Текст книги "Легенды губернаторского дома"

Портрет Эдуарда Рэндолфа

Почтенный завсегдатай губернаторского дома, чей рассказ так поразил мое воображение, с лета до самого января не выходил у меня из головы. Как-то в середине зимы, в свободный от всяких дел вечер, я решился нанести ему повторный визит, полагая, что застану его, как обычно, в самом уютном уголке гостиничного бара. Не утаю, что я при этом льстил себя надеждой заслужить признательность отечества, воскресив для потомков еще какой-нибудь позабытый эпизод его истории. Погода стояла сырая и холодная: яростные порывы ветра со свистом проносились по Вашингтон-стрит, и пламя газовых фонарей то замирало, то вспыхивало. Я торопливо шел вперед, сравнивая в своем воображении нынешний вид улицы с тем, какой она, вероятно, имела в давно минувшие дни, когда дом, куда я теперь направлялся, был еще официальной резиденцией английских губернаторов. Каменные строения в те времена были чрезвычайно редки: их начали возводить лишь после того, как бо`льшая часть деревянных домов и складов в самой населенной части города несколько раз кряду выгорела дотла. Здания стояли тогда далеко друг от друга и строились каждое на свой манер: их физиономии не сливались, как теперь, в сплошной ряд утомительно одинаковых фасадов – напротив, каждый дом обладал особенными, неповторимыми чертами, сообразно со вкусом владельца, и вся улица являла собою зрелище, пленявшее живописной прихотливостью, отсутствие которой не возместится никакими красотами нашей новейшей архитектуры. Как непохожа была улица тех времен, окутанная мглою, сквозь которую лишь кое-где пробивался слабый свет сальной свечи, мерцавшей за частым оконным переплетом, на нынешнюю Вашингтон-стрит, где было светло как днем, – столько газовых фонарей горело на перекрестках, столько огней сверкало за огромными стеклами витрин.

Но, подняв глаза, я решил, что черное, низко нависшее небо, должно быть, так же хмуро глядело на обитателей Новой Англии колониальной поры и точно так же свистел у них в ушах пронизывающий зимний ветер. Древняя колокольня Старой Южной церкви, как и прежде, уходила в темноту, теряясь между небом и землей, и, приблизившись, я услышал бой церковных часов, которые многим поколениям до меня твердили о бренности земного существования, а теперь веско и медленно повторили и мне свою извечную, столь часто оставляемую без внимания проповедь. «Еще только семь часов, – подумал я. – Хорошо, если бы рассказы моего приятеля помогли мне скоротать время до сна».

Я прошел под узкой аркой и пересек закрытый двор при свете фонаря, подвешенного над парадным крыльцом губернаторского дома. Как и ожидал, первый, кого я увидел, переступив порог общего зала, был мой старый знакомец. Хранитель преданий сидел перед камином, в котором ярко пылал антрацит, и курил внушительных размеров сигару, пуская клубы дыма. Он приветствовал меня с нескрываемым удовольствием: благодаря редкостному дару терпеливого слушателя я неизменно пользуюсь расположением пожилых джентльменов и словоохотливых дам. Придвинув кресло поближе к огню, я попросил хозяина приготовить нам два стакана крепкого пунша, каковой напиток и был незамедлительно подан – почти кипящий, с ломтиком лимона на дне, с тонким слоем темно-красного портвейна сверху, щедро сдобренный тертым мускатным орехом. Мы чокнулись, и мой рассказчик наконец отрекомендовался мне как мистер Бела Тиффани; странное звучание этого имени пришлось мне по душе – в моем представлении оно сообщало облику и характеру особы, носившей его, нечто весьма своеобразное. Горячий пунш, казалось, растопил его воспоминания – и полились повести, легенды и истории, связанные с именами знаменитых людей, давно покойных; одни из этих рассказов были по-детски наивны, как колыбельная песенка, иные же могли бы оказаться достойными внимания ученого историка. Сильнее прочих впечатлила меня история таинственного черного портрета, когда-то висевшего в губернаторском доме, как раз над той комнатой, где сидели теперь мы оба. Читатель едва ли отыщет в других источниках более достоверную версию этой истории, чем та, которую я решаюсь предложить его благосклонному вниманию, – хотя, без сомнения, кое-кому моя повесть может показаться чересчур романтической и даже похожей на сказку.

В одном из покоев губернаторского дома на протяжении многих лет находилась старинная картина: рамы ее казались вырезанными из черного дерева, а самое полотно так потемнело от времени, дыма и сырости, что на нем нельзя было различить даже самого слабого следа кисти художника. Годы задернули картину непроницаемой завесой; что же касается предмета изображения, то на сей счет существовали самые смутные толки, предания и домыслы. Губернаторы сменяли друг друга, а картина, словно в силу какой-то неоспоримой привилегии, висела все там же, над камином; продолжала она оставаться на прежнем месте и при губернаторе Хатчинсоне, который принял управление провинцией после отъезда сэра Фрэнсиса Бернарда, переведенного в Виргинию.

Однажды на исходе дня Хатчинсон сидел в своем парадном кресле, прислонившись головой к его резной спинке и вперив задумчивый взор в черную пустоту картины. Между тем время для подобных праздных мечтаний было вовсе не подходящее: события величайшей важности требовали от губернатора безотлагательных действий, ибо не далее как час назад он получил известие о том, что в Бостон прибыла флотилия британских кораблей, доставивших из Галифакса три полка солдат для подавления беспорядков среди жителей. Войска ожидали разрешения губернатора, чтобы занять Форт-Уильям, а затем и самый город. Однако же вместо того чтобы скрепить своей подписью официальный приказ, губернатор продолжал сидеть в кресле и так старательно изучал пустую черноту висевшей перед ним картины, что его поведение привлекло внимание двух людей, находившихся в той же комнате. Один из них, молодой человек в желтом военном мундире, был дальний родственник губернатора, капитан Фрэнсис Линколн, комендант Форт-Уильяма; другая, юная девушка, сидевшая на низкой скамеечке рядом с креслом Хатчинсона, была его любимая племянница, Элис Вейн.

В облике этой хрупкой бледной девушки, одетой во все белое, сквозило что-то неземное: уроженка Новой Англии, она получила образование в Европе, и теперь казалась не просто гостьей из чужой страны, но почти существом из иного мира. Много лет, до кончины ее отца, она прожила вместе с ним в солнечной Италии и там приобрела вкус и склонность к ваянию и живописи – склонность, которую редко можно было удовлетворить в холодной и аскетической обстановке жилищ провинциальной знати. Говорили, что ее собственные первые опыты показывали недюжинное дарование, однако суровая атмосфера Новой Англии неизбежно сковывала ей руку и лишала блеска многоцветную палитру ее воображения. Но сейчас упорный взгляд губернатора, который, казалось, стремился пробиться сквозь туман долгих лет, окутывавший картину, и обнаружить предмет, на ней изображенный, пробудил любопытство молодой девушки.

– Известно ли кому-нибудь, милый дядюшка, – спросила она, – что это за картина? Быть может, предстань она перед нашим взором в своем первозданном виде, мы признали бы в ней шедевр великого художника – иначе отчего она так много лет занимает столь почетное место?

Видя, что губернатор, против обыкновения, медлит с ответом (он всегда бывал так внимателен к малейшим капризам и прихотям Элис, как если бы она приходилась ему родной дочерью), молодой комендант Форт-Уильяма решился прийти ему на помощь.

– Этот старинный холст, любезная кузина, – сказал он, – перешел в губернаторский дом по наследству и хранится здесь с незапамятных времен. Имя художника мне неизвестно, но если верить хотя бы половине слухов, что ходят об этой картине, даже величайшим итальянским живописцам не удавалось создать произведение столь прекрасное.

И капитан Линколн тут же рассказал несколько связанных с этой старинной картиной легенд, которые хранились и передавались из уст в уста подобно народным поверьям, поскольку опровергнуть их с помощью зримых доказательств не было никакой возможности. Одна из самых фантастических и в то же время самых распространенных версий утверждала, что это подлинный и достоверный портрет самого дьявола, каковой позировал художнику во время шабаша ведьм близ Сейлема, и что поразительное и страшное сходство портрета с оригиналом было впоследствии публично засвидетельствовано многими ведьмами и чародеями, судимыми по обвинению в колдовстве. Другая версия гласила, что за черной поверхностью картины обитает некий дух, нечто вроде фамильного демона губернаторского дома, который уже не раз являлся королевским губернаторам в годину каких-либо грозных бедствий. Например, губернатору Шерли зловещий призрак показался накануне постыдного и кровопролитного поражения армии генерала Эберкромби у стен Тикондероги. Многим слугам губернаторского дома, когда они ворошили тлеющие в камине уголья, нередко чудилось, будто чье-то мрачное лицо выглядывает из черных рам – бывало это обычно на рассвете, в сумерках или же глубокой ночью, – однако, если который-нибудь из них отваживался поднести к портрету свечу, полотно представлялось таким же непроницаемо-черным, как раньше. Старейший житель Бостона вспоминал, что его отец, при жизни которого на полотне сохранялись еще слабые следы изображения, взглянул как-то раз на таинственный портрет, но ни единой душе не решился поведать, чье лицо там увидел. В довершение загадочности в верхней части рам сохранились каким-то чудом обрывки черного шелка, указывавшие, что портрет был некогда завешен вуалью, на смену которой явилась затем более надежная завеса времени. Но удивительнее всего было, разумеется, то, что важные губернаторы Массачусетса, словно по уговору, сохраняли за этой изгладившейся картиной ее законное место в парадном зале губернаторского дома.

– Многие из ваших историй, право же, наводят ужас, – заметила Элис Вейн, у которой рассказ ее кузена не единожды вызывал то улыбку, то невольное содрогание. – Было бы любопытно удалить с этого полотна верхний, почерневший слой краски – ведь подлинная картина наверняка окажется менее устрашающей, чем та, которую нарисовало людское воображение.

– Но возможно ли, – осведомился ее кузен, – возвратить этому старинному портрету его изначальные цвета?

– Таким искусством владеют в Италии, – отвечала Элис.

Губернатор меж тем очнулся от задумчивости и с улыбкой прислушивался к беседе своих юных родственников, но когда предложил им свое объяснение загадки, в голосе его послышались странные ноты.

– Мне жаль подвергать сомнению правдоподобие легенд, которые ты так любишь, Элис, – начал он, – но мои собственные изыскания в архивах Новой Англии давно помогли мне разгадать тайну этой картины – если только можно назвать ее картиной, ибо образ, запечатленный на ней, никогда более не предстанет перед нашим взором, точно так же как сам давно умерший человек, с которого она была писана. Это был портрет Эдуарда Рэндолфа, основателя этого дома, лица знаменитого в истории Новой Англии.

– Портрет Эдуарда Рэндолфа? – вскричал капитан Линколн. – Того самого, который добился отмены первой хартии Массачусетса, дававшей нашим прадедам почти демократические права? Того самого, который заслужил прозвище злейшего врага Новой Англии и чье имя до сего дня вызывает негодование как имя человека, лишившего нас наших законных свобод?

– Да, того самого Рэндолфа, – ответил Хатчинсон, беспокойно повернувшись в кресле. – Ему на долю выпало отведать горечь народного презрения.

– В наших хрониках записано, – продолжил комендант Форт-Уильяма, – что всенародное проклятие тяготело над Рэндолфом до конца его жизни, что оно навлекало на него одну беду за другой и наложило печать даже на его последние мгновения. Говорят также, будто невыносимые душевные муки, причиняемые этим проклятием, пробились наружу и начертались на самом лице несчастного, вид которого был настолько ужасен, что на него нельзя было глядеть без содрогания. Если в действительности все было так и если висящий здесь портрет верно передавал облик Рэндолфа, мы можем лишь возблагодарить Небо за то, что теперь его скрывает темнота.

– Все это глупые россказни, – возразил губернатор. – Мне ли не знать, как мало общего они имеют с исторической правдой! Что же касается личности и жизненной стези Эдуарда Рэндолфа, то тут мы чересчур доверились доктору Коттону Мазеру, который, как ни прискорбно говорить об этом (ведь в моих жилах есть капля его крови), заполнил наши первые хроники бабьими сказками и сплетнями, столь же неправдоподобными и противоречивыми, как предания Греции и Рима.

– Но разве не правда, – шепнула Элис Вейн, – что в каждой сказке есть нравоучение? И если лицо на этом портрете и впрямь так ужасно, мне думается, не зря он столько лет провисел в губернаторском доме. Правители могут забыть о своей ответственности перед согражданами, и тогда не мешает напомнить им, как тяжко бремя всенародного проклятия.

Губернатор вздрогнул и кинул тревожный взгляд на племянницу: казалось, что ее ребяческие фантазии задели в его груди какую-то чувствительную струну, оказавшуюся сильнее всех его твердых и разумных принципов. Он превосходно понимал, что кроется за этими словами Элис, которая, невзирая на европейское воспитание, сохранила исконные симпатии уроженки Новой Англии.

– Умолкни, безрассудное дитя! – произнес он наконец небывало резким тоном, поразившим его кроткую племянницу. – Недовольство короля должно быть для нас страшнее, чем злобный рев сбитой с толку черни. Капитан Линколн, я принял решение. Один полк королевских солдат займет Форт-Уильям, двум другим я прикажу расположиться в городе или стать лагерем за городской чертой. Давно пора, чтобы наместники его величества после стольких лет смут и чуть ли не мятежей получили надежную защиту.

– Повремените, сэр, не отвергайте с такой поспешностью веры в преданность народа, – возразил капитан Линколн, – не отнимайте у людей надежды на то, что британские солдаты навсегда останутся им братьями, что сражаться они будут лишь плечом к плечу, как сражались на полях Французской войны. Не превращайте улицы своего родного города в военный лагерь. Взвесьте все еще раз, прежде чем отнять Форт-Уильям, ключ ко всей провинции, у его законных владельцев – жителей Новой Англии – и отдать его в чужие руки.

– Молодой человек, это дело решенное, – повторил Хатчинсон, вставая с кресла. – Нынче же вечером сюда прибудет британский офицер за инструкциями касательно размещения войск. Для этого потребуется и ваше присутствие. Итак, до вечера.

С этими словами губернатор поспешно покинул зал; молодые люди, переговариваясь вполголоса, в нерешительности последовали за ним и с порога еще раз оглянулись на таинственный портрет. При этом капитану Линколну почудилось, что в глазах Элис промелькнуло затаенное лукавство, сообщившее ей на мгновение сходство с теми сказочными духами – феями или персонажами еще более древней мифологии, – которые вмешивались порой в дела своих смертных соседей, отчасти из озорства, отчасти из сострадания людским напастям. Пока молодой человек придерживал дверь, чтобы пропустить вперед свою кузину, Элис помахала портрету рукой и с улыбкой воскликнула:

– Явись нам, дьявольская тень! Твой час настал!

Вечером того же дня генерал Хатчинсон снова восседал в зале, где произошла описанная выше сцена, на сей раз в окружении людей, которых свели вместе самые различные интересы. Сюда прибыли члены Бостонской городской управы – простые, непритязательные представители патриархальной власти, достойные наследники первых эмигрантов-пуритан, чья угрюмая сила наложила столь глубокий отпечаток на душевный склад жителей Новой Англии. Как непохожи были на этих людей члены колониального совета провинции, державшиеся с церемонной манерностью придворных и щеголявшие, согласно пышной моде того времени, в напудренных париках и расшитых камзолах! Среди собравшихся был и майор британской армии: ждал распоряжения губернатора относительно высадки войск, которые до сих пор не сошли с кораблей. Капитан Линколн стоял рядом с губернаторским креслом, скрестив руки на груди и несколько высокомерно взирая на британского офицера, своего будущего преемника на посту коменданта Форт-Уильяма. На столе посредине комнаты стоял серебряный шандал, и пламя полудюжины свечей бросало яркий отблеск на документ, по всей видимости ожидавший губернаторской подписи.

У одного из высоких окон, наполовину скрытая обширными складками занавесей, ниспадавшими до самого пола, виднелась женская фигура в воздушном белом платье. Пребывание Элис Вейн в этом зале в такой час могло бы показаться неуместным, но что-то в ее по-детски своевольной натуре, не стеснявшейся никакими правилами, заставляло снисходительно относиться к ее причудам, и потому присутствие девушки не удивило тех немногих, кто заметил ее. Между тем председатель городской управы продолжал свою пространную речь, заявляя губернатору торжественный протест против введения в город британских войск.

– И если ваша милость, – заключил этот достойный во всех отношениях, но слегка прозаически настроенный джентльмен, – не придумает ничего лучшего, как отдать наши мирные улицы во власть наемным стрелкам и рубакам, мы снимаем с себя ответственность. Подумайте, сэр, пока еще не поздно: ведь пролейся в городе хоть единая капля крови, она навеки запятнает честное имя вашей милости. Вы сами, сэр, своим искусным пером увековечили в назидание потомкам подвиги наших прадедов; тем паче надлежит позаботиться о том, чтобы собственные ваши деяния, деяния истинного патриота и справедливого правителя, нашли заслуженное упоминание в истории.

– Мой добрый сэр, – отвечал Хатчинсон, с трудом скрывая свою досаду под маской любезности, – я отнюдь не чужд естественного желания оставить по себе достойную память в анналах истории, но именно потому я не нахожу лучшего выхода, нежели противодействие временной вспышке бунтарского духа, который, не во гнев вам будь сказано, обуял даже людей преклонного возраста. Не хотите ли вы, чтобы я сидел сложа руки и дожидался, пока разбушевавшаяся толпа разграбит резиденцию королевских губернаторов так же, как разграбили мой собственный дом? Поверьте мне, сэр, – придет час, когда вы рады будете найти защиту под знаменем короля, под тем самым знаменем, вид которого сейчас внушает вам такое отвращение.

– Совершенно справедливо, – сказал британский майор, с нетерпением ожидавший приказа губернатора. – Здешние политики-горлодеры заварили тут дьявольскую кашу, а теперь и сами не рады. Но мы изгоним отсюда дух дьявола во имя Бога и короля!

– Поведешься с дьяволом – берегись его когтей! – возразил комендант Форт-Уильяма, задетый за живое оскорбительными словами англичанина.

– С вашего милостивого позволения, сэр, – произнес почтенный председатель управы, – не поминайте дьявола всуе. Мы станем бороться с угнетателем постом и молитвой, как боролись бы наши отцы и деды, и, как они, покоримся любому жребию, который ниспошлет нам всеблагое Провидение, – но, конечно, прежде постараемся изменить этот жребий в свою пользу.

– Вот тут-то дьявол и покажет свои когти! – пробормотал Хатчинсон, отлично знавший, что такое пуританская покорность. – Медлить больше нельзя. Когда на каждом перекрестке выставят часового, а перед ратушей построят караул гвардейцев, только тогда человек, верный своему королю, сможет решиться выйти из дому. Что мне вой мятежной толпы здесь, на далекой окраине империи! Я знаю одно: мой господин – король, мое отечество – Британия! За мною сила королевского оружия – я наступлю ногой на этот жалкий сброд и не убоюсь его!

Он схватил перо и уже собирался было скрепить своею подписью лежавший на столе документ, как вдруг комендант Форт-Уильяма опустил руку ему на плечо. Этот вольный жест, столь не вязавшийся с церемонным почтением, которое в те времена принято было оказывать высокопоставленным особам, поверг в изумление присутствующих, и более всех самого губернатора. Гневно вскинув голову, он увидел, что его юный родственник указывает рукой на противоположную стену. Хатчинсон перевел туда взгляд и увидел то, чего никто до сих пор не заметил: загадочный портрет был закутан черным шелковым покрывалом. Ему тотчас припомнились недавние разговоры о картине; он почувствовал, что ко всему этому каким-то образом причастна его племянница, и, охваченный странным смятением, громко позвал:

– Элис! Поди сюда, Элис!

Едва эти слова успели слететь с его губ, как Элис Вейн бесшумно скользнула прочь от окна и, заслонив глаза рукой, другой отдернула черную занавеску, скрывавшую портрет. Раздался общий возглас изумления, но в голосе губернатора послышался смертельный ужас.

– Клянусь Небом, – прошептал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к окружающим, – если бы призрак Эдуарда Рэндолфа явился к нам прямо оттуда, где его душа расплачивается за земные прегрешения, и тогда все ужасы ада не смогли бы явственнее отразиться на его лице!

– Провидение, – торжественно произнес старый председатель управы, – с благою целью рассеяло туман времени, который столько лет окутывал этот чудовищный лик. Ни единой живой душе не дано было узреть того, что ныне видим мы!

В старинных рамах, еще недавно заключавших только черную пустоту, теперь возникло изображение, весьма рельефное, несмотря на темный колорит. Это был поясной портрет бородатого мужчины, одетого в бархатный, расшитый по старинной моде кафтан с широкими брыжами, в широкополой шляпе, затенявшей лоб. Глаза из-под полей шляпы сверкали необычайным блеском и создавали впечатление живого человеческого взгляда. Вся его фигура резко контрастировала с фоном картины: словно вырывалась из рамы, и похоже было, что кто-то глядит со стены на собравшихся в зале людей, скованных ужасом. Лицо на портрете, если только можно передать словами его выражение, словно принадлежало человеку, уличенному в каком-то злодействе и переданному на поругание безжалостной толпе, глумящейся над ним и изливающей на него свою ненависть и презрение. Дерзкий вызов словно боролся в нем с тягостным сознанием собственной низости – и последнее возобладало. Душевные муки отразились на его лице как в зеркале. Казалось, будто за те несчетные годы, пока картина была скрыта от людского взора, краски ее продолжали сгущаться, изображение становилось все более мрачным – и наконец теперь вспыхнуло новым, зловещим огнем. Таков был портрет Эдуарда Рэндолфа, на котором, если верить преданию, запечатлелся тот миг, когда несчастный познал всю тяжесть народного проклятия.

– О, какое ужасное лицо – оно сведет меня с ума! – пробормотал Хатчинсон, словно завороженный этим зрелищем.

– Остерегитесь! – шепнула Элис. – Он захотел посягнуть на права народа. Пусть постигшая его кара послужит вам предупреждением – и да охранит вас Небо от этого шага!

Дрожь охватила губернатора, но, призвав на помощь всю силу воли, ему не слишком свойственную, он стряхнул с себя оцепенение, в которое его поверг вид Эдуарда Рэндолфа.

– Дерзкая девчонка! – вскричал он с горьким смехом, повернувшись к Элис. – Ты пустила в ход свое искусство с беззастенчивостью, достойной твоих учителей-итальянцев: решилась прибегнуть к интригам и театральным трюкам. Уж не думаешь ли, что с помощью столь жалких ухищрений можно воздействовать на волю правителей и вмешиваться в судьбы народов? Смотри же!

– Одумайтесь, ваша милость, – вмешался председатель управы, увидев, что Хатчинсон опять схватился за перо, – ведь если хоть одному смертному довелось получить предостережение от души, страждущей на том свете, то этот смертный – вы!

– Ни слова! – гневно перебил его Хатчинсон. – Даже если бы этот безжизненный кусок холста возопил: «Остановись!» – я не переменил бы своего решения!

И, метнув презрительный взгляд в сторону Эдуарда Рэндолфа, в жестоких и страдальческих чертах которого, как почудилось всем в этот момент, изобразилась крайняя степень ужаса, он нацарапал на листе нетвердым почерком, выдававшим его смятение, два слова: «Томас Хатчинсон». После этого, как рассказывают, он содрогнулся, будто предчувствуя, что этой подписью обрекает себя на погибель.

– Кончено, – проговорил он и обхватил голову руками.

– Да будет небо милосердно к вам, – тихо отозвалась Элис Вейн, и ее грустный голос прозвучал как прощальный привет доброго духа, покидающего дом.

Когда наступило утро, по дому поползли слухи, распространившиеся затем по всему городу, будто темный таинственный человек на портрете ночью сходил со стены и с глазу на глаз беседовал с самим губернатором. Если это чудо и имело место в действительности, от него не осталось никаких видимых следов, потому что в старинных рамах снова ничего нельзя было различить, кроме непроницаемого облака, которое издавна окутывало портрет. Если Эдуард Рэндолф и отлучался из рамы, то с первым лучом солнца, как и полагается привидениям, воротился на свое место и укрылся за вековой завесой тьмы. Скорее всего, разгадка заключалась в том, что средство обновления красок, которое употребила Элис Вейн, действовало лишь короткое время. Но и этого оказалось довольно: те, кому суждено было увидеть на мгновение ужасный образ Эдуарда Рэндолфа, ни за что на свете не согласились бы повторить опыт и до конца дней своих с дрожью вспоминали об этой сцене, словно повстречались с самим дьяволом. Что же сталось с Хатчинсоном? Когда далеко за океаном он почувствовал приближение своего смертного часа, то, задыхаясь, прохрипел, что в горле у него клокочет кровь невинных жертв Бостонской бойни, и Фрэнсис Линколн, бывший комендант Уильямского форта, стоя у изголовья умирающего, был потрясен сходством его безумного взгляда со взглядом Эдуарда Рэндолфа. Кто знает – может быть, его сломленный дух почувствовал наконец в этот страшный час, как невыносимо бремя народного проклятия?

Когда эта удивительная история подошла к концу, я осведомился у моего рассказчика, по-прежнему ли висит на том же месте картина, о которой шла речь. На это мистер Тиффани сообщил мне, что ее давно увезли и, как он слышал, запрятали в дальний закоулок в каком-то музее Новой Англии. Вполне возможно, что какой-нибудь любитель древностей еще доберется до нее и с помощью мистера Хоуворта, тамошнего реставратора картин, представит миру отнюдь не лишнее доказательство правдивости изложенных здесь фактов.

Пока я слушал эту легенду, на дворе разбушевалась метель, и у нас над головой поднялся такой треск и грохот, что казалось, будто наверху сошлись и бесчинствуют все прежние обитатели губернаторского дома – губернаторы и прочие знаменитости, о которых как раз в это время вел рассказ мистер Тиффани. Если в старинном доме прожили свою жизнь многие поколения людей, то с течением лет свист ветра в щелях, скрип балок и стропил делаются до странности похожими на звуки человеческого голоса, на раскаты громогласного хохота, на тяжелые шаги, гулко отдающиеся в опустевших покоях. В доме словно пробуждается эхо столетней давности. Именно такой фантастический хохот и невнятное бормотание доносились до нас, когда я прощался с моими собеседниками у камелька губернаторского дома, и этот шум все еще звучал у меня в ушах, пока спускался с крыльца в темноту и шел домой навстречу хлеставшей мне в лицо метели.