Текст книги "Девушка в красном, дай нам, несчастным!"

Натиг Расулзаде
Девушка в красном, дай нам, несчастным!

Это был вредный мальчик. Когда ему говорили об этом, он возражал:

– Нет, я полезный!

– Тогда, – говорили ему, – назови хоть одно полезное дело, которое ты сделал.

Он молчал и ухмылялся, гаденыш. Ему было тринадцать, он любил делать пакости, вдруг ни с того, ни с сего возьмет и нагадит. У него был брат на год младше, прямая его противоположность, добрый, кроткий, тихий.

– Агашка, – говорили ему, – посмотри какой у тебя брат хороший, все его любят за его добрый характер, бери пример с него.

– Хорошо, возьму, – говорил Агашка, а хитрые маленькие глазки его коварно поблескивали, когда он исподлобья бросал короткие пронзительные взгляды на брата. И в тот же вечер, перед сном он помочился в постель брата, пока тот чистил зубы на кухне над раковиной, пописал прямо на застеленную чистую простыню, и убежал из дома.

– Надоели, – бормотал он, бросая на прохожих на вечерней улице взгляды обиженного волчонка.

Почти до утра бродил под мелким сентябрьским дождиком, пока не увидел распахнутую дверь пекарни. Вошел. Две толстые женщины. Лбы и подбородки испачканы мукой. Угостили булкой.

– Ну, почему ты такой? – сетовала мать, внимательно глядя на него в ожидание ответа.

Он молча пожимал плечами, исподлобья глядя на голую стену, на окно, на дешевую вешалку, прибитую к двери изнутри, но только не в лицо матери.

Отца у них не было, давно покинул семью, еще когда Агашке было только пять лет. Временами, будучи не в настроение, мать (а в настроение она бывала крайне редко) заводила об этом разговор; Агашка хмуро отмалчивался, ему не нравилось, когда ругали отца, за годы безотцовщины он успел основательно забыть его, потому что отец никогда не навещал их, но всегда мысленно представлял себе нечто строгое, сухое, благородное в его понимание, с длинными усами, как у Максима Горького из учебника литературы. Кстати, читать он тоже не любил.

А однажды, когда мать уже допекла его своим запоздалым и довольно примитивным ворчанием вслед отцу, выставляя того как законченного негодяя и подонка из-за того, что покинул её с двумя малолетними детьми на руках, Агашка вдруг возразил.

– От такой женщины любой бы убежал, – сказал он негромко, будто самому себе. – В зеркало посмотри.

И хотя он, в общем-то, был прав, и восемь лет назад, когда «негодяй» оставил её, мать так же как и сегодня не отличалась красотой, была сухой и костлявой с запавшими глазами и лысеющей головой, и конечно, она прекрасно понимала, что сын прав, тем не менее, затрещину Агашка получил. Полетел на пол. Рука у матери была тяжелая. Задержавшейся в девицах, ей только в тридцать три чудом удалось выскочить за слесаря, ходившего после работы на заводе по домам и чинившего всякую сантехнику и по пьянке обрюхатившего её, перед этим заменив лопнувшую водопроводную трубу в их доме. На трезвую голову вряд ли получилось бы. Не трубу заменить, обрюхатить. Женился, куда денешься, тем более, соседи по улице.

– А в рот… твоего отца, пидора! – не удовлетворившись затрещиной, истерично выкрикнула мать. – Сам смотри в зеркало, паразит! Мне некогда по зеркалам красоваться, вас, шакалов, кормить надо.

Мать самоучкой выучилась играть на аккордеоне, ходила по свадьбам, играла народные песни, аккомпанировала таким же самодеятельным певицам. Свадьбы в те годы, в середине прошлого века не отличались особой роскошью, часто играли свадьбу дома, голытьба и мечтать не могла о ресторанах, и музыка порой ограничивалась только исполнением на аккордеоне, и спрос на её игру все же был, хоть и на бедных свадьбах, и она, торгуясь до хрипоты, кое-как пробавлялась, подрабатывала к своей инвалидной пенсии. Инвалидность же она приобрела пороком сердца, и втайне радовалась такой удаче, но в ту пору пока добивалась мизерной своей пенсии, бегая по разным инстанциям с бумажками и справками, глядя умоляющими глазами на чиновников, от которых зависело – дать или не дать, выделить ей пенсию, или нет, она, по её собственному выражению – чуть не подохла. Пенсии, плюс случайные заработки от игры на аккордеоне, плюс алименты от «негодяя», давно переехавшего с их улицы и женившегося по второму разу – всего этого хватало, но не очень, не пошикуешь на такие деньги: зимнюю, добротную обувь мальчики надевали по очереди, денег хватило только на одну пару, оставшийся без ботинок ходил в тот день в летних сандалиях, мясо могли позволить себе не чаще, чем раз в неделю, да и лекарства для матери кусались, денег требовали, не шутка – сердце, это вам не геморрой лечить, телевизора, уже имевшегося у многих соседей, у них не было, дряхлый радиоприемник тарахтел постоянно – то вещал, то пел. Так и жили.

Учился Агашка плохо, был туп и не любознателен, оценки добывал не знаниями, а больше выклянчиванием, выпрашивал, канючил, ныл, как цыган, и в конце концов добивался какой-то жиденькой дохленькой закорючки в дневник. Немного заикался. И чтобы учителя пожалели его, отвечая урок, заикался уже намеренно, словно не в силах выговорить хорошо подготовленное дома задание. А усиливалось естественное заикание, когда волновался, когда придуманная подлая выходка оказывалась весьма изощренной и он, предвкушая реакцию униженной стороны на свою пакость, волновался и трепетал от удовольствия. После уроков он околачивался возле школы вместе с хулиганистыми юнцами, приходившими сюда с нагорной части города, славившейся криминальными своими личностями, известными чуть ли не по всему этому району своим воровским прошлым и настоящим. Стоял Агашка, гордясь, с молодыми ребятами, открыто курившими анашу, слабый наркотик, и провожавшими плывущими, затуманенными взглядами выходивших из школы старшеклассниц. Агашке как-то тоже дали затянуться папиросой, начиненной анашой, один разок, и тут же отняли папиросу, он так ничего и не почувствовал, а ожидал с трепетом. Не хотелось после уроков, на которых он в основном дремал, возвращаться домой, слушать непрекращающиеся жалобы матери самой себе, вдыхать кислые запахи супа из капусты, казалось, пропитавшие стены с провисшими обоями однокомнатной квартирки, видеть младшего брата, послушно зубрившего уроки, которого мать всегда ставила в пример ему, Агашке. В комнате было холодно осенью и зимой, в газовой стенной печи за долгие годы засорилась вытяжка, угар бил в комнату, и мать в последние две зимы не пользовалась печью, боялась, что все они задохнутся и умрут от угара, а позвать мастера прочистить дымоход – пока не было лишних денег. Одевались тепло и так одетыми и ложились спать. Зато в летний зной в их квартирке было прохладно, хоть один положительный момент.

Мимо Агашки и парней с нагорной части города прошла девушка-десятиклассница в красном жакете.

– Д-девушка в к-красном, дай нам, несчастным, – сказал вслед ей Агашка, вызвав взрыв смеха среди молодых бездельников.

Девушка даже не оглянулась. Но Агашке казалось, что он вырос в глазах «блатных», так восторженно встретивших его реплику. Обычно на его слова никто не обращал внимания, потому что ничего умного или хорошего от него не ожидали.

– Здорово! – сказал один из них, обращаясь к Агашке. – Девушка в красном… – он захихикал, не закончив фразы.

– Дай нам, несчастным, – договорил за него Агашка, подобострастно заглядывая ему в глаза, боясь и уважая парня за то, что тот постоянно носил при себе нож-финку.

– Сам придумал? – вполне серьезно спросил парень.

– Ну, да… – тихо промямлил Агашка, не желая сознаваться в плагиате, хотя много раз слышал эту фразу от своих одноклассников.

– Да ты просто поэт! – деланно восхитился парень. – Ну-ка, скажи стишок.

Подростки вокруг захихикали.

– Тихо! – прикрикнул на них парень и выжидающе посмотрел на Агашку долгим взглядом. – Как ты сказал, тебя зовут?

– А он еще не говорил, – напомнил один из ребят.

– Каждый день трется возле нас, а знакомиться не хочет, – стал подначивать главаря другой.

– Он, наверно, шпион, – сказал третий, и все вновь захихикали.

– Н-нет, я не ш-шпион, – стал испуганно оправдываться Агашка.

– Тогда скажи нам имя и фамилию, – дурачась и подмигивая своим, попросил главный парень.

– Агашка Мамедов, – сказал Агашка.

Ребята и на этот раз громко рассмеялись. Агашка заулыбался настороженно, еще осторожничая и боясь подхватить смех.

– Что это за имя такое? – спросил главный, посмеиваясь. – Ну, ладно… А теперь скажи нам стишок.

– Я с-стишков не помню, – признался Агашка.

– Как же ты в школе учишься? – поинтересовался один из ребят.

– Плохо, – признался Агашка. – Еле-еле из одного к-класса в другой перехожу.

– Ладно, – сказал главный парень. – Мы пойдем. А ты можешь тут постоять еще немного. На, докури… – и протянул Агашке окурок папиросы, начиненной анашой.

Агашка взял папиросу и посмотрел вслед уходящим юнцам, каждый из которых хотел быть похожим на своего вожака. Агашка присел на ступеньку возле дверей школы, на то самое место, где сидел вожак этой маленькой стайки ребят, что молча, не разговаривая между собой, удалялись вдоль по узенькой улочке, и почему-то вспомнил вопрос главного мальчика о школе. А вспомнив его вопрос, машинально вспомнил, как однажды сильно избила его мать, вымещая на нем свою злость против бросившего её мужа, как он стукнулся головой о порожек их комнаты и потерял сознание, а потом, после травмы очутился в больнице, и в дальнейшем стал туго соображать и плохо запоминать, все ему надо было делать усилия, чтобы понять простые вещи, а делать усилия было лень, потому что и характер его немного изменился.

Он хотел бы подружиться с этими храбрыми, как ему казалось, крутыми ребятами, которым все было ни почем, которые нигде не учились и не испытывали по этому поводу никаких угрызений совести, и не мучились, как он, стараясь выполнять домашние задания и косноязычно отвечая у доски урок. Друзей у него никогда не было опять же из-за его скверного, подлого характера, с братом он не сходился и никогда не был близок, и тот тоже в свою очередь не делал никаких попыток сблизиться. Было бы здорово подружиться именно с этими ребятами, он их знал поименно: старший Мурад, тот, что с ножом ходит (интересно, когда-нибудь он пускал его в дело?), другой, что так ловко поминутно сплевывает сквозь зубы, Закир, еще один, не стриженный с длинными, как у девчонки волосами, учивший Агашку, как правильно надо шабить анашу, чтобы побыстрее закайфовать, это Сиявуш, еще один, в кожаной куртке, которая так нравилась Агашке – Эмин; да подружиться с ними было бы здорово, но он боялся, что скверный его характер, выявлявший себя среди одноклассников, когда он делал разные пакости, невольно проявится и с этими ребятами. А что он делал в школе, среди одноклассников?

Ябедничал и клеветал на невинного одноклассника;

играя в футбол в школьном дворе, непременно старался свалить кого-нибудь, ставя подножку;

подкладывал незаметно на школьную скамью под ученика вымазанную чернилами тряпку;

стравливал двух одноклассников и сам с удовольствием принимал участие в мордобое;

и многое, многое другое, на что была щедра его тем не менее, убогая фантазия.

Но с этими ребятами такое не прошло бы. Среди одноклассников он был самым старшим и самым сильным, потому что за недолгую школьную жизнь уже успел остаться на второй год, его побаивались и почти никогда не жаловались учителям на него за тайные его проделки, потому что не раз бывало после уроков он подкарауливал стукача и жестоко расправлялся с ним; разве что девочки из класса, не таясь, рассказывали о его мелких и крупных подлостях. Но с этими «блатными» и с их вожаком с финкой в кармане подобное поведение не прошло бы, с ними было наоборот – их он побаивался, так же, как его побаивались в классе.

Как-то директор вызвал в школу мать Агашки и настоятельно посоветовал ей забрать сына и отдать его в школу для слаборазвитых детей, так как здесь в школе для нормальных учеников, он не успевает и так и будет не успевать до последнего класса, то и дело оставаясь на второй год, и школу может закончить примерно, когда нормальные люди выходят на пенсию. Мать не оценила мрачный юмор директора, и с места в карьер стала плакать, рыдать и слезно молить его оставить сына в школе, обещая на будущее следить за его успеваемостью более внимательно. Директор повздыхал, ничего не ответил, и Агашку пока оставили в покое. А более внимательное наблюдение матери за успеваемостью сына свелось к тому, что число затрещин, ежедневно выдаваемых Агашке намного и безрезультатно увеличилось.

После того, как Мураду понравилось, как Агашка сказал вслед девушке в красном жакете, тот при случае, даже когда на девушках не было ничего красного, повторял свою неудачную шутку.

Агашке не нравилась ни одна из девочек ни из своего класса, ни из параллельных. И это было странно в его возрасте, когда подростки то и дело влюблялись в своих сверстниц и тайно вздыхали и мечтали, и издали провожали их взглядами, или же смело подходили и открыто давали знать девочке, что она – предмет обожания. По-разному бывало, в зависимости от характера, темперамента и нахальства мальчиков. Агашке же никто из девочек не нравился. Соплячки, решил он про себя, что с ними делать? Ему нравилась уборщица Кнарик, неопрятная женщина лет под сорок, вечно непричесанная, с красными глазами и выдающимся задом. Он как-то прокрался в маленький чуланчик, где Кнарик развешивала свои тряпки, прятала веники, как какую-то ценность, и переодевалась в рабочий синий халат. Именно в этом халате она Агашке и нравилась безумно, у него просыпался его тринадцатилетний перчик. Он пришел как раз вовремя. Кнарик через голову стягивала простенькое свое ситцевое платье, чтобы облачиться в халат. Мощный зад плотно облегали черные длинные штаны. Агашка увидел почти по-мужски волосатые выше колен мощные ноги, которым позавидовали бы штангисты, и застрявшую, не желавшую вылезать из платья большую правую грудь в белой чаше бюстгальтера. Затаив дыхание, он на цыпочках подкрался к вожделенному заду и тихо пристроился, пока голова женщины выпутывалась из платья.

– Сейран Сулейманович! – услышал он возмущенный голос запыхавшейся уборщицы. – С ума сошел?! Кабинета у вас, что ли нет?

Обхватив с двух сторон мясистые бедра Кнарик Агашка делал свое дело, не обращая внимание, что женщина вроде бы была не совсем раздета. Обернувшись и обнаружив незаконное посягательство на свои прелести со стороны обычного малолетки, причем, в таких экстремальных условиях, Кнарик, тем не менее, позволила мальчику довести свое дело до конца, что длилось не дольше, чем снимание через голову платья, потом нашла мокрую, не совсем чистую тряпку и отшлепала мальчика по заду, пока он не успел натянуть штаны. Убежал, пристыженный, но довольный и улыбающийся нахальной улыбкой. Так как уборщица все еще возилась в своем закутке, Агашка, не долго думая, вернулся с пол пути из опустевшего после уроков школьного коридора, подбежал торопливо и бесшумно к двери каморки и подпер её шваброй, после чего, хихикая и слыша отчетливый стук женщины в дверь изнутри и её возмущенные вопли, убежал уже окончательно с удовлетворенным чувством исполненной до конца пакости.

При первой же встрече со своими блатными новыми приятелями, он не преминул рассказать им о своем первом сексуальном опыте, о волосатых ляжках, чисто выбритых ниже колен ногах и выдающихся грудях Кнарик, прибавив тошнотворные подробности, которые даже этих малолетних воришек шокировали настолько, что тут же двое из них довольно щедро надавали ему подзатыльников. Агашка слюняво улыбался, подобострастно заглядывая им в глаза, особенно вожаку стаи, Мураду, но никакого поощрения с его стороны он не получил за свой рассказ, и спустя минуту, пока ребята молча передавали папиросу друг другу и каждый по разу затягивался, Агашка, продолжая слащаво улыбаться, стараясь понравиться, произнес:

– Девушка в к-красном, дай нам, несчастным, – и тихо захихикал.

Но тут же получил еще один подзатыльник от Эмина, куртка которого так нравилась Агашке, и он тайно мечтал, что ему купят такую же.

– Где ты тут видишь девушку, бля?.. Совсем мальчик, еба…

– Ладно, – прервал его Мурад. – Пошли отсюда…

Учитель по математике ходил зимой в калошах поверх ботинок, хотя в этом городе зима вовсе не была суровой, но он ходил в калошах, любил беречься, чтобы не застудить ноги. А перед кабинетом математики он снимал калоши, оставлял в коридоре перед дверью и в туфлях, как к себе домой, входил в кабинет, где его ждал класс из тридцати семи учеников. Зная эту его привычку, как то посреди урока, когда был выгнан за очередные свои проделки, он, чтобы отомстить математику выпросил у завхоза школы молоток и гвозди, для того якобы, чтобы прибить объявление по приказу директора, и вместо несуществующего объявления прибил гвоздями калоши математика к паркету в коридоре. Спрятался и наблюдал. Выйдя после урока, пожилой и тучный математик, машинально, привычным, отработанным за долгие годы движением влезая ногами в калоши, грохнулся так, что школа затряслась. Но устояла. А математик так стукнулся головой, что в ней перемешались все математические уравнения. Спрятавшись за колонной в коридоре, Агашка вволю похихикал. Виновника, конечно, нашли, тем более, что были такие весомые улики: молоток, гвозди, несуществующее объявление и такой серьезный свидетель обвинения как завхоз, который и подтвердил все что надо. На этот раз Агашку исключали вполне серьезно, чему он был несказанно рад, но вновь явилась истерически бьющаяся в судорогах мать виновника и приостановила процесс. И он в очередной раз к своей досаде остался в школе, раздумывая над более серьезной гадостью, совершив которую уже точно должен быть изгнан, несмотря на все усилия матери. Но дома, разумеется, была серьезная экзекуция – мать отхлестала его ремнем так, что два дня после этого он не сидел, как все ученики, а стоял за партой.

Школу он так и не закончил. И последняя его выходка была намного серьезнее всех предыдущих: он поджег огромную поленницу дров в школьном дворе, лежавшую там долгие годы впритык к мастерской, где проводились уроки труда, и только по счастливой случайности огонь не перекинулся на помещение мастерской, и благополучно сгорели только дрова, непонятно зачем тут лежавшие годами. Агашка и тут по своей подлой привычке, в последнюю минуту испугавшись собственной проделки, постарался трусливо спихнуть это преступление на одного десятиклассника, которого видел поздно вечером возле школы, хотел подставить его, оклеветав, придумав невразумительные факты, оправдываясь перед директором, но номер не прошел, а десятиклассник хорошенько отлупил его. Тут уже пахло уголовным делом, и на этот раз никакие мольбы и истерики матери Агашки не помогли, директор выгнал её из кабинета.

– И скажите спасибо, что не передаем дело в прокуратуру на вашего малолетнего преступника, – сказал он ей напоследок, захлопывая дверь кабинета перед носом матери Агашки.

В сущности Агашка остался доволен, ему теперь было четырнадцать, и ничего на свете его не интересовало, он оставался тупым и невежественным и никем не хотел быть. И никого не хотел любить. И ни с кем не хотел дружить. Он хотел быть один, чтобы его оставили в покое, чтобы его забыли, будто его и нет вовсе. Было явно что-то ненормальное в его повадках, разговоре, жестах, даже в облике. Мать оставила его в покое, но исподволь старалась найти для мальчика хоть какую-то работу, раз уж со школой не получилось: до каких же пор ему сидеть на шее у матери, пусть хоть малые деньги приносит в дом. Младший радовал её, подавал надежду, учился хорошо, интересовался техникой, и втайне она лелеяла мечту, что может он даже поступит в институт после школы, как дети из многих обеспеченных семей. Мальчик был живой и любознательный.

Агашка поначалу слонялся по улицам, посматривал на женщин, разевал рот на прохожих; потом мать устроила его рабочим в маленький продуктовый магазин в их квартале, где он работал неофициально, можно сказать тайно, заведующий магазином выдавал его за мальчика на побегушках, которому он ничего не платит, а только кормит, пока он помогает в магазине. Конечно, какие-то деньги Агашка получал от него. В магазинчик часто заходили выпить водки, хозяин, продувная бестия, так это умело обставлял, что ни один участковый милиционер не мог ни к чему придраться, а он очень неплохо зарабатывал на своих постоянных клиентах, продавая разливную водку втрое дороже своей цены. Иногда Агашке приходилось провожать крепко подвыпившего посетителя до дому, почти нести на себе, кое-что ему перепадало за это, но не часто, что с пьяного возьмешь? И потому в подобных случаях мальчик сам проявлял инициативу: не дожидаясь пока клиент станет рыться в карманах, он сам аккуратно, незаметно, нежно лез в эти карманы, осторожно шарил в них и выуживал порой неплохой улов, который и перекачивал вполне успешно в свой карман, пока клиент заплетающимся языком учил его как надо жить. Большей частью, разумеется, клиенты до его рук доходили не платежеспособными, облегчившими свои карманы в магазинчике у хозяина Агашки. Он в таких случаях не огорчался, уповая на то, что на наш век пьяниц хватит. Таким образом, стало быть, зарабатывал, если только такое можно назвать заработком. Матери, естественно, не говорил об этом, а деньги копил и прятал в тайнике в общем дворике, возле туалета, одного на восемь соседских семей.

Однажды гуляя по улицам в центре города в свой свободный день (точнее – свободные пол дня, так как официально хозяин ему выходного дня не давал, мальчик мог всегда, каждую минуту пригодиться в магазине), Агашка увидел идущую навстречу девушку лет двадцати пяти – двадцати семи. Она была в красной юбке, в руках у неё была красная сумка, а губы ярко накрашены и были похожи на спелые вишни.

Агашка невольно улыбнулся, не сводя глаз с пышного бюста.

– Д-девушка в к-красном, – произнес он тихо, на всякий случай держась на таком расстоянии, чтобы при неблагоприятном раскладе дел, она не достала бы его своей красной сумкой по башке.

Девушка приостановилась, слегка оглядываясь на редких прохожих. Он тоже остановился. Сделал робкий шажок к ней.

– И что? – спросила она, чуть играя сумкой.

– Что? – не понял он.

– Что – девушка в красном? – уже несколько раздраженно спросила она.

– Дай нам, несчастным, – не совсем уверенно продолжил тем не менее он.

– Пошел к черту, шпаненок, – сказала она равнодушно и совершенно спокойно.

– У меня есть деньги, – сказал он.

На этот раз она более внимательно посмотрела ему в лицо, и так как стояли они почти посреди улицы, отшагнула к стене дома. Он приблизился к ней.

– Тебе сколько лет, малыш? – спросила она.

– А ск-колько надо? – спросил в свою очередь он.

– Восемнадцать, – сказала она.

– Мне восемнадцать, – сказал он.

– Да что ты говоришь? – усмехнулась она. – Только что исполнилось?

Он заулыбался, зачмокал губами, стал похож на поросенка.

– Деньги покажи, – сказала она, понаблюдав некоторое время за его ужимками.

Он выгреб со дна кармана и показал мятые купюры разного достоинства, скатанные в шарик в его ладони.

– Давай сюда, – сказала она властно и протянула руку к деньгам.

Он тут же спрятал руку за спину. Редкие прохожие оглядывались на них.

– Отойдем в сторонку, – сказала она и вошла в ближайший подъезд дома, на углу которого они стояли.

Он вошел следом, все еще держа руку с деньгами за спиной.

– Гони бабки, не бзди, – сказала она спокойным голосом, с милой улыбкой на лице. – Здесь все и обделаем. С тобой, малолеткой меня ни одна бандерша к себе не впустит.

– Нет, – сказал он. – Я не хочу так. Хочу нормально, по-человечески, в постели.

– Да пойми ты!.. – начала она, но он прервал.

– Впустит, – сказал он. – Пошли.

– Ладно, – неохотно сдалась она. – Как знаешь.

Она привела его на квартиру недалеко от того места, где они разговаривали, не пришлось даже ехать, пешком дошли за десять минут. По дороге не разговаривали.

– Ты с ума спятила! – встретила её хозяйка квартиры. – Это же мальчишка! Растление малолетних, хочешь меня под монастырь?..

– Мне в-восемнадцать, – спокойно сказал Агашка, – Это я так выгляжу, моложе с-своих лет. Все мне дают с-семнадцать.

– Хорош трепаться, – сказала хозяйка, внимательно оглядела парнишку, но в конце концов впустила.

– Пол часа, – сказала она девушке. – Не больше. Ко мне придти должны. Увидят его, потом доказывай, что ты не верблядь, – завершила свою речь плоской шуткой хозяйка, но Агашка, тем не менее, рассмеялся, поддержал, так сказать, юмор.

Хозяйка окинула его благосклонным взглядом и дала подушку.

– Это ей под зад, – сказала она, кивая на подружку Агашки. – А то не достанешь.

В комнате была жесткая кровать, с досками, положенными под металлическую сетку, тонким матрацем на ней и ночной горшок под кроватью. Стены были голые, как в квартире Агашки. Окно, неизвестно куда выходившее, было занавешено солдатским одеялом.

Девушку звали Зарема. Агашка, когда случались деньги еще несколько раз навещал её в знакомой уже квартире. А после пятого или шестого раза он отнес в отделение милиции полуграмотное анонимное письмо, в котором указывалось, что в квартире по адресу такому-то открыт подпольный публичный дом, короче – бардак, где его, пребывавшего в качестве клиента такого-то числа в таком-то часу, обокрали. Подписался каким-то китайским иероглифом. Оставил письмо в приемной начальника милиции и убежал, хихикая, предвкушая и потирая руки. Зачем он это сделал, Агашка и сам не знал, но испытал от своей пакости недолгое блаженство.

«Пусть их, тварей, накажут», – думал он с чувством удовлетворения, как человек, который в самом деле поступил благородно.

Если бы его спросили, зачем он так поступил, он сказал бы: ну, поступил и поступил, так им и надо. Конечно, участковый милиционер давно знал о притоне в квартире, указанной в анонимном письме, и давно и своевременно получал свою долю от хозяйки этой квартиры, и время от времени девки, имеющиеся в наличии, бесплатно обслуживали его, а однажды даже он, несмотря на то, что был представителем власти, вынужден был лечиться от гонореи, заразившись от одной из девиц; так что отношения, можно сказать, были довольно близкие и теплые, но все же письмо такого содержания послужило для него поводом, чтобы временно прикрыть лавочку, что он и сделал, в виде наказания удвоив налог взимаемый с бандерши, за то, что проштрафилась.

Через год, когда Агашке исполнилось пятнадцать, он стал поколачивать мать, когда уж слишком досаждала своим нытьем. В первый раз, когда вмешался и стал между ними младший брат, Агашка очень серьезно врезал ему кастетом по губам, так что в кровь разбил ему рот. На крик матери прибежали соседи, но виновник шухера уже отбыл на крейсерской скорости.

Теперь у него было место, и не одно, где он мог переночевать, у приятелей, таких же отщепенцев, босяков без роду и племени, в воровских малинах, там он и научился играть в нарды, да так мастерски и в короткий срок, что обыгрывал бывалых игроков, и денежка набегала немалая, в иную ночь выигрыш его бывал не меньше месячной зарплаты инженера. Хорошо, я школу не закончил, – ухмылялся про себя Агашка, пересчитывая выигрыш, – теперь бы ишачил за гроши, как фраер. В карты, как его не тянули играть, он так и не научился, слишком сложными оказались карточные игры для его интеллекта, для его неокрепших мозгов, все не мог освоить, даже в простейшую игру «21» не мог нормально играть, потому что постоянно сбивался, неверно подсчитывал очки и тормозил игру, что вызывало неучтивые нарекания, а порой и невежливые пинки со стороны напарников, которых он подводил своей непродуманной, заторможенной игрой. Зато в нарды обыгрывал многих, редко проигрывал, научился после долгой тренировки в одиночестве придерживать кости-зары и выбрасывать нужное количество очков (тренировался до одури, так что игральные кости по ночам сниться стали и выбрасывали очки по заказу, как в сказке) и никто не мог поймать его на афере, никто не мог доказать его шулерство, и он продолжал выигрывать, но время от времени все же получал по морде за удивительное «везение» от завистливых игроков-соперников, чуявших подвох, но не умевших конкретно доказать, и вымещавших свою бессильную злость кулаками на этом везунке. Все игроки, обычно, были старше его и могли просто надавать ему подзатыльников и прогнать, порой так и бывало, но его «везение» завораживало, игроки внимательно следили за его руками, бросавшими игральные кости, видели, кто восхищенно, кто удрученно качая головами, как он раз за разом выигрывал и вместе с завистью у них в то же время пробуждалось чувство, что и им может так повезти, что и они могут так выигрывать; и Агашка часто оставался, его не прогоняли, мало того – он был в центре внимания. За последний год он очень вырос, вытянулся, стал и в самом деле выглядеть старше своих лет, чем очень гордился, но по шее время от времени все же получал, когда слишком уж заносился. Он обижался на подзатыльники, на то, что трепали за ухо, но особенно не ершился, главное – выигрыш, деньги. Таким образом, он, стало быть, зарабатывал, не гнушаясь изредка и воровать, но в тех только случаях, когда это было абсолютно безопасно, потому что был трусоват.

Домой теперь заходил изредка, заранее выведав, когда матери не будет дома, чтобы не сталкиваться с ней; на младшего брата Агашка не обращал внимания, смотрел на него, когда тот обращался к нему с каким-нибудь вопросом, как на стену, как на неодушевленный предмет, не отвечая и никогда ни по кому – ни по нему, ни по матери – не скучая, не испытывая ни малейшего желания повидаться, если принять во внимание, что все ж, как-никак родня. Нет, у Агашки подобное чувство было полностью атрофировано и абсолютно не тяготило его. Захватив смену нижнего белья, он покидал родной дом, такой унылый и безликий, что не мог вызвать даже воспоминаний.

– Мать скучает по тебе, плачет ночами, – информировал его брат. – Хоть бы раз показался ей. Вот тебе немного денег припасла…

– Так, – тихо, себе под нос бормотал Агашка, машинально, не глядя, забирая деньги, в которых абсолютно не нуждался, из рук брата. – Носки я взял, трусы здесь… Вроде бы все… – и уходил из дома с маленьким узелком в руках, даже не взглянув в сторону младшего брата. А если брат бывал слишком уж назойлив и настоятельно требовал к себе внимания, Агашка, похлопывая себя по заднице, говорил ему:

– Я п-пёрну – ты поймай. Как в школе… Ты же, малыш, еще школьник…

И уходил посмеиваясь.

Кстати, дружки, собиравшиеся возле школы и строившие из себя «блатных», теперь остались в далеком прошлом, хотя только два года назад Агашка восхищался ими, особенно их вожаком, и хотел быть на него похожим. Но два года в жизни подростка большой срок, и многое произошло в его жизни за этот срок, и многое изменилось, не изменился только он сам, и теперь, вспоминая этих юных «наркош», кичившихся своими финками в карманах и умением курить дешевенькую анашу, Агашка понимал, что это голь и босячня, и пусть попробуют они заработать хотя бы за год, то что он зарабатывает иной раз за одну только ночь игры. И вспомнив их, околачивавшихся возле школы, он по ассоциации вспоминал и саму школу, как его, в качестве слабоумного хотели перевести в учебное заведение для дефективных, как мать настаивала, чтобы оставили, как все вокруг, включая даже их сердобольных соседей по двору, принимали живое участие, поддерживали мать в её справедливой борьбе с извергом-директором школы, советовали, что делать, что предпринять, куда идти жаловаться, все, все во главе с матерью и младшим братом старались изо всех сил; все, кроме самого Агашки, ему было безразлично, было абсолютно все равно, мало того, он мечтал вообще бросить учебу, и только мать мешала претворить в жизнь его горячее желание. Но он добился своего, он вне школы, он по уши в самой жизни, где каждый вертится, как умеет, и плевать на школу; и тупой, ленивый, малоразвитый, невежественный Агашка все же нашел лазейку в этой жизни, как он с гордостью думал про себя, и пусть теперь другие попробуют, эти отличники и маменькины сынки, а он посмотрит, чего они стоят на земле нашей грешной. Так он хвастливо думал о себе. Но в сущности, ничего не изменилось, и он как был так и остался заторможенным и придурковатым; но видимо, Бог сжалился над ним, или скорее, черт сжалился, и одна маленькая часть мозга (неведомо какая) все же заработала в полную силу, и была эта часть, отвечающая за аферы, предательство, обманы и воровство, мелкие пакости, мошенничество и шулерство, и многие другие поганые дела, которых нормальные люди сторонятся. Но ему дела не было до нормальных. На вырученные деньги он покупал одежду. Он еще мальчишкой мечтал красиво одеваться, завидовал одноклассникам, которым родители покупали обновки, модные брюки, куртки, обувь; он тоже хотел, но мать его не могла себе позволить покупать ему дорогую одежду, и он изнашивал одежду, вырастал из неё и ходил в заплатах. Агашка был хорошего роста для своих лет и купил себе дорогой костюм в магазине для взрослых, костюм пришелся ему почти впору, не надо было ни ушивать, ни подгонять. И в костюме этом он порой не раздеваясь спал, в какой-нибудь кочегарке, где шла ночная карточная игра, или на вокзале, пока не появилась возможность снять комнатку, выдав себя за студента одного из городских институтов; но спал он в дорогом костюме не потому, что боялся, что если снимет, подозрительные картежники (некоторых он впервые видел), могут украсть, нет, просто таким образом он демонстрировал свое пренебрежение, свое наплевательское отношение к дорогим шмоткам, о которых раньше мечтал. Будто мстил этому барахлу за несбывшиеся мечты в школьные годы, когда он тоже хотел одеваться красиво, как мальчики из обеспеченных семей. Когда же отпала необходимость приходить и оставаться на ночь в кочегарке, где с ним всегда делились сигаретами и пивом, он настучал на них в милицию, пошел и открыто заявил участковому милиционеру, что по ночам там идет карточная игра. Просто так захотелось. Зачесалось, как он сам о себе говорил, когда делал мелкие и крупные пакости. Иногда все же он испытывал небольшие угрызения совести, но удовлетворения было явно больше; он смотрел на итоги своих гадких поступков, испытывая наслаждение, и как мастер, закончив добротную работу, любовно проводит рукой по изделию ювелирно точно изготовленному, жалея, что скоро придется расстаться с работой, вручив заказчику, так и он получал удовольствие от крепко и точно исполненной гадости, жалея, что её невозможно повторить.