Текст книги "В обнимку с Петербургом"

Пикалов мостик

 
Пикалов мостик знают даже дети,
Он знаковой фигурой стал для нас.
Своеобразный «Цветик-семицветик»,
Желания исполнит на заказ.
 
 
На первый взгляд он вроде бы обычен,
Но стоит повнимательней вглядеться,
И вы поймете, как он романтичен,
Как сказка из безоблачного детства!
 
 
Семь мостиков вокруг, как лепесточки,
Соцветием раскинулись большим.
И здесь, друзья, пора поставить точку
И пожелать вам счастья от души!
 
 
В какие бы заоблачные дали
Судьба ни занесла вас на ходу —
Пусть сбудется все ТО, что загадали
На маленьком Пикаловом мосту!
 

На Мойке. Разговор с Пушкиным

Если шумит за окнами злая осень,

Или стучат дожди на исходе лета,

Я прихожу на Мойку и ровно в восемь

Слышу знакомый отзвук шагов Поэта.

Тихо его окликну: «Постойте, Саша.

Имя моё запомнится Вам едва ли.

Я Натали, хотя и не та, не Ваша,

Просто поэт – совсем из других реалий.

Пара веков меж нами. Какая «проза»!

Как скоротечно всё-таки жизнь промчалась.

Знаю, в душе Поэта не вянут розы,

Любит она порой начинать с начала.

Время молчит, и только слегка тревожат

Нити дождя, как струны большой гитары…

А на Мильонной* льётся мазурка. Боже!

Может быть, я смогу Вам составить пару?

В вихре веков по кругу помчимся снова,

Радость сверкнёт в игривом моём сердечке.

Я ведь за Вами всюду идти готова,

Даже на край Земли… но не к Чёрной речке.

Впрочем, зачем? Не надо сейчас об этом!

Страшный февраль ещё не ударил тростью.

Просто шумят дожди, провожая лето,

Завтра я вновь приду… не гоните гостью.»

Если с утра за окнами плачет осень,

Или стучат дожди на исходе лета,

Я прихожу на Мойку, чтоб ровно в восемь

Снова услышать голос Души Поэта.

* Милллионная улица в Санкт-Петербурге, проходящая от Лебяжей канавки до Дворцовой площади.

Осень в скверике Виктора Цоя

 
Осень в скверике Виктора Цоя —
Пожелтевшие листья трусцою
Всё летят и летят, и снуют, и снуют,
Словно тоже о жизни поют.
 
 
Осень в скверике Виктора Цоя
Мне тихонько посмотрит в лицо и
Незаметно оставит свой след навсегда,
Как по имени Солнце звезда…
 

Ноябрьский вальс

Навеянное Юрием Левитанским

– Вновь в Петербурге ноябрь свои свечи зажёг!

– Это ноябрь? – Вы не верите? – Да, я не верю.

Может быть, снято в каком-нибудь сочинском сквере…

– Нет, это улица Стойкости. Верьте, дружок!

Краски ноябрьские радуют наверняка.

– Это ноябрь? – Вы не верите? – Снова не верю.

Это ж наклейка какой-то гостиничной двери.

– Нет, это улица! Улица Симоняка.

В жизни бывают бесцветны не все ноябри.

И разноцветные листья по кругу, по кругу

Вдруг подмигнут вам однажды, как лучшему другу,

Прямо среди тёмно-серой унылой зари))

На Малой Садовой

Прекраснейший вечер. Мы встретились снова

За чашечкой кофе на Малой Садовой.

Волшебное лето пока не уходит,

И песни Вертинского всё ещё в моде.

Играет, чарует, звучит фортепьяно,

И даже «безвинно» становишься пьяным.

Однолюбка

Я сижу на Монмартре с бокалом сухого вина,

Рядом пляшет гарсон, завлекая игривою фразой.

В небесах зажигает шальная подружка-Луна

Разноцветные звездочки, словно волшебные стразы.

Щебечу я «Мерси», и улыбка срывается с губ,

Но ведь я себя знаю и даже насквозь себя вижу!

Он прекрасен, Париж, только в сердце моем – Петербург…

И его НИКОГДА не сравню я с «повесой-Парижем».

Может быть, я о чём-то сегодня не знаю сама.

Обожаю порхать и веселью предаться готова!

Ослепляет Париж и немножечко сводит с ума,

Но сердечко-то все-таки любит другого!

Это видно во всем: в уголочках смеющихся губ,

В блеске глаз, даже в складках кокетливой юбки,

Что Париж – только флирт, а любовь моя – Санкт-Петербург!

…Как прекрасно, друзья, что хоть в этом-то я однолюбка!

Невский проспект

Если настала тёмная полоса,

Если печаль и скуку развеять не с кем -

Ты опустись в метро и на полчаса

Вынырни там, где соло играет Невский.

Просто пройдись по Невскому «от» и «до»,

Солнце ли светит, или шумит ненастье.

Здесь отступает время, и каждый дом,

Словно волшебник, дарит тепло и счастье.

Мороженое. Мойка. Дамы…

 
Глоток живительной прохлады
В тени Михайловского сада,
И рифма просится упрямо —
Мороженое. Мойка. Дамы.
А Росси незабвенный профиль
Нас угощает вкусным кофе.
И на душе светло. И ясно,
Что жизнь по-прежнему прекрасна!!!
 

Весна на васильевском

 
     На Васильевском острове -
суета, суета!
Может, это не прОсто так?
Может, это мечта?
Всё танцует и крУжится,
Наступила пора,
Почек лёгкое кружево -
На деревьях с утра,
Волны невские катятся,
А девчонка-Весна
В крепдешиновом платьице
Дарит радости нам!
 

Маленький диалог

 
– Город в объятиях белых ночей,
ты чей?
Что ж ты в ответ покачал головой?
– Я твой.
Как и других – и Марин, и Галин —
один.
– Вместе мы будем с тобой навсегда?
– О, да!
Разве есть в этом сомнения след?
– О, нет!
Эти стихи я пишу для тебя,
любя,
Каждая строчка – частица Души.
– Пиши.
Я их читаю и очень люблю.
– Молю:
Что б ни случилось – во имя любви
 

ЖИВИ!

Дворик детства

 
Я сегодня провела вечер —
Где когда-то провела детство.
Очень тёплою была встреча,
Как затейницы-Судьбы действо.
Милый дворик у ворот Нарвских,
Словно жизни островок малый,
И, казалось, время здесь встало
И не хочет ускользать наспех.
Разноцветием своим ярким
Напевала мне сирень песни,
И повиделось: идут в парке
Мама с папой. Как всегда – вместе.
Взгляды нежные полны страсти,
Как волшебный поцелуй сладкий,
И несётся впереди счастье
То, которое зовут Наткой.
…
И полвека в тот же миг сбросив,
Я вступила на качель. Что же!
Если в жизни моросит осень,
То не значит, что в душе тоже.
Я лечу и хохочу: «Выше!»
Я лечу и хохочу: «Дальше!»
Потому что Солнца луч – с крыши,
Потому что нет вокруг фальши.
Стану смелой и лихой самой,
Даже если дождь начнёт капать,
Потому что рядом есть мама,
Потому что рядом есть папа.
 

Панно напоследок

 
Май в Петербурге – это особый май —
С ливнем и снегом, холодом и жарою,
Словно природа нас невзначай сама
Хочет увлечь таинственною игрою.
 
 
Май улыбнулся, мне подмигнув шутя:
«Я в Петербурге ласковым не бываю,
Но Петербург-то – это МОЁ дитя,
Он как-никак рождён на исходе мая.
Я удалюсь, а ты нарисуй пока
Всё, чем душе запомнился месяц этот,
Только не надо серые облака,
Лучше панно, где Солнце и много света!»
 

Серебристый закат

 
     Над речкою в парке – закат.
Увидев его, вдруг поймёшь,
Что ты безгранично богат,
Поскольку на свете живёшь,
Имеешь возможность любить,
Мечтать, восхищаться, творить,
Весёлым и взбалмошным быть,
В стихах о весне говорить,
Картины писать на холстах,
Незыблемо веруя в то,
Что мир, наконец, красота
Однажды спасёт ДОБРОТОЙ.
 

Аромат кафетерия

 
Светлой Памяти моей бабушки – Целиковой Татьяны Романовны…
 
 
Аромат кафетерия
На промозглом ветру.
Словно детства феерия
Закружила игру.
 
 
Там, где узкая улочка
Протянулась стрелой*,
В тихой маленькой булочной
Хорошо и тепло.
 
 
Сколько в жизни исхожено
Здесь, у Нарвских ворот,
Подытожено, сложено
Вечной верой в добро.
 
 
И, как детства феерия
В свете нового дня,
Аромат кафетерия
Вновь окутал меня.
 
 
*Улица Ивана Черных, находящаяся в нескольких метрах от Нарвских триумфальных ворот. Район моего детства.
Бабушка очень рано научила меня читать, и, выходя на прогулку, я читала всё, что подвернётся взору – афиши кинотеатров, вывески магазинов и, конечно, названия улиц. Фамилия Черных казалась для детского восприятия несколько необычной. А бабушка мне рассказывала, что улица Ивана Черных названа в честь лётчика, Героя Советского Союза, защищавшего Ленинград и погибшего вместе с товарищами.
Чуть повзрослев, я, конечно, более подробно прочитала об Иване Черных, повторившем подвиг Николая Гастелло вместе со своим экипажем 16 декабря 1941 года. Иван Черных, Семён Косинов, Назар Губин – так звали этих ребят, старшему из которых на момент гибели было 24 года. Каждому присвоено звание Героя Советского Союза. Посмертно. А улицы, носящие имена Косинова и Губина, находятся здесь же, у Нарвских ворот. Так что ребята опять все вместе…
Но осознание этого подвига было позднее. А в самом раннем детстве улица Ивана Черных запомнилась небольшой, но уютной булочной с кафетерием и ароматом самого вкусного напитка в мире – Ленинградского бочкового кофе. Мы с бабушкой любили ром-бабы, а ещё – маленькие круглые булочки, политые белой помадкой. Как они назывались – и не припомню. Наверное, без названия))
Сейчас на улице Ивана Черных тоже есть булочная, и даже не одна. Конечно, и кофе там другой, и булки другие, но аромат остался – аромат детства. И это главное))
 

Аромат кофе на Невском

Санкт-Петербург, Невский проспект, май две тысячи тринадцатого. Выхожу из метро в районе Михайловской улицы и погружаюсь в обычную суету родного города.

Говорят, что почувствовать аромат Невского – это особый дар. А есть ли он, этот аромат? Или это просто чья-то фантазия?

Чуть замедляю шаг, и в памяти всплывает такой же погожий майский вечер тридцатипятилетней давности. Золотое детство. Мы с мамой спешим в театр Музкомедии на «Фиалку Монмартра». Обе такие порхающие, парящие, одухотворенные. И вдруг… «Спектакль отменен по техническим причинам. Билеты подлежат возврату в кассу театра».

Вот так. Готовились, предвкушали прекрасный вечер – и все перечеркнуто одним махом.

– Ну, что ж. Идем в наш любимый кафетерий, – предложила мама, пытаясь хоть как-то «подсластить» сложившуюся ситуацию.

Естественно, я согласилась. А находился он в самом начале Невского, на углу с улицей Герцена (ныне Большая Морская). Сейчас там отделение Сбербанка.

– Тебе, как всегда, трубочку? – спросила мама, заранее зная ответ.

Я кивнула. Что же может быть вкуснее трубочки с кремом из моего советского детства? Хотя я любила и эклеры, и корзиночки тоже, мама же предпочитала буше. По долгу службы ей часто приходилось ездить в местные командировки в Главленинградстрой, что расположен также на Невском, здесь рядом. И, если позволяло время, она непременно заходила в этот кафетерий на чашечку знаменитого «бочкового» кофе.

Тот, кто жил в Ленинграде в 70-80-е годы, помнит особый вкус именно ленинградского «бочкового кофе», подаваемого в пышечных и пирожковых. Ни один напиток в мире не сравнится с этим сладостным вкусом нашего детства.

Мы расположились за столиком у окна и наслаждались пирожными и обществом друг друга.

– Люблю Невский, – говорила мамочка, наблюдая за проходящими мимо людьми. – Здесь всегда царит какая-то особая атмосфера. Обрати внимание, какие приветливые лица вокруг. Смотришь на них и хочется петь от счастья. А аромат! Натуля, аромат Невского надо уметь прочувствовать. Легкий запах духов и дорогих сигарет смешивается с июньской сиренью у Казанского или, например, с осенними дождями. Да-да! Здесь даже дожди пахнут по-особому! И, наконец, аромат кофе в любое время года.

– А где аромат кофе? – не поняла я и кивнула в сторону только что выпитой «бочковой» чашечки – Этого?

– Нет, – улыбнулась мама. – Не этого. Ты уже допила? Тогда пойдем. Узнаешь.

Мы вышли из кафетерия и двинулись по Невскому в сторону Садовой. Уже подходя к Пассажу, я вдруг уловила легкие, едва заметные нотки кофейного аромата. С каждым шагом аромат становился все ощутимее. Я вопросительно взглянула на маму.

– Да-да, – тут же отозвалась она. – Это из Елисеевского. Давай зайдем, купим домой.

В бакалее Елисеевского магазина можно было купить кофе в зернах и тут же размолоть. Запах свежемолотого кофе всегда таил в себе какой-то особый шарм, уют и даже очарование.

В те годы каждый, кто оказывался на Невском, будь то коренной житель города или приезжий, непременно считал своим долгом заглянуть в Елисеевский и что-нибудь купить. И уж конечно, каждый второй был неравнодушен к свежемолотому кофе. А выходя из магазина, этот благодарный покупатель уводил за собой шлейф кофейного аромата, который смешивался с «запахом духов и сигарет» родного Невского проспекта.

Боже! Как давно это было!

Санкт-Петербург. Май две тысячи тринадцатого. Невский проспект. Стою и всматриваюсь в лица проходящих мимо людей, пытаясь увидеть те, приветливые, из моего далекого детства. Но их почему-то нет. Вокруг другие лица… Нет, не злобные. Скорее – безразличные. Каждый второй – в наушниках, остальные – в своих мыслях, где-то далеко от реальности. Остановить с десяток таких, спросить: «Как Ваше имя?», далеко не все смогут сразу и внятно ответить. А вокруг суета, толкотня, автомобильные пробки. Какой уж тут запах духов!

Конечно, время сейчас другое, и оно диктует свои условия и нормы поведения, неумолимо двигаясь вперед. Наверное, так и должно быть, ведь жизнь не стоит на месте.

Но иногда так хочется хоть на минутку повернуть время вспять и вновь очутиться в Ленинграде, родном городе детства с ароматом кофе на Невском…

Рядом с Черкасовым

Светлой памяти Николая Константиновича Черкасова, а также светлой памяти моей мамы и моего дяди посвящаю:

Тихий осенний вечер в послевоенном Ленинграде. Дождь прекратился, и на черном небе стали появляться маленькие звездочки. Галочка выпорхнула из театра Музыкальной комедии вместе со своим старшим двоюродным братом Юрой. Настроение у обоих было просто великолепное. Хотелось петь и кружиться, наслаждаясь счастливой юностью. Страшное, украденное войной детство осталось позади. Впрочем, это для Галочки – «детство», а Юрий успел повоевать целых два года, уйдя на фронт весной 43-го в день своего шестнадцатилетия.

Молодые люди поспешили на двенадцатый трамвай, чтобы ехать домой на Петроградку. Потихоньку мурлыкая «Куплеты Периколы», Галочка вскочила на заднюю площадку и… буквально застыла от изумления, широко раскрыв свои прекрасные темно-серые глаза.

Юрий вопросительно взглянул на побледневшую кузину:

– Что?..

– Черкасов, – чуть слышно выдохнула Галочка.

Перехватив ее взгляд, юноша, действительно, увидел Николая Константиновича Черкасова, замечательного Советского актера, вероятно, возвращавшегося после спектакля из театра им. Пушкина (Александринского театра), где он служил уже много лет. Прислонившись к окну, корифей мировой сцены потихоньку дремал, держа в руках газету «Ленинградская правда» и пачку лимонного печенья.

– Хочешь сесть рядом? – внезапно спросил Юрий и, не дожидаясь ответа, схватил Галочку за руку и потянул к скамеечке. – Извините, товарищи! Девушке плохо, разрешите присесть! – с этими словами он почти силой поднял за локоть сидевшего рядом с Черкасовым мужчину, который, впрочем, не успел ни испугаться, ни рассердиться.

Да разве на Юрия можно было сердиться?! Его широкая, добрая улыбка и открытый взгляд просто обезоруживали.

Итак, Галочка сидела рядом с Черкасовым, кумиром миллионов, на спектаклях с участием которого люди смеялись и плакали, падали в обмороки от переизбытка чувств, а потом с ночи занимали очередь в театральную кассу, чтобы вновь и вновь лицезреть чарующее действо.

Девушка почти не дышала, а сердце колотилось так громко, что, казалось, его слышат все пассажиры трамвая и, конечно же, сам Черкасов.

Много лет спустя, вспоминая эту историю, моя мама-Галочка говорила:

– Это сейчас каждая букашка, снявшись в дешевеньком сериале и спев под фонограмму пару низкопробных песен, воображает себя «звездой» и имеет целый парк авто! А тогда – рядом со мной, обычной ленинградской девушкой, в обычном ленинградском трамвае ехал Николай Константинович Черкасов, звезда мировой величины (!), тихо и скромно… с газеткой и пачкой лимонного печенья в руках…

Выхожу из метро на площадь Александра Невского. Конец июля. Душно. Возможно, к вечеру натянет грозу. В салоне цветов выбираю самую крупную ярко-красную розу, подхожу к некрополю Александро-Невской лавры. Какой замечательный памятник. Я всегда поражалась его красоте. Звонит мобильный. Это мама.

– Натуля, ты где? – спрашивает она ласковым голоском ребенка.

– На могиле Черкасова. Сегодня же 27 июля, день его рождения. – отвечаю тихо.

– Ой, да! Точно! – восклицает мама. – Передавай ему от меня привет.

– Непременно, – обещаю я и, положив самую крупную, ярко-красную розу к ногам кумира, шепчу: «От Галочки»

Аплодисменты…

Светлой памяти моей мамы посвящаю.

К Дню её рождения.

«Юбилеи теперь не в моде!». Каждый из нас, наверное, помнит эту знаменитую фразу секретарши Верочки из фильма «Служебный роман». Хотя я лично с ней категорически не согласна. Фильм вышел на экраны в самом конце семидесятых годов прошлого века, и Юбилеи как раз таки были очень даже в моде. Многие отмечали их «за два захода» – один раз с коллегами, а второй, разумеется – с родными и близкими. Не стала исключением и моя мамочка. При имеющемся у нас изобилии замечательных, горячо любимых родственников совершенно не представлялось возможным объединить их с товарищами по работе. В этом случае пришлось бы арендовать, как минимум, Дворец Спорта «Юбилейный».

Так или иначе, но в такой же погожий летний день – 15 июня, немногим более тридцати лет назад, мама отмечала свой 50-летний юбилей в родном коллективе. Сразу же скажу, что коллектив был просто потрясающий. Не побоюсь громкой фразы: это была одна большая, дружная семья, в которой совершенно отсутствовали интриги, козни, сплетни, зато в полной мере существовали поддержка и взаимопонимание. Так что лозунг «На работу, как на праздник» в их случае не имел никакого иронического подтекста.

А праздники по традиции отмечали в так называемом «Красном уголке», очень похожем на зал заседаний из «Служебного романа», в котором Верочка учила Людмилу Прокофьевну игривой походке. Накрывались столы, заводились магнитофоны. Да к тому же практически всегда присутствовала живая музыка, ведь среди сотрудников были и аккордеонисты, и гитаристы. Мама и сама замечательно пела под гитару.

Веселье затянулось, никто не хотел уходить, но, к сожалению, ничего вечного не бывает, и в двенадцатом часу гости потянулись к выходу, помогая юбилярше нести цветы. А цветов было целое море. Самых разных: розы всевозможных оттенков, гвоздики, хризантемы и, конечно же, пионы. Ну какой же может быть день рождения без пионов, если Вы родились в июне?)

Мама наотрез отказалась от такси, пожелав ехать вместе со всеми. Тем более, что к остановке уже подходил запоздалый троллейбус, знаменитая «двадцатка», идущая от Нарвских ворот на протяжении почти всего проспекта Стачек. Как по команде, вся наша «цветочная делегация» запрыгнула в этот троллейбус. Кто-то намеревался добраться до ближайшего метро, а кто-то – прямо до дома. Пассажиров в троллейбусе было мало, и все они с интересом наблюдали за «откуда ни возьмись появившейся» необычной весёлой компанией. И тут вдруг кто-то из наших произнёс: «Простите за беспокойство, товарищи, но у Галочки сегодня Юбилей!»

Эффект был потрясающий. Пассажиры неожиданно дружно зааплодировали. Аплодисменты усиливались, и скоро уже весь троллейбус скандировал: «По-здрав-ля-ем!» Переполненная эмоциями мамочка начала дарить им цветы. Да-да, те самые – розочки, пионы, гвоздики. В знак благодарности за необычное поздравление и, просто желая поделиться своей радостью, она дарила цветы случайным попутчикам. И каждый говорил ей что-то доброе и хорошее.

В конце концов не выдержал даже водитель троллейбуса и, объявляя очередную остановку сказал: «От души присоединяюсь к поздравлениям в адрес виновницы торжества!»

Вот так, белой июньской ночью, по полупустому проспекту Стачек города Ленинграда шёл троллейбус, все пассажиры которого были с цветами и добрыми, радостными улыбками. И все аплодировали. Аплодировали моей маме в день её Юбилея.

А вы, друзья, хотели бы получить подобный романтический подарок Судьбы? Хотели бы?

…Боюсь, что сейчас такое уже невозможно. А жаль…

Вечная музыка и пальто в гардеробе

Светлой памяти моей мамы…

Вечер обещал быть прекрасным, ибо сегодня нам предстояло, наконец, посетить Филармонию. Для гурманов классической музыки, каковым являюсь и я – это настоящее большое событие. Я бы даже сказала – таинство соприкосновения с прекрасным. Многое изменилось за последние годы. Билеты теперь покупаются онлайн. Да и распечатывать их не надо, достаточно предъявить штрих-код в телефоне. Но магия классической музыки остаётся неизменной. Долго без неё прожить нельзя, сразу создаётся ощущение нехватки чего-то очень важного и необходимого.

Память тут же перенесла меня в начало века, в так называемые «нулевые», когда народ, прошедший горнило несносных девяностых, стал вновь возвращаться в театры. Конечно, наша семья не прекращала посещение театров даже в то несносное десятилетие, но очень уж грустно было видеть полупустые зрительные залы, порою заполненные всего лишь на треть.

И вот в начале века картина изменилась. Опять аншлаги. Как приятно! В те годы мы с мамой часто ходили в Филармонию, очень часто. Я всегда любила классику, а для мамы она и вовсе была сродни воздуху, без которого само существование невозможно. Мы приходили заранее, ибо мама всегда обожала просто посидеть перед концертом в зрительном зале, почувствовать его ауру или постоять в фойе среди портретов Великих композиторов. А аура в Филармонии, действительно, была потрясающей. Как и публика! Тактичная, высококультурная, искренняя, лишённая всякого снобизма и пафоса, иными словами – та самая Ленинградская интеллигенция, пришедшая к нам из далёких военных и первых послевоенных лет. Она всегда была особенной. И, находясь среди них – уникальных, замечательных людей уже уходящей эпохи – я ощущала настоящий прилив сил. А мама же и вовсе являлась частью той эпохи, поэтому чувствовала себя, как дома. Обладая врождённой культурой речи, она легко могла найти собеседника – как среди зрителей, так и среди служителей Филармонии. Особенно запомнилось её общение с одним молодым гардеробщиком. А точнее – студентом Консерватории, подрабатывающим по вечерам в гардеробе. Как и когда они разговорились впервые – я уж и не припомню, но беседы стали регулярными. Поскольку приходили мы заранее – очереди в гардеробе ещё не было. И за те две-три минуты, пока я поправляла причёску перед зеркалом, мама со своим собеседником успевали поделиться впечатлениями о композиторах, исполнителях, да и просто о музыке. В конце диалога она всегда желала ему удачи, а он ей – здоровья.

Казалось бы – что общего у совершенно незнакомых людей, между которыми полвека, а то и более. О чём они могут разговаривать? Но они говорили и говорили. Мама смотрела на него с теплотой. Возможно, видела в нём образ внука, которого у неё никогда не было. А, может, просто была благодарна молодому человеку, решившему посвятить себя великой музыке в то время, как его ровесники в те годы почти поголовно мечтали стать бизнесменами. Он же смотрел на неё с безграничным уважением и даже восхищением. И это было отнюдь не только уважение к ценителю высокого искусства. Иногда мне казалось, что, общаясь с ней, он пытается запомнить в её лице тот самый образ настоящей Ленинградской интеллигенции, которая начинала потихоньку уходить, ибо никто в нашем мире не живёт вечно.

Как-то раз в Филармонии был джазовый вечер. И мы тоже посетили его, но не с мамой, а с подругой. Наш гардеробщик заулыбался, увидев меня после концерта, и подал моё пальто даже прежде, чем я отдала ему номерок.

– Ты его знаешь? – удивилась подруга.

– Это знакомый моей мамы.

– Мамы?!!!

– Да. Он студент Консерватории.

– И где же они познакомились?

– Здесь, в гардеробе. И меня он запомнил по ней. Я же всегда её сопровождаю…

Последний раз мама посетила Филармонию в сентябре 2012-го года. На открытии сезона звучала наша знаменитая «Ленинградка» – Седьмая симфония Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Знакомый гардеробщик к тому времени уже окончил Консерваторию и, вероятно, приступил к работе. Мама искала его глазами среди оркестрантов, ей почему-то казалось, что он непременно будет в оркестре Александра Сергеевича Дмитриева. Но его не было. Да и разглядеть оркестрантов не представлялось особо возможным, ибо во время исполнения «Ленинградской» на глаза всегда наворачивались слёзы…

В феврале следующего года мама ушла в Вечность… И только через три месяца после этой трагедии я смогла переступить порог нашей Филармонии. По ступенькам поднималась, как в тумане, поздоровалась с билетёршами.

– А где же Ваша мама? – неожиданно поинтересовалась одна из них. – Что-то её давно не было.

С трудом сдержавшись, чтоб не расплакаться, я сообщила им, что в реалии в этот зал мама больше не придёт, но незримо всегда будет в нём присутствовать… где-то там, на хорах, над оркестром…

Эмоции переполняли. Это и пронзительная горечь потери, но в то же время и гордость – гордость от того, что маму помнят. Прошло восемь месяцев со дня её последнего визита, но её помнят в этом «Храме» Ленинградской интеллигенции – той уникальной формации людей, которой уже практически не осталось, но она обязательно возродится. И дело совсем не в названии, а в нашей человеческой сущности. И я почему-то в нас верю…