимая крошечную фарфоровую статуэтку пастушки), старьёвщик встретился глазами с Нежиным. Тот поднял выше плакат и кивнул. «О, “Славянская среда”! – воскликнул мужчина и объявил: – Дамы и господа, рад вас пригласить также на славянские среды, в которые речь пойдёт о наших славных предках и их очень и очень мистических умениях и сказочном, пора признать, мироощущении, нашедших отражение в изделиях, предметах быта и народном творчестве. Да, Бажен, поднимите выше. Вот, полюбуйтесь! Исполнил плакат наш местный художник, Бажен, представьтесь, пожалуйста. – А к слушателям: – Полюбуйтесь-полюбуйтесь, это также достойно внимания… Итак, лавка “Хрустальный Гусь” рада не только пригласить вас на увлекательные славянские среды, но и преподнести молодому дарованию подарок! Прошу, господа, позвольте пройти, это чистый экспромт». – И мужчина, сняв шляпу, чтоб она не мешала, скрылся в глубине лавки, набитой людьми.

Через несколько мгновений, за которые у юноши всё поплыло перед глазами, он вернулся в полукруг, откуда ораторствовал, и объявил:

– Итак, кольцо с кентавром, господа, отправляется к Бажену Нежину! За его прекрасные плакаты! – раздалась пара хлопков, люди подхватили, стали аплодировать, а Бажен, побледневший, с подкашивающимися ногами, взял кольцо, пробормотал слова благодарности и наклонился так низко, как позволяло ему пространство, как будто он поклоняется не людям, а какому-то высшему, очень страшному разуму, давшему ему ответ. Он почувствовал дурноту. В лавке было душно. Приторно пахло сиреневым дамским парфюмом, старыми чехлами и носками. Люди расступились, он прошёл к выходу и на улице вдохнул.

Он дышал очень глубоко и отходил от лавки. Он старался ни о чём не думать. Всё дрожало. Ему делалось больно даже от мысли. Не радостно, а больно. Неуютно. Пакостно. Даже от тени мысли. Мысли как-нибудь его убьют. Он сам есть глупая мысль художника о самом себе. В кармане лежало кольцо.

– Так всё же человек может… человек… может… всё же… значит, он, как мой китоврасик… наполовину дух, а наполовину животное… мой китоврасик, – с обнажившейся трогательностью работал он над росписью и предельно осторожно, как будто на цыпочках, приближался к теории, которая теперь представлялась взрывоопасной ядерной бомбой, миной замедленного действия.

Настал уже вечер. Лилейные кущи костряковского сада наполнились холодом, в доме стали зажигаться жёлтые, как подсолнухи Ван Гога, балконы, куранты братьев Бутеноп, что на Софийской колокольне, показывали пятнадцать минут восьмого, и только сейчас, завершая рабочий день, он решился о ней подумать. Так же на цыпочках, тихо-тихо, точно прошуршал стебелёк, напомнило о себе правило: Снхчян. Ведь если тебе отвечают, тебя чествуют и подтверждают твои догадки, то надо быть в десять тысяч раз добрей… Ладно-ладно… только тс-с-с… тише… такие щекотливые идеи тревожить попросту нельзя. И даже думать о той силе, что в распоряжении человека, тс-с-с, очень опасно…

А китоврас, натянув до упора тетиву, согнул древко лука и нацелился в ничего не подозревающего оленя, которого блаженные ветра уносили ввысь. Глаза его умильные не примечали сурового, двусущего китовраса со взмыленным человеческим торсом и лицом, пышущим напряжением. Бажен Нежин отошёл от стены и с некоторым волнением глянул на то, что вышло. Но, боже, что это?.. И как он мог не замечать всё это время?! Ведь это не то!

– Ооо, выходит и правда распрекрасно! С каждым днём лучше! – пробасил идущий мимо Бажена и направляющийся в свой кабинет Костряков.

Художник вскипел. Как же он не видит ничего!!! Как же он сам не заметил, что ударился в эту ложь?! Ведь тут ещё, он так задумал, должен быть какой-то элемент – несомненно! И его нет! И что за вычурность и нарочитость в облике оленя! Откуда они взялись?! Он готов был поклясться, что роспись кто-то испортил. И каждый его обострённый нерв бунтовал: что же это получается, он только сегодня прозрел?

Он выбежал, не попрощавшись. В нервном уме щёлкали варианты переделок и изменений. Но даже более его волновало: почему сегодня? Почему именно в этот судьбоносный день, а всё это время никаких промахов не примечал.

«Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Это несостоятельность! – атаковал он себя. – Торба глухая, вот и получи глаза, и посмотри, чего на самом деле стоят твои работы!» Ворвавшись домой, он помчался работать над новыми эскизами. Через час появился эскиз: на фоне китовраса с оленем появились небольшие птицедевы с изящными, будто прозрачными, кистями – закончив, он их отшвырнул. Потом вырисовывались волчьи ягоды, сочные от яда, лютики в тревожных полутенях, пышные ложноягоды, похожие на сладкие тыквы, на китоврасе возникали красный кафтан с богатой застежкой, купеческая шапка, соболиным мехом отороченная, – всё он отвергал…

И до чего же иначе он смотрел на китовраса! Будто, когда получил подтверждение своей теории, до него, наконец, дошло, что и китоврас – ох, вовсе не тот мифический человекоконь, не искусственный мёртвый символ, за который его принимают, а нечто иное, совершенно явно существующее, витающее, как нумен, как бессознательное, вне иллюзорных чувств и их доступности. Нет, он не скакал в его воображении, как живой, но он и не был полностью кастрирован от этой живости, как не может быть её полностью лишён архаичный истукан, спасавший тысячелетия назад людей от засухи – иными словами, китоврас обладал своим планом.

И как же теперь смешно и абсурдно показалось художнику изображать его эдаким дитём леса, награждать его, обладателя двойной природы, превзошедшего саму дуальность, купеческой шапкой и луком и заставлять метить в оленя…

«И правда, он беседует с немеркнущим солнцем Соломона», – подумал юноша, и его как будто оттолкнуло от бумаги. «Что со мной опять?» – у Нежина заколотилось сердце, он ощутил слабость, вспомнил блестящий знак и вдруг очень испугался, что сошёл с ума, что всё это дикие бредни и, если он сделает вперёд хоть шаг, то уже не вернётся к разумности… «Да что же ты, не китоврас, а какое-то злое чудовище, что же ты мучаешь меня?» – пронеслось у него с обидой, но тут же он вспомнил – где-то читал, – что нет на земле ничего страшнее знания, и, если ты не перепугался ни разу до смерти, значит, знаний у тебя с голубиный помёт, и Нежин будто шагнул вперёд, в самый ужас…

Страх его набирал обороты, наверное, с ним бы случилось то, что медики называют панической атакой, и ему пришлось бы вызвать «Скорую», но вдруг он так обозлился на человеческую слабость, на то, что дрожит весь как лист и никакое знание принять не может, что прошептал: «Скажи мне тогда, кто ты и как тебя нарисовать?»

Спросив так, он сел, а страх стоял у него в ушах, в глазах, в уме в таком гигантском своём обличье, в таком инфернальном развёрнутом масштабе, что от одного этого масштаба малому смертному созданию становится нестерпимо… Но он терпел и не поддавался ему. Шло некое противостояние. Как будто чинили всё против него, чтоб он не смел ничего спрашивать, и пытались убедить его, что он давно дурачок и юродивый, что ему пора это признать и сдаться… А ему казалось, что лишнее движение – и он завопит, как только может, как будто мозги ему заживо раскручивают, и не опомнится, поэтому молчал и терпел. Но всё нарастало. Он захотел зажмуриться, но в какую-то секунду понял, что не надо, и перевёл глаза в сторону, как будто ничего вообще не происходило, никаких страданий он не претерпевал… И тогда его озарило! И так и облили его светом звёздные айсберги и лучи картины Троесолнца. Вот как надо нарисовать! И так он перекинет мост от Древней Руси к её будущему крещению, подобному землетрясению в стране язычников, и не погрешит против идеи Кострякова, и не погрешит против Бахрушина, которому не хватало русскости, и самое главное – против космогонии и собственного чувства. Нашлось! (По причине, обозначенной в самой преамбуле нашего повествования, мы умолчим о том, что конкретно было изображено на картине и в чём состояла её суть, потому как по-прежнему её бережём от всяческих ненормативных мыслей и слов, памятуя, что всякая мысль и слово ad hoc являются ненормативными.)

Написав эскиз, он уснул, исполненный небывалого блаженства, и наутро поехал на троллейбусе к Кострякову, во-первых, чтобы утвердить изменения, а главное, чтоб поскорее начать воплощать в жизнь. Однако заказчика дома не оказалось. Ввиду его отсутствия и изнемогая от прыти, которая лихо перекинулась теперь на еду, он угощался борщом с пампушками, салом и сахарными калачами, корзиночками-плетёнками, кабаньими купатами, луком и конфетами, проглатывая их без сочетаний, как крокодил, и не осознавая вкуса (впрочем, на радость Ольге, которая относилась к тому доброму разряду женщин, что рассматривают количество пищи, поглощённое за их столом, знаком расположения и испытывают дивное наслаждение от того, чтобы побольше суметь засунуть в едока, будь он толст, или тонок, или даже безразличен совершенно).

– А вот и Бажен, здравствуй-здравствуй! Приятного аппетита. А я-то думал, ты приболел. В прошлый раз выскочил как ужаленный, слова никому не сказал, – приветственно журил его Костряков.

– Извините, да вот бежать надо было, – что-то пробубнил художник и тут же перешёл к делу, отстранив яства, которые ещё не уничтожил в порыве своего творческого нетерпения (участь сия не коснулась чечевичной похлёбки и нескольких оливок в пиале), – я эскиз новый принёс. Хочу чтоб вы одобрили, нате, точнее, взгляните, пожалуйста, – спешил юноша.

– Ну, я тот одобрил. И Сергей Иванович одобрил. Какой такой новый эскиз? – размеренно отвечал заказчик.

Эскиз попал в руки Кострякова.

– Ну, мне, честное слово, тот больше нравится, там китоврас – силища! – ответил он, смакуя «ща», и, насладившись змея-звучанием, продолжил: – И тело у него ух какое – сталь, огонь, а тут его и не видать совсем, – добавил Костряков тоном «милипилипусечка», показав этим, насколько не видать героя в новом эскизе и насколько он мал, хил, уныл и не идёт в сравнение с тем вот мощным «ща», и пошёл к расписанной стене.

Бажен, следуя за ним, негодовал. Как так?! Вторая-то работа не то что лучше, она качественно иная, она вообще не идёт в сравнение с этим вот парнокопытным, который у него вызывает теперь такой стыд, что хочется завыть и залезть в шкаф… И в ней как раз нет русского зерна, которое жаждал Костряков!

– Нет (в значении «м-дась, хорошо»), это, как ни крути, замечательно вышло! Особенно радует меня его вид славянский, сильный! А какой он взмыленный! Вот, дух-то неукротимый! На такого посмотришь и сам атлетичнее станешь, – почёсывая подбородок, заявлял Костряков, втягивая округлый живот, – ну, и олень хорош.

И тут, уважаемый читатель, пошло. Покатилось! Бажен стал вещать про Троесолнце, про то, про то, про это и про это, дошёл до самого космогенезиса и дуальности… Но Костряков непонимающе и недовольно хмурился, мол, умничает тут зелень младая, пыль в глаза запускает, и неуклонно некал. И некал, явно не с согласием, не с добродушием. Тогда художник стал давить на историческую правду, прибегнув к которой станет очевидным, что сюжет этот неаутентичен, так как взят из мозаик Отронто, на которые обратил его внимание Бахрушин. Но данный аргумент привёл в бешенство Кострякова – он просил славянства! А они на пару с Бахрушиным пытаются протащить Отронто!.. Латентные западнофилы! И им позволили для этого уединиться в библиотеке! И Бахрушин всё это время молчал! И что это за профанация!

Тут уж разгорелась целая ссора: заказчика, занятого своими делами, надули и объявляют ему, что корни у этого сюжета в каких-то басурманских далях. Нет! Такого идеологического бардака он не потерпит! Костряков стал глух к гласу логики, к слову антропологическому и этнографическому, и сказал, что, если он, молодой художник, стоящий в начале своего пути, не хочет принимать снисходительность и милость заказчика и дописывать картину в том виде, в котором он её одобрил, придётся с ним распрощаться. И гонораров пусть юноша не ждёт. Десять процентов уже дал, вот ещё двадцать, ради Луизочки, – и прочь.

Нежин впал в мольбу, просил его подумать несколько дней, посоветоваться с искусствоведами, с Бахрушиным, с Луизой Николаевной, сбегал даже к Ольге в поисках заступничества, но Павел Артемьевич его увещевания пресекал.

– И ведь сами говорили про русское зерно, а сейчас прицепились к этому торсу, будто и не женщинами интересуетесь, – с горечью ляпнул художник.

– Это ты меня тут за п…, за мужеложника… А ну! – много пронеслось слов после этого, охотно и вольно мчались они, посыпая голову не только юноше, но и Ольге, перемежаясь редким междометьем, которое, как кочка на дороге, добавляло движению задора: «Да я, ох ты у меня, ох эти, ах ты, цыц».

В итоге Бажен, обруганный беспощадно, оказался на улице. Но, как частенько случается, ругань беспощадная, являющаяся проявлением стихии и аффекта, не представлялась такой уж окончательной и бесповоротной точкой, напротив, ввиду своей карикатурной жестокости и несправедливости она обнадёживала и сулила скорейшее разрешение ситуации в лучшую сторону. Поэтому, хоть и вытолкнули художника, и плёлся он по городу чрезвычайно дезориентированный от всего, что пришлось претерпеть его сознанию за последние два дня, он не был морально разбит.

Тем более, помимо вышеобозначенной надежды, оставались ещё два её носителя, пользовавшиеся влиянием на Кострякова: соблазнительная Луиза Николаевна (сосуд веры в искусство) и Бахрушин (учёный рычаг воздействия). К последнему спустя пару часов, которые потребовались художнику, чтобы оклематься, отправился наш герой. Сергей Иванович, погружённый в просмотр хоккейного матча, находился в тот момент у себя дома, где согласился принять непрошеного челобитника, который явился к нему с тортом, килограммом желейной «Жар-птицы» и своим преображённым китоврасом, что путём трансформаций и дисперсии, известных художнику, становился сияющими Троесолнцами. Но пока Бахрушин увидел только гостинцы и проводил Бажена в зал-спальню-телевизионную-архив, где он и принимал всех ввиду отсутствия второй комнаты.