Текст книги "Легенды губернаторского дома"

Мантилья леди Элинор

Несколько дней назад мой досточтимый друг, содержатель гостиницы в губернаторском доме, любезно пригласил нас с мистером Тиффани отведать устриц за его столом. При этом он великодушно объявил, что такой незначительный знак внимания – ничто в сравнении с наградой, которую по справедливости заслужили мы оба: мистер Тиффани – своими непревзойденными рассказами, а я – скромной попыткой записать их. Так или иначе, но последствия нашей первой счастливой встречи принесли заведению мистера Томаса Уэйта небывалую дотоле популярность. Не одна сигара была там выкурена; не один стакан вина, а то и более крепкой aqua vitae [3]3
  Водки (лат.).


[Закрыть]осушен до дна; не один обед поглощен был любопытными гостями, которым никогда не вздумалось бы пуститься поздно вечером по глухим улицам к историческому зданию губернаторского дома, не вступи мы с мистером Тиффани в столь плодотворное сотрудничество. Короче говоря, если полагаться на восторженные уверения мистера Уэйта, мы напомнили публике о существовании губернаторского дома так же убедительно, как если бы снесли все сапожные и мясные лавки, загораживающие от мира его аристократический фасад. Впрочем, блюдя интересы мистера Уэйта, не станем чересчур распространяться о его расширившейся клиентуре: чего доброго ему не удастся возобновить аренду губернаторского дома на прежних выгодных условиях.

Хозяин радушно приветствовал нас как своих благодетелей, и мы с мистером Тиффани без дальнейших церемоний воздали должное превосходному ужину. Быть может, трапеза выглядела менее великолепно, чем те пиры, безмолвными свидетелями которых бывали в минувшие времена обшитые панелями стены губернаторского дома; быть может, и хозяин наш исполнял обязанности председателя с меньшей торжественностью, чем подобало бы человеку, сменившему на этом почетном месте королевских губернаторов; быть может, и гости являли собою менее внушительное зрелище, чем высокопоставленные особы в пудреных париках и расшитых камзолах, пировавшие во время оно за губернаторским столом, а ныне мирно спящие в своих украшенных гербами склепах на кладбище Коппс-хилл или вокруг Королевской часовни, – и все же я осмелюсь утверждать, что никогда со времен королевы Анны до самой Войны за независимость в этом доме не собиралось столь приятное общество. Особый интерес сообщило нашей дружеской вечеринке присутствие одного почтенного джентльмена, живо помнившего далекие события, связанные с именами Гейджа и Хоу, и даже знавшего две-три не слишком достоверные истории из жизни Хатчинсона. Он принадлежал к той небольшой, в наши дни почти исчезнувшей группе людей, чья приверженность монархии и колониальной системе управления со всеми ее атрибутами выдержала испытание временем и устояла против всех демократических ересей. Юная королева Британии имеет в лице этого достойного старца самого верного своего подданного; нет на земле человека, который склонился бы перед ее троном с таким благоговением, как он, и хотя голова его поседела уже при республике, он до сих пор, особенно под хмельком, именует эту гуманную форму правления узурпацией. Сказать по правде, старый монархист немало повидал на своем веку; жизнь его не баловала – зачастую он оставался совсем без друзей, а если такие и находились, то в выборе их нельзя было проявлять особой щепетильности, – и потому он вряд ли отказался бы от стакана вина в доброй компании, будь его собутыльником сам Оливер Кромвель или даже Джон Хэнкок – я уж не говорю о ныне здравствующих демократических деятелях. Может статься, я еще вернусь к этому господину и более подробно познакомлю с ним читателя в одном из следующих рассказов о губернаторском доме.

В положенный час хозяин наш откупорил бутылку мадеры такого отличного букета и изысканного вкуса, что происхождение ее не оставляло никаких сомнений: перед тем как попасть к нам на стол, бутылка, надо полагать, пролежала долгие годы в сокровеннейшем тайнике губернаторского погреба, куда предусмотрительно прятал лучшие вина какой-нибудь неунывающий старый дворецкий, не успевший на смертном одре передать свою тайну потомству. Совершим же возлияние в память его, и да почиет в мире красноносая тень нашего безвестного благодетеля! Мистер Тиффани проявил незаурядное рвение, поглощая драгоценный напиток, и после третьего стакана поведал нам одну из самых странных историй, хранившихся на чердаке его памяти среди других сокровищ старины. Я осмелился лишь слегка подцветить эту повесть, которая была примерно такова.

Вскоре после того как полковник Шют взял в свои руки бразды правления Массачусетсом, то есть лет сто двадцать назад, в Бостон приехала из Англии богатая и знатная молодая дама, опекуном которой он был. Полковник состоял с нею в весьма отдаленном родстве, но поскольку она лишилась всех своих родных одного за другим, оказался единственным близким ей человеком, и леди Элинор Рочклиф, принадлежавшая к самым именитым и состоятельным кругам, решилась пересечь океан, чтобы найти приют в губернаторском доме. Добавим к этому, что супруга губернатора, когда леди Элинор еще в младенчестве осиротела, долгое время заменяла ей мать и теперь жаждала предоставить кров своей воспитаннице, полагая, что в непритязательном обществе Новой Англии красивая молодая женщина будет в несравненно большей безопасности, чем у себя на родине, где она каждодневно подвергалась бы пагубному влиянию придворной суеты. Правда, если бы губернатор и его супруга соображались с собственными выгодами, то поспешили бы переложить на других заботу о леди Элинор, ибо в характере последней черты благородные и привлекательные соединялись с неслыханным высокомерием и надменным сознанием своих наследственных и личных преимуществ, и ничто не могло обуздать ее гордость и своеволие. Судя по многочисленным дошедшим до нас толкам, поведение леди Элинор граничило чуть ли не с мономанией; если же исходить из того, что все ее действия совершались в здравом уме, оставалось только ждать, что Провидение – рано или поздно – жестоко покарает столь непомерную гордыню. Оттенок чудесного, привносимый почти во все полузабытые легенды, еще более способствовал впечатлению, которое произвела в тот вечер удивительная история леди Элинор Рочклиф.

Корабль, на котором прибыла леди Элинор, бросил якорь в Ньюпорте, откуда она проследовала в Бостон в губернаторской карете, под охраной небольшой свиты из шести всадников. На пути через Корнхилл тяжелый громыхающий экипаж, запряженный четверкой вороных, привлекал всеобщее внимание; неменьшее любопытство возбуждали кавалеры на своих гарцующих скакунах: их шпаги свешивались до самого стремени, а за поясами торчали пистолеты в кобуре. Сквозь широкие окна кареты прохожие могли различить силуэт леди Элинор, у которой царственная величавость осанки удивительным образом сочеталась с нежной прелестью совсем еще юной девушки. Среди провинциальных дам носился странный слух, будто приезжая красавица обязана своим неотразимым очарованием некой мантилье, вышитой искуснейшей рукодельницей Лондона и таившей в себе магические силы. Однако в день приезда леди Элинор не стала прибегать к чародейству наряда – на ней была бархатная амазонка, которая на любой другой фигуре показалась бы грубой и неизящной.

Кучер натянул вожжи, и карета, а за ней и вся кавалькада, остановилась перед кованой узорчатой оградой, отделявшей губернаторский дом от остальной части улицы. Случилось так, что именно в этот момент колокол Старой Южной церкви ударил к похоронной службе, и таким образом вместо радостного звона, которым обычно знаменовалось прибытие именитого гостя, леди Элинор встретил погребальный гул, словно возвещавший о том, что вместе с ней на землю Новой Англии пришла беда.

– Какая неучтивость! – воскликнул капитан Лэнгфорд, английский офицер, доставивший незадолго перед тем депешу губернатору. – Следовало бы повременить с похоронами и не омрачать приезд леди Элинор столь неподходящим приветствием.

– С вашего позволения, сэр, – возразил доктор Кларк, местный врач и ярый приверженец народной партии, – что бы там ни говорили церемониймейстеры, мертвого нищего положено пропускать вперед – живая королева может и подождать. Смерть дарует неоспоримые привилегии.

Такими замечаниями обменялись эти два джентльмена, ожидая возможности пройти через толпу, сгрудившуюся по обе стороны ворот губернаторского дома, так что свободным оставался лишь узкий коридор от кареты до парадного входа. Чернокожий лакей в ливрее соскочил с запяток и распахнул дверцу как раз в тот момент, когда губернатор Шют, спустившись с крыльца своей резиденции, приготовился было подать руку леди Элинор, чтобы помочь ей выйти из кареты. Но эта торжественная сцена была вдруг прервана самым неожиданным образом. Молодой человек с бледным лицом и разметавшимися черными волосами внезапно отделился от толпы и распростерся на земле подле кареты, безмолвно предлагая леди Элинор воспользоваться им как подножкой. Какое-то мгновение она колебалась, но нерешительность ее, казалось, была вызвана скорее сомнением в том, достоин ли молодой человек прикосновения ее ноги, нежели замешательством при виде столь непомерных почестей, воздаваемых ей, простой смертной.

– Встаньте, сэр! – сурово приказал губернатор, занося над наглецом свою трость. – Что за безумная выходка!

– О нет, ваша светлость! – возразила леди Элинор тоном, в котором насмешка преобладала над жалостью. – Не трогайте его! Коль скоро люди мечтают лишь о том, чтобы их попирали ногами, было бы жестоко отказывать им в милости, такой ничтожной и такой заслуженной!

Сказав это, она легко, как солнечный луч прикасается к облачку, ступила на свою живую подножку и протянула руку губернатору. На какой-то миг она задержалась в этой позе: и трудно было бы найти более выразительное воплощение аристократической гордости, подавляющей душевные порывы и попирающей святые узы братства между людьми. Однако же зрители были так ослеплены красотой леди Элинор, что гордость ее показалась им непременной принадлежностью создания столь прекрасного, и из толпы вырвался единодушный возглас восторга.

– Кто этот дерзкий юнец? – спросил капитан Лэнгфорд, по-прежнему стоявший рядом с доктором Кларком. – Если он в своем уме, его наглость заслуживает палок; если же это помешанный, следует упрятать его за решетку и оградить леди Элинор на будущее от подобных выходок.

– Этого юношу зовут Джервис Хелуайз, – ответил доктор. – Он не может похвалиться ни богатством, ни знатностью – словом, ничем, кроме ума и души, которыми наделила его природа. Одно время он служил секретарем при нашем колониальном посреднике в Лондоне и там имел несчастье повстречать леди Элинор Рочклиф. Он влюбился в эту жестокосердую красавицу и совершенно потерял голову.

– Надобно было с самого начала не иметь головы на плечах, чтобы позволить себе питать хоть малейшую надежду, – заметил английский офицер.

– Может статься, и так, – произнес доктор, нахмурившись. – Но скажу вам по чести – я усомнюсь в справедливости небесного судьи, если этой женщине, так горделиво вступающей теперь в губернаторский дом, не придется когда-нибудь познать самое жестокое унижение. Сейчас она тщится показать, что выше человеческих чувств: отвергая то, что создает общность между людьми, идет наперекор велениям природы. Увидим, не предъявит ли со временем природа своих законных прав на нее и не уравняет ли ее с низшими из низших!

– Никогда! – в негодовании вскричал капитан Лэнгфорд. – Этого не будет ни при жизни ее, ни после того, как она обретет покой на кладбище своих предков!

Немного дней спустя губернатор давал бал в честь леди Элинор Рочклиф. Самым именитым особам в колонии были составлены письменные приглашения, и нарочные губернатора поскакали во все концы, чтобы вручить адресатам пакеты, запечатанные сургучом на манер официальных депеш. Приглашенные не замедлили явиться, и губернаторский дом гостеприимно распахнул свои двери богатству, знатности и красоте, которые в тот вечер были представлены так обильно, что едва ли стенам старинного здания доводилось когда-либо видеть столь многочисленное и притом столь избранное общество. Без боязни удариться в дифирамбы это собрание можно было бы назвать блистательным, потому что дамы, по тогдашней моде, блистали в великолепных шелках и атласах, раскинутых на широких фижмах, а кавалеры сверкали золотым шитьем, щедро украшавшим лиловый, алый или небесно-голубой бархат их кафтанов и камзолов. Последней статье наряда придавалась чрезвычайная важность: камзол облегал фигуру чуть ли не по колено и обычно бывал расшит таким множеством цветов и листьев, что на изготовление одного камзола уходил порою целый годовой доход его владельца. На наш нынешний вкус – вкус, знаменующий глубокую перемену во всем общественном устройстве, – любая из этих разряженных фигур показалась бы просто нелепой, но в тот вечер гости не без тщеславия ловили свое отражение в зеркалах, любуясь собственным блеском на фоне блестящей толпы. Как жаль, что ни в одном из зеркал не застыла навеки картина этого бала! Именно благодаря своей преходящести такое зрелище могло бы научить нас многому, что стоило бы знать и помнить.

И не досадно ли, что ни зеркало, ни кисть художника не донесли до нас хотя бы бледного подобия того, о чем уже упоминалось в нашей истории, – вышитой мантильи леди Элинор, наделенной, по слухам, волшебной властью и всякий раз придававшей ее владелице новое, невиданное очарование. Пусть виной этому мое праздное воображение, но загадочная мантилья сумела внушить мне благоговейный страх – отчасти из-за чудодейственной силы, которую ей приписывали, отчасти же потому, что она вышивалась смертельно больной женщиной и в фантастически сплетающихся узорах угадывались лихорадочные видения, преследовавшие умирающую.

Как только закончился ритуал представления, леди Элинор удалилась от толпы и осталась в немногочисленном кругу избранных, которым она выказывала более благоволения, чем прочим. Сотни восковых свечей озаряли эту картину, выгодно подчеркивая ее живописность, но леди Элинор, казалось, не замечала ничего. Порой в ее взгляде мелькало скучающее и презрительное выражение, однако для ее собеседников оно затмевалось женственной прелестью и в ее глазах они не способны были прочесть порочность ее души. А прочесть там можно было не просто насмешливость аристократки, которую забавляет жалкое провинциальное подражание придворному балу, но то более глубокое презрение, что заставляет человека гнушаться общества себе подобных, не допуская даже мысли о том, чтобы можно было разделить их веселье. Не знаю, в какой мере позднейшие рассказы о леди Элинор преобразились под влиянием ужасных событий, вскоре последовавших; так или иначе, тем, кто видел ее на балу, она запомнилась возбужденной и неестественной, хотя в тот вечер только и разговоров было что о ее несравненной красоте и о неописуемом очаровании, которое придавала ей пресловутая мантилья. Более того, от внимательных наблюдателей не ускользнуло, что лицо ее то вспыхивало жарким румянцем, то покрывалось бледностью, и оживленное выражение сменялось на нем подавленным; раз или два она даже не сумела скрыть внезапно охватившую ее слабость, и казалось, что она вот-вот лишится чувств. Однако всякий раз она, нервически вздрогнув, овладевала собою и тут же вставляла в разговор какое-нибудь живое и остроумное, но весьма колкое замечание. Манеры ее и поведение были настолько необъяснимыми, что должны были насторожить всякого мало-мальски разумного слушателя: в самом деле, при виде ее странного, блуждающего взгляда и непонятной улыбки трудно было не усомниться в том, отдает ли она себе отчет в своих словах и вообще в здравом ли она уме. Понемногу кружок гостей, центром которого была леди Элинор, начал редеть, и скоро там осталось только четверо мужчин. Эти четверо были уже знакомый нам офицер, капитан Лэнгфорд; плантатор из Виргинии, прибывший в Массачусетс по каким-то политическим делам; молодой англиканский священник, внук британского графа; и, наконец, личный секретарь губернатора, чье подобострастие снискало ему некоторую благосклонность леди Элинор.

Время от времени в зале появлялись губернаторские слуги в богатых ливреях, разносившие на огромных подносах французские и испанские вина и легкие закуски. Леди Элинор, отказавшись даже от капли шампанского, опустилась в глубокое, обитое узорчатой тканью кресло с видом крайнего утомления, причиненного то ли царящей вокруг суетой, то ли тем, что все это зрелище ей смертельно наскучило. На мгновение она забылась и не слышала ни смеха, ни музыки, ни голосов, и в это время какой-то юноша приблизился к ней и преклонил перед ней колено. В руках он держал поднос, на котором стоял серебряный кубок чеканной работы, до краев наполненный вином, и он преподнес ей этот кубок с таким благоговением, словно перед ним была сама королева, или, вернее, с таким молитвенным трепетом, как если бы он был жрецом, творящим жертвоприношение своему идолу. Почувствовав, что кто-то прикоснулся к ее одежде, леди Элинор вздрогнула, открыла глаза и увидела перед собой бледное, искаженное лицо и спутанные волосы Джервиса Хелуайза.

– Отчего вы докучаете мне своими преследованиями? – спросила она томно, но с меньшей холодностью, чем обыкновенно. – Говорят, я причинила вам зло.

– Пусть Небо судит об этом, – торжественно ответил Хелуайз. – Но во искупление этого зла, коль скоро уж оно свершилось, и во имя вашего земного и небесного благополучия умоляю вас вкусить хоть каплю этого вина и передать кубок по кругу. Пусть это станет символом того, что вы не отрекаетесь от своих смертных братьев и сестер, – ведь всякого, кто презрит себе подобных, ждет участь падших ангелов!

– Где этот безумец похитил священный сосуд? – воскликнул молодой пастор.

Внимание гостей немедленно обратилось на серебряный кубок: в нем тотчас признали сосуд для причастия, принадлежащий Старой Южной церкви, – и, разумеется, он был наполнен до краев не чем иным, как церковным вином!

– Уж не отравлено ли вино? – произнес вполголоса секретарь губернатора.

– Влейте его в глотку этому негодяю! – свирепо вскричал виргинец.

– Вышвырните его вон! – воскликнул капитан Лэнгфорд, грубо схватив за плечо Джервиса Хелуайза; от его резкого движения священный кубок опрокинулся, и вино забрызгало мантилью леди Элинор. – Глупец он, вор или безумец, невозможно долее оставлять его на свободе!

– Прошу вас, господа, будьте снисходительны к моему бедному поклоннику, – произнесла леди Элинор с едва заметной усталой улыбкой. – Можете удалить его отсюда, если вам непременно этого хочется; он не пробуждает в моем сердце никаких чувств, кроме одного только желания смеяться, – а ведь, по совести говоря, мне полагалось бы проливать слезы при виде зла, которое я причинила!

Но пока окружающие пытались увести несчастного юношу, он вырвался от них и бросился к леди Элинор с новой, не менее странной просьбой. С безумной страстностью он стал заклинать ее сбросить со своих плеч мантилью, в которую она после происшествия с вином закуталась еще плотнее, как бы желая совершенно спрятаться в ней.

– Сорвите ее, сорвите! – кричал Джервис Хелуайз, сжимая руки в исступленной мольбе. – Быть может, еще не поздно! Предайте проклятую ткань огню!

Но леди Элинор с презрительным смехом набросила вышитую мантилью на голову, отчего ее прекрасное лицо, наполовину скрытое пышными складками, показалось вдруг лицом какого-то таинственного и злокозненного существа.

– Прощайте, Джервис Хелуайз! – промолвила она. – Сохраните меня в памяти такой, как сейчас.

– Увы! – ответствовал он голосом уже не безумным, но полным скорби, как похоронный звон. – Нам суждено еще свидеться: бог весть какой вы явитесь мне тогда, – но в памяти моей останется не сегодняшний, а будущий ваш образ.

Он более не сопротивлялся соединенным усилиям гостей и слуг, которые чуть не волоком вытащили его из зала и вышвырнули за чугунные ворота губернаторского дома. Капитан Лэнгфорд, особенно усердствовавший в этом предприятии, собирался было вновь предстать перед его вдохновительницей, как вдруг его внимание привлек доктор Кларк, с которым капитан перемолвился несколькими словами в день приезда леди Элинор Рочклиф. Стоя на противоположном конце зала, доктор не сводил с леди Элинор проницательного взгляда, и его многозначительная мина невольно навела капитана Лэнгфорда на мысль о том, что доктор открыл какую-то глубокую тайну.

– Кажется, даже вы, любезный доктор, не устояли против чар нашей королевы? – обратился к нему капитан, надеясь вызвать доктора на откровенность.

– Боже упаси! – отвечал доктор Кларк с невеселой улыбкой. – Молите Небо, чтобы оно уберегло и вас от такого безумия. Горе тому, кто будет ранен стрелами этой красавицы! Но я вижу губернатора – мне надобно сказать ему несколько слов наедине. Всего доброго!

И доктор Кларк, подойдя к губернатору, заговорил с ним так тихо, что даже стоящие поблизости не могли уловить смысл его речи, но, очевидно, сообщение было не слишком приятного свойства, потому что губернатор, до того добродушно улыбавшийся, вдруг переменился в лице. Вскоре гостям было объявлено, что непредвиденные обстоятельства вынуждают прежде времени закончить бал.

Праздник в губернаторском доме несколько дней кряду давал пищу для разговоров в столице Массачусетса и мог бы еще долго оставаться в центре общего внимания, если бы событие всепоглощающей важности не вытеснило его совершенно из памяти бостонцев. Событием этим стала вспышка страшной болезни, которая в те годы, равно как в предшествующие и последующие времена, уносила сотни и тысячи жертв по обе стороны Атлантического океана. На этот раз эпидемия отличалась особенной беспощадностью: оставила свои следы, вернее неизгладимые рубцы (это будет наиболее подходящая метафора), в истории страны, совершенно расстроив весь уклад жизни. Поначалу болезнь, отклонившись от своего обычного течения, сосредоточилась в высших кругах общества, избрав первые жертвы среди гордых, богатых и знатных, без церемоний являясь в роскошные спальни и проскальзывая под шелковые одеяла сладко почивавших богачей. Многие именитые гости губернаторского дома, и между ними те, кого леди Элинор удостоила своим расположением, прежде других были поражены этим роковым бедствием. Не без горького злорадства было замечено, что четверо молодых людей, которые ни на шаг не отходили от леди Элинор в продолжение всего вечера: виргинец, английский офицер, священник и секретарь губернатора, – первыми приняли на себя ужасный удар. Но болезнь распространялась все дальше и вскоре перестала быть прерогативой аристократии. Ее пылающее клеймо не было уже знаком отличия избранных подобно военному ордену или дворянскому титулу. Смерть прокладывала себе путь по узким кривым улочкам, стучалась в темные нищие лачуги и налагала свою костлявую руку на городских рабочих и ремесленников, и тогда богачи и бедняки волей-неволей почувствовали себя братьями. Она шествовала по городу, уверенная в своей непобедимости, неумолимая и наводящая почти такой же ужас, как чума, смертельная болезнь, бич наших предков – черная оспа!

Мы бессильны себе представить, какой страх сеяла она в старину, – ведь ныне оспа превратилась в беззубое, обезвреженное чудовище. Скорее подойдет для сравнения гигантское шествие азиатской холеры, которая перекинулась через Атлантический океан уже на нашей памяти и с беспощадностью судьбы завоевывала все новые и новые города, наполовину опустевшие, потому что весть о ней обращала горожан в паническое бегство. Есть ли что-нибудь ужаснее и унизительнее состояния, когда человек боится полной грудью вдохнуть благодатный воздух, опасаясь, что он может оказаться ядом, и не решается протянуть руку другу или брату, потому что в пожатии может таиться смертоносная зараза? Именно такое смятение охватило Бостон: оно было глашатаем эпидемии, оно же следовало по ее стопам. Наскоро рылись могилы; наскоро закапывались останки умерших, потому что теперь мертвые стали врагами живых и словно норовили увлечь их за собой в сырую землю. Заседания совета провинции были приостановлены, как будто людская мудрость признала бессилие своих ухищрений перед властью неземного узурпатора. Если бы в Массачусетском заливе появился флот неприятеля или если бы вражеские полчища устремились на нашу страну, народ, надо думать, доверил бы свою защиту той же грозной воительнице, которая почти что покорила его и не потерпела бы чужого посягательства на свою державную власть. У нее появилось даже знамя – символ ее побед: кроваво-красный флаг, полыхавший над каждым домом, куда проникла черная оспа.

Уже много дней такой флаг развевался над подъездом губернаторского дома, ибо именно оттуда, как выяснилось, когда стали изучать истоки страшной болезни, начала она свое победное шествие. Ее следы вели в роскошно убранный покой – в опочивальню надменнейшей из надменных – к той, которая была так нежна, что казалась неземным созданием, – к гордячке, для которой не существовало человеческих привязанностей, к леди Элинор! Теперь уже не сомневались в том, что источник заразы таился в складках нарядной мантильи, придававшей ей на балу столь необъяснимое очарование. Фантастические узоры мантильи были отражением предсмертного бреда женщины, посвятившей этой работе последние часы своей жизни; коченеющими пальцами она вплела нити собственной злосчастной судьбы в золото, которым вышивала. Эта зловещая история, ранее передававшаяся только шепотом, разнеслась теперь по всему городу. Народ неистовствовал; везде кричали о том, что леди Элинор своей гордыней и высокомерием накликала дьявола и что чудовищная болезнь не что иное, как плод их союза. Порою гнев и исступление толпы прорывались в каком-то жестоком веселье, и когда еще над одной крышей взвивался красный флаг, люди на улицах хлопали в ладоши и восклицали с насмешкой отчаяния: «Глядите – еще одна победа леди Элинор!»

Однажды, в самый разгар эпидемии, к губернаторскому дому приблизился некий странного вида человек. Остановившись перед входом и скрестив руки на груди, он долго смотрел на кроваво-красное знамя, бившееся на ветру словно в конвульсиях той самой болезни, о которой возвещало, затем, ухватившись за кованую решетку, взобрался на одну из колонн у подъезда, сорвал флаг и вошел внутрь, размахивая им над головой. Навстречу ему по лестнице спускался губернатор в дорожном плаще и в сапогах со шпорами: он явно готовился пуститься в дальний путь.

– Несчастный безумец, что ты здесь ищешь? – вскричал Шют, выбрасывая вперед свою трость, чтобы избежать соприкосновения с пришедшим. – Этот дом – обитель смерти. Назад, или ты встретишься с нею!

– Смерть не посмеет коснуться меня, знаменосца грозного поветрия! – воскликнул Джервис Хелуайз, потрясая своим красным флагом. – Смерть и зараза, принявшая обличье леди Элинор, пройдут сегодня ночью по улицам, и я возглавлю их шествие с этим стягом!

– К чему тратить слова на сумасброда? – пробормотал губернатор, закутывая лицо свое плащом. – Чего стоит его жалкая жизнь, если никто из нас не может быть уверен, что протянет еще полсуток? Ступай, глупец, иди навстречу своей гибели!

Он посторонился, и Джервис Хелуайз поспешно взбежал по лестнице, но едва ступил на площадку, как чья-то тяжелая рука опустилась ему на плечо. Он вскинул голову, повинуясь неистовому побуждению безумца, готового сокрушить все на своем пути и растерзать всякого, кто осмелится ему препятствовать, но тут же замер, встретив спокойный и твердый взгляд, обладавший таинственной властью смирять самое яростное безумие. Перед ним стоял доктор Кларк, чьи печальные обязанности врачевателя привели его в губернаторский дом, где в более благополучные времена бывал лишь редким гостем.

– Для чего вы явились сюда?

– Я должен увидеть леди Элинор, – смиренно ответил Джервис Хелуайз.

– Все покинули ее, – произнес врач. – Зачем вам видеть ее? Даже сиделка и та была поражена смертью на пороге ее роковой опочивальни. Или вы не знаете, что страну нашу постигло тяжкое проклятие, что дыхание этой красавицы наполнило наш воздух ядом, что она привезла черную смерть в складках своей адской мантильи?

– Дайте мне взглянуть на нее! – с жаром взмолился безумец. – Дайте мне еще раз увидеть печать дьявольской красоты на ее лице, дайте увидеть царские одежды, в которые облачила ее смерть. Теперь они вдвоем восседают на троне – дайте мне склониться перед ними!

– Бедняга! – проронил доктор Кларк, у которого столь разительный пример человеческой слабости даже в этот момент вызвал горькую усмешку. – Неужто ты способен поклоняться погубительнице и как прежде окружаешь ее ореолом – тем более ярким, чем более она сотворила зла? Вечная манера людей – обожествлять своих тиранов! Что ж, ступай к ней! Мне приходилось видеть, что безумие уберегает от заразы, а возможно, ты исцелишься и от безумия там, куда так спешишь!

Сказав это, он поднялся по лестнице, распахнул дверь, выходившую на площадку, и сделал Джервису знак войти. По-видимому, несчастный безумец все еще думал, что его надменной красавицы не коснулось губительное поветрие, которое она силой какого-то злого чародейства рассеивала вокруг себя. Ему грезилось, что она в пышном одеянии восседает на троне, что прежняя красота ее не только не померкла, но сверкает новым, нечеловеческим блеском. Исполненный этих иллюзий, он с затаенным дыханием приблизился к двери и замер на пороге, со страхом вглядываясь в сумрак опочивальни, потом прошептал:

– Но где же она? Где леди Элинор?

– Позовите ее! – предложил врач.

– Леди Элинор! Госпожа моя! Царица смерти! – крикнул Джервис Хелуайз, сделав несколько нерешительных шагов вперед. – Ее здесь нет! Но что это блестит на столе? Я вижу алмаз, еще недавно украшавший ее грудь! А вот, – он содрогнулся, – и мантилья, на которой мертвые пальцы вышили убийственный узор… Но где же сама леди Элинор?

Что-то пошевелилось за шелковым пологом кровати; раздался тихий стон, и, прислушавшись, Джервис Хелуайз различил жалобный женский голос, просивший пить. Он даже показался ему знакомым.

– Горло… горло горит… – шептал голос. – Каплю воды!

– Кто ты, ничтожное создание? – спросил бедный помешанный, приблизившись к кровати и отдернув занавески. – Это не твой голос. Как похитила ты голос леди Элинор для своих жалких просьб и стенаний? Уж не думаешь ли ты, что моя госпожа наравне с прочими подвластна земным недугам? Ответь, мерзкая куча гнили: как попала ты в ее опочивальню?