Текст книги "Водонапорная башня"

Доведя разговор до устойчивой тональной гармонии, гитары взяли паузу, и в этот момент раздался тот самый голос. Ставший дорогим и узнаваемым по искристым сопранным перезвонам голос теперь еще и пел. Я не сразу поняла откуда он звучит, пока самбреро одного из музыкантов, словно широкий плот, не перевернулось от порыва ветра и не упало ему на плечи. Сомнений никаких быть не могло – это был он. Даже в бархатном сумраке мексиканской ночи, в самбреро, поющего на чужом языке я бы узнала его.

– Антон! Антон! – закричала я и замахала рукой.

Что-то мокрое и холодное шлепнулось на мой лоб, и я в одно мгновенье очутилась в знакомом интерьере.

– Ой, горе мне с тобой, горе, – причитала сидящая возле меня бабушка, придерживая мокрую тряпку на моем лбу.

– Он пел, ба, для меня пел, – бредила я.

– А че бы ему не петь? Дом, машина, денег полно, катаются с места на место, – ворчала она.

– Ты не понимаешь! Для тебя хоть когда-нибудь кто-нибудь пел?

– Что еще за вопросы? Спи давай, – резко ответила бабушка и погрустнела.

Я сняла с головы холодный компресс и отвернулась к стене. Бабушка медленно зашуршала пятками и вышла из комнаты. Капризное поскрипывание старых пружин говорило о том, что она благополучно добралась до своего дивана и улеглась. Все стихло.

Все, кроме моих мыслей. Мне казалось чудовищно несправедливым, что мир, который помещала моя душа, и, который был невообразимо многообразен и прекрасен, был по сути никому не интересен, кроме меня самой. Как так? Ведь я умею чинить велосипед, подолгу висеть на воротах, нырять солдатиком и выкапывать шалаш в стоге сена. Неужели все это никому не нужно? Неужели это не нужно ему?

Соль от выступивших слез обожгла раздраженные пылающие щеки. Я промокнула их о грубый хлопок подушки и вскоре начала проваливаться куда-то глубоко, возможно в бабушкин погреб, сырой и холодный. Температура спала.

Конфеты

“Согласно бюро метеоцентра, погода обещала быть ясной и солнечной, температура воздуха – двадцать восемь – тридцать градусов по Цельсию, вероятность осадков низкая”, – сообщила женщина по радио тоном зазубрившей урок пятерочницы.

День звал. Оставаться в постели дольше было просто немыслимо. По дороге до кухни я успела впрыгнуть в свои шорты и убрать нечесаные волосы в хвост. Бабушка, услышав мой бодрый топот, замерла и уже приготовилась щупать мой лоб. Я вбежала в кухню.

– Скачешь? – с улыбкой произнесла она и, опустив руку мне на лоб, остановила меня, как шлагбаум.

– Доброе утро, – ответила я, уставившись на аккуратную стопку блинов на столе.

– Вот испекла, – застенчиво сказала бабушка.

Контрольный осмотр был успешно пройден, и меня ждал праздничный завтрак.

– Ешь давай, – дала бабушка сигнал к старту и поставила на стол банку свежего клубничного варенья.

Я выедала в румяных блинах три дырки, наподобие глаз и рта, и, приподнимая над тарелкой, трясла их в воздухе, озвучивая разными голосами. Блины то буквально рвались от хохота, то, съеживаясь в комочек, плакали клубничными слезами. Потом, наигравшись, я отправляла их в рот и запивала молоком. Бабушка не любила всех этих моих забав с едой – а я, кстати, еще умела лепить игральные кости из хлеба, складывать жареную картошку в поленницу и выкапывать колодец в рисовой каше – но сегодня все было иначе.

– “Сегодня можно все!” – думала я.

Вдруг кто-то едва слышно постучал в окно, и бабушка пошла открывать. Мое сердце екнуло. Неожиданно в голове зазвучала испанская мелодия, и, как в моем сне, нестерпимо захотелось выбежать на улицу. Я ерзала на стуле, изо всех сил сопротивляясь этому желанию. Мне вспомнились два магнита, которые Алиса Михайловна доставала из карманов своего платья и, демонстрируя нам силу магнитных полей, загадочно улыбалась.

– “Подумаешь – притягиваются”, – думала тогда я.

Сейчас же ощущение было такое, будто внутри у меня был один из таких магнитов, а чья-то невидимая рука поднесла еще один настолько близко, что все нутро сею же секунду отозвалось трепетным волнением. Блинов больше не хотелось. Бабушка все не возвращалась. Мои мысли, как стая потревоженных птиц, вспорхнули и полетели.

– “Это он пришел, – радостно думала я. – Должно быть бабушка расспрашивает его о чем-то, она ведь такая любопытная. А еще она выжидает время – дает мне доесть спокойно, – продолжали кружить меня мои мысли. – Да только ей невдомек, что я не могу сейчас не то, чтобы есть, но даже усидеть на этом стуле. Ах, ба! Ей бы следовало знать меня лучше!”

Скрипнула деревянная ступенька, еще одна, три, четыре, восемь, десять…

– “Как же медленно бабушка карабкается по лестнице! И зачем в доме такое высокое крыльцо?!” – уже со скоростью ураганного ветра неслись мои мысли.

Запыхаясь, бабушка вошла в дом, и я вскочила со стула, взведенной пружиной взмыв вверх, готовая бежать, не помня себя, туда, где ждала меня вечная радость.

– Почтальон приходил, – отдышавшись, сказала бабушка.

– “Какой почтальон? О чем она говорит?” – было моей первой мыслью.

– Кто приходил? – наконец услышав, что сказала бабушка, переспросила я.

– Пенсию принесли.

– “Какой почтальон? Какую пенсию? Чему она так радуется?” – один за другим мыльными пузырями вздувались и лопались вопросы в моей голове.

– Добавили немного, и по слухам ветеранам труда еще к сентябрю добавят.

– “Значит, он не пришел?” – лопнул последний пузырь, и я опять села на стул.

– Хорошо, – только и смогла выдавить из себя я.

– В магазин пойдем, че-нибудь хочешь? – спросила бабушка.

Скучная и печальная дремота деревенской жизни прерывалась на дни пенсии или “пензии”, как ее называли старушонки, и местные магазины оживали шумными очередями. Одетые в чистое и хорошо выглаженное старики стекались к центральной площади, чтобы радостью маленьких покупок отметить свою очередную победу в неравной борьбе со старческой бедностью. Отдав тяжелой работе свое здоровье и молодые силы, все они теперь примкнули к безликому войску пенсионеров. Вымуштрованные за многие годы, навыки к монотонному покорному труду и терпению теперь служили им, помогая “дотягивать до пенсии”. У некоторых, особенно одиноких, пенсионеров мастерство этой вынужденной аскезы было доведено до степени не разумного совершенства, когда, казалось, что последней непокорившейся вершиной была только смерть.

Помню, когда бабушка отправляла меня в магазин, я по дороге наведывалась к старушке Марфе из дома напротив, узнать, не нужно ли ей чего. Она часто просила меня купить ей хлеба и еще пачку макарон при условии, что на нее хватит, вверенных мне, копеек. По возвращении я какое-то время топталась у ее палисадника, собираясь с мыслями. Она бесшумно открывала ворота, и я с видом напускного веселья, как бы второпях, вручала ей хлеб, макароны и немного желтых конфет. Она недоверчиво брала подарки, а я, сунув ей еще и сдачу, убегала прочь, не давая опомниться. Конечно, дома бабушка “недосчитывалась”, как она это называла, но никогда не винила меня за то, что я, по-видимому, съела по дороге мороженое или опять купила эту “противную жвачку”.

– Может насос купим? – предложила я.

– Господь с тобой, какой насос? – испуганно воскликнула бабушка.

– Велосипедный. Шина-то спущена.

– Да где ж я тебе его возьму?

– Надо в хозяйственном магазине спросить, – продолжала настаивать я.

– Ну давай спросим, только я не знаю… у них может не быть… насос.. велосипедный, вот ведь надо же – выдумала, – уже не замечая меня, говорила она сама с собой, а потом подытожила: “Собирайся – пойдем”.

Приготовления всегда были долгими. Сначала за печью бабушка долго гремела соском умывальника, чистя зубы, моя лицо и руки. Потом она заходила в комнату и просила меня помочь ей надеть платье. Я вскакивала на диван и подвешивала платье над ее головой. Здесь мы работали слажено и быстро. По технике исполнения это напоминало игру кольцеброс: бабушка протягивала обе руки кверху, а я, прицелившись, опускала платье так, чтобы ее руки точно угодили в рукава. Еще некоторое время она оставалась в таком положении, пока я не застегивала молнию сзади и не начинала подавать ей один за другим скатанные в кольца, тонкие трикотажные чулки. Она натягивала чулки на распухшие, опутанные венами ноги и крепила резинкой чуть выше колен. В конце весь проделанный труд, как в сказке про Золушку, венчали туфли, только не хрустальные, а старомодные, лакированные с квадратной пряжкой, больше напоминающие туфли Золушкиных лакеев. Волшебство превращения было окончено, и бабушка была наконец готова. Все, что требовалось от меня – отмыть мои пятки и надеть сандалии.

Пока бабушка закрывала ворота, я пристально вглядывалась в окна злосчастного дома напротив, пытаясь заметить хоть какие-то признаки жизни. Окна были закрыты, ни одна из занавесок не колыхалась, не было слышно никаких голосов или даже шорохов. Бабушка бросила ключи в сумку и, взяв меня за руку, повела через дорогу. Проходя мимо, я еще раз бросила свой взгляд на дом и непроизвольно вскрикнула – на воротах висел тот самый замок, который за последние пять лет, казалось, прирос к ним.

– Они уехали!

– Ну и слава Богу, – даже не взглянув на замок, отмахнулась бабушка.

– Но почему? – спросила я и зачем-то подняла глаза к небу.

– А я почем знаю?

До магазина мы шли молча – мои мысли были заняты Антоном, а бабушкины – людьми вокруг.

Хозяйственный магазин был первым и пока еще единственным магазином в деревне, работающим по иным правилам. Летательный аппарат под кодовым названием “ЧП” был заправлен поистине космическим топливом – чистой энергией предпринимательства, высвободившейся после большого взрыва большого государства. Его непосильно тяжелой миссией было вывести спутник новой рыночной экономики в открытый космос капиталистического пространства. Астронавты, летающие на этом аппарате, чувствовали свою избранность и исключительность, что создавало благоприятные условия для развития таких необходимых качеств их характеров, как высокомерие, жадность и хамство.

– “ЧП “Домовенок” магазин хозтоваров, – прочитала я про себя и подумала: “Почему у таких неприятных заведений всегда такие приятные названия?”

Мы вошли и как-то сразу с порога почувствовали, что нам здесь не рады. Видимо конструктором аппарата была плохо продумана система выведения отработанных газов и отходов, поэтому воздух внутри был спертый с примесью запахов ацетона и лака для волос.

– Мы закрыты, – донеслось из-под широкого прилавка, уставленного эмалированными ведрами.

Бабушка осмотрелась, не понимая, кто это мог сказать, и смело шагнула к прилавку.

– Женщина, вы меня не слышите? Мы зак-ры-ты, – настойчиво повторил голос, к которому теперь добавились нотки враждебности и пустой отзвук эмалированных ведер.

– Кто это говорит? – крикнула бабушка.

Надо сказать, она у меня была не из робкого десятка и иногда, пользуясь своими преклонными годами, умела хитро прикинуться слепой, глухой или по-старчески слабо мыслящей. Это был тот самым случай. Я поджала губы, чтобы сдержать довольную улыбку.

– Я говорю! – прокричал кто-то.

Голос раздался громко и совсем близко. Мы с бабушкой заглянули за прилавок. Там, между лопат и грабель, на перевернутом вверх дном тазе сидела продавщица и дула на ярко красные ногти. Обе ее руки лежали на прилавке, и окольцованные золотом пальцы были растопырены в разные стороны, как у жабы. Бабушка как ни в чем не бывало продолжила наступление.

– У вас есть велосипедный насос?

Из-за гряды ведер показалась сначала голова продавщицы с уложенными в виде муравейника волосами фиолетового оттенка, а потом – и она сама. Какое-то время она сканировала нас взглядом с видом равнодушным и надменным, затем спокойно, что тем не менее показалось мне еще более неприятным, повторила уже сказанное: “Мы закрыты по техническим причинам”.

– “Вот оно! – подумала я. – По техническим причинам! Конечно, мы на космическом корабле. Чем же еще объяснить столь странный вид продавщицы и ее инженерные термины?”

– Какой еще перерыв? – тоже спокойно спросила бабушка. – Где это написано?

– Нигде не написано! Я вам говорю!

Температура на борту стала постепенно подниматься, а лицо продавщицы – краснеть. Она подалась всем телом вперед. Никто не мог предсказать реакцию ее искусственного интеллекта, и мне стало страшно.

– Ба, не надо никакой насос, пойдем.

– А я вас еще раз спрашиваю – есть ли у вас в продаже велосипедный насос, – даже и не собиралась сдаваться бабушка.

Продавщица как-то жутко закатила глаза, цокнула и, приподняв уголок верхней губы, замерла так на мгновенье.

– “Связывается с Центром”, – догадалась я.

– Пятнадцать тыщ! – выдала она коротко.

– Вот и славно – берем, – смягчилась бабушка и полезла за кошельком.

Когда мы вышли из магазина, мое сердце ликовало от радости. В первую очередь, это была радость за то, что у меня есть вот такая бабушка – земная и понятная, сильная и смелая. Во-вторых, у меня был свой насос, и починка велосипеда представлялась теперь плевым делом. Ну, а в-третьих… а что в-третьих? В моем сердце все еще теплилась надежда увидеть Антона и предложить ему поехать к водонапорной башне. Только я начала представлять нас вместе, мчащихся на велосипедах прочь от деревни, чтобы успеть к рассвету на сенокосном поле, как увидела его.

Он был с отцом. Их белая “восьмерка” была припаркована прямо посередине площади. Я не сразу поняла, чем они занимаются. Наклонившись, Антон взял из багажника автомобиля большую коробку, тоже самое сделал и его отец. Потом они пронесли коробки около полутора метров и поставили их на капот, укрытый полиэтиленовой пленкой. Антон откинул картонные лепестки коробок и один за другим принялся доставать из них небольшие пакеты, набитые чем-то цветным и сыпучим.

– “Конфеты! – осенило меня. – Они торгуют конфетами”.

На центральной площади часто торговали фруктами, овощами, сладостями, а иногда одеждой или обувью прямо с машин. Иногда это были большие грузовые машины – на них с далекого юга везли арбузы, дыни и яблоки, иногда это были легковые машины – и с них торговали, как правило, местными сезонными овощами или бесформенной одеждой китайского производства. Вот и сегодня машин на площади было много. Привезли груши и яблоки, астраханские арбузы и красные сочные помидоры. Капот одной из машин пестрил разноцветными гофрированными лентами для волос, плиссированными юбками и упаковками капроновых колготок.

– Пойдем, поглядим че привезли, – сказала бабушка и слегка потянула мою руку на себя.

Я машинально поплелась за ней, пытаясь держаться немного позади, чтобы из-за ее широкой спины, как из укрытия, наблюдать за Антоном. Мы встали в конец длинной очереди позади большой грузовой машины с грушами. Чтобы скоротать время, бабушка завязала разговор с одной из женщин, стоявшей в очереди впереди нас. Женщина оказалась дочерью ее бывшей коллеги с завода, где она проработала больше двадцати лет. Пока бабушка проходилась по всем давно отработанным вопросам – как мать, отец, как здоровье, чем занимаешься, когда замуж и т.п. – я, как завороженная, смотрела на Антона.

Он не привлекал той дерзкой хлесткой мальчишеской красотой, которая кружила девчонкам голову, но для меня он не был похож ни на кого из тех парней, которых мне доводилось встречать раньше. Цвет его волос был такого оттенка русого, который бывает у стога сена, оставленного не укрытым и промоченного насквозь холодными осенними дождями. В отличие же от колючего сена, его волосы, казалось, были мягкими и легкими, как воробьиные перышки, и ветер все время причесывал их на свой импровизированный лад. Одним из самых примечательных черт его лица был высокий лоб.

Лоб был всегда той частью лица, на которую я прежде всего обращала внимание. При первой встрече я стеснялась смотрела людям в глаза, а вот разглядывание человеческих лбов было моим любимым занятием. Скользя взглядом по гладкому лбу, мне казалось, что я читаю открытую книгу, и чем ровней и красивей была форма этого лба, тем привлекательней и интересней я находила человека.

У Антона, как я уже сказала, лоб был гладкий и высокий, как пасхальный кулич. Взгляд его излучал искренность и открытость. Запоминающейся была и рыбье-видная форма его глаз с ювелирно выведенными в виде капель внутренними уголками. Изогнутые линии верхних век плавными лигами очерчивали его глаза, придавая их выражению изящество. Цвет его глаз точь-в-точь напоминал цвет прудовой тины, подсвеченной лучами желтого сентябрьского солнца – тускло-зеленый с золотистым подтоном.

Главным же его достоинством было его тело, точнее то, как он в нем жил. Отзывчивым отлаженным механизмом своего юношеского тела он управлял в высшей степени искусно. Но, как и в любом искусстве, достигнув совершенства и пресытившись им, гений устремляет свой взор к хаосу, так и этот юноша позволял себе легкую небрежность, призванную лишь подчеркнуть его незаурядный талант. Заметив его на улице, стоящего, скажем, в очереди или сидящего на остановке в ожидании автобуса, я бы вряд ли обратила на него внимание. Подобно музыке, живущей только в моменты ее звучания, его красота являла себя в движении. Чтобы разглядеть ее, нужно было какое-то время провести в наблюдении за танцем его тела. Он держался всегда прямо, но без напряжения, чуть запрокидывая голову назад, что придавало всему его виду раскованность. Своей же походкой он напоминал крадущегося кота. Ступая на землю, он каждый раз слегка пружинил на носках, как если бы шел по хрупкому льду, пытаясь быть совершенно невесомым. Я наблюдала, как он брал коробки из багажника машины и нес их до капота, и мне представлялось, что внутри него были натянуты тонкие струны, от вибрации которых и рождались его жизненные силы.

– Пару кило груш, – сказала бабушка толстому усатому мужику, в торгашеском азарте скачущего между контейнеров с фруктами. – Взять тебе арбуз? – обратилась она ко мне.

Я окинула взглядом зеленую арбузную гору – каждый тянул минимум килограммов на шесть.

– “Два килограмма груш, арбуз – вместе, допустим, восемь – мы еще и в хлебный зайдем, и путь не близкий, – прикидывала я. – Да, а потом вечером будет жаловаться на боли в спине и просить походить по ней”.

– Нет, не хочу арбуз, – наотрез отказалась я.

Бабушка расплатилась, и мы пошли дальше. Тут ее взгляд привлекли яркие пакеты с конфетами, и она потянула меня к машине, возле которой стоял Антон. От смущения я спряталась за ее спину и старалась не смотреть в его сторону. Мы подошли, и бабушкины глаза бросились врассыпную от пестрого многообразия.

– Катя, – вдруг прозвенел знакомый голос, – привет!

– “Вы только посмотрите на него – подумала я, – приветается как ни в чем не бывало”.

– Ой, Антон! Привет! – разыграв неожиданность, ответила я.

– Пойдем, я познакомлю тебя с отцом!

Он взял меня за кисть руки и повел к багажнику, откуда его отец уже нес очередную коробку. Он сразу мне понравился – высокий и худощавый с дружелюбной улыбкой. Внешне Антон был его точной копией.

– Пап, это Катя, – представил меня Антон.

– Здравствуй, Катя! Очень приятно. Антон говорил о тебе, – поздоровался отец, и я удивилась, насколько похожими были их голоса – как будто, те же колокольчики, только на тональность ниже.

Была в их манере говорить еще одна характерная черта – сладость. При разговоре их лица выражали какое-то гастрономическое блаженство – тихая сытая нирвана, подобная тем, куда попадают, когда пробуют десерт после основного блюда. Они слегка прикрывали глаза и клали в рот слова маленькими кусочками, не переставая при этом довольно улыбаться. Местные так не говорили. Как голодные, они набрасывались на слова, и, не жуя, проглатывали их целиком, от чего их речь звучала нетерпеливо, быстро и даже враждебно.

– Драсьте.

Услышав себя, я смутилась и мне захотелось бежать от этих слишком хороших людей. Почему-то мне вспомнился бабушкин погреб. Я стала смотреть себе под ноги и мысленно просить бабушку хоть как-то исправить первое впечатление.

– Я – Алексей Петрович, а это мой сын – Антон, – продолжал он легковесно, будто поддевая кремовую розочку с пирожного.

– Деждавасильна, – большим куском проглотила бабушка. – “Рачки” почем?

Моя голова упала на грудь. Пожалуй, первый раз в жизни мне не хотелось быть той, кем я являлась. Впечатление о нас обоих уже было испорчено, и бежать было некуда. Да и убежишь ли от себя? Поделать я с этим ничего не могла, и все, что оставалось, лишь ждать, когда бабушка купит этих несчастных “Рачков”, и я смогу сойти с позорного места. Все четверо замолчали.

– Пасиба, – сказала бабушка, когда Алексей Петрович подал ей мешочек с конфетами.

Она порылась в сумке и высвободила место под конфеты. Отсыпав несколько конфет себе в карман, она спрятала мешочек внутрь и принялась щупать воздух, ища мою руку.

– Всего хорошего! Думаю, еще увидимся, – смакуя, положил Алексей Петрович последний кусочек пирожного в рот. – До свидания, Катя.

– До свидания, Катя, – повторил за отцом Антон.

– Пока, – сказала я своим ногам и, поймав в воздухе бабушкину руку, последовала за ней.

Навьюченные мы стали подниматься от площади в гору, и гул покупательской возни стал стихать.

– Какие хорошие люди, – неожиданно для самой себя сказала я вслух.

– И “Рачки” у них свежие, – согласилась со мной бабушка.

Она явно была довольна покупкой и все еще посасывала язык после съеденной конфеты. В эту минуту позади я услышала шуршание гравия. Я обернулась и увидела, как Антон, запыхаясь, догонял нас бегом.

– Катя, подожди, я забыл сказать, – произнес он, когда наши взгляды встретились.

Я остановилась.

– Сдачу поди забыли, – буркнула бабушка, но почему-то продолжила идти.

Подойдя ближе, Антон дотронулся до моего локтя и заботливым жестом увлек с обочины в траву. Я боялась поднять на него глаза и поэтому уставилась на его модные неправдоподобно белые кеды.

– Я забыл извиниться, – тихо сказал он.

– За что?

– За то, что не пришел вчера, как обещал. Помнишь?

– “Как тут забудешь, когда все тело горит, будто только что из жаровни?”, – мысленно злилась я на него и на свои солнечные ожоги.

– А, ерунда, – соврала я, – я сама все починила, – опять соврала я.

– Отцу нужна была моя помощь, и мы ездили в город, там у тетки и заночевали, – торопливо постарался объяснить мне Антон.

– Ладно, забыли.

– Правда?

Антон присел и заглянул в мои опущенные глаза.

– Конечно, правда. Я никогда не вру!

Он улыбался и продолжал смотреть на меня. Я почувствовала, как земля начала уплывать у меня из-под ног, и как опутанная мягкой прохладной тиной я уже опускалась глубоко на дно пруда, куда солнце не могло дотянуть свои длинные обжигающие руки.

Водонапорная башня

Было около трех часов утра, когда завернутый в полотенце и заваленный подушками будильник сдавленно захрипел. Я открыла глаза и всем телом налегла на подушки, чтобы окончательно придушить его последние вздохи. Будильник стих – я ослабила мертвую хватку. Бесшумно выскользнув из постели, я прокралась к окну и отдернула занавеску.

Сквозь темноту уже начала проступать предрассветная синева, а звезды медленно таять и растворяться в остатках ночи. Я стояла за занавеской и всматривалась в окна дома напротив, которые с каждой минутой все четче вырисовывались в истончающейся ночной дымке. В этой абсолютной тишине я слышала, как сердце гонит кровь к моим вискам и ушам, как разливает живое тепло в моей груди и наполняет силами для нового дня и безумного приключения в нем. Минуты ожидания расслабляли и усыпляли, убаюкивая своим ровным и плавным ходом.

Вдруг одно из окон вспыхнуло желтым светом электрической лампы внезапно так, что я вздрогнула. Сердце забилось как бешеное, и я от нетерпения засучила ногами.

– Проснулся, он проснулся! – радостно шептала я.

На подоконнике между горшков с геранью у меня был припрятан старый дедушкин фонарь. Я направила его свет в окно и начертила им в воздухе большое перекрестие. Окно напротив погасло, и я, еще раз перекрестив улицу включенным фонарем, закрыла занавеску и принялась шарить на полу свои шорты.

Бабушка храпела и посвистывала во сне, когда я на цыпочках проходила мимо ее дивана. Несмотря на заливистые трели, ее сон был чуток, и она могла проснуться даже от скрипа диванных пружин, переворачиваясь с боку на бок. Я хорошо это знала и старалась собираться совершенно бесшумно. Выйдя в кухню, я взяла из холодильника заготовленную с вечера бутылку воды и два больших куска хлеба: один, намазанный клубничным вареньем, другой – маслом. Графином с водой я придавила к кухонному столу маленький клочок бумаги. Все это я мастерски проделала в полной темноте и без единого звука. У входной двери мне пришлось немного задержаться, чтобы дождаться момента, когда крещендо бабушкиного храпа достигнет наивысшей точки своего развития, и под эту кульминацию можно будет незаметно улизнуть из дома.

Во дворе меня уже ждал мой отремонтированный и натертый до блеска велосипед. Я еще раз проверила шины, поочередно сдавив их пальцами, и, закрепив на багажнике полиэтиленовый пакет с провизией, выкатила его на улицу.

У Антона была зеленая “Кама”, обклеенная цветными наклейками, с исключительно работающим фонариком. Его свет буквально ослепил меня, когда я вышла.

– Привет. Поедешь первым, – с деловым видом скомандовала я. – У тебя вон как фонарик лупит.

– Привет. Как скажешь, – отозвался он и с шумом вытолкнул воздух из легких, собираясь рассмеяться.

– Тц-ц-ц, тише! Если мы разбудим бабушку, считай – накрылось все медным тазом.

– Чем накрылось?

– Медным тазом, – чуть медленней повторила я и перекинула одну ногу через велосипедную раму. – Значит так – едем сначала по главной дороге в сторону города, может километров восемь – десять, а потом я покажу, где свернуть. Понял?

– Понял.

Антон был одет в светло-серые шорты чуть ниже колен, белую широкую футболку и в те самые ослепительно белые кеды, которые были на нем, когда мы случайно встретились на центральной площади несколько дней назад. В этой светлой одежде он был похож на мотылька, прилетевшего на свет фонаря и безустанно порхающего вокруг него. В том, как он вскочил на велосипед и как, не присаживаясь на седло, закачался из стороны в сторону, и закрутил педали, было столько грации и легкой непринужденности, что я, засмотревшись, дала ему фору в несколько минут. Седло моего велосипеда было холодным и влажным от утренней росы. Я обтерла его рукой и села. Поставив одну ногу на педаль, я оттолкнулась другой и почувствовала, как мое тело сразу же отозвалось приятным балансирующим покачиванием. Я с силой надавила на педали, они послушно передали мою волю колесам, а те в свою очередь сорвали меня с места. Я вырулила на прямую дорогу и, разглядев вдали колышущееся от напора ветра белое облако Антоновой футболки, погнала свою “Тиссу” навстречу рассветному зареву.

Дорога была пустая – ни машин, ни людей. Мои ноги работали четко и слаженно, и скоро расстояние, разделяющее нас, стало сокращаться. Я выехала с обочины на гладкое асфальтовое покрытие и поравнялась с Антоном.

– Догнала, – улыбнувшись, сказал он и перехватил одной рукой руль моего велосипеда.

– Это было не сложно. Что ты делаешь?

– Ты можешь отпустить руль, не бойся – я держу!

– Я и не боюсь, – сказала я и вскинула обе руки к небу. – Лечу-у-у, смотри, я лечу-у-у, – кричала я и заливисто смеялась.

– Круто, да?

– Еще как!

Без устали мы крутили педали и мчали по самой середине дороги, минуя когда-то возделываемые, а теперь заросшие колхозные поля, порушившиеся хлебные амбары, брошенные и заржавевшие комбайнерные косилки. Посреди этого безмолвного кладбища целой эпохи больших человеческих надежд наш радостный смех раздавался особенного звучно и громко. Мы спешили оставить позади унылые деревни с их спящими жителями и успеть к заре нового дня – нашему времени молодых и влюбленных.

– Стой! – прокричала я Антону, который, увлекшись ездой наперегонки, проехал нужный нам поворот. – Стой! – еще громче прокричала я и рассмеялась.

Колышущееся вдали белое облако вдруг замерло, и из темноты раздался звон его голоса.

– Что случилось? Почему мы остановились?

– Здесь нужно повернуть, – приложив обе ладони ко рту в виде рупора, прокричала я.

– Хорошо!

Антон повернул, и милое белое облако опять затанцевало на фоне розовеющего неба. В одну секунду он приблизился ко мне и, шутя, протаранив переднее колесо моего велосипеда, спрыгнул с седла.

– Выключай фонарь – светает уже.

Антон выключил фонарик, и полумрак плеснул мне в глаза, ослепив. Я на ощупь слезла с велосипеда и повела его к щебенчатой обочине.

– Здесь глубокий овраг, так что пойдем пешком, – сказала я.

Следом за мной Антон спрыгнул на землю и, ухватившись за руль, скатил велосипед с дороги в землистый овраг. Я дождалась его внизу, а потом указательным пальцем в воздухе обвела кромку большой лужайки впереди и добавила: “Во-о-от так пойдем”.

Мне вдруг невозможно захотелось увидеть его лицо и прочитать на нем все, о чем он в этот момент думал. Я повернулась к нему. Его бархатные глаза были широко распахнуты – он то ли пытался разглядеть предстоящий нам путь, скрытый тенью граничащего с опушкой леса, то ли – бороться с запоздавшей дремотой. Я украдкой смотрела на него, и счастье, переполнявшее мое сердце, творило из этих секунд вечность.

– Как красиво! – прервал он свое молчание.

– Я же тебе говорила, что не пожалеешь. Нам идти еще где-то полчаса.

Овладев наконец собой, я отвела от него взгляд.

– Как раз к рассвету успеем, – заключил Антон.

– Должны.

Я крепко сжала велосипедный руль и с важным видом зашагала вперед. Через пару метров Антон догнал меня и повел свой велосипед бок о бок с моим. Мне казалось, что даже ступать со мной он старался в ногу.

– А что твоя бабушка скажет? Она же потеряет тебя, – спросил он.

– Я записку оставила.

– Молодец – сообразила. А я вот своим ничего не сказал.

– “Ну, если моя записка: “Уехала. Не волнуйся,” – вообще о чем-то говорит, то – да, неплохо сообразила,” – подумалось мне.

– И тебе ничего не будет? – спросила я с участием.

– Как не будет? Будет!

– Вали все на меня, – сказала я и почему-то выпрямила спину.

Мои слова насмешили Антона, и в приступе своей нечаянной радости он незаметно положил свою руку мне на плечи. Сею же секунду, как от струи ледяной воды, я судорожно свела острые лопатки и, вздернув плечи вверх, спрятала в них голову.

– Что с тобой? Я не кусаюсь. – Антон резко сменил громкий смех на мягкий шепот.

– “Опасный тип, прям как Хуан Карлос дель Вильяр из “Просто Марии”, которого бабушка звала “паразитом”, – пронеслось в моей голове.

– Ничего, – ответила я и услышала, что голос мой прозвучал неожиданно мягко.

– Ну, если тебе не нравится…