Текст книги "Стойкая оловянная Зельда"

Стойкая оловянная Зельда
Наталья Владимировна Власова

© Наталья Владимировна Власова, 2024

ISBN 978-5-0064-3659-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эта история произошла более десяти лет назад, когда я, будучи студенткой второго курса, ранней весной навещала после занятий свою бабушку. Бабушка тогда болела раком, и нам было неясно, сколько дней нам отведено на то, чтобы поговорить по душам и проститься навсегда. Я запомнила то гнетущее состояние тревоги о близком, то ощущение, что ты подспудно ждешь и боишься, когда настанет тот переломный момент ухода, это тягостное время, когда твой близкий угасает, как свечка, а тебе лишь остается по крупицам наслаждаться теми неделями, которые отмерены тебе с ним, насколько это возможно. Мы и старались жить тем днём, теми разговорами, взглядами. Так вот, одним весенним дождливым днем я пришла к бабушке в гости и вижу, что она сидит и смотрит старый советский мультфильм «Стойкий оловянный солдатик». Я положила ключи на комод и мимоходом пошутила, что в первый раз вижу, чтобы она смотрела детский, пусть даже и очень хороший, но мультфильм. Я повернулась к ее лицу, а в ее глазах стояли слезы.

****

– Ты знаешь, я ведь жила как все, тяжело работала, куда-то все бежала, что-то делала для семьи, для всех. Так всю жизнь, без оглядки. А сейчас, наедине с болезнью и надвигающейся на меня вечностью, я вспомнила одну историю. Случайно увидела по телевизору этот мультфильм и поняла, что что-то подобное слышала много лет назад от одного мужчины. Я тогда была беременна Таней, и это был 70-й год. Я дорабатывала медсестрой на участке, беременность шла хорошо, я пыталась многое успеть, многих обойти на дому, кому укол, кому рецепт, кому просто нужен был человек выслушать, подержать за руку. Шла после работы уставшая, ноги гудели. Погода стояла прекрасная, все цвело, пело, и хотелось жить. И тут, проходя мимо Кальварии, я увидела хорошо одетого мужчину лет на 15—20 старше меня. Он был явно командировочный, столичный, может быть, с Москвы или Ленинграда, но был как-то по-детски растерян. Я подумала, что он потерялся в незнакомом городе и решила подойти спросить этого гражданина, не нужна ли ему помощь. Но повернувшись лицом к нему, увидела на его лице такую скорбь и слезы, что просто растерялась. Я с сочувствием посмотрела на него, и так как мы стояли возле кладбища, единственное, что пришло мне в голову, спросить:

– У Вас тут кто-то похоронен?

****

Мужчина вышел из того детско-растерянного состояния, улыбнулся с грустью мне и моему животу и сказал, что где-то тут лежит вся его семья, его первая любовь и многие минские друзья его детства. Он снял шляпу и присел на лавочку. Я машинально присела вслед за ним.

****

– Вы знаете о том, что Кальварийское кладбище было краем Минского гетто во времена Отечественной?

Я ему рассказала о том, что я войну толком не помню, была ребенком, и мы жили не в Минске, а в деревне, и вообще перебрались с мужем в Минск около 10 лет назад, и я многого не знала.

Он грустно вздохнул, сказал, что всю войну пробыл сначала в Москве, потом в эвакуации, в Ташкенте, хотя сам коренной минчанин, родился и учился тут.

Я очень удивилась тому, что он рассказал мне, в советское время как-то не особенно я помню, чтобы говорили о том, что было гетто в центре сегодняшнего Минска, что тысячи советских и свезенных со всех стран фашистами евреев были жестоко убиты, замучены и расстреляны по лесам, домам, улицам. Я тогда слушала об этом вполсилы, думала, что нам об этом обязательно бы рассказали. Да и почему именно такая ненависть к евреям, я понять толком не могла. Мы все были советские люди, нас всех растили как один советский народ и понять, что твоего соседа могли убить только из-за того, что он носит необычную фамилию, я искренне не могла. Я и сама была темненькая и черноглазая, так что, получается, и меня могли убить за цвет волос и глаз?

Это только потом, когда ты родилась, внученька, где-то к концу перестройки и в 90-е годы стали активно поднимать эту тему, и тот мужчина, которого я встретила двадцать лет назад на Кальварии, говорил чистую правду. Просто, наверное, всему свое время, я не знаю, что даже и сказать…

– Так, а что именно он рассказывал? Почему история стойкого оловянного солдатика у тебя вызвала эти давние воспоминания?

****

Бабушка прилегла и смотрела куда-то вдаль или вглубь себя, вызывая воспоминание на разговор.

– Ты знаешь, ведь эту историю я никому не рассказывала. С твоим дедушкой было как-то странно делиться, почему-то неловко. Ведь я тогда сомневалась в том, что он рассказал, помнишь, я говорила, что в 70-е мы не слышали ничего о гетто, был просто подвиг советского народа, немцы люто ненавидели всех нас, потому что мы были коммунисты. Это тоже была правда. Но не вся. Оказалось, что лютее коммунистов они ненавидели евреев. Почему, за что? Но я не обрывала рассказ этого мужчины: мой медсестринский опыт говорил мне, что наравне с лечением человеку немаловажно выговориться, облегчить душу, вскрыть нарыв, чтобы уменьшить боль на сердце. Я внимательно его слушала.

****

⠀

– Я уезжал из Минска, будучи подающим надежды художником. А приехал в Минск сиротой, хоть и успешным всесоюзным художником. Что из этого оказалось важней – семья, карьера? Карьера спасла мне жизнь, отвела от гетто, но я так и не увидел своих близких. Мне даже некуда положить цветов на могилу, ее попросту нет! Есть могила неизвестного солдата, но братской могилы неизвестного, невесть почему замученного до смерти гражданского, нет. Поэтому я здесь. Больше не знаю, куда идти, где мой мемориал, где преклонить колено и помолиться? Мой отец был известным минским художником-оформителем, я решил, что пойду по его стопам и стану даже лучше, ведь учиться буду в Москве. Помню, меня провожали тогда мама, старшая сестра и отец. Семья для молодого человека – это как некая база, само собой разумеющееся, мне не было сложно тогда прощаться с ними. Но кто же знал, что прощаюсь навсегда? Но сердце все же щемило оттого, что я уезжаю от Зельды. Я был влюблен в одну еврейскую девочку со двора, дочку врача Иммануила Исааковича. Да, она меня не любила, видела во мне только друга, но ведь я-то – да! Я всегда восхищался ей, сердце замирало, когда я видел ее в парке или во дворе дома. Она была какой-то неземной, воздушной, мягкой и доброй. Ее красота была во всем. О, как я сожалею, что был так робок и не осмелился предложить ее нарисовать! Мой друг Ленька, к слову, к которому я и приехал в Минск, рассказал мне ее историю сегодня. Я ведь толком не знаю кончины своих близких, а то, что Зельда, душа моя, покоится где-то рядом, я услышал от него впервые. Я очень надеялся, что судьба занесла ее в эвакуацию, что ей удалось сбежать, спастись, и она где-то танцует для себя и своего зрителя. Увы, жизнь обошлась с ней так же жестоко, как и с моей семьей. Ее отца убили в первые дни войны, скорее всего в лагере для военнопленных в Масюковщине, он помогал раненым солдатам, и их госпиталь попал в окружение под Минском. Там, в лагере для военнопленных, отобрали мужчин по расовому признаку, и под самые первые расстрелы как раз и попали мужчины-евреи: офицеры, инженеры, бухгалтеры, врачи – та интеллектуальная верхушка, которая имела, по мнению немцев, наибольший потенциал к сопротивлению и организации между собой. Неизвестно, знала ли Зельда о смерти отца тогда. Думаю, да, потому что часть тех евреев-мужчин, которых задерживали во время первых облав, поначалу отправляли в фильтрацию в лагерь для военнопленных, часть расстреляли, часть конвоировали в гетто на работы. Так Зельда осталась одна со своим дедушкой. Как рассказывал мой друг Ленька (он всю войну был в подполье, партизанил и сам чудом спасся), немцы, как только зашли в город, ввели комендантский час, обязали всех евреев обозначать себя и сдать излишки имущества в провозглашенный городской еврейский орган самоуправления юденрат, который по сути являлся фикцией: многие в юденрате думали, что пойдут на сотрудничество с оккупационной властью и смогут как-то с ними договориться, но по факту, для нацистов, это был орган управления, слежения и контроля за еврейским городским населением, коей значительной частью и был Минск. Большинство евреев-стариков, помнивших еще немцев со времен Первой Мировой, успокаивали людей, уверяя, что ничего страшного не будет, немцы очень дисциплинированные и культурные люди, хотят навести порядок и организовать таким образом быт. Тем, кто приезжал с территорий Польши и рассказывал о тех зверствах, которые уже успели натворить немцы на оккупированных территориях в основном среди еврейского населения, мало кто поначалу верил. Тут либо сказывалось то, что в СССР не было такого понятия, как антисемитизм, и это считалось дурным черносотенным наследием царизма, либо поколение, помнящее еврейские погромы в царской России, было уже немногочисленным, и интеллигентное большинство старейшин и мысли не могло допустить о возможном страшном насилии, притом, что большинство гражданского еврейского населения было беспартийным: простыми работниками, торговцами, портными, врачами, домохозяйками, учителями, и не имели отношения к коммунистической партийной номенклатуре, которую хотел извести фашистский режим здесь, на местах. В общем, никто и помыслить не мог о том, что все обернется такой трагедией, имя которой Холокост. Уже к середине лета немцы стали создавать гетто – начали зачистку еврейского населения от остальных, создавались целые кварталы, куда методично регистрировали и свозили еврейские семьи. Туда и попали Зельда с дедушкой. Их поселили в детском саду в Санитарном переулке. Потом рядом, поздней осенью 41-го, здесь появится зондергетто. Всех заставили носить желтые нашивки, которые должны быть плотно пришиты к одежде спереди и сзади, номера своих домов. За порядком следили местные и приехавшие с соседних республик бригады полицаев. Местные поначалу контролировали спустя рукава, и им было неохота проявлять какую-то агрессию ко вчерашним соседям. Многим еще на этапе формирования гетто благодаря слабой организации контроля поначалу удалось бежать. Среди них и был мой Ленька. Молодому еврейскому парню было крайне небезопасно находиться там, что бы ни говорили старейшины. Тем более коммунисту. Немцы не ожидали, что белорусы действительно в большинстве своем мирно сосуществуют с евреями. Они полагали, что дай только волю развязать антисемитские настроения, пойдут массовые еврейские погромы руками местного населения, как это было в других оккупированных странах. Но такого не произошло. Однако со временем жесткая дисциплина, спускающаяся сверху, и круговая порука сделали свое дело: за помощь евреям, за сокрытие их детей начали публично вешать и расстреливать целые семьи. И многие испугались. Многие стучали. Сосед на соседа, даже хуже – на детей. Делалось из страха, желания заработать какое-то особое положение. Придумывались абсурдные нормы поведения для евреев. Доходило до такого, что евреи не имели права перемещаться по тротуару, за что немцы и полицаи прямо расстреливали на улицах.

Зельду и Лею, ее соседку по садовскому бараку, устроили на завод копировальщицами. Дедушка Зельды присматривал за сыном Леи, ухитряясь каждый день чем-то занять полуголодного трехлетнего малыша, а также чинить одежду себе и соседям. Первый страшный погром случился через месяц. Пока основная часть населения гетто была на работе, за детьми, больными и стариками пришли. Поползли слухи о том, что женщин, стариков и детей вывозят из гетто на грузовиках-душегубках куда-то под Минск. Их даже не хоронят. Лея была вне себя от страха за сына, и все думала, как ему и дедушке обустроить малину на время ее отсутствия. Не работать она не могла – это верная смерть для них от голода, так она хотя бы могла делиться пайком и хоть что-то разменять и купить у местных, которые торговали и меняли провизию на Опанского.

****

Зельда жила как в тумане, она придумала себе свой мир внутри себя и не могла поверить в то, что ее прекрасное детство кончилось, а молодость, где ее прочили одной из лучших балерин, так и не успела начаться. Сил танцевать у нее не было, она замерла в каком-то ужасном моменте и долго не могла принять то, что видела вокруг. Все ей казалось каким-то фальшивым. Как такое может произойти, где ее отец, где ее судьба, почему ее полет, полный радости и любви к миру, обрывается? Она часто по вечерам сидела с дедушкой, Леей и ее маленьким сынишкой Залманом. Она запускала руки в мелкие кудряшки Залмана, гладила его по голове. Малыш спал, так проще было переносить голод и скученность людей. Она стеснялась говорить с дедушкой о своем девичьем горе, о неизведанном счастье любить и быть любимой. Ей было жутко страшно за Залмана, еще больше, чем за себя, так как его жизнь только-только началась, и он толком ничего не видел. Она сочувствовала Лее, как матери, давшей жизнь ребенку, как оказалось, так не вовремя. Но, как и любой молодой, еще толком не поживший человек, она сочувствовала еще больше себе – она в любой момент может умереть и не узнать, что такое любовь мужчины, что такое родить и вырастить ребенка, что такое прожить хоть чуточку так, как жили ее любящие мама и папа. Она вернулась на шесть лет назад, к слову, в гетто она попала, как только ей исполнилось 16 лет, а в воспоминаниях мерещилось ее 10-летие: папа забрал ее из балетной школы, мама накрыла на стол, дедушка встречает свою маленькую именинницу и с превеликой важностью и любовью достает из-за спины коробку с огромной лентой, а там – новые балетные туфельки – те, о которых она мечтала! Вечером они всей семьей идут на «Коппелию», и Зельда уже видит: еще каких-то пару лет, и она точно поступит в училище, ее хвалят педагоги, ее трудолюбию и технике можно только позавидовать. Новое здание Театра оперы и балета было тогда главным компасом всей минской интеллигенции, о нем часто говорили, на спектакли было сложно достать билеты, и многие девчонки того времени были в восторге от Клавдии Калитковской, новой звезды белорусского балета. Зельде даже удалось взять у нее автограф после спектакля, где их, девчонок балетной школы, задействовали в массовке в неответственных ролях на одном из спектаклей. Зельда всегда считала, что в трудовой стране, как СССР, каждому достается по труду и заслугам, справедливость и честность превыше всего. Так, она видела, как трудится ее отец в военном госпитале, оперирует и читает лекции. Мама работала не покладая рук портнихой, ее чувство вкуса и перфекционизм в деталях, приводили в дом все новых и новых клиентов и клиенток. Были даже заказы из Киева, Одессы, Москвы. Мама раньше работала костюмером в театре, но когда появилась Зельда, долгожданный и поздний цветочек, мама решила уйти из театра, посвятив себя поначалу полностью дочке, а потом, по мере того как Зельда росла, становилась все автономнее и взрослее; мама, будучи мудрой женщиной, которая не хотела задушить в объятиях своей поздней материнской любви дочку, постепенно вернулась в профессию и нашла новый и очень прибыльный виток своей карьеры. Бывало порой, что мама Рева получала больше своего мужа, хотя оба практически пропадали по будням, только по субботам воссоединяясь вместе за одним большим столом – Зельда, мама, папа и дедушка Эфраим, мамин папа. Зельда всегда была так увлечена балетом и поддержанием себя в соответствующей спортивной форме, как любая советская девчонка, она мечтала приносить пользу обществу, каждая ее минута была расписана, ей некогда было остановиться и погрезить о чем-то. Вот она и не заметила того, что пара Левкиных глаз, соседа по лестничной клетке, сына художника, стала смотреть на нее как-то иначе. А может, и заметила, но не придала тому значения. Ну подумаешь, пару раз проводил, может быть, он это по-дружески? Мама качала головой и прищуривалась, спрашивая, не льстит ли ей это внимание? Но Зельде тогда было 14 лет, Левке чуть больше, да и какой толк в этом? Ей скоро поступать, ему тоже, да и он собирается уезжать в Москву, в свою художку. Есть ли смысл разводить пустые разговоры, мы все идем своей дорогой. Мама гладила Зельду по голове, говорила, ну раз так, то будет так. Не пришло твое время еще, доченька…

****

И вот сейчас в этом тесном и душном от спящих тел бараке лежит, мамочка, твоя Зельда. Мама, где ты? Почему ты покинула меня? Скажи, когда придет мое время, или оно уже прошло? Как же хочется твоего совета, женской мудрости и понимающего взгляда…

*****

Мама Зельды Рева Эфраимовна скончалась от какого-то внутреннего кровотечения во сне в мае 39-го, пару недель спустя того задушевного разговора с дочкой. Эммануил Исаакович был в тот момент на ночном дежурстве и не ночевал дома. Все эти пару лет, отведенных ему без жены, он корил себя, что не распознал ничего в ее самочувствии, что для врача это страшная халатность, когда вот так умирает твой близкий человек. Он постарел, опустил на многое руки, ушел с головой в работу и практически не появлялся дома, чем только усугубил одиночество Зельды. Он спасал себя, спасал других, но не спасал дочку. Рева умерла так же тихо и незаметно, как и жила. Скромная, любящая мать, простая женщина, которая трудилась всю свою жизнь. Дедушка очень сильно переживал за внучку и овдовевшего зятя, перебрался к ним, чтобы приглядывать за Зельдой – так он сможет утешить ее и себя. Дедушка прожил долгую жизнь и поднялся с самых низов. Будучи сиротой, он рано начал работать в городе. Приехав в Минск из деревни Лоша, где жила его семья, сначала трудился как подмастерье у приютившего его дальнего родственника, потом смог устроиться сапожником и открыть свое дело. После революции он устроился в артель, где работал и по сей день. До самой высылки в гетто…

***

Когда произошла очередная зачистка квартала гетто в ноябре, приехал состав с еврейским населением из оккупированных западных территорий – Германии, Австрии, Чехии. Эфраим и его соседи, пока Лея и Зельда были на работе, пошли разузнать, действительно ли их поселят в «зачищенный» под них квартал гетто, и что это за люди. Поначалу приехавшие, несмотря на то что многие говорили на идише, как и наши старейшины, не хотели идти на контакт, смотрели на советских евреев свысока, дав понять, что они приехали сюда на колонизацию, работать в юденрате. Все они, естественно, знали немецкий язык, что автоматически могло лишить работы наших евреев, учивших и сносно изьяснявшихся на немецком, уже работавших при юденрате и уже начавших передавать новости о готовящихся погромах населению. Теперь уже наши старейшины пытались их убедить в том, что немцы не так просты, как кажутся. Поначалу это не действовало. Наверняка, это нормальная психологическая установка – со мной этого не случится, я особенный, я не такой как они, они наводят панику. От проблемы проще скрыться, если она не постучала в твой дом смертью.

С ними приехал и Аарон, красивый светловолосый молодой человек. «Если бы не хромота, то его бы давно расстреляли как зольдатена» – подумал дедушка Эфраим. Он заметил этого парня сразу, он как-то выделялся из толпы, в первую очередь, конечно, внешностью, – казалось, что он не еврей, но когда он перекинулся с Эфраимом на идише, то сомнения иссякли. Аарон рассказал, что он из Вены, учился на историко-философском факультете, что его с семьей разлучили уже на подьезде к Минску, что их отправили в «какую-то маленькую деревню под Минском на поселение». Дедушка догадывался, что это за деревня, но так как парень был очень слаб, то мучить дальнейшими расспросами его не стал. Эфраиму он очень понравился, и он решил познакомить его с Зельдой, которая совсем ушла в себя.

***

Буквально через пару дней приехавшие евреи стали понимать, что тут творится. Среди них также стали отбирать людей кто покрепче, кто с рабочей или дефицитной специализацией, а остальных, в основном болеющих (немцы боялись эпидемий внутри гетто), стариков и детей – увозить. То есть ни о каком особом отношении речи уже не шло. Аарона по удивительной случайности, а может в силу арийской внешности и уж какой-то немецкой фамилии Вернер, этот фильтр пощадил. Дело в том, что Аарон родился с диспропорцией длины ног и всю жизнь заметно хромал. Его недуг усилился болями в дороге до гетто, душевными переживаниями и прощанием с близкими. Как и многие молодые люди, Аарон просто не понимал, не мог принять то, что с ним происходит. Обострилось душевное одиночество еще больше, когда их разлучили с родителями. Они были уже немолоды, и в душе Аарон чувствовал, что они прощаются навсегда. Причем это произошло так быстро, им зачитали списки, когда они еще не понимали толком, с какой целью, а потом погрузили в вагон – Аарон только успел на секунду схватить ледяную и трясущуюся руку матери, а ее глаза до сих пор стоят перед глазами. Отец глаза прятал, он был слишком умен, чтобы не понять всего этого еще в Вене, и ему было так тяжело на душе, что он не успел ничего предпринять для спасения своей семьи, что вместо того, чтобы, возможно, в последние дни дороги поговорить с сыном, он просто был погружен в себя. Мама Эмилия обнимала Аарона, ее любовь ему всегда была понятна без слов. При всей сухости отца, она не утратила девичьей любви к нему, а родив долгожданного сына уже после Первой мировой в 35 лет, она была счастлива тем, что он просто есть, что мальчик живо принимал ее любовь – так как не умел никто другой. То, что мальчик родился калекой, стало очевидно практически сразу. Гордого отца семейства Вернеров, который так ждал наследника и продолжателя юридической династии, это повергло в молчаливый шок. Рудольф долго не мог принять этого, винил Эмилию, в семье которой было много детей, и не все родились здоровыми. Эмилия была поражена охлаждением к ней ее любимого, тем безразличием, с которым он смотрел на своего первенца. Она не понимала, что она сделала не так: берегла себя, во всем старалась быть аккуратной, но что случилось, то случилось, нужно принять те обстоятельства, которые дала судьба и еще сильнее любить сына. Она приняла и полюбила мальчика сразу, Рудольфу же потребовалось десять долгих лет, чтобы по-своему полюбить сына. Только с годами, когда Аарон подрос и в беседе проявлял не по годам большую мудрость и силу духа в суждениях, Рудольф начал относиться к нему с уважением, а потом и с какой-то особой привязанностью. Но того тепла, той безоговорочной любви, которые были у Аарона с мамой, с отцом все-таки не случилось. Трудные характеры людей, а возможно и внутренние пороки, корень которых всегда гордыня, прочно замазывают все щели человеческих душ, из которых наружу уже не может выйти свет божественной любви. Таким был папа. И это беда и несвобода человека – по собственному желанию быть узником самого себя, не видя света в себе, не видеть свет в других. Так он не увидел света в Эмилии: она много страдала от его издевок сначала из-за неспособности забеременеть, потом из-за неспособности выносить, а затем выносив – из-за неспособности родить хотя бы одного здорового ребенка, спасибо и на том, что хоть сына родила. Огонь любви в душе Эмилии все время вот-вот и должен был потухнуть от того горя одиночества, но она теплила его, помогая старикам, жертвуя бездомным. Она выхаживала раненых в госпитале в Первую мировую, отдавая все свое нерастраченное тепло людям, многих из которых нужно было просто подержать за руку в последние минуты, многие были не местными, звали своих мам, жен, любимых в предсмертном бреду. И она откликалась, давая последнюю отраду умирающему, а потом навсегда закрывала им глаза, провожая в вечность. Интересно, кто закроет глаза моей матери? Вряд ли отец проявит к ней заботу, а возможно, их разлучат по полу? Смогут ли они проститься? Мысли Аарона не давали ему покоя. В эти дни он чувствовал себя приговоренным без оглашения вины.

***

Провизии в гетто не давали, обмен запрещали, и выживать приходилось только за счет тех, кто ходил на работу, а также за счет тех продуктов, которые удалось прихватить из дому. Дедушка понимал, как Лее и Зельде было несладко работать, а потом попросту не хотел объедать собственную внучку и старался хоть чем-то добытым поделиться с Залманом, к которому старческое сентиментальное сердце прикипело, как к собственному внуку. Вот он и решился на очередную вылазку к «иностранцам», у которых за свои скромные услуги еще можно было что-то обменять, а потом втихую, когда охрана будет из местных, пойти обменять на провиант у деревенских, приторговывающих у стены на Опанского. Как-то договаривались, крутились, голова была занята поиском хлеба насущного, и поэтому страх смерти накатывал только перед сном, если сном можно было назвать то, что происходило по ночам. Это скорее какая-то тягостная дрема, как у зверя, который все время прислушивается, не начата ли на него охота. Физиология, конечно, иногда брала свое, и Эфраим проваливался в забытье – снилась ему нищая, но счастливая молодость, маленькая Рева, бегающая по траве у родственников, снилась Лоша, речка, могила родителей, старенькая синагога, бескрайние леса и любая Фанечка.

Дедушка с Залманом (а куда его девать то? в гетто работал садик, но ходили слухи о том, что еврейских детей ждет какая-то особая участь, и там были в основном сиротки. Те, у кого был хоть кто-то жив из близких, старались оставлять деток с собой) стал своего рода контактером между евреями зондергетто и деревенскими, приезжающими на обмен. К проволокам дедушка Залмана не брал, прятал – словно это такая игра, а также заранее предупреждая Лею, если, придя с работы, не найдет его и Залмана – искать последнего там-то и там-то. Причина тому – периодические и показательные облавы около проволоки, чтобы потом прилюдно наказать менял и посеять еще больший страх в гетто.

Лее и Зельде часто помогали с едой наши белорусы, которые трудились с ними рядом на заводе. Многие девчонки потеряли своих братьев, мужей, и общая беда сплотила их, они делились с еврейскими девчонками, те в свою очередь передавали им иголки для чистки примуса, которые мастерил дедушка со стариками дома. Все было в ходу, все старались погрузиться в работу, в обмен, в гонку за выживание, чтобы не сойти с ума. Дедушка смастерил девчонкам двойное дно в бидонах для баланды, и тогда стало немного полегче. Проверки все также пугали, но вероятность того, что тебя застукают за проносом другой еды помимо баланды, снизилась. Залман ел один раз в день то, что Лея с Зельдой принесут после работы. Он был спокойный мальчик, который не приносил дедушке особых хлопот, но сердце сжималось у старика, когда он видел, как Залман хочет есть. Давал ему воды, убаюкивал, рассказывал сказки и притчи. Пришлось вспомнить все годы молодости, когда растил рано потерявшую мать Ревочку, и совсем недавно, в последние довоенные годы, утешая Зельду.

***

Аарон очень сдружился со стариком Эфраимом. За несколько месяцев общения с ним, он воспрял душой. Так как Аарон очень хромал, а также по причине того, что белорусские крестьяне, менявшие товары у проволоки, не всегда знали идиш, он оставался с Залманом, когда дедушка устраивал финальные меновые вылазки. Аарон очень мечтал о семье и детях. Никогда об этом не говорил, ведь он считал, что никто его, калеку, не полюбит. За отцовские деньги кто-то мог и согласиться выйти замуж за него, но чтобы говорить об искренних чувствах, это вряд ли. Видя, насколько несчастной в браке была его мать, которая вышла замуж по большой любви к папе, скольким она пожертвовала ради того, чтобы многие годы этот капризный и горделивый человек ни в чем не нуждался, а также, не приведи Господь, не отбросить на него тень своих достижений… А ведь она была прекрасной пианисткой, но выбрала семью и мужа. А он этот выбор принял как должное и требовал, требовал, требовал… Никогда и в мыслях Аарон не мог себе представить, что его могут полюбить просто так, ни за что, а даже вопреки… Ведь мама не была калекой, но так и не заслужила любви своего мужа.

До тех пор, пока не встретил Зельду.

****

Лея не могла отлучиться вечером после работы забрать Залмана с его тайного пристанища. Дедушка пришел один, в этот вечер ему не удалось что-то поменять, его предупредили об облаве и проверке на местах. Соответственно, ему нельзя было идти по улице за Залманом, было слишком опасно вести малыша самому. Тех, кто работал и был своего рода полезным в хозяйстве, в основном не трогали. Так как Лея делала картофельную дранку на продажу работникам, она попросила Зельду забрать Залмана от «друга твоего деда Аарона». Дедушка дал внучке адрес, где найти Аарона, сказал, что он хорошо понимает идиш, и на всякий случай спрятался на этот вечер.

Зельда не ожидала встретить во дворе с Залманом обаятельного молодого человека. Она даже переспросила, он ли Аарон. Зельда думала, что раз он друг дедушки, то и лет ему примерно столько же. А тут стоял молодой человек лет двадцати пяти, с красивыми голубыми глазами, как озера, с такой любовью и теплотой играющий с маленьким Залманом, что ей показалось, что малыш даже забыл о том, о чем он постоянно плакал – о еде, о маме, о том, где его папа, и почему он его не навещает. Эти вопросы всегда царапали душу и Зельде, и дедушке, потому что чистая душа ребенка не способна переварить все эти ужасы правды бытия, а безмолвие обижает маленького человека, словно, не дав ответ, Зельда проявляет не сочувствие, а неуважение тем, что вновь и вновь что-то от него скрыла. А теперь он счастлив, с ним играют, и в игре он снова ребенок.

****

Аарон не был красив в типичном понимании обывателя: его уголки губ смотрели вниз, лоб был слишком большой, и ввиду тяжелой дороги до зондергетто и без того щуплый молодой человек явно похудел, но Зельду это нисколько не смутило. Она не сразу заметила то, что он тянет ногу, но увидев это, не отшатнулась от него, как иногда бывало с другими девушками, которые впервые общались с Аароном обычно, когда он сидел, а встав из-за стола и подходя к ним, он видел, как их лица перекашивались, а отношение к Аарону охлаждалось, в нотках их голосов появлялись холодные, раздраженные нотки.

Она не знала, что именно ее так встревожило в нем, но почувствовала то, что чувствуют многие девушки и юноши, впервые влюбившись. Сердце ее заколотилось, в ушах стоял звон, она с трудом подбирала слова. Она увидела столько любви, доброты и нежности в его глазах, она прочитала в нем то сокровенное, что он скрывал от всех – он искал простого человеческого счастья – жены, детей, семьи, любви и понимания. Она считала это, когда он так искренне играл и обнимал Залмана. Ей так стало жаль их всех: почему именно они родились именно здесь, и именно с ними происходит весь этот ужас? Почему вся ненависть немцев сосредоточилась на евреях, почему их не любят, что они сделали? Просто жили, просто работали, просто любили. Наша культура и религия отличалась от немецкой, делала нас непохожими на других, как-то выделяла и этим пугала остальных? Но разве непохожесть – это то, что нужно испепелять, уничтожать дотла? Почему этот прекрасный молодой мужчина не заслуживает того, чтобы у него был такой прекрасный сынишка и любящая супруга, которая проживет с ним остаток жизни? Почему кто-то решил, как они проживут, сколько проживут? Трагедия того, что они могли бы быть парой, у них могли родиться дети и появиться внуки, трагедия нереализованных возможностей остро полоснула по сердцу Зельды. Эти мысли пробежали табуном в голове, застряла идея несмотря ни на что быть счастливой, не откладывать жизнь, которой может и не быть. «Этим подонкам не удастся украсть у нас все моменты пускай даже мимолетного счастья. Мы сами вольны выбирать, как жить внутри нашего собственного мира, какими красками жить, чем наполнить свою душу перед концом. Они думают, что они выбрали за нас – страх смерти, предательство и заискивание, низкие чувства. О как же вы ошибаетесь, вы уже проиграли! Перед входом в вечность я выберу любовь.» – Зельда озарилась этой мыслью, и с тех пор она стала ее путеводной звездой до конца ее земного пути.