Текст книги "Не учите меня жить! (сборник)"

Диптих

Казус

На протяжении всей жизни мои взаимоотношения с людьми базировались исключительно на эмоциональной и интеллектуальной общности. Нет, не похожести, а именно общности.

По правде говоря, меня никогда особенно не интересовало, чем именно занимаются мои друзья, где они работают, какое положение занимают. Как истинный представитель творческой профессии (а правильнее сказать, творческих профессий, ибо у меня их две – актёрская и писательская), я, несомненно, отличаюсь определённой эгоцентричностью. Творческие люди, как правило, мало интересуются тем, что напрямую не связано с ними самими. Они живут в своём собственном измерении, своей особой герметической жизнью, в которой остаётся мало места для расчётов и подсчётов, сложений и вычислений.

Эта история произошла много лет тому назад. Я как раз вернулась в Загреб из Москвы с ужасным синуситом. Заботливые друзья посоветовали мне обратиться к одному из лучших биоэнергетиков города, дали номер его телефона. Я немедленно связалась с ним, и вскоре после этого начались мои хождения к замечательному целителю Ивану Чуляку.

В тот день я собиралась к нему в пятый раз. Это был очередной из десяти сеансов, которые мне предстояло пройти. Я бросила взгляд на часы и выглянула в окно. Мой верный водитель Алекс уже ждал меня внизу. В самый неподходящий момент зазвонил телефон. Я нервозно сняла трубку.

– Добрый день! С вами говорят из министерства экономики, – послышался на том конце провода мелодичный женский голос, – можно попросить к телефону госпожу Хржич?

– Я вас слушаю, – довольно нелюбезно буркнула я в ответ и вновь взглянула на часы.

– Госпожа Хржич, – защебетал голос, – господин министр лично попросил позвонить вам. К нему через час из Москвы прилетает его русский коллега, и он просит вас попереводить ему на этой встрече. Если вы не возражаете, мы тут же пошлём за вами машину…

– Нет! – резко отрезала я. – Я не занимаюсь последовательным переводом и с делегациями не работаю, я синхронист. Кроме того, у меня сегодня серьёзный медицинский осмотр. Уже поздно что-либо менять. Вы застали меня буквально в дверях, но я могу дать вам номера телефонов моих коллег, – закончила я свой монолог более любезным тоном.

– У нас есть их номера, – спокойно возвестил голос. – Господин министр просит именно вас присоединиться к нему и его коллеге в прогулке по Верхнему городу.

– Нет. Спасибо, нет. Извините, я должна идти, меня ждёт машина.

– Ах, как жаль, как жаль, – вздохнул голос. – Господин министр будет очень огорчён. Ну что же! Всего вам доброго, госпожа Хржич, и не болейте, – в трубке послышался вначале сухой щелчок, а затем частые гудки.

Я положила трубку и побежала к дверям. Закрывая дверь, я перебирала в памяти разговор: «Лично попросил позвонить… Просит именно вас присоединиться к ним… Будет очень огорчён… Бред какой-то!» – думала я, сбегая вниз по ступенькам.

Вечером того же дня у меня был урок русского языка. В то время я давала частные уроки русского.

– Ну, как дела? – спросила я только что вошедшую в гостиную и удобно расположившуюся в кресле напротив красотку Диану.

– Спасибо. У меня всё хорошо, – ответила она учтиво и тут же задала встречный вопрос: – А что нового у вас?

– Ах!.. – вздохнула я и пересказала ей свой сегодняшний разговор, закончив пересказ тирадой: – Странные какие! Будто у других людей своих дел нет! Тут же срывайся с места и беги! К хорватскому министру, изволите ли видеть, русский коллега приезжает!

– Да! – тут же охотно подхватила мои ламентации Диана. – И вообще, я не понимаю, зачем им переводчик понадобился. Давор Штерн прекрасно говорит по-русски.

– Давор Штерн?..

– Ну да! Давор Штерн. Он же наш министр экономики, разве не так? – недоумённо взглянула на меня Диана.

– Да-да, конечно, – спешно подтвердила я и задумчиво потёрла переносицу.

«Министр экономики… – думала я, пока Диана, заканчивая последние приготовления к уроку, доставала из сумки учебники и тетрадку. – Министр экономики… И вот уже много лет – мой близкий друг».

Почему я не связала Штерна-друга со Штерном-министром?

Всё очень просто: Давор Штерн – человек редчайшей энергетики, умный, талантливый, харизматичный. В Хорватии ШТЕРН – имя нарицательное.

И никакая должность, пусть даже самая высокая, не может с этим сравниться.

Это тот единственный случай, когда не успех красит человека, а человек своей яркой индивидуальностью украшает успех.

Вот потому-то я и не связала двух Штернов.

Да здравствует король!

В тот день вечером я была приглашена на ужин к Ранке и Давору Штернам. У них собиралась небольшая, но очень дружная компания: русский посол в Хорватии Эдуард Кузьмин, его жена Татьяна и я.

Я дружила и со Штернами, и с Кузьмиными. С каждым из них по-разному: Давор тепло относился ко мне (цитирую) потому, что я – русская, Ранка просто симпатизировала, с Эдуардом Кузьминым роднила общая любовь к Высоцкому и к поэзии вообще, а с Татьяной объединяла страсть ко всему красивому, истинно женскому.

Заказав по телефону цветы для Ранки в своём любимом цветочном магазине, я набрала номер Кузьминых, чтобы уточнить время: они, как меня предупредила накануне Татьяна, должны были заехать за мной по пути к Штернам.

Трубку сняла Татьяна.

– Привет, Танюш, ну вы когда за мной заедете? – лениво спросила я.

– А ты сегодняшних газет не читала? – ответила вопросом на вопрос Татьяна.

Не хотелось объяснять, что я газет вообще не читаю. Неприязнь к ним у меня осталась ещё со времён Советского Союза, когда передовицы ведущих СМИ изобиловали подробными отчётами о поголовье скота на душу населения и данными о рекордных тоннах угля, добываемых героями-шахтёрами Донбасса. Поэтому я просто сказала:

– Нет. А что?

– Мы с Эдиком думаем, что они вообще отменят ужин, – скорбным голосом возвестила Татьяна и тут же перешла к делу. – В сегодняшней газете, точно не помню в какой, такая ужасная статья о Даворе вышла… Эдик говорит, что это чудовищно! Такая грязь, такая ложь, такие инсинуации! А самое страшное: почти на всю страницу фотография их дворца в Сельцах… Нет-нет, они определённо отменят ужин, – тяжко вздохнула Татьяна.

– Таня, – взорвалась я, – какой дворец?! У них самый обыкновенный дом, я там несколько раз была. Какой дворец?! С чего ты взяла?! Это дом Ранкиных родителей, Давор с Ранкой его просто достроили. При чём здесь дворец?! – уже почти кричала я в трубку.

– Ну, я не знаю, – смутилась Татьяна, – знаешь, там в газете это всё очень на дворец смахивает.

«Надо же, какой стервец фотогеничный», – с некоторой завистью к хитрюге-дому, прикинувшемуся царскими хоромами, подумала я. Сама-то я в последнее время фотогеничностью не отличалась, в отличие от мерзопакостного строения.

– Наташ, – вкрадчиво начала Татьяна, – может, им позвонить? Вот и Эдик тоже думает, что неплохо было бы позвонить под каким-нибудь предлогом. А то, сама понимаешь, приедем, а там…

– Да, – почти сразу же согласилась я. – Может, ты и права, надо, пожалуй, позвонить.

– Ну, ты, значит, позвонишь? – с надеждой переспросила Татьяна.

– Позвоню, – решительно ответила я и, наспех простившись с подругой, тут же набрала домашний номер Штернов.

– Алё! – сняла трубку Ранка.

– Привет! – деланно-весело защебетала я.

– Привет! – тёплым голосом, лишённым какого бы то ни было волнения, отозвалась Ранка. – У вас всё в порядке? А то мы вас вечером ждём.

– Да-да, – начала я, – у нас всё хорошо… Мне только что Таня Кузьмина звонила, просила вам позвонить, уточнить время.

– Как всегда, в восемь, – всё тем же секси-голосом безмятежно изрекла Ранка. – Пока-пока.

Разговор был окончен.

Я вновь набрала Татьянин номер.

– Слушаю, – тут же сорвала трубку Татьяна.

– Танюш, они нас ждут! – радостно сообщила я.

– Отлично! – обрадовалась подруга. – Тогда мы заедем за тобой без пятнадцати восемь. Хорошо?

– Хорошо! – с готовностью согласилась я и пошла собираться.

Без пятнадцати восемь я усаживалась в их посольскую машину, а двадцать минут спустя Эдик, Таня и я входили в гостеприимный дом Штернов. Раздевшись внизу, мы поднялись на второй этаж и удобно расположились в креслах их просторной гостиной.

Первое, что мне бросилось в глаза, это атмосфера в доме, спокойная и тёплая. Играла тихая музыка. По комнатам, заканчивая последние приготовления, скользила Ранка. А с упоением напевающий себе что-то под нос Давор сосредоточенно откупоривал бутылки.

Потом, сидя за столом, мы вовсю травили анекдоты, а после ужина приступили к караоке, разделившись на две команды. Одну составили мы с Эдуардом, другую – Татьяна с Давором. Ранка предпочла не участвовать в этом сомнительном предприятии.

О статье не было сказано ни речи.

Где-то около часа ночи мы наконец простились с радушными хозяевами и сели в машину. Эдуард повторил шофёру мой адрес, машина тронулась.

Ехали мы молча. Я первая нарушила затянувшееся молчание. Повернувшись к Татьяне, с которой мы сидели вместе на заднем сиденье, я тихо обронила:

– Видела?

– Видела, – отозвалась Татьяна.

– Значит, не перевелись ещё настоящие мужики на земле?

– Не перевелись… – вздохнула подруга.

На следующий день утром я написала новое стихотворение. В правом верхнем углу страницы курсивом стояло: Давору Штерну.

Вот это стихотворение.

 
Пронёсся слух и подтверждён толпой,
Что, дескать, мёртв король.
Да здравствует другой!
Дни нижутся упрямой чередой,
Столетья пробегают впопыхах,
И новый вновь, едва бразды правления
                                                         приняв, —
Увы и ах! Опять другой. Другой в который
                                                            раз.
Как много новых про запас!
И клич летит крылатою стрелой,
И стон стоит: да здравствует другой!
 

Прошли годы… Теперь у Давора всё хорошо. Надеюсь, так будет и впредь.

Ну что же… ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!

Актриса

Мы летели в Таганрог, родной город А. П. Чехова. Мы – это две Наталии: Наталия-Наталия и Наталия-Наташа. Первой была Н. Джорджевич, второй – я.

В Таганроге, очаровательном южном городке, раскинувшемся на берегах Азовского моря, впервые проводился Международный театральный фестиваль имени великой русской актрисы Фаины Георгиевны Раневской.

Летели мы туда с нашим моноспектаклем. Моноспектакль, в лице Наталии Джорджевич, полулежал рядом со мной в аэрофлотовском кресле и крепко спал.

Я посматривала на спящую безмятежным сном Наталию и вспоминала…

…Загребская презентация моего нового сборника стихов в удивительном переводе Луко Палетака… Толпа народа… Поздравления… Затем мой отъезд в Москву… Возвращение… И Наталиин звонок.

На следующий день Наталия уже сидела у меня дома и подробно рассказывала о том, что сделала инсценировку «Вишнёвого сада» Чехова, что сыграть Раневскую – её давняя мечта, что она это задумала как моноспектакль, что она прочла мою новую книжку «Персты прозренья» и хотела бы в своём спектакле, если я, конечно, не возражаю, использовать несколько моих стихотворений, которые, по её словам, великолепно ложились на образ Раневской.

Я, конечно, не возражала и даже пообещала урегулировать с издательством вопрос, касающийся авторских прав. Но это было далеко не самым глупым моим обещанием. Гораздо глупее было то, что я тут же предложила молодой актрисе, не имевшей на тот момент режиссёра, заглянуть к ней как-нибудь на репетицию, посмотреть и, если будет нужно, даже помочь.

Это «заглянуть как-нибудь» произошло уже через десять дней после нашей с ней встречи.

…В 35-градусную жару я сидела в душном амфитеатре «И т. д.» и внимательно следила за Наталией. Вначале я была всего лишь пассивным наблюдателем, затем невольно включилась в работу. Три часа пролетели незаметно.

Вышли мы с ней из театра поздно вечером. Взмокшие, измученные жарой и усталостью, мы медленно шли по направлению к стоянке такси. Вдруг я спросила её:

– Ну, как вы себя теперь чувствуете? Немножко увереннее?

Лицо актрисы озарилось благодарной улыбкой:

– Намного! Намного! Теперь я чувствую, что я это смогу!.. – взволнованно зачастила она.

– Ничего-ничего, – абсолютно неожиданно для самой себя произнесла я. – Мы с вами как следует поработаем, до осени ещё время есть. Всё будет хорошо!

Язык мой – враг мой! Никто меня за него не тянул! Никто, кроме меня самой.

Так началась наша совместная работа. В течение трёх с половиной месяцев, через день, Наталия приходила ко мне. На маленькой, огороженной книгами импровизированной сцене моей просторной гостиной шли наши репетиции.

Теперь, после своего собственного режиссёрского опыта, я чувствую неодолимую потребность глубоко поклониться всем представителям этой воистину героической профессии.

Режиссёры! Вы напрямую идёте в рай! Ибо после земного пекла с нами, актёрами, ваше место по праву там!

Кто сказал, что в аду девять кругов? В нашем случае их было девяносто девять. А путь туда проложила я сама, поставив перед актрисой почти неразрешимую задачу. Свою трактовку образа Раневской я объяснила ей следующим образом:

– Наталия, запомни, всё, что происходит с тобой, происходит в ночь перед смертной казнью. На следующий день вишнёвый сад будет вырублен. Вместе с его жизнью заканчивается твоя. С завтрашнего дня для тебя начинается новая жизнь, если это вообще можно назвать жизнью, ибо это агония, и то – мучительная. И запомни вот ещё что! Перед началом спектакля ты должна войти в состояние, предшествующее нервному срыву, а срыв у тебя должен произойти перед зрителями во время спектакля. Поняла?

И с этого момента началось!..

Это была борьба Давида и Голиафа! Или, лучше сказать, мы походили с ней на двух анаконд, закрытых в одной стеклянной банке.

…Были слёзы, обиды, оскорбления! Каждая новая сцена – и всё по новой! Кровь и нервы! Одним словом, нормальная работа режиссёра с актёром.

Потом премьера в Загребе. Успех. Затем приглашение на фестиваль в Таганрог.

«Через десять минут мы прибываем в город Таганрог…» – раздался в салоне самолёта приятный голос командира корабля.

Сказано – сделано! Точно через десять минут наш воздушный лайнер совершил мягкую посадку в городе Таганроге, а ещё через пятнадцать минут мы с Наталией знакомились со встречающим нас молодым симпатичным служащим таганрогской мэрии.

К нам, как к единственным представителям дальнего зарубежья (как мы потом узнали, на фестиваль в основном съехались театры из бывших республик Советского Союза), прикрепили не только обаятельного сотрудника мэрии, но и белый «ауди» с пышной блондинкой за рулём.

Впоследствии на все фестивальные спектакли мы с Наталией будем ездить на своём персональном «ауди», равно как и жюри на своём «мерседесе», остальные участники будут довольствоваться общим автобусом.

Через полчаса мы уже были в гостинице. В качестве особо важных гостей нас в ресторане определили за один стол с членами жюри. Едва распаковав чемоданы и слегка освежившись, мы поспешили на обед. За большим круглым столом уже сидели председатель жюри Евгений Стеблов (этого прекрасного актёра я узнала сразу) и какая-то отдалённо знакомая мне миловидная женщина.

– Здравствуйте, Наташа, – обратилась ко мне миловидная женщина. – Вы меня не помните? Мы с вами вместе в ГИТИСе учились. Только вы на актёрском, а я на театроведческом. Меня Таней зовут, – добавила моя бывшая однокашница, а ныне уважаемый член жюри.

Я радостно обняла её, поздоровалась со Стебловым, представила Наталию и села за стол. Наталия устроилась рядом со мной.

– А я вас очень хорошо помню, но, конечно, по экрану, – обратился ко мне Стеблов. – Очень приятно познакомиться, очень приятно. А это, – повернулся он к Наталии, – ваша актриса?

– Да, – с достоинством ответила я. – Моя Раневская!

На прозвучавшее «Раневская» Наталия гордо вскинула голову и глубоко вздохнула.

– Ну-ну… Весьма интересно будет посмотреть вашу работу. Это моноспектакль, в основу которого лёг чеховский «Вишнёвый сад», если я не ошибаюсь? – улыбнулся председатель международного жюри и как-то странно взглянул на Наталию, представлявшую собой некое подобие Пеппи Длинного Чулка в своих балетках, экстракоротком мини, с волосами, собранными в два длинных хвоста по обеим сторонам узкого подросткового лица.

После обеда, сопровождавшегося лёгким, непринуждённым разговором, мы распрощались и разошлись по своим номерам.

Вечером того же дня мы вместе с членами жюри, участниками и зрителями были на открытии фестиваля, на его первом спектакле. Этот спектакль, впрочем, как и все последующие, проходил на сцене Таганрогского драматического театра имени А. П. Чехова.

«Вот и ладненько, – думала я, аплодируя выходившим на поклон актёрам. – Театр имени Чехова. Нам и карты в руки!»

Но человек предполагает, а Бог располагает. Сцена Чеховского театра оказалась слишком большой для моноспектакля, требующего камерной атмосферы, поэтому наше выступление было решено перенести в Дом-музей Чехова, в гостиную, в которой по вечерам собиралась дружная семья Чеховых, по которой бегал маленький Антоша и стены которой так много помнили.

Утром накануне спектакля из гостиной вынесли хрупкий старинный диванчик и заменили его устойчивым кожаным из реквизита театра. По обе стороны импровизированной сцены установили рефлекторы. Напротив поставили два ряда стульев, в общей сложности 40 мест. Пригласительные билеты на спектакль получили немногие. Журналисты брали дом-музей штурмом.

Я стояла в коридоре наискосок от «сцены» и наблюдала за зрителями, постепенно занимавшими свои места. Последними вошли Таня Никитина и Евгений Стеблов. Они сели в первом ряду совсем с краю.

Спектакль начался. Я внимательно следила за Наталией, зная, что она не выпускает меня из виду, каким-то удивительным образом чувствуя мою малейшую реакцию, ощущая моё неудовлетворение или, напротив, одобрение…

– Фирс! – резко выкрикнула Наталия, обращаясь к мнимому Фирсу, как бы появившемуся за спиной Стеблова.

Стеблов вначале замер, затем отодвинулся в сторону вместе со стулом, чтобы пропустить того самого Фирса, и лишь только потом оглянулся. Фирса не было, его и не должно было быть, но Наталиин актёрский посыл был настолько убедителен, что даже опытный Стеблов поверил в существование старика Фирса. Во второй раз произошло то же самое, но только теперь это был не Фирс, а Петя Трофимов. И опять Евгений Стеблов попытался пропустить на сей раз уже несуществующего Петю.

В зале-гостиной царила полная тишина. Спектакль шёл на хорватском языке. Это никому не мешало.

Последняя Наталиина реплика. И полная тишина, длившаяся вечность…

Я закрыла глаза… А затем разразился шквал аплодисментов. Потом были интервью, цветы и комплименты…

Я стояла в стороне и наблюдала за Наталией, позирующей для какого-то глянцевого журнала, когда ко мне подошёл Стеблов.

– Наташа, – задумчиво начал он, – я только одного не могу понять – откуда в этом ребёнке такая страсть! Честно говоря, когда я её в первый раз увидел, вы меня простите, но довольно сложно было связать того подростка в гольфах с тем, что происходило сегодня на сцене, – развёл руками Евгений Стеблов.

Я вгляделась в его бездонные серые глаза, а затем произнесла только одно слово: «Актриса», – подумав про себя: «И сотворил Бог актрису… А я ему в этом немного помогла».

Welcome to the club!

Театр готовился к постановке новой оперы. Это была опера великого русского композитора Дмитрия Шостаковича «Катерина Измайлова». Работа шла полным ходом. Роли были распределены, декорации запущены в производство, оркестр репетировал день и ночь. Место за дирижёрским пультом должен был занять маэстро Mладен Тарбук, поставить же «Катерину Измайлову» на священных досках Хорватского народного театра предстояло немецкому режиссёру Томасу Шульте.

Томас оказался профессионалом высшего класса, тут же взявшим бразды правления в свои руки. Ему, успешно ставившему на международных подмостках, не представляло особого труда снискать уважение актёрской дружины, а следовательно, заручиться её полной поддержкой.

Среднего роста, спортивного телосложения, с шёлковыми светлыми волосами и проницательными серыми глазами, он обладал поистине удивительным шармом.

Репетиции начинались рано утром, заканчивались поздно вечером. Никто не жаловался. Работать с Томасом было интересно. Вместе со всеми c утра пораньше я приходила в театр, усаживалась в сторонке, открывала партитуру, надевала очки и, вооружась красным карандашом, начинала свою редакторскую работу. Опера должна была звучать в оригинале, что значит – на русском.

По сути говоря, репетиции с режиссёром были всего лишь каплей в море той огромной работы, которую мне предстояло проделать. Гораздо больше времени я проводила с солистами в интервалах между репетициями: отрабатывала с ними произношение, без устали повторяя и повторяя одно и то же, исправляя, а затем повторяя вновь. Эта работа была невидима со стороны, но именно она давала желаемые результаты.

Я никогда не исправляла певцов на режиссёрских репетициях. Никогда не прерывала ту магическую связь между режиссёром и актёром, которая, по моему глубокому убеждению, и есть тот самый ключ к успеху. Я предпочитала оставаться невидимой.

Вероятно, как раз из-за этой «невидимости» Томас сразу же невзлюбил меня. Мрачно поглядывал он в мою сторону, определённо не понимая, ЧТО я здесь делаю и ЗАЧЕМ вообще я здесь. Ему, темпераментному, нервному, импульсивному, была совершенно непонятна моя молчаливая сдержанность, явно выводившая его из себя. Даже прозвище он мне дал весьма сомнительное – «миледи».

А после репетиций, когда все расходились по домам, я ещё долго оставалась в театре наедине с певцами, ибо моя работа по-настоящему начиналась именно в эти послерепетиционные часы.

Так проходили дни. Наконец наступил день долгожданного прогона.

Я сидела в середине первого ряда зрительного зала. Передо мной на изящном пюпитре, донельзя испещрённая пометками красным карандашом, лежала партитура, освещённая сверху маленькой лампочкой. Рядом – небольшой столик, на столике – недопитый стакан чая. В зале царил уютный полумрак. Началась увертюра. Удивительно слаженно звучал оркестр. Наконец занавес пошёл вверх. Я взялась за карандаш и максимально напрягла слух, чтобы не пропустить ни малейшей неточности в произношении моих подопечных.

…Всё идёт хорошо. Льётся со сцены истинно русская речь, мягкая, певучая… И вдруг! Я с ужасом понимаю, что один из солистов, тот самый, с которым я изо дня в день гробила своё здоровье, поёт на каком-то незнакомом, тарабарском языке, не имеющем ничего общего с русским…

До сих пор не могу себе объяснить, как это всё произошло… Я только помню, как я вскочила со своего места. Хрупкий пюпитр вначале покосился, затем стал заваливаться в левую сторону и наконец с грохотом упал, увлекая за собой многострадальную партитуру.

– Сколько можно-оо!.. – заорала я вдруг не своим голосом. – Сколько можно кровь пи-ить! Сколько можно издеваться!!! Как вам ещё объяснять прикажете, тупица?!

В ответ певец испуганно попятился, ненароком перевернул стоявший сзади стул и боком сполз на пол.

А у себя за спиной я услышала громкие аплодисменты и торжествующие крики: «Браво! Браво, Наташа! Браво!!!»

Это был Томас. Я повернулась к нему и растерянно улыбнулась.

Через несколько секунд он уже стоял передо мной и, прямо глядя мне в глаза, крепко держал меня за плечи своими лидерскими руками.

– Браво! – ещё раз повторил он.

И это «Браво!» было больше, нежели «браво». Это было: «Welcome to the club!»

В тот день на прогоне «Катерины Измайловой» Великий Мастер Томас Шульте принимал меня в одно из самых таинственных братств на свете, братство под названием ТЕАТР, членом которого я была уже много-много лет. Только он этого не знал. Милый Томас!