Текст книги "Дихтерина"

Часть вторая
Средиземные сады

 
Твой ум не бог, но божеского помысла
Босые мысли по камням долгий путь идут
 

Les débuts
Начало

Непонятно, как это сделать, уехать так, чтобы нельзя было вернуться. Всю жизнь ты сбегала отовсюду в непредвиденный час, недолго томясь неподвижностью, садилась в самолет поезд автобус, и пожалуйста – дома. И только теперь подчинишься таким условиям, что легкомыслие исключается, сесть и уехать в любой момент не получится.

Меня ждет неизвестность, далекая, недобрая, и я, малодушно цепенея, погружаюсь в черную реку безвременья – здесь душа моя и полушки не стоит. Твердого бы чего-нибудь, точку какую-нибудь, но ни точки опоры, ни зацепки для взгляда, ничего длящегося дольше минуты. Я уплываю, прощайте.

Но все, что я предчувствовала, заранее переживая будущее, ни на йоту не приближается к правде одиночества на берегу Mediterranee. Года через четыре после возвращения мне приснился сон: я стою на берегу бескрайнего моря, а вокруг, ни в море, ни на земле – никого.

Сон. На самом деле народу хватает. Всё наш народ, из разных наших стран. Два толстяка, один из Молдавии, другой из Таджикистана – это начальство кафедры, две вершины руководящего треугольника. Худой азербайджанец, желчноватый грузин, погруженный в тоску по Родине и плохо понимающий по-русски, и, наконец, в треугольнике третья вершина, главная – заведующий кафедрой Генрих, степенный, малоподвижный армянин. Как ни придешь к нему на виллу по какому-нибудь бумажному делу, жена лепит пироги, а он спит. Теперь понимаю, что именно такой спящий зав. – лучшее, что может предложить природа коллективу нервных математиков.

Но я забегаю вперед. Африка. Что это? Это запах, поражающий тебя прямо на трапе самолета. Пахнет трава, непривычно, сильно, остро. Потом разгляжу на полях, в рощах, около дорог белые сочные луковицы аниса, этот запах я знала и дома. Других трав и деревьев не знаю имен. Разве что эвкалипты, но они позже будут цвести всюду пушистыми желтыми цветами, так похожими на мимозы.

В аэропорту, конечно, кое-что добавлено к запахам растений. Кто-то, где-то посыпал еду перцем и пряностями. Тонкие струи этих ароматов вплетаются в букет ошеломительно новый.

Субтильный мужчина, похожий на француза, грека, турка и дворника, улыбается: «Ça va?». Отвечаю «Ça va», но тут же перехожу в ведомство специально посланных своих.

Моя вилла стоит в центре городка, где через улицу главные магазины. Налево под навесом бочки с черными и зелеными маслинами, вот они-то и будут моей частой и самой любимой едой. Направо одноэтажный магазин, центральный и большой. Там всегда толпятся не меньше трех человек.

Всего в городе два магазина, они не похожи на наши. Ощущение легкости, несерьезности питания аборигенов. Такое впечатление, что местные, и вслед за ними мы питаемся перцем, батонами, узкими, длинными с пустотой в середине, и шоколадом, начиненным воздушным рисом. Батоны вкусные, шоколад того пуще, а перчить мне нечего. Разве что помидоры.

Овощи мы покупаем на рынке. Утром выходишь из дома, последние батиманы города – и тебя обнимает светящееся небо. Еще метров четыреста, и является, вереща и что-то выкрикивая, скопленье народа, куча-мала торговцев, товаров, фургончиков, на которых прибыли маршаны – не на верблюдах же им ездить – грязноватое и соблазнительное нагроможденье юбок, штанов, сумок, часов, мочалок, крючков. Ульем жужжит, гудит кипящим котлом, празднично клубится толпа. – Рынок это всегда праздник, маленькое первое мая, где незнакомцы и друзья перемешаны в сгусток жизненной силы.

Мне – овощи. Толстые мясистые помидоры, толстый зеленый лук и апельсины, апельсины, большие и маленькие, красные и желтые.

Наш народ ходит туда веселиться, чтобы потом засесть за работу. Мохер – вот символ веры и оправданье нашей жизни. Если день холодный, то самоделку на прохожем заметишь всегда, в глазах осталась нежно-оранжевая, цвета апельсиновой мякоти, кофта-полупальто из мохера с начесом. Чего только нет: шапка, пиджак, пальто, сумка и шаль. За два дня наша труженица натрикочет (tricoter – вязать) вам такую красоту, что только руками разведешь. Особенно популярна шаль, привычная вечерняя роскошь. Квадратных три метра усидчивая женщина изготовит за сутки. Это способ провезти домой больше лимита – распусти и получишь дополнительные мотки шерсти. Мужчины, приехавшие без жен, иногда тоже увлеченно вязали, правда, изделиями своими гордились тайно от всех.

Вы поняли уже, что Африка это не Тверь и не Ступино. Поэтому продолжим про Африку.

Mes étudiants
Мои студенты

Вот они. 20 пар глаз, горящих страстью к математике – хочется думать. Жгуче черных. Нет, один юноша с узким задумчивым лицом – обладатель зеленых, наподобие крыжовника, глаз. Говорят, так выглядят кабилы, коренное население Алжира.

Объяснив материал, пробую узнать, что понято. Ничего не понято. Объясняю другим способом – все те же горящие глаза. Пробую третий раз, бессильно умолкаю, подхожу к окну, гляжу на море. Оно волшебно спокойно, поворачиваюсь к аудитории, спрашиваю, что такое вот эта функция? Тишина длится, и, наконец, из глубины аудитории «un monstre». Все вместе хохочем. Ну, вот, первый выделенный юноша, Азиз, невысокий, не очень опрятный мальчик, похожий на добрую, смешливую маму пятерых детей. Я чувствую, что отношение его ко мне не испортится, даже если в группе что-то пойдет не так. Группа целиком мужская.

Группа с девочками выглядит более аристократично. Вообще, в Москве тоже, если нет девочек, то группа напоминает зверинец. Быстро среди мальчиков вылезают грубые отношения соперничества, не подумайте, что в учебе. Даже входить в такую аудиторию нельзя расслабленной, хотя все зависит от того, кто лидер. Как правило, это устойчивый середнячок, и он – не худший вариант, хотя рвения к учебе в аудитории не жди. Опасней насмешливый, возможно способный юноша со стремлением оттянуться совсем в другом месте. Тогда группа глуха и слепа ко всему доброму и вечному.

Здесь, конечно, другое. Во-первых, студент плохо подготовлен, и к тому же смотрит на меня как на диковинку, ведь женщин-преподавателей всего две-три на нашу нефтянку, то есть нефтяной институт. От того, какую оценку я поставлю в конце семестра, зависит распределение, а значит и материальное благополучие. Поэтому на контрольной никто не даст соседу списать, всеми силами отгораживаясь от него. Это уже рыночные отношения, здесь любовь к ближнему обязана, скромно потупив глаза, скрыться за горизонтом. Да и за текущую неуспеваемость студент мог загреметь в армию, воюющую тогда в Сахаре. Однажды на стене в коридоре вывесили результаты последней контрольной. Мой студент с неудовлетворительной оценкой, в толпе своих товарищей, не видя меня, говорил: «Я не хочу надевать высокие ботинки, не издевайся надо мной, мадам». В голосе звучала угроза.

Дома в это время шла кампания завышения оценок. За двойки беседа куратора курса с преподавателем в деканате, даже тройка не приветствовалась, нужны были четверки и пятерки. Начинался преддемократический маразм. Тут в Африке можно было не идти против совести. Но привычка свыше нам дана, и один интеллигентный преподаватель был выслан из страны алжирской администрацией за регулярное завышение оценок.

Девочки в группе химиков, – а это тебе не бурение, – разные, но одинаково старательные. Встретив одну после долгого перерыва, я увидела, что она тянется целоваться. И я поцеловала ее в щечку. Ведь мы, люди с полинезийских островов, не привыкли мелочиться. Она слегка коснулась меня щекой. Уж очень всерьез мы принимаем западный этикет.

Если посмотреть на моих студентов несколько сверху, то увидишь простосердечных, очень не богатых юношей. Девушек слишком мало, чтоб принимать их во внимание, но они производят впечатление большего благополучия, чистенькие, аккуратные, одетые по-европейски.

Никогда не видела толстых или даже упитанных молодых людей. После занятий на улицах часто встречаешь студентов, палочкой выковыривающих йогурт из крошечной коробочки. Одеты они, если прохладно, во что-то вроде накидки из мешковины, вязаную, нашу лыжную, шапочку с помпоном, и на ногах неизменные резиновые шлепанцы через палец. Зимой по большей части температура 10 градусов, однажды выпал снег, но часа через два растаял. Цыганское безразличие к холоду и голоду – это, наверно, культурный код номадов, голые ступни которых погружены в теплую шерсть верблюда.

Первый семестр давался с трудом. Все время уходило на подготовку к занятиям. Через две недели я знала всех в трех моих группах по имени-фамилии, отличать имя от фамилии я не умела. Например, Абу Азиз. И где что? Так что толку от этого получилось мало. Контакт вяло провисал. Тяжело врубалась в их магребский французский. Вопросы с места приходилось переспрашивать. Моя привычная требовательность, может быть, даже авторитарность, пробуксовывала.

И вот однажды случилось. Я подготовила контрольную, но группа выразила недовольство. Что они бормотали тихими голосами, я не понимала и – дрогнула. Собрала свои бумажонки и удалилась. Шла домой в аромате цветущих кустов под ласковым солнцем и ненавидела всё окружающее. Никак не могла остыть, дрожала от негодования, и редкие жгучие слезы вытекали из глаз – хорошо, никого не встретила.

Жаловалась заведующему, просила снять с меня группу. Он, как казалось, пошел мне навстречу, но вместо группы приладил к кафедральному письменному столу, будучи уверен, что женщину к студентам пускать нельзя. Пришло настоящее несчастье, когда по 4 часа я искала бумажку, только что мелькнувшую перед глазами. Боже, как я сочувствую нежным девушкам и юношам, всем включенным в безличную команду офисного планктона. Внимательное погружение в бессмысленность сделает из них инвалидов.

Попросила отпустить меня домой. Это шокировало, но ни что-либо решать, ни выступить с инициативой наш математический треугольник с избытком тупых углов не мог себе позволить. Я вернулась к преподаванию. Постепенно все утряслось и начало медленно раскручиваться в привычку. Я продолжала готовиться к занятиям, искала синонимы, учила слова для поощрения и поругания. Bien, конечно, можно произнести на тысячу ладов, но хотелось бы большей точности выражений.

La chaire et tout autour
На кафедре и около

Первые месяцы, когда преподавание было единственной моей заботой, не считая сложностей быта, русло дней так сузилось, что приходилось биться головой в каменные его берега. Необходим в таких обстоятельствах выход в другие леса, перелески, луга существования. Что-нибудь фантастическое, романтическое. Занялась стихами. Работа как работа. Начала:

 
Светало. Ранняя весна…
 

Я переносилась в Боброво. Март. Очень крепкий наст. Перед десятком изб большое выпуклое поле, падающее в кусты оврага. Вот эти утренние сумерки и есть моя настоящая африканская жизнь.

 
Светало. Ранняя весна
В иголки странно превращалась,
И осторожно начиналась,
Похрустывая, тишина.
Дома, не выставляя бревен,
Гнездились в густоте берез,
И между двух заснувших звёзд
Шёл к лесу путь, широк и чёрен.
В лесу кустарник тихо спал,
Укрытый воздухом лохматым,
И ствол стволу казался братом
И из тумана брата звал.
 

Жарко. Безвкусный закат бьется в деревянные жалюзи. А у меня март, молитвенная весна деревни Боброво.

Хотелось бы обойтись без романтизма, без «заснувших звезд», так, чтоб стихи выражали последнюю правду – я ведь математик, но переломить себя через коленку – распрощаться с жизнью. Поросенок должен визжать по-поросячьи.

Не знаю, насколько успешно, но я всегда борюсь с романтическими заносами. Как только художник касается мистики, его метафизический продукт становится, может быть, более привлекательным, но теряет твердость. Мистика – это уход из ясного сознания в туман неопределенности, и уход этот врачует травму, нанесенную ясностью.

На мой взгляд, сознание наше так мизерно, что затуманивать его нечестно. Оно и так, шаг в сторону – рождает чудищ. Доступная нам ясность сознания это лучшее достижение человечества. Романтизму, мистике не ведомы ни подлинные страсти, ни настоящая смерть. Пусть романтизм будет экзотикой, развлечением, но не соблазняет тысячи простецов.

Продолжаю. Травмирующая ясность – оксюморон? И всё же, живешь, живешь – и вдруг, о ужас, видишь, что все вокруг другие, не такие, как ты думала. Что делать? Как что? Напустить себе в голову туману мистики, или мистики с конфеткой – романтизма. Вот тебе и жизнь без травматизма.

Пусть чушь, но доля-то правды есть.

Ура! Наконец-то. Москва лаборанта в подарок на кафедру шлет.

Славный Славик теперь за столом восседает. Каждой бумажке свой уголок нашел и запомнил, воздал треугольнику почести – это работа. В школу вожатым пошел: так он исполнил завет руководства – каждый общественным делом обязан сиять. Я, например, просияла хористкой. Но Славику мало. Футболистом прослыл в команде быков или тигров, словом, самой великой в округе. Всё? Но кто же, но кто же Игорю, математику из Сибири, выдал, невидимый, пару рогов.

С жизнью каждый справляется, как может.

Славика поселили в квартиру «холостяков». Их трое: Алик, наш Славик и Вася. Из троицы, с точки зрения ясности сознания, на последнем месте Вася. Какая уж тут ясность, если он интеллигент.

Вася спокоен. В Союзе живет любимая жена, да хоть бы и не любимая – интеллигент не бывает заряжен сексом, как кассетная бомба травмирующими шариками. С ним можно разговаривать, но, как настоящий интеллектуал, он не следит за своей внешностью, и ест в больших количествах полезные лук и чеснок. Хорошо бы с ним беседовать через защитный экранчик. Васе, единственному, я читала свои стихи. Несколько дней он думал и выдал информацию: «Твои стихи никто читать не будет, потому что они слишком субъективны». Хорошо. Встретившись случайно с Васей, мы улыбаемся, шутим и часто смеемся. Так что Вася, пусть с недостатками, – свой.

Славик – такой гуттаперчивый, ласковый котик. Мне с ним хорошо. С точки зрения сознания? Сознание без знания – удобная вещь. Во-первых, ничего лишнего. Во-вторых, нет у тебя врагов, потому что всех ты понимаешь, и все тебя понимают. Славик поладит с любым крокодилом. Славик в пещеру циклопа войдет… и выйдет спокойно.

С первого знакомства я ставила их рядом: Славика и моего-немоего Юру, хотя внешне они противоположности. Юра о славе в искусстве мечтает, Славик о брюках удобных и вкусной еде, и сам он удобен, приятен – начальником станет отличным, хоть, может быть, в шайке воров. Ум невысокий, но плотный, и Бендера гены играют. Он свободен, предвзятости нет и следа. И меня тоже любит, как всех остальных.

Вот оно что. И Слава, и Юра от женщин любых без ума. Нет, точнее, они ювелиры высшего класса в оценке, огранке женских достоинств. В их руках женщина видит себя королевой, бесценной красавицей первой. Не это ль восторг?

А голос! Только по голосу есть основанье удачно найти жениха. Счастья не жди, если голос партнера козлиный. С резким голосом встреча даже в несчастье тебя не повергнет – большое. Как ни старайся, на козлиной руладе не вырастишь вечной любви. Голос козлиный рассудит, скомандует, толпы построит, но из чувств сострадательно-нежных вызовет разве что жалость, если слушаешь резкое блеянье несколько суток. Зато мягкий лидера голос не гору – гордыню осилит и козла и барана и дурня.

Про что это я? Да про Юру и Славика. Много лет я любила не Юру, а голос его, тающий не в ушах, а скорее в гортани, запредельно любимый голос мерещился мне в метро, автобусе, на улице. Он открывал мне всё самое тайное в любимом, до промелька какого-то образа, до нечаянного вздоха. Услышав этот голос, я забывала себя и жила неделю, если не месяц, придуманной мною для него жизнью, превращаясь в его тень.

Теперь, когда я вспоминаю звук его голоса, обнаруживаю, что он не всегда одинаковый. Первый – тот самый, и я в любой момент могу его, вообразив, услышать. Но есть еще и второй. Если вспомнить его голос в споре с кем-нибудь, просто в толпе, то это классический козлиный голос. Что делать? От правды не отгородишься.

Но Славик, если тембром козлиным и владел, то не использовал его – зачем ему надрываться. Он рожден для игры, для еды, для футбола. Да мало ли чем можно еще насладиться? Иной, плюнув, удовольствия столько получит, что другому хватило б на целую жизнь.

Время со Славиком проводить мне приятно. Ездили, вроде по делу, в Алжир. По-французски мой спутник ни-ни, но ему и не надо. Выскочит дядя арабский из лавочки, мол, просим, купите. Спутник спокойно: «Мерсюнчики, мы не возьмем». Дядя все понял, из экстаза вернулся, довольный пошел отдыхать.

Да, ведь в институтской футбольной команде наш секретарь кафедральный. Однажды при сильном скопленье народа шел матч эпохальный. Вячеслав в нападении. Внезапно с расстоянья в два шага кто-то пасует несчастному в голову. Самоотверженность – вот в чем нашего друга прекрасное свойство. Точным движеньем мяч он направил в ворота. Еол! Друг мой лежит, бездыханный. Вслед за Анной Карениной я в обморок тоже… нет не упала. Но сердце щемило.

После на кафедре близкие люди могли феномен наблюдать. Секретарь наш демонстрировал нам потихоньку, как язык не может оказаться в середине, сильно сбился он вбок после травмы футбольной. Ахнешь, увидишь, а Слава как будто и горд.

Другой раз ходили в Фигье с классом, где Славик вожатый. Только на берег морской вышли, дети уж тащат прозрачное тело паучье. Скорпиончик, скончавшись, лежит на ладошке девчушки. Будешь тысячу лет по берегу рыскать, такой красоты не найдешь, пионеры – в минуту. Толстый мальчик по ладошке с диковинкой снизу ударил, всё – нет скорпиона. Мальчик воззвал: «Идемте! Мы – тучка, не дети!»

Вот подросток французский сидит на песке с осьминога детенышем чудным. Присосочки присасываются, мальчик отдирает, смеясь. Просим попробовать. Тоже смеемся. Резино-галошный зверек, пылесосу подобный. Потом все вместе смотрели, как в воде осьминожик, отпущенный, скрылся.

Пришли. Фигье – поселок французский с домами, садами на горке. Все чисто, красиво без роскоши. Птичкам небесным, Франциска посланницам, замок не нужен, а жителям именно с ними хотелось бы тихо дружить и беседовать мирно. Фиг нам в Фигье поселиться – мы казаки. Утрачено Сорского Нила наследье. И новым казакам с их роскошью варварской так не устроить, и сладкие фиги на нашей земле не растут.

Да, Славик – славный малый, футболист и вожатый.

Ну, и третий – Алик. Алик – крюк, на котором повеситься можно.

Кому повеситься? – Тебе. Это ты не соответствуешь африканским страстям под знойным солнцем. Кровь твоя – вода Белого моря. Страсти твои – белые чайки, что на побережье вопят неприятно, у людей такие голоса сочувствия не вызывают.

Сначала симпатия. Здоров он и духом и телом и весел душой, так казалось. Мне нравилось жить под внимательным взглядом, но что там за ним, не хотелось и думать. Болтали, смеялись – так, ни над чем. Лишь раз удивилась. – Усмехнувшись, и будто гордясь, рассказал, что студентка одна, каждый раз прикасаясь рукою к руке, током удар вызывает… Возможно, и молнию видят.

Скорее всего, сближенье с Аликом и стало причиной, что вошла, как-то вторглась в кружок незамужних, мужчин холостых, и примкнувших семейных.

Но прежде добавить хотела б про наших. Славик и Игорь – оба только что кончили вузы и в треугольник попали, в силки. Славик свободен, Игорь, молодой математик Сибири, с Катей женой и младенцем приехал работать в Алжир.

Игорь, он славный, сдержан, серьезен. Cours d'essai, на кафедре пробный урок мой, окончен, – Игорь тихонько подходит, говорит, что французское «сои» – переводится матерным словом. Пять «con»-ов, я вижу, доску украшают, ведь тема сходимость рядов, convergence. Игорь хороший, больше на кафедре о новенькой некому думать, пусть позором покроет себя выскочка эта. Женщина я, а это, если не преступленье, то нарушенье порядка.

Игорь и жена его Катя после случая этого иногда приходили ко мне, потом Игорь исчез, и Катя являлась одна. Чаю попить, отдохнуть от ребенка – сердобольной соседке спихнув свое чадо, якобы ждут ее для игры в волейбол неотложной. Катя нравилась мне отсутствием комплексов. Простота, откровенность граничили с легким расстройством. Вот однажды услышала я такое.

«Только мне Игорь что-то не то – вскипаю, как чайник. Он весь перекосится, губы провалятся. И тут – бахнула дверь, он смотался. Как новый гривенник является. Плечами пожму, и каждый раз уж по привычке ему: «Ты мужчинка с тропинкой». Правда, потом иногда улыбалась. А однажды он с улыбкою жалкой всё те же слова начинает, а я – сковородкой. Промахнулась чуть-чуть, а вмятину в нашем шкафу могу показать. Это здесь уже было. Ну, вот. Подходит ко мне, хватает в охапку и за дверь выставляет, да еще с прибауткой: «Тропинку ищи. Будешь блондинкой с тропинкой». Замерзла, остыла и позвонила. Вошла, и неделю молчали. Теперь, чуть что, уходит гулять, но я ни про какие тропинки не вспоминаю».

– Катюня, тебе его не жалко? – говорю я.

– Жалко? А что он такой? Он для меня, как утюг на голову. Поставила себе утюг на голову, когда за него дурой двадцатилетней вышла, так и живу. Здесь я не могу ни выгнать его, ни уйти куда-нибудь, а в Москве у меня квартира – моя, ребенок мой, так я его в два счета, одним щелчком.

– Зачем же выходила?

– Как все, – беременная.

– От Игоря?

– Какая разница?

Катюня ушла, а мне, как и прежде, Игоря жалко. Можно считать это столкновением цивилизаций. Москва – излет культуры. Здесь цивилизация высохшей старческой рукой вышвыривает молодых провинциалов, чужаков, если в них осталась русская культура, скромность, порядочность. Для «настоящих москвичей» с их бешеным ритмом жизни, скаредной расчетливостью в делах провинция – отстой.

Игорь спокоен, Славик тем паче. Только Катюня, сибирская пленница, – сверхчеловек. Как я узнала, что Игорь – олень? В новогоднюю ночь.

Полвторого. Дети уснули, Свету, хозяйку, сморило. Что-то мы все перед тортом несвязно кричим. Звонок вдруг. Валентина идет открывать. Только сегодня я обнаружила, что у Славы с ней что-то как будто чуть зреет, С громкими воплями, с чем-то немыслимо вкусным Катюня с подругой по спорту. Катя в комнате, Катя на кухне – Славик, склоненный над блюдом, в секунду исчез. Девушка в ярости рыщет повсюду. «Где Славик?» – вопит. Наконец, Света-мама зашла посмотреть на детей. Слава там, оправдался, что дети пищали, он на помощь пришел. Так до меня доходить начало.

Слава добрый, Игорь добрый, – злых мужиков не бывает, как кусачих собак в песне доброй.

Та новогодняя ночь закончилась для меня бесславно и прозаично. Алик, сосед Славы, засасывал мое лицо в свой губастый огромный рот и стучал моею головой в стенку, повторяя: «Лада моя, лада». Не понравилось мне, и он отпустил, с горечью молвив: «Ты не орлица». Не учел, что не думала я, не мечтала о карьере птицы хищной, тигрицы, или хотя бы женщины-вамп.

То, что произошло в ту ночь, конечно, от взаимного непонимания. Он не понял, кто перед ним, мне же льстило его внимание, хотя и видела, что это человек сначала инстинкта, а потом всего остального. А вот почему он во мне не увидел чужую, это загадка. Или он считал себя суперменом, или вообще мужчинам такого сорта не свойственно понимать характеры.

Почему так неправильно строятся люди? Вот с Аликом Катя – так пара орлов. Парили бы вместе, а то…

На кафедре как-то лаборанта увидела с книгой. Интересно. Подошла, повернула обложкой, Слава объяснил: «ерунда, хрень собачья». Еще интересней. Обложка бумагой закрыта, я в руки взяла: «Так говорил Заратустра».

Вспомнила, вместе с Катюшей на рынок я шла. Говорили о книгах. С последней серьезностью дева призналась, что Слава ее понимает, и больше никто. Что двое их, высшего свойства людей. Что с Ницше он согласился, что он в восхищенье, и ей благодарен за книгу, за мысли, за то, что их двое, не слитых с толпой, а великих. Катюня раскрылась, поскольку себя просиявшей во тьме ощутила.

Алик не такой. Вменяем, разума крупною солью посыпан, но в нем деве-Катюне равновеликое чую. Вот им бы летать.

Я из другого карраса, но что-то горячее он разбудил, благостный сон мой встревожил. Чувственность? Вот гадство. Негритянские страсти прекрасны, но мавр – благородный, головой Дездемоны он стену пробить не пытался. Он сразу – душил. Алик – не Отелло, и это подарок судьбы.

Теперь, не орлица, я тихую жизнь продолжаю. Но сегодня, сегодня это фиаско. Только в приятной компании я оказалась, пожалуйста, первый день года – и снова одна.

В той квартире таинственный сумрак уставшего праздника тлеет, то смехом детей оживляясь, то вспыхнув ритмичною музыкой, – кто-то запись врубил, сон отгоняя. Музыку прочь. Костя что-то из жизни расскажет, чтоб было смешно, из той, из московской. Гитару возьмет Люба с хорошею песней, но Петя голосом звучным – будто глушителем – песню загубит, потому что без слуха. Хотелось бы с ними песни кричать и чем-то своим поделиться, но просто физически, знаю, пойти я туда не могу.

Кажется, компания оранжевыми голосами иноземных путешественников зовет меня сняться с места и куда-то лететь. Если не лететь, то идти вдаль плечом к плечу с близкими друзьями, упираться взглядом в милые лица и смеяться, смеяться. И люди-то вокруг хорошие, но вот пробиться к ним – никак. Они друг друга понимают, пьют водку, играют в волейбол, едут в Алжир в кино или на концерт. Я могу быть рядом с ними, но никогда – одной из них.

Наверно, мне и надо быть одной, и мне это нравится, но как же хочется смеяться вместе со всеми, с теми, кто полюбил тебя хотя бы на день. Остро чувствую, что осталась одна. К ласковой Свете хочу, а иду я домой.

Теперь можно и пострадать. Вся наша литература пишется, и теперь, и раньше, чтобы пострадать. Даже трэш – он для того же: белые ро… зы, белые ро… зы.