Текст книги "Открой мою дверь – повесть и рассказы"

Хорошие новости

Я стою на автостанции, и мне стра-ашно так… Коленки дрожат. Звонит телефон.

– Ты где? Скоро? – спрашивает обеспокоенно он.

– Маршрутку жду, – говорю я.

– Ты на шестой платформе?

– На шестой, – мое терпение неистощимо сегодня.

– Номер – 2023, – напоминает он.

– Я помню. Не переживай, – стараюсь быть спокойной. Он нервничает. Я тоже.

Никогда не была в деревне. Почему-то представляются дома и заборы, заборы и дома, и небо, голубое и бескрайнее.

Маршрутка раскрывает свое нутро и зовет меня внутрь, в душную полутемноту. Когда я зашла – все одиночные места были уже заняты. Села у окна, прижалась к стеклу, спряталась от чужих взглядов.

Ехать долго, значит, можно не нервничать хотя бы час.

Мелькали села, одно за другим. Чем дальше от города – тем больше заброшенных домов, заколоченных ставней, проваленных крыш, зияющих дыр в стенах и высокого сорняка.

Некоторые дома словно стоят перед улицей на коленях, и в низких окнах при желании можно увидеть все.

Чем дальше от города – тем страшнее. Как меня там примут? Я совсем другая. А как там? Так же, как в этих селах, что мелькают за окном, или по-другому?

Въехали в небольшой городок, и, распахнув двери и люки, выпустили из себя людей и воздух, наполненный чужими запахами до невозможности.

Место около меня освободилось (парень в наушниках спал всю дорогу). Рядом со мной села пожилая женщина.

Пока мы не выехали из городка, она молчала.

– День чудовий сьогодні! Сонечко! – неожиданно сказала она.

Мне не хотелось ни с кем говорить. Рот откроешь – потом не закроешь. Я, конечно, вежливая, но сегодня трепаться не в настроении.

Украдкой посмотрела на нее: сколько ей? 60? 70? «Бабуля», – определила я для себя и больше не думала о ней, а она сидит, смотрит вдаль и думает о чем-то своем.

Она помолчала еще немного, а потом сказала мне:

– Земля ворушиться.

Все, я думаю, приехали. Пытаюсь незаметно от нее отодвинуться, но некуда. С тоской смотрю на часы – еще долго – и вздыхаю.

Бабуля улыбнулась так неожиданно молодо, что и я улыбнулась в ответ. Она снова сказала:

– Так справді ж! Ворушиться! Вам, у городі, це не помітно, а у селі знаєш як! У мене в сараї дах провис, прогнувся.

– Ну, может, балка прогнила или еще что-то, – говорю неуверенно я.

– Та ні, то стіни сіли. І дім мій сів. Раніше підвіконня мені отут були, – проводит рукой по груди, – а тепер тут, – проводит по поясу юбки, – бачиш різницю?

Она говорит по-украински, ее речь пестрит непонятными мне словами. Я пытаюсь отвечать ей тоже по-украински, но слова словно чужие и язык деревенеет.

– А чому так? – спрашиваю я и перехожу на русский, потому что не могу подобрать слова. – Оползни?

Она, как и я, пытается говорить на одном со мной языке:

– Земля двигается! Ворочается, – потом запинается и снова переходит на свой, родной, – ворушиться! Буває, лежиш собі у ліжку вночі і, здається, що тебе, немов у люльці, колихає.

– А у вас дом большой? – почему-то меня разбирает любопытство и я всматриваюсь в нее внимательней.

Маленького роста, с загорелым лицом и голубыми глазами, одновременно молодая и старая. Она одета по-деревенски парадно, такой обуви, как у нее, лет тридцать как нет в продаже. От нее пахнет старыми, сладкими духами, чуть сильнее, чем нужно.

– Катерина Іванівна, – прерывает она паузу.

– Аня, – отвечаю я. Она мне уже нравится.

– Дім… – отвечает она на мой вопрос, – величенький, старий, ще батько будував. Дерев’яний. Курей держу, корівка в мене, качечки. Якби ж ще дід не пив…

– Муж? – уточняю я.

– В розводі, – говорит хмуро.

– А почему вместе живете?

– Село, – пожимает плечами. – Куди ж йому подітися?

Я молчу. Я не знаю. Я в первый раз в деревню еду и поэтому пытаюсь побольше узнать от нее, чтоб хоть представить немного, как там.

– Як прийде п’яним, так хоч ховайся… Може і на мене з кулаками, добре коли не одна, а діти в хаті. Одного разу я зачинилася від нього, так він двері бензопилкою вирізав, а вдруге і хату підпалив.

– Как же так? – удивляюсь я и не верю одновременно.

– Так воно ж п’яне, що ж воно розуміє… Заради дітей живу. В мене два сини і донька, – улыбается, – меншому двадцять… А ті вже великі, свої сім’ї… Троє онуків.

Она улыбается.

Я смотрю на нее, любуюсь. Так сколько же ей? Спросить неловко.

– Тобі скільки? – спрашивает она.

– Двадцать, – отвечаю я.

– Коли мені було стількі ж, моїй доньці вже було два роки… Тяжка в мене доля, – говорит она тихо, – і життя в селі ох і важке! Я пенсіонерка, але працюю. Хочу, щоб син вивчився. Я все життя працювала в больниці, медсестрою у фізіотерапії. До мене йшли зі всіма хворобами… А потім мене сократили, – она вздыхает. – А тепер працюю у соціальній службі, на двох ставках, їжджу по старих, вони у мене майже всі лежачі…

Та що ж, мені не звикати, батько мій пив, бив нас із мамою, ми від нього ховалися в лопухах, як кури…

О своих бедах рассказывала легко и спокойно, даже с юмором, как будто не о себе, а о ком-то другом. А ведь ей и вправду от жизни досталось. И позвоночник больной, и муж непутевый, и у сына жена не такая, и корова не доится…

И не вызывала она во мне жалости. Потрясающая женщина!

– Хороші новини, – говорит она, – менший син сьогодні з невісткою познакомить.

В сердце тревожно кольнуло. Спешу переменить тему:

– А где вам выходить?

– У Катеринівці, – отвечает она.

– И мне тоже. С вами выйду, а то заблудиться боюсь, в первый раз в деревню еду.

Она посмотрела на меня, как будто до этого не видела, и, похоже, ей кольнуло тоже. Она снова улыбнулась мне.

Я смотрю на ее руки. Они натружены, в мозолях, пальцы искривлены болезнью. Я кладу свою ладонь на ее. Так и едем. Молчим.

У нее звонит телефон. Находит его не сразу, прижимает к уху.

– Так! Я в автобусі. Скоро буду. Купила все, що ти просив. Ні. А яка вона? Не бачу. Та я без окулярів, сину.

Звонит телефон у меня.

– Где ты? – спрашивает он у меня тревожно.

– В маршрутке.

– Я жду тебя на остановке, – дрожь в его голосе немного унялась. – Ты скоро?

– Да, я с женщиной выйду, – ответила я.

– Ну хорошо, приезжай скорее, жду.

Мы въезжаем в Катериновку: большое село, зеленое, с маленькими, после города, домиками. У меня колотится сердце. Страшно.

А она смотрит на меня и улыбается.

Мы выходим из автобуса в центре деревни, где остановка, Дом культуры, школа, детский садик, клуб, кафешки, палаточки – все прижимается друг к другу тесно, съежившись.

Она отходит немного в сторону, а я стою, как испуганный воробей, взъерошенная.

Он встречает меня радостно, обнимает, целует.

– Как доехала?

– Нормально, – на душе моей становится легче и теплее.

– Тут должна была с тобой моя мама ехать… – его взгляд блуждает в толпе приезжих. – Мама!

Он идет к ней, приводит ко мне и представляет:

– Мама, это Аня. Аня, это мама – Катерина Ивановна.

Она подмигивает мне озорно и улыбается.

– Очень приятно, – говорю я.

– И мне, – она говорит уже по-русски.

И мы идем потихоньку домой. У нее звонит телефон, она отстает немного и говорит с кем-то, и я не могу ничего разобрать, только слышу:

– Хороші новини. Син невістку привіз. Аня…

2012

Трое

Нас было трое – я, Григорий Сковорода и Покровский собор. Григорий Саввич все порывался идти куда-то, но я остановила его, попросила поговорить. Так и застыл он, идущий, а я села рядом.

Покровский собор, белый, с золотыми куполами, отметил полдень звоном колоколов.

Был удивительно теплый и солнечный весенний день. Небо такое высокое, прозрачное, что казалось – и воздух легче, и места в городе больше, и все вокруг светлое и просторное.

В сквер пришли трое музыкантов почтенного возраста – двое мужчин и женщина. Гитара, скрипка, аккордеон, жестяная коробка. Они стали играть одновременно, не совещаясь, как будто этот мини-концерт был тщательно отрепетирован, много раз сыгран и даже слегка обычен.

А, может, так оно и было.

Они играли, и музыка возвращала им ушедшие годы, молодость. Они играли что-то свое, незнакомое, но такое красивое и простое!.. Их лица радовались и музыка лилась легко и свободно, как шампанское в бокал.

Недалеко от них пристроился престарелый хиппи, как будто с ними заодно – высокий, «хвостатый», бородатый, заброшенный. Тоска в его глазах привлекала голубей, и они слетались к нему, как ручные, и клевали хлеб, который он им крошил.

Сковороде понравились музыканты и их музыка. Он решил, что не зря остался здесь.

Покровский собор, древний и большой, тоже грелся в лучах солнца и был радостным, фырчал фонтаном, что стоял в сквере (по старой памяти собор испытывал к нему нежные чувства), перебирал колокола и блестел куполами.

А трое музыкантов все играли свои мелодии. Бабушка с маленькой девочкой лет трех-четырех проходили мимо, остановились, стали слушать. Девочка попыталась танцевать, но у нее не очень получалось. Тогда они прервали музыку – на полуслове, на полувздохе – и, перемигнувшись, стали играть «Танец маленьких утят». Девочка затанцевала, и бабушка смотрела на внучку счастливыми глазами.

Сковорода слушал.

Покровский собор замолчал, затих.

Странное чувство овладело мной: все такое настоящее, живое, чистое, что на глаза наворачиваются слезы и нечего больше сказать.

По ступеням в сквер спустились трое молодых людей. У них дреды, рюкзаки, свои словечки и яркие внешности. Два парня и девушка (ей явно не было еще семнадцати), худенькая, бледненькая, светленькая, в штанах-шароварах и множестве браслетов. Они сели рядом со мной на лавочку и заговорили громко, развязно.

И музыка трех старых музыкантов словно скукоживается и уже не достает до неба, как раньше. Бабушка положила в жестянку купюру и, взяв внучку за руку, ушла по своим делам.

Девушка с дредами достала из необъятного, огромного рюкзака небольшой кулечек с чем-то и положила его к себе на колени. Я бы и не обратила внимания на него, но мне показалось, что это какой-то интересный чай, и я глянула с любопытством – какой?

…И натолкнулась на колючий взгляд серых глаз. Я пос-пешно отвела взгляд, но боковым зрением увидела, как она вырывает из тетрадки листик, от него – кусочек и неспешно скручивает сигарету.

От догадки меня тряхнуло током. Она посмотрела на меня сверху вниз с вызовом, и затянулась.

Я посмотрела по сторонам – ничего вроде бы не изменилось.

Музыканты играли «Шербургские зонтики». Покровский собор купался в лучах солнца и был похож на белого зеленоглазого кота с рыжими полосками на спине. Сковорода слушал музыку. Старый хиппи кормил голубей.

Я встала и ушла.

Мне не хватало воздуха.

2012-2013

Рояль для табуретки

Жил-был стул. Самый обыкновенный стул – четыре ножки, мягкое сиденье, изящная спинка. Он был старый, но делал вид, что древний, потому что стоял не где-нибудь, а в музее Великого Писателя.

На самом деле стул достался директору музея вместе с дряхлой дачей. Стул стоял там на чердаке и чихал, когда поднималась пыль. Он смотрел в окно, где по ночам сияли звезды, а днем летали наперегонки птицы.

Директору стул понравился, и было решено, что он уже достаточно стар для того, чтобы заменить тот, от которого после неудачной реставрации остались рожки да ножки.

Так он и стал экспонатом музея, где и встретил свою любовь. Она была прекрасна: табуретка из красного дерева, на трех изогнутых ножках, с сиденьем, вогнутым, как обеденная тарелка, и покрытая четырьмя слоями восхитительного лака. Она стояла у зеркала и бесконечно любовалась собой, заботливо сдувая пылинки со своих бесчисленных завитушек.

Стулу лишь оставалось вздыхать в сторонке. От безответного чувства он даже начал писать стихи. Директор музея очень удивился бы, если б узнал, что стул обладает неплохим чувством ритма и искусно подбирает рифмы.

Все забыли о нем. Только сторож, знавший ему настоящую цену, вставал иногда на него, заботливо подстелив газетку, чтобы вкрутить лампочку, но это случалось редко.

Единственное, что грело душу стулу в эти дни – мечта. Он хотел быть креслом. Мягким, шикарным, с кожаной обивкой… Вот тогда бы табуретка точно обратила на него внимание!

А тем временем ей искали пару – по всем городам и весям. Табуретка очень гордилась этим. Искали долго-долго, и, наконец, нашли. Это был огромный, горделивый, великолепный рояль, он как нельзя лучше подходил табуретке своими завитушками, лаком и красным деревом.

Шумно сыграли свадьбу (прибытие рояля в музей); табуретка сияла от счастья, а рояль деловито, как певец – цветы на концерте, забирал себе блики вспышек, восхищенные улыбки и лучи солнца.

Стул в это время переживал страшную любовную драму. От стресса у него расшатались нервы и ножки, выскочила пружина из сиденья. Стул отдали на реставрацию, и когда он вернулся, посвежевший и отдохнувший, о табуретке все давно уже забыли. Ее просто задвинули под рояль, но никто не выдвигал ее, чтобы сыграть, потому что внутри рояль был пуст, как карман нищего. Так и состарилась она, рассохлась и скрипела ворчливо, когда с нее вытирали пыль. Но самым страшным было то, что если вот так повернуться, да вот эдак вывернуть шею, то можно было бы, по давней своей привычке, посмотреться в зеркало, но уже не увидела бы она там своей былой красоты.

Даже стул забыл о ней. Он неожиданно стал известным – экскурсоводы показывали на него пальцем и говорили, что именно на этом стуле Великий Писатель написал свой самый главный роман. Фотография стула красовалась в каталоге музея, но это не радовало его. Он все еще мечтал стать креслом, грустил и писал стихи, и как-то незаметно состарился.

И однажды, когда сторож вытащил стул на середину выставочного зала, заботливо постелил газетку, оперся рукой на спинку, чтобы встать на него и вкрутить лампочку, стул вздохнул… и рассыпался. Охнув, сторож заботливо собрал обломки и отнес их в кладовку. Скоро к ним присоединились останки табуретки, и долго-долго лежали они вместе и пылились. И однажды, когда все уже перемешалось и забылось, в один из свободных вечеров сторож повертел в руках обломки стула и табуретки и создал из них… новый стул.

И он скрипел, как табуретка, и писал стихи, как старый стул. Он стоял на крыльце дачи, и долгими тихими летними вечерами на нем сидел сторож и смотрел на небо до тех пор, пока не улягутся спать птицы и не зажгутся звезды.

К нему в голову приходили прекрасные мысли, мечты и видения, и однажды сторож написал для своих внуков сказку об одном стуле, который стоял в музее, писал стихи для табуретки и больше всего на свете мечтал стать креслом.

2010

Новый Год

Снега не было, впрочем, этим сейчас никого не удивишь. Он остался в новогодних и рождественских фильмах огромными, легкими, сверкающими сугробами.

Ну что ж, от этого праздник не стал хуже. В Австралии вот, например, январь – это лето, и ничего, празднуют. Я не люблю ставить елку за неделю до Нового Года и ходить около нее кругами – мне нравится наряжать ее за несколько часов до курантов! Все суетишься и поглядываешь на часы: не прозевать бы самую главную минуту в году. Елочка у меня искусственная, пушистенькая, низенькая, поэтому я всегда успеваю распутать гирлянду, разобрать дождики, перебрать елочные игрушки, с которыми не виделась целый год. Любовно и подолгу держу их в руках, бережно сдуваю пыль и, сидя возле елки, вспоминаю, как было раньше, когда в доме для всех гостей не хватало стульев и занимали у соседей вилки и рюмки. Верхнюю одежду никто даже не пытался повесить в прихожей – темной, мягкой и пушистой грудой лежали на диване пальто, манто и шубы, а кот устраивался в чьем-то капюшоне и сладко спал, пока в соседней комнате звенели стаканы и шумели голоса.

Новый Год – мой самый любимый праздник, но вот уже несколько лет я праздную его в одиночестве. Я создаю себе праздник сама: готовлю оливье, покупаю фрукты, зажигаю свечи и всю ночь напролет смотрю «Иронию судьбы», «Один дома» и другие новогодние фильмы, а ровно в полночь выпиваю бокал шампанского.

Я прикрыла плотно шторы, и, нарядив елку и заправив салат майонезом, чтоб успел пропитаться, стала наряжать дом: каждому кактусу по снежинке, на шкаф – дождик, на полку повесила маленький новогодний шарик на ниточке – пусть блестит. А потом я надела самое красивое платье и села за стол, поставив перед собой будильник.

В оставшееся до полуночи время я люблю думать про уходящий год: каким он был, каким запомнился, что хорошего принес, а что плохого, чего бы хотелось в будущем году, где я довольна собой, а где не очень. И – самое главное – думаю, что загадать в последние секунды уходящего года и пишу на бумажке, чтобы не забыть. Осталось пять минут! Верхний свет торопливо выключаю, зажигаю свечи, – хлоп! – говорит шампанское и торопливо, шипя от нетерпения, льется в бокал. Я не свожу взгляд со стрелки часов: тридцать секунд (как медленно ползет стрелка!), пятнадцать, десять, пять, четыре (торопливо разворачиваю бумажку и читаю вслух желание – чтоб следующий год встречать не одной!) – два, один, ур-ра! С Новым Годом! С новым счастьем! Радостно звенит и подпрыгивает на столе будильник. Я чокаюсь с ним и выпиваю шампанское до дна за его здоровье.

И на сердце становится легко-легко, как будто оставила прошлое позади и начала жить сначала. И так хорошо-хорошо, и радостно, и здорово, что хочется выйти на балкон и заорать: «С Новым Годом!»

Может, шампанское в этом году досталось мне какое-то перебродившее? Раздвинув плотные шторы, я выхожу на балкон с бокалом шампанского. Я обернулась и посмотрела в свое окно, как с улицы: приглушенный свет, на столе горят свечи, в углу комнаты переливается огоньками елочка, шары блестят цветными боками, а дождики сверкают и покачиваются от свежего ночного ветерка, который дует с балкона.

На улице темно – фонари уже не горят, спят окошки домов, редко где встретишь свет. Тишина бархатная и нежная, только вдали гудит, как шмель, электричка. Воздух такой теплый, но налетает прохладный ветерок и пахнет зеленью, листвой, цветами.

Я отпила шампанское. Вот уже несколько лет встречаю Новый Год летом, посреди июля. Ну и что, что не зимой? Вот в Австралии на Новый Год вообще снега не бывает. Я конечно, не австралийка, но мне кажется, что сегодня у меня получился самый лучший, самый настоящий и волшебный Новый Год, лучше, чем тот, с президентом.

И, улыбаясь летней ночи, я шепчу:

– С Новым Годом! С новым счастьем!

2010

Летнее приключение

Стояло раннее лето. Солнце мстило за холодную зиму и весну и поэтому жарило вовсю. Люди на пляже лежали, как овощи. Заходить в воду было страшно – вода зеленая-зеленая, как болото. Среди камышей гулял ветер и носил слухи, что на той стороне водохранилища в воде видели пятно зеленой краски. Жуть.

А там, вдали, где вода вроде почище, мальчишки прыгали с моста в воду. Там невысоко, не больше пяти метров, а все равно страшно.

Так вот я о чем. Они-то прыгают, а мне страшно. Я по пляжу хожу, флору-фауну разглядываю. И тут из-за камышей выглядывает лягушка. И молчит. Я ей говорю:

– Привет, лягушка.

А она говорит:

– Я не лягушка, а лягушк.

– Это как?

– Я – он.

Я молчу. Смотрю на лягушка. Он на меня.

– Чего надо? – говорит.

– Известно чего. Женского счастья.

Молчит лягушк. Думает. Говорит вдруг:

– Не люблю я гусей.

– Почему?

– Щипаются больно.

– А я не щипаюсь. Я счастья хочу.

Лягушк закрывает глаза.

– Да будет тебе счастье, – шепчет что-то магическое. – Все. Иди. И никому не рассказывай, а то просьбами достанут. Иди-иди.

И прыгнул в свое болото.

Он сказал «иди» – я и пошла. Пришла к своим мальчишкам. Они с моста напрыгались, сидят довольные.

Один подходит ко мне и говорит:

– Где ты была? Я волновался.

Целует в лоб.

– Ого, какая ты горячая!

– Я с лягушкой разговаривала.

– Точно перегрелась. Голова болит?

Он обнимает меня и прижимает мою горячую голову к своей прохладной от воды груди.

А я лежу на пляже овощем и думаю:

«Прав был лягушк. Вот оно, мое женское счастье».

2010

Война

Горло сжато страхом, гулко бьется сердце. А там, над окопом, грохот выстрелов, крики, дрожит земля. Трясутся руки, автомат падает на землю с глухим стуком.

Закрываю лицо руками.

– Нет, я не могу убивать их.

Капитан смотрит на меня зло, толкает меня в плечо, поднимает автомат (в его руках он легкий, как пушинка). Он целится в бегущего человека во вражеской форме и кладет мой палец на курок.

– Видишь цель? Стреляй!

– Не могу… У него тоже есть… мама…

Капитан жмет на курок – человек падает. Я надеюсь, что он не умер.

Я снова сажусь на землю.

Мама…

Он хватает меня за грудки и рывком ставит на землю. У него багровое грязное лицо в морщинах и шрамах. Он страшно зол.

– Это цели! – рычит мне он прямо в лицо. – У них нет матерей! Цель! Цель! Запомни: цель! Стреляй или сдохнешь!

От него разит потом, он раздражен от усталости.

– Сколько тебе?

– Восемнадцать… Почти.

– Набрали сосунков… – бормочет он и вытирает ладонью пот с лица, оставляя при этом грязные полосы.

– Давай еще раз.

Я покорно беру тяжеленный автомат и прижимаюсь щекой к прикладу. Капитан своей рукой кладет мою на курок и снова наводит мушку.

– Видишь цель?

– Вижу…

Я закрываю глаза и покорно жму на курок.

Капитан хлопает меня по плечу. Он доволен. «Молодец, парень» – говорит и уходит.

Мама…

– Сынок, вынеси мусор.

Они убьют ее! Остервенело хватаю автомат и с широко открытыми от ненависти и страха глазами стреляю, стреляю, стреляю…

– Сынок, ну вынеси мусор, сколько можно тебя просить?

Не чувствуя тяжести автомата, выпрыгиваю из окопа, несусь сломя голову, ничего не вижу, кроме цели, не чувствую боли и опять стреляю, стреляю, стреляю…

– Вынеси мусор и сходи за хлебом, в доме нет ни крошки.

Взрыв справа, земля сыплется на землю дождем, но бегу и стреляю. «Молодец, парень!» – сзади кричит капитан.

Не чувствуя боли, приваливаюсь к дереву. Враг бежит на меня, злобный, весь в крови. Из последних сил – контрольный в голову. Готов.

Из-за угла – длинная очередь, а у меня уже нет сил бороться. Последнее, что я вижу – кровавый экран и на нем надпись:

«Самая сладкая месть – счастливо прожить свою жизнь. Талмуд».

Миссия провалена. Закрываю лицо руками. Мама переходит на крик:

– Мусор! Вынеси! Ты меня слышишь?!

– Я все слышу, мама. Уже иду.

GAME OVER.

2010

Чердак

Дом был пустым и холодным, как будто совсем не соскучился по мне и не ждал. Он был крошечным – комната и кухня, над ними – чердак. Я поспешно включила всюду свет.

Наверх вела винтовая лестница – ровно девять ступеней, с одной стороны закрепленных на железной трубе. С другой стороны они упирались в стены.

А я и не подозревала, как соскучилась по дому. В сердце щемит тоска и кажется, что вот сейчас увидишь на привычных местах занимающихся обычными делами тех, кого уже нет.

На улице – осенний вечер, холодно, а я в доме одна, да и, наверное, во всем дачном кооперативе таких, как я, не наберется и десятка. Ужасно одиноко; брата не отпустили с работы, он приедет ближе к ночи, а я – принципиальная, упрямая! – решилась ехать в одиночку, раз уж мы собрались, наконец, приехать сюда.

А к чердаку ведут девять ступеней. Он заперт массивной дверью на сердитом замке. Наверное, эта дверь – самое добротное, что есть в доме, построенном кое-как и из чего попало.

Нам запрещали лазить на чердак. Но я выжидала, пока дедушка заснет после обеда, а бабушка с мамой уйдут в беседку, и тихонько (еще тише!), затаив дыхание, чтоб не скрипели ступени, кралась наверх, добиралась до заветной двери и дергала за ручку, надеясь, что она открыта. Но было заперто, и тогда я прижималась лбом к холодному сердитому замку и стояла так, пока он не согревался. А потом я пулей слетала вниз и выбегала на улицу – жаркую, светлую, где пахло цветами и пели птицы, что сидели на вишне и нагло клевали ягоды прямо у нас на глазах…

Ступенька «раз». Я стою на ней, низкой, заваленной хламом, и ругаю себя на все корки. Ну, что я нашла на том чердаке! Ведь большая уже тетенька, ну, что я там забыла? Но ничего не могу с собой поделать – тянет меня туда, как на ниточке, и, в конце концов, никто же не видит!

И я решительно делаю шаг вперед.

Ступенька «два» . А они скрипят сильнее, чем мне помнится. Может, это время скакало по ним, пока нас не было, и бессовестно расшатало их? На этой ступеньке хлама меньше, но перед носом висит половая тряпка. Старая: пальцем тронешь – в пыль рассыплется. Ключ от чердака лежит у меня в кармане. Я всего на минутку загляну туда и сойду вниз – у меня в доме дел по горло. На стене – выключатель. Странно, я совсем его не помню. Я нажимаю кнопку, из чистого любопытства, но ничего нигде не зажглось – наверное, перегорела лампочка у входа, ее давно никто не менял.

Ступенька «три». Поднимаясь, я задела ногой старую кастрюлю с какой-то землей, она накренилась, подумала немного и с ужасающим грохотом скатилась вниз. Я вздрогнула испуганно, как будто опять боялась кого-то разбудить, но в доме никого нет (снова напоминаю себе!), никого нет…

Вдруг мне стало страшно. Послышался шорох на кухне. Кто там? Да нет, глупости это все, мерещится. Опять шорохи… Еще чуть-чуть, и я буду готова сойти с дистанции! Так, надо срочно зажмурить глаза и вспомнить что-то хорошее…

…Когда-то в детстве, когда мы приезжали сюда, я делала кораблики из деревяшки, огромного гвоздя и листика ореха. Они были разными, стояли в ряд на лавочке и грелись на солнышке, да только ни один из них так и не увидел воды – не помню, почему…

Не открывая глаз, я делаю еще шаг.

Ступенька «четыре».

…Мы гуляли по окрестностям и собирали цветы – сорняк, который рос и у нас на участке. А еще мы делали «круг почета» по дачному кооперативу, и это казалось нам далеким путешествием, а лесопосадка вдалеке – страшным темным лесом, в котором живут волки.

Открываю глаза. Стою, прижавшись к стене, и дрожу, как лист осины. И опять ругаю себя последними словами: надо же, приключение выдумала!

Может, вниз?

Ступенька «пять». Не на ту напали! Вот я уже посредине, внизу остались четыре и вверху – четыре, я упрямая, сильная, я все смогу!

А там, наверху – темно, хоть глаза выколи. А в темноте мне всегда кажутся какие-то тени и чудища. Стыдно признаться, но я, похоже, до сих пор боюсь темноты.

Но я не помню, чтоб на чердаке был свет! Там нет лампочки!

Так, взяла себя в руки!

Ступенька «шесть». Поспешно переступила, нога зацепилась за пятую ступеньку и я чуть не упала. Теперь сижу на шестой и обнимаю больную ногу, тихо хнычу, поскуливаю, глотаю слезы, и очень, очень, очень жалею себя.

И тут меня осенила мысль – а что, если ступенька провалится подо мной? Я глянула вниз – высота около метра, внизу хлам, но с моим-то везением (вон, как нога болит!) мне наверняка грозит инвалидность.

Я разозлилась на саму себя, встала и злобно уставилась на дверь чердака. Ну, все! Берегись! Я иду!

Ступенька «семь». Почти весь свет остался внизу. Вдруг я совершенно отчетливо услышала чьи-то голоса. Слов не разобрать…

– Кто здесь? – громко спросила я, прижимаясь к стене и готовясь бороться до последнего.

В ответ – тишина. Голоса удалялись. Похоже, это просто кто-то гуляет по дачному кооперативу.

– Разгулялись тут всякие, – проворчала я и была уже готова перейти на восьмую ступеньку, как вдруг услышала прямо над своей головой, на чердаке, мелкие-мелкие шаги и шорохи.

Мыши? Жуки? Или все кажется? Мурашки поползли по спине. Я снова занялась самовнушением: здесь никого нет, только я, глупости все эти страхи; а если мыши – ну, так что же, это всего лишь маленькие серые существа.

О крысах даже не хотелось думать. Крышка погреба плотно закрыта, но… нет, лучше не думать.

Ступенька под ногами заскрипела, и я быстро, чтоб не дать себе еще посомневаться, шагнула вперед.

Ступенька «восемь». Ну, вот. Остался еще шаг, еще ма-а-аленький такой шажочек. Если я его сделаю, то покормлю себя шоколадкой (она в сумке припрятана), а еще в пакете лежит печенье.

Я закрыла глаза и решила собраться с духом, чтоб сделать последний шаг, но тут…

Я четко представила, как открываю эту треклятую дверь, а там все-все заросло паутиной, и в окошко почти не падает свет, там темно-темно, а по полу бегают мыши и противно пищат…

И тут я запаниковала. Сердце стучало так, будто хотело первым сбежать с этой лестницы, пульс гулко звенел в ушах, в висках, на затылке, в горле, груди и животе, я стала задыхаться и непонятно как схватилась одной рукой за железную трубу, а другой – за стену и сделала этот сумасшедший, отчаянный, последний шаг.

Ступенька «девять». Теперь замок находился на уровне груди, а не лба, как раньше, в детстве. Задыхаясь, сходя с ума от страха, дрожащими руками я достала из кармана ключ и попыталась вставить его в скважину замка, но тут он выскользнул из моих рук, мокрых от пота, и упал вниз.

В отчаянии я села на ступеньку, и прижавшись лбом ко все так же холодному и сердитому, как в детстве, замку, горько зарыдала.

Так плачут маленькие дети, разбив коленку: громко, выводя рулады, произнося немыслимые звуки, покачиваясь из стороны в сторону и заливаясь слезами.

Как я давно так не плакала!

Мне было жалко всех. Себя, потому что болела нога и было очень страшно, и потому что некому пожалеть и утешить. Мне было жалко брата, потому что его не отпустили пораньше и ему придется идти по темному лесу сюда. Мне было жаль дачу, потому что на ней некому жить, и жалко чердак, на который никто не поднимался целых пять лет. Меня охватило такое огромное чувство нежности ко всему, что я не выдержала и… улыбнулась.

И действительно, зачем плакать, если утешить некому? Вытерев слезы, я осторожно, считая ступени и стараясь легче наступать на больную ногу, спустилась вниз и вошла в комнату.

Здесь, при ярком свете люстры, в знакомой до мелочей и такой родной обстановке, вся эта история с чердаком казалась смешной. Я вытерла остатки слез и села на кровать, собираясь с мыслями. Рука потянулась за сумкой, той самой, в которой шоколадка, но я остановила себя, ведь преодолела всего девять ступеней и ничего больше.

И все-таки я поднимусь на чердак. До приезда брата еще два часа, не меньше. Никто не узнает! Перед глазами снова промелькнули страшные картины – и страх начал снова меня наполнять.

Надо просто открыто признать: мне страшно, я боюсь, очень боюсь (и сразу легче стало!). Да, я боюсь! Но в этом ничего плохого нет! И, в конце концов, что мешает мне взять фонарик?

Ведь и вправду, страшно – это мертвецки пьяный мальчишка, лежавший прямо на асфальте за пунктом приема стеклотары. Страшно – это когда родители за капюшон ведут домой ничего не соображующую – то ли от алкоголя, то ли от наркотиков – девочку лет двенадцати. Страшно, когда теряют отца в детстве. Страшно, когда мать пьет, а у нее диабет. Страшно – война, голод, холод, засуха, наводнение, землетрясение, ураган. Вот это – страшно, а все остальное – глупости и бабьи выдумки.