Текст книги "Дихтерина"

Кумбель

 
теплой землей, мягкой травой
в камень, на жесткий снег
сине-лиловое над головой
как неподвижный бег
и от земли в воздух крутой
лезвием забытья
выслушать мокрой метели вой
голос ее нытья
там выше воя и выше нытья
неописуемый свет
жизнь на другой стороне бытия
где и травы нет
 

Раньше я думала, что все люди это я. Так же впадают в прострацию, когда никто и ничто не интересно. Пытаешься что-то понять, не понимая, что ты хочешь понять. Напряженно работаешь ни над чем. Так и ходила по улицам выключенная, едва не попадая под машины. Мелькали мысли о самоубийстве, но в момент наибольшего запада, выйдя утром из дома, неожиданно становилась бешено счастливой, ощутив, как прекрасен ветер. Растворялась в воздухе. Или в вагоне метро долго, неотступно смотрела в пол, и вдруг становилась этим полом. Совсем не фигурально. Я действительно была пыльным, заплеванным полом с закатившейся бутылкой под сиденьем. Чем уж так особо принципиально отличаюсь я от этого богом забытого существа? Разве что большей подвижностью. Можно, конечно, сказать, что понимала про него самое важное, его, например, усталость, но лучше не говорить, потому что «понимать» не совсем то слово. (Какая усталость у пола – смешно, ты в женскую хрень залетела. Но тем не менее.)

Кажется, тогда пришло мне в голову, что «понимаешь», в любом смысле, только то, чему являешься подобным. Если ты углерод и вода, то ничего кроме углерода и воды тебе недоступно. В этом принципиально непреодолимая граница познания. Поэтому в космосе мы даже не можем поставить задачу, не о чем, только о малой его части, ведь в нем не только углерод и вода, ну, метан, наконец, ну, железо… Про другие культуры уж не говорю. Другая культура – тот же космос.

Да что там другая культура. А люди рядом с тобой?

Только в экспедиции я начала осознавать, что есть люди другие, да, пожалуй, что и все – другие. Среди моих знакомых – люди-стрелы, люди-трубы, люди-баобабы.

Человек-стрела, но стрела эта застряла непонятно даже в чем – Артур. Гордый, да, гордый, но гордостью странной. Как будто себе постоянно внушает: «велик». «Велик я и мудр, а козявки большое не видят».

Про случай тот. Разомлела от бани, устала, вот и сидела. А этот. Я к нему как к другу, почти что любя. Скорее в эту минуту я в нем человека открыла, и вдруг. Вообще-то правда, если кого ощущаешь как место пустое, то не лезь, не насилуй себя. Хуже будет.

А труба? – Наша Диана. Что вошло, то и вышло. А? Разве не так?

Баобаб – он на сто километров один. Ну, конечно, Шаров. Как узнал, что я была альпинисткой, предложил на вершину сходить. Раз сходили, другой – и походы серьезнее стали.

Самый, самый, конечно, Кумбель. Река и долина ее так назывались. Чаще шли мы в такие маршруты, на которых когда-то Шар побывал. Но Кумбель был ему неизвестен. Только мечтой оставался, вот мы и пошли.

В воскресенье в июле решили задачу мы с ним.

Выходим из дома – и вниз. С нами собаки: Лаиш и Серый.

* * *

Собаки нашего приюта – это отдельный рассказ.

Как-то давно, по приезде, утром пошла причесаться на камни. Со мною Степан. Сначала зарядка – руками машу. И что спутник? Тоже чем-то махать? На прямой плагиат только политик способен, да еще журналист. Ну, тех-то специально готовят. Степа умнее, хотя инвалид: лапу заднюю где-то утратил. Степа, хотя и овчар, но цветом и мордой в лису. Вечно с улыбкой. Никак не пойму, неужто он с кем-то подрался и ногу в бою потерял? Или недобрые люди стреляли? Но сердце собачье смутить не смогли, Степан – сама доброта и почти человек.

Итак, утром Степа со мною зарядку, потягушки с поднятием зада, бег с приседаньем, скачками, быстрою сменою хода, пусть пару раз равновесье терял и, шатаясь, валился. Всё это тихо, чтоб не тревожить, без лая, лишь бы участье принять. Но вот я присела, достала расческу и волосы распустила. Что же Степан? Всё он понял. Присел и начал вылизывать шерсть там, где она не совсем совершенство.

Степа исчез очень быстро, ранней весной. Кто-то сказал, у озера труп, у дороги.

Судьба всех собак в экспедиции просто трагична. Погибали одна за другой. Дорога-то рядом, а машин не настолько, чтоб пес попривык, но достаточно много, чтоб в неравной борьбе с этим чудищем жутким погибнуть.

Так цивилизации дети плодами ее же незримо, едва и заметно, себя начинают морить. Но собак наших жалко.

Наши собаки собак казахстанских приятней. Наши собаки собак всей долины милей. Серый – обычный собак с выражением морды такой, как бывает у очень унылых людей. Маневр: трусцой, вполубок, как будто к тебе – ничего, носом в землю уткнуться, а глазом исподлобья виниться и робко проситься в друзья. Серый – пёс comme il faut, такой, как чаще всего ты встречаешь на улице разных овчарок. Чуть коричнев, чуть сер, да и с черной полоской спина не совсем уж черна.

Не то наш Лаиш. Царственный зверь, бродячий философ. Чувство достоинства, силы, и к людям, как к младшим, щенкам – снисхожденье, готовность дурашкам помочь. Черный, огромный, с длинной густейшею шерстью. Черной даже кожу найдешь, если сможешь добраться сквозь шерсть до нее. Выражение морды: чуть вздернутый нос и спокойная каменность взгляда, ну, чем не Сократ изваянный. Я считаю Лаиша другом, думаю, он мне отвечает взаимностью. Вот какая была с ним история.

Здесь появившись в апреле, все ночи я слушала вой. Сверху он шел, там звездочеты казахские жили. Собак сколько было у них, не считала. Чуть рассветет, а раньше чего и ложиться, послышится вой. Отвернуть занавеску, взглянуть – только белый туман, и в разрывах то арча прочернеет, то камень. Кажется, не живая собака, а дух волкодава не может очнуться от страшных видений, которыми совесть жестоко терзает убийцу. Под вопль этот вспомнить хорошее сложно, а как без хорошего можно уснуть?

Кончилось тем, что в узком проходе между дверей корпуса главного появился Лаиш. Занял почти все пространство. Лежит неподвижно, а чуть кто за ручку входную снаружи возьмется, Лаиш оживет на секунду, голову чуть приподнимет и снова уронит – и так много дней. Запах тяжелый пошел, а если дверь приоткрытой оставить, черную тьму осветить, приглядевшись в то место, где смотрят больные глаза, увидишь за ухом…, но лучше быстро дверь отпустить. Как-то кого-то спросила «доколе, может… – ружье-то ведь есть». Дурочкой, глупой, москвичкой, да, вот, истеричкой, не зря все считали. Никто отвечать мне не думал. Что же Лаиш? Да вот он, не рядом, но чуть вдалеке.

Причину раненья Лаиша узнала потом. Влюбился без памяти в сучку верхних казахских друзей. Вот те собачищи, свое защищая, всей дружной командой сражались с Лаишем одним. Без помощи нашей он выжил, вылежал жизнь, как Черный Рыцарь былого.

Грех говоренья, грех сотрясенья пустыми словами – грех безусловный, но убийство задумать, уж это полною мерой.

Чувство вины, видно, понял Лаиш многоумный. Стал он меня привечать. Однажды на дальней прогулке рядом со мною возник. С этих пор часто ходит со мною. Мы дружим.

Но вернемся к долине Кумбеля.

Июль, пять утра. Вниз травою до озера, после – медленно, медленно вверх. На небе небесная кротость и солнце – лев укрощенный – не жарит, а веет теплом. Только налево свернули – ни неба, ни солнца. Тучи на плечи – туман. Так незаметно к полудню попали в гор окруженье, что цирком зовется. Циркачка-вершина ну метров на десять всего и повыше плечей, на которых стоит. А плечи чуть-чуть не сомкнулись за нами, так кругло вокруг обошли. Мокрый снег лепит в морды, собачьи, людские – что ему.

Слева вползаем наверх, так к дому поближе. Собаки – конечно, Лаиш предводитель – наверх не полезли, остановились и тихо на склоне легли. Вниз за хребет посмотрев, Шар недовольно лицо удлиняет. Нет. Это не то. Спустились к собакам и вместе траверсом вправо пошли.

Пока что усталости нет, неудобство от темной погоды. На правом плече оказались легко. То ли так в котловане всегда, то ли здесь высота и слегка высотой опьяненье.

Мне страшно в горах никогда не бывало. Все чувства вбирала тревога, хватит ли сил. В обморок падала, просто идти не могла. Но теперь я другая, ведь здесь я живу так давно, что горы своими считаю.

Что за маршрут, я не знала, но Шар, Шар надежней стены. Я по сравнению с ним не пол-Шара, не четверть, а одна 256-я. Сегодня мне кажется, что шла я тогда, как овца на закланье, себя не считая ни жертвой, ни даже овцой. Траверсом склон подрезая, конечно, лавина могла, но возможность в уме промелькнула, а чувств никаких.

Вот мы на хребте, правее циркачки. Что впереди, не заботит. Ведь видимость ноль. Упадем, ну и что. Эйфория. И в этот момент будто пришло разрешенье горы: туман осветился. Все дурное в солнечной взвеси исчезло. Пройдем.

Прочь от циркачки идем по хребту, то есть снег по колено, а слева держась за карниз, как за перила.

Отсюда шагнуть за хребет одному – а мы без веревки – почти так, как в воздух упасть с самолета. Не место ни мыслям, ни чувствам. Вот я, вот сюда мне надо шагнуть. Вверяешься Богу, Судьбе или тому, кто поближе.

Из котлована шагнула наружу. Ослепла, в режим автомата вошла.

Что помню сейчас? – Белизна. Белизна без изъяна. Белизна – совершенство, как вечность, как смерть. За это нельзя ухватиться – течет. Трудно ногам удержаться – ползет. Видеть почти невозможно – слезы, и лишни очки. Все смешано с Солнцем. Стужа с жарой, ослепленье со счастьем.

Бояться? Но нет впереди ничего, ни горя, ни тьмы.

Шар пускает снежок, тот улетает, скрываясь из виду метрах в шести. Спуск начинаем. Идем серпантином, и Шар впереди исчезает так часто, что надо спешить. Снег не вода, не утонем, и крутизна не обрыв, слава Богу. Спустились.

Морена. Сначала камень и лед, потом потекло. Передышка. Назад поглядим. Ого. Наши следы почти что коснулись колонны седого, открытого льда. Как мы остались в живых? Провиденье. Оно оставляет нас дальше пожить, для чего? То ль бедолаг не заметив, то ли, напротив, строго блюдя Свой Закон. Ну что же, спасибо. Подарок оценим потом. Теперь нам бы к дому.

Уж это Кумбель, уж Кумбель, так Кумбель. Скалы рыхлые, будто здесь взрывотехник работал. И река. На широкой морене сначала чуть бегут ручейки, сливаясь, потом расходясь, исчезая под лед, и вот небольшая речушка-ребенок, волчонок, покусать норовящий ботинок без смысла.

Так примерно шагали часов до пяти. Здесь уж девочки-речки не видно. Тут девушка с юным упорством, то ли колдуя, то ли в скверный характер войдя, рушит, ревет и убить, попадись, обещает. Ткнется в берег отвесный – ку-ку, нам опять переправа. Если же берег и тот вертикален, лезем, кандальники, вверх, хоть это не просто. Чавкает грязь под ногой и вместе с тобою к низу ползет. Взяться за камень не думай. Это не камень, а симулякр, остаток скалы-развалюхи, только дотронься, он в реку тебя унесет. Главное – зрению не доверяй. Что видишь, то только глазами и трогай. Вцепись зорким глазом, а рук не протягивай, цыц.

Солнце не в радость, его нам не надо. Скалы – не скалы, а рухлядь для самоубийц. Ну а девушка стала ведьмой, ведуньей, бессмертной. Мощной дланью ворочает бульники лихо. Как кулаком упрется в ботинок, ревет и мимо летит. И летит, и летит в бесконечность, мокрою пылью кидая нежданно в глаза.

Переправа, – вверх. Переправа, – вверх. Лезем наверх второй, третий, десятый раз. Не до счету.

Рев снизу. Это рев кипящей плоти земной. Нет ей меры, нет имени так, чтоб понятно.

Какая колдунья, смешно. – Стихия, кипящий котел. Какая река? не течет, не играет. Ни камней, ни воды – ничего. Белая – белее вершинных снегов, белее белого цвета. Бесплотна? Плотнее летящего поезда лба.

Наконец, берег правый расширился, стал проходим. Река сама по себе, ей нет дела до нас, ну и славно. Если б силы остались…

Что же Шар? Может, блаженствует? Вряд ли. Бодро шагает шагах в двадцати. Конечно, его я держу. Не может он бросить и быстро домой побежать. Наверно, ругает себя, что связался. Но по виду не скажешь. Надежней стены, но и как на стене, я на нем ничего не читаю. Кроме надписей: «Опасно», «Шагай», «Подожди».

Около девяти мост показался. Всё. Дела нам нет до реки. Мы на твердой земле. Мы с людьми, хоть людей и не видно пока. Шар впереди, ногами одна за другую цепляясь. Как мои ноги идут, мне не понять. Вверх ведь часа полтора, в темноте, без сознанья, на автопилоте. Полтора часа вне жизни.

Последнее

Коля однажды сказал про Шара – он прост. В два счета его вычисляю, сказал.

Мне же Шар кажется только по виду понятным. Делает то, что полезно, правильных мыслей вагон, и вагон – на виду.

А работа? Каждое утро включает чуть свет телескоп. Каждое утро все, что тот пишет, внесет, заприходует, вдвинет. Я же не верю, что можно науку железке доверить. Бог нам судья. Но Шар. Сам он себя не всегда понимает, от этого больно. Душа, да, душа не прозрачна. Рационален он только в каждый текущий момент, но время, время другое покажет: действует чаще себе же во вред.

Не хочу я сказать, что кто-то при жизни сумел себя осознать до конца. Но целое море встречала людей шарообразных. Кажется, говорят-поступают не просто понятно, а так, как и все. Но нескольких дней вам хватит почувствовать бездну, опасность, подвох.

Первопричина, исток его неудач, даже провала – то, что вокруг. Цивилизация вся, – что говорить о приюте, – идет к окончанью. Любви нет нигде, нет служенья, и вот, – безучастья холодные волны рождают жестокость и ржавую воду вражды, а уж та все разрушит. Тут ничем не поможешь. Страсть Шара к порядку бесплодна, Хаос ее поглощает, как воду песок. Бедный, бедный наш Шар, мы его погубили.

– Поликсена, дружок, слыхала, наш-то сегодня во сне лицо свое увидел. Ой, не к добру

– Ну, и что? Ну, помрет, велика беда.

– Да его-то Бог бережет. Не с ним, не с ним, с народом бедствие. Бедствие не знает, что творит, а мы не знаем, что с ним делать.

– Ну, помолись, Исидор, помолись за нас.

– Да помолиться можно, боюсь Ему не успеть. Поставлю Его в неловкое положение.

После того, как не раз и не два кумбели вдвоем одолели, Шар казался мне старшим родным. Довериться можно, а можно совсем не общаться. Он есть, это важно.

Да и что доверять? Событий не стало совсем. Вернее, событья, как ветры, придут и уйдут, и помнить зачем? Событья внутри? Обидит Людмила? Людмила не любит меня. Но я от нее не завишу и обиду обедом заем.

Нас так мало, что место – пустое. Пустая поляна. Пустые избушки на ней. И в избушках пустые, пустые дела.

Но Шар изменился ко мне. Как-то пришла, Шар мясо жует. Сразу мясо припрятал, не угостил. Шар ко мне изменился, не только по мясу.

Люди прощают любые грехи, но не грех отсутствия оных. Нет греха, и нет человека. Здесь не живу – я ни в ком и ни в чем не умею себя обнаружить. Вина ли моя, я не знаю. Общих проблем никаких. Нет общих мыслей. Что я здесь делаю? Что вообще я делаю в этой жизни? Я родилась зеркалом. Всё во мне отразилось, я ни во что не вошла.

Хорошо, я не та и не то это место. Ловушка? Соблазнилась-то чем? Мир, спокойствие, а красота? Всё в избытке. Именно мне, так казалось, только и нужно смотреть, размышлять, не спешить. Это и было приманкой. И что? Мало. Чувствую, мир где-то там – и глубок, и огромен, и пестр. В изоляции я, на горе, как на острове, воздуха волны не приносят желанных вестей. Наш волшебный остров, где дела всех людей – копошенье. Время, пространство касаются стен неподвижных. Нет их внутри. Внутри тишина.

А как же насельники наши, как они? Была бы работа, пусть не такая, как труд сундуков вдохновенный, но просто работа с понятной и длящейся целью. Была бы работа, иначе б все было.

Мы на горке, как мелкие капли дождя. А в капле то же, что там, в долине, в Москве иль в Сибири.

Откуда здесь пьянство, откуда безделья занос и семеновский праздник безмерный?

То, что там в воздухе носится, в просторах степных растворяясь, здесь, в капле, виднее. Некуда деться от горстки своих. Всё известно, что будет, что было, что есть.

Чувство отсутствия чувств – вот заноза. В пустоту приплывает вражда. Человеку так много ведь надо, чтоб быть человеком. И первое – цель. Цель – работа, любовь, чтобы знать, что труд не игрушка. Ах, откуда нам цели набрать? На поляне какой, на болоте? Цель-идея. Цель-ласточка. Где?

Конечно, выход так прост, – уехать, вернуться домой. Но. Но что там ждет? Жизнь ведь сама прервала. (Так странно сегодня подумать-припомнить, год ведь жила, не услышав ни разу приемник. Что новости, ладно, но что-то услышать могла бы. А приемник рядом с кроватью стоял.)

Да, здесь спокойно, здесь тихо, читай, сколько можешь, гуляй, музыку слушай. А там? Все сначала.

Ловушка.

Зарядила свое: ловушка, ловушка. Если есть в этом месте прекрасном ловушка тебе – это ты. Честно: сама для себя ты ловушка, и приманка – твой собственный ложный покой.

Неужели в Москве по себе я так сильно скучала, – даже близких, друзей позабыла, ушла.

Да, теперь ты с собой непрерывно. Кроме встречи со снегом, чего ожидать? И как прежде на людей ты глядишь диковато, как на сцену, где пьеса, скучней не найти.

Оглядись. Нет здесь сцены – просто приют.

Небо уже в октябре призакрылось.

И что это такое? И как это такое? Облом, обвал, об лысый череп чем-то. Всё. Пошла черная проза жизни. Не жизни, обморочных заморочек.

Солнца нет. Серые, скучные, длинные, холодные горы. Редкостная пустота природы. При родах допущен страх смерти. Ребенок родился с изъяном. Отряхнули страх, остался прах. Земля – прах, слова – прах, – крах. И не вспомнить, что было другое. Теперь только серые, скучные люди, камни и снег. Каменные люди, из них сыплется песок, течет тонкими струями вода мыслей, темнота чувств копится в изгибах их каменных тел.

Конец бесконечен.

* * *

И вот зима. Вместе с огромной внезапной лавиной снега, что сыплет на нас каждый день, начинаюсь я новая. Стала я маленьким танком, шустро между камней и сугробов вверх иду неуклонно. Стала легким, спортивным самолетом, вниз от перевала к приюту 30 минут по прямой. Мускулы мои затяжелели, сухожилия окрепли, где та растерянная девочка, с открытым ртом внимавшая таянью снега.

И приходит Новый Год – праздник.

Сначала собранье. Ну, без собранья, без теоремы мы просто босячий приют.

Шар выступает. Он главный сегодня. Сначала про время, про вечность, потом про момент. Момент подходящий, сказал. Для чего? Черт его знает.

Наука для нас – это раз. А мы для науки – второе.

Теперь повседневность. «Увы мне, увы, – это Шар. – Чтоб броситься вверх на вершину науки нам что? Ну, конечно, мотор. Мотор наш не то что сломался, но клинит, дымит и не тпру. Хотя механизм весь в порядке: капот-фюзеляж и подъемная сила крыла. Кстати, о крыльях: несвежи».

Для Звездочетов метафора что? Пыльца. То, что не видно, не слышно, не нужно. Дремлют.

Вскочил тут ошпаренным гусем завхоз, тишайший наш, но вездесущий. Очень обидно, сказал Серафимыч, наши машины так людя́м представлять. Вот тут цифры. За год по первой только машиноездок больше десятков шести.

Что-то еще в оправданье бесцветно и гладко гундит. Все дремлют по-прежнему.

Но Роза вскочила. Крылья? Когда это крылья несвежие были? Да их сроду не брали, поскольку не может бюджет. Всего-то два раза, и оба хорошие куры попали. Роза волнуется, чуть не рыдает. Валя-друг тащит обратно на стул.

Диана встает. Сама красота. То, что в дыре человек пропадает, сейчас и для нас не заметно, не то что гостям. Безукоризненна. Над выпуклым лбом прическа такой высоты, что Людмила сглотнула слюну. Диана ручку налево, ручку направо, вытянет, нежно к сердцу прижмет. «Друзья, – басом, – что это нам не хватает чего? О чем наши споры? Стол нас ожидает давно. Отчет всех начальников принят. Кто за? – Единогласно».

Так собранье скатилось в трактир к накрытому загодя ряду столов. Праздник празднуют всюду: в трактире, в клубе, на рабочих местах. Шел он, наверно, неделю. Много людей незнакомых.

Вот Куляш. Кто привез ее? Царствует, наших насельников странных в ладошке сжимая. Пятый день левою пяткой пристукнет, правую выставит, потом ступни поменяет, как вроде танцует. Нижний животик тряхнется, верхние оба в трепет желейный войдут. Мужчинам нашим-ненашим как же ее не желать, «а что если что» отметая. Кажется, с каждым уже побывала, – пришпилив, забыла. Что она тянет протяжно? Песню тигрицы, если ту по-татарски научат.

А вот Вова. Вова у нас неделю уже отработал и у Люды пытался отбить жениха, пусть жених и женат. Ну и что, спросите. Ничего. «Вова мальчик из бедной семьи, и мама его не ласкала, на работе была», – так в экспедиции принято было за лемму.

А теорема? – Это сам Вова. В драных шортах, хоть ночью под тридцать мороз. Люда скажет: «Вовка, видела в пятницу, шел по поселку с Татьяной. Это ты девку брюхатить повел?»

Вова встанет, сядет, ляжет на пол, руки раскинет и всем сообщит: «Людка плюнула в душу».

Люда бросит платочек: «Утри». Вова вскочит, козлиное что-то споет, две струны на разбитой гитаре дернув три раза. Всем надоел. Наконец, Куляш удалось забияку в канонический вид урезонить и в темный сволочь уголок.

Так гуляли, гудели, плясали. Но веселье запомню не там.

Утром мороз небольшой после вьюги, и солнце. Дороги не видно, все занесло. Большая лопата фанерная – радость в руках, и пошло. На лопате плотного снега ломоть приподнять и кинуть в опушку дороги. Когда он рассыпан без точечки черной – вот кайф. Целый час вдоль дороги слагала поэму снегов. Нет, дворника счастье ни с чем не сравнимо, но только не в городе, нет.

А праздник идет, и где же он сядет?

В доме моем жил истопник дядя Леша. Тихий мужик. Жилистый, красный криво сидящей на шее худой головой. Как меня встретит на улице ль, в доме: «Здравствуй Наташа», остановится, что-то приветливо скажет, черной длинной рукою взмахнет, жестом слова уточняя. Улыбнется, а взгляд очень светлых глаз голубых неподвижен, словно в мысль он какую-то влез, а как выйти не знает.

И вот праздник шел и тащился и вял, а к нам поработать Виталик приехал. Виталик как Виталик, летом он был здесь не раз.

К вечеру дело клонилось, сидели за ужином. Тут дядя Леша вбегает с ножом, длинным, кухонным. Взгляд сумасшедший, и на Виталика. «А…а», крик. «Сволочь», и бац. Кто-то, кажется, Коля руку подставил, и нож только царапнул Виталику куртку, нам нервы попортил. Дядю Лешу схватили, связали, – больше водки ему не велено лить никогда.

Классовым чувством означил эту выходку мудрый Артур, белку так называя. После случая этого гости исчезли, и жизнь продолжали насельники снова одни.

Новый год окончен. 8 дней ему понадобилось, чтобы состариться. Яркое солнце и подо мной озеро – просто снежное поле. Через неделю уезжаю. Что меня ждет внизу? До тех пор, пока я не стала собой, я все еще часть тебя. Я не могу стать собою, пока часть меня – это ты. Нет никакой возможности нам не найти друг друга.

И вот самолет оторвался от земли. Последний раз на секунду в окошке снежные горы. Сердце ноет – там, в снегах, моя жизнь. Никогда у меня не будет с людьми таких открытых отношений. Никогда больше цветы, снег и скалы не будут любить меня с таким восторгом взаимности, с такой непосредственностью.

Здесь было время подумать, надеюсь, что стала умнее, но в сущности ни капли не изменилась. Ты – инвариант относительно событий жизни, меняешься, но так медленно, что сама не замечаешь. Твоя любовь мучительно затянется еще на десять лет. А может быть, она придумана, хотя бы процентов на сорок?…