Текст книги "Господи, сделай так…"

9. Серега (Земля людей)

В Серегином мире людей было не слишком много. Людьми были положняки, авторитеты, смотрящие, те, кто – в законе, все юные парни, только нащупывающие правильные тропы, и все крепкие парни, прочно эти тропы обжившие, – в общем, все те, кто выбрал “правильную” судьбу – жизнь по правилам, которые бездумно именуют воровскими или криминальными понятиями. Все остальные соотечественники жили многоголосой фауной: терпеливые мужики – овцами и баранами; менты, весь служивый и государственный люд – козлами, псами да волками; и самые никчемушные поганцы – петухами. Суровые правила этой жизни (как и любые этические кодексы) поначалу были для Сереги откровением, потом – знаменем, еще позже – оружием. Правила требовали справедливости ко всем – хоть и к распоследним петухам, но в напластовании всевозможных толкований (тоже – как и во всех этических кодексах) справедливость часто переставала быть звонкой, четкой и одной на всех истиной, а распадалась на справедливости по заслугам, по масти или по статусу. И оказывалось, что интересы круга людей (а внутри круга – по своей иерархии) куда важнее справедливости или несправедливости к тем, кто за кругом. Особое отношение было к семье и родственникам. Молчаливо (“по жизни”) признавалось, что интересы семьи обладают наивысшим приоритетом, но на деле при любой разборке побеждали интересы братвы, и поэтому сама жизнь требовала не допускать никаких столкновений забот братвы с семейными нуждами.

Серега, вопреки гибко меняющимся нормам этого своего мира, упрямо защищал правильные понятия, покорившие когда-то откровением его иссушенную яростью душу. Такое упрямство становилось для него все более опасным, но он этим и не чесался, как, впрочем, и предписывалось самими правилами, адептом которых он был. Его окружало и подстерегало такое количество опасностей, что бери он все это в голову – никакой головы бы не осталось. Даже мы с Мешком и Тимкой были ему всегда караулящей угрозой только потому, что он нас любил, и столкнись только наши интересы с интересами его братвы – он бы не задумываясь стал нам в защиту.

Так он по первому же Тимкиному зову рванул в Москву.

Тимка организовал курсы по натаскиванию молодых, не очень молодых и совсем юных дам, рвущихся в шикарную жизнь, которая недоступно гудела где-то рядом, выплескиваясь завлекательной пеной в телевизор и на страницы цветистых журналов. Общим у отобранных курсисток было только хамоватое свинство, вполне объяснимое тем, что в бабках все они купались, что свиньи в грязи, хотя богатства их имели самое разнообразное происхождение – от натруженной в мозоли души и тела челночной каторги до завидной отступной сдачи от сказочно вознесшихся отцов и мужей, сразу разлюбивших все свое прошлое вместе с хабалистыми женами и дегенеративными дочками.

Занятия проходили ежедневно в агонизирующем Доме культуры еще более агонизирующей московской фабрики. Серега насилу отыскал эту дыру.

– Когда братки обещались быть? – первым делом спросил он у Тимки.

– Сказали – на днях.

– Подождем… Ну, покажешь свое предприятие? Интересно все-таки, чем оно так привлекло братву…

– Вы поймите… вы не спешите и поймите, – зачастил сам себе вперебивку носатый пигмей, вертящийся под ногами у Тимки. – Идея – на миллион… Буквально – на миллион…

– Ты кто? – спросил его Серега.

– Это мой компаньон, – объяснил Тимка.

– Главное – это идея, – не унимался пигмей. – В наше время всего главнее идеи, а эта – на миллион…

– Я понял, – успокоил его Серега. – Не мельтеши – показывай.

Тимка и этот его Пигмей-на-миллион провели Серегу по захламленным переходам в клубный зал и усадили в первом ряду.

С десяток теток и парочка вполне себе ничего девиц стеснительно терлись одна возле другой в углу сцены, чувствуя себя голыми и беззащитными не только потому, что были в одних только купальниках, но главным образом из-за отсутствия привычной брони брюликов, автомобилей и личных водил – статных услужливых молодцов, которые где-то во дворе охраняют сейчас те самые брюлики в тех самых авто. На заднике сцены висели громадные цветные изображения небрежных красоток, на самую чуточку не выпадающих из своих невесомых нарядов.

– Начинаем, – хлопнул в ладоши Пигмей-на-миллион. – Через несколько месяцев вы все станете такими же сногсшибательными барышнями, как и эти ваши предшественницы. – Он щелкнул пальцами в сторону фотографий.

На сцену выпорхнули три пигмеевых помощницы в закрытых (но не очень) купальниках и каждая – под стать фотокрасоткам, снисходительно поглядывающим на них с задника.

– Сейчас мы займемся пластической гимнастикой, – вещал пигмей. – Что-то похожее раньше называли аэробикой. Повторяйте все движения ведущих, и главное – ни о чем не думайте. Вас не должно заботить, как вы выглядите со стороны. Вышибите все мысли из ваших мозгов и все мозги из голов. Ничего этого вам не надо. Надо – только дыхание. Если собьете – остановитесь, отдышитесь и снова – в бой! Вместо мыслей, мозгов и голов – только тело… Послушное, ловкое – в радости свободных движений и – до упада! Начали!

По хлопку пигмея грянула музыка, за-кру-жи-ли пигмеевы помощницы в соблазнительных наклонах-изгибах-вывертах, и сцена задрожала в разнобойной топотне курсисток.

– Галантне́й, барышни! – орал в микрофон пигмей. – Галантне́й! Легче! Полюбите свое тело… Еще галантне́й…

Это свое “галантней” Тимкин компаньон командовал с ударением на последний слог, да к тому же он почти не выговаривал “н”, и Серега слышал одно только повторяющееся “галат’ей-галат’ей”. Галатеи же знай себе тупотали – румянея, пыхтя, вытряхиваясь из не поспевавших в подскоках лифчиков. Их топот был сродни грохоту дубинок о пластиковые щиты, которым спецназ распалял себя, прежде чем вломиться в “жилку” бунтанувшей из-за такой вот аэробики зоны…

Аэробика вывалилась из телевизора неожиданным подарком вместе с перестройкой. Собственно, ничем другим непонятная перестройка до отдаленной тюменской зоны и не дотягивалась, но и одной аэробики хватило бы на то, чтобы с надеждой смотреть в завтрашний день. А ведь эту надежду подогревали еще и мечты об амнистии, в которую все зэки верят истово, до потери соображения и без каких бы то ни было разумных оснований – как в Бога. С этой неистребимой верой зэки радостно встречают все народные праздники, но с особым ликованием – редкие из них дни общенационального траура, когда очередной Хозяин Большой зоны, склеив ласты, уплывал к главному судье за своим незавидным приговором. Лагерные туземцы наверняка знали, что пса Андропова специально замочили, когда он задумал невиданной амнистией отпраздновать долгожданную кончину Брежнева, и теперь этот пятнистый на всю башку Горбачев непременно ту амнистию произведет, потому что сам он – сравнительно молодой и отдаст концы еще неведомо когда, а народной любви все равно хочется, и если не похоронами, то чем же еще, кроме амнистии, можно вдохнуть в наш народ эту любовь? В общем, амнистия – дело решенное, и скоро все они пошлындают вольно по ярким улицам, где на каждом шагу ослепительные биксы в толстых вязаных гетрах соблазнительно крутят аэробику обтянутыми в не могу задницами. А покуда там, в Кремле, чешутся и прикидывают хрен к носу, многолюдные бараки каждым воскресным утром ритмичными постанываниями сопровождают бодрую музычку аэробных коллективных сеансов по телевизору…

Аэробика сразила наповал не только ущемленных в радостях зэков, но и тюремщиков, их жен и весь окололагерный и лагерем живущий поселок, а может, и дальше – до самой границы, что железным занавесом гудит на всю Европу про наше здесь счастье, а дотудова, считай, три с лишним метра по карте, которую мастеровые зэки мозаично собрали из шпона древесины разных пород для кабинета хозяина. Сам хозяин тоже не избежал всеобщего помешательства. Более того – он воспылал. Светленькая заводила воскресных телевизионных феерий не только понукала гнуться и прыгать вслед себе всему своему кордебалету, но и заставляла в том же ритме прыгать хозяево сердце, наперекор согласному мнению зэков о том, что в его свинячей туше никакого сердца нет и в помине. Это была настоящая любовь – поздняя, последняя, оглушающая (грех смеяться и смешно сочувствовать).

Каждое воскресенье хозяин уходил из дому и запирался в служебном кабинете на тайные свидания со своей избранницей. Та знай себе скакала да поскакивала на экране, счастливо не подозревая, какие невероятные замыслы на ее счет прыгают внутри начальника затерянного у черта на рогах лагеря, ударяя того под самую лысину. Хозяин любил и страдал.

После своих сладостных свиданий помолодевший полковник бодро хватался порулить отданными ему в подчинение служивыми недоумками и в позабаву – лагерными мразями. Ему надо было как-то оправдать свои воскресные набеги, и в интересах конспирации он принялся перестраивать (новомодное слово тоже легло на душу) быт и культурный отдых туземцев. Первым делом хозяин вздумал привести в порядок лагерный клуб, а всего первее – зал и сцену, чтобы его возлюбленная могла там устраивать свои концерты с разными номерами, но не с этой, прости господи, аэробикой, а, например, с народными танцами под помахивание платочком. Перестройка, как показывает действительность, – дело увлекательное и разрушительное. Лагерный полкан тоже увлекся, совершенно разрушив размеренный каторжный уклад.

У зэков сгрябчили их единственный выходной день. Хозяину хорошо – он и в понедельник свое отдрыхнет, а туземцы, наломавшись в неделю на “промке”, выползали к воскресным работам угрюмые, постепенно и неотвратимо наполняясь взрывной злобой. Полковнику было невмоготу смотреть на их медленное копошение, и он как мог – матом, угрозами и матерными угрозами – повышал производительность рабского труда. Производительность не повышалась, и хозяин самолично дотумкал до гениальных открытий всей социалистической экономики – он увеличил время непроизводительного труда. Зэков стали выгонять на воскресные работы сразу после утренней поверки. Хозяин тоже стал появляться на службе пораньше и, наблюдая за работами, готовил себя к счастливой встрече в телевизоре. Как только он испарялся, спеша на свое свидание, его подручные тут же объявляли перерыв в работах не только потому, что зэков опасно было лишать их законного сеанса аэробики, но, главным образом, чтобы самим не лишиться того же праздника.

В несчастное для всех воскресенье начальник так увлекся своими ценными распоряжениями, что не уследил за временем и уже было развернулся поспешить на любовную встречу, но буквально остолбенел, услышав, как за спиной вся его трудовая армия куда-то ломанулась, сминая всё и вся со своего пути. Он обернулся и увидел, что большая часть туземцев исчезает за оградой жилой зоны, а оставшийся грязный людской ком втискивался в двери клуба. Подрагивающий яростью полковник вошел следом в переполненный клубный зал.

Сбоку от сцены светился и гремел музыкой телевизор. Там гнулась и пласталась его единственная любовь, а ее скопом имели все набившиеся вокруг мрази в пару сотен своих затуманенных похотью глаз… Полкан взревел. Он не мог простить такого надругательства ни той московской профуре, ни – тем более – всем этим насильникам-убийцам-грабителям, которых необходимо для их же блага немедленно искоренять каленым железом со здорового тела страны, прочно вставшей на путь перестройки и ускорения социалистической демократии.

Все телевизоры из бараков забрали, и в следующее воскресенье зэки лишились своей единственной яркой радости, а может, и больше – своих надежд на возможный праздник в каком-нибудь завтрашнем дне… В понедельник туземцы забастовали и не вышли из “жилки” на “промку”. Заплутавший в любви и ревности хозяин совсем озверел таким поворотом и вызвал спецназ.

Серега снисходительно улыбался, наблюдая повальную аэробную эпидемию своих солагерников, но при таком раскладе было уже не до смеха. Ранее все необходимые дела по зоне ему удавалось неспешно сладить с режимником, но сейчас надо было действовать быстро, и Серега решился перетереть с хозяином. Режимник провел его в кабинет начальника лагеря и остался там же, что-то нашептывая на ухо полковнику. Тот брезгливо кривил мордой. Даже отсюда было слышно устрашающее тукание дубинками в щиты, которым развлекались спецназовцы, выстроившись перед входом в жилую зону.

– Значится, эт тебя недобитое ворье поставило смотреть за зоной? – Хозяин тыкал пальцем в Серегу. – Па-ачему не смотришь? Па-ачему допустил беспорядки? Па-ачему срываешь производственный план? Па-ачему расселся тут, как… как…

– Ну че ты закакакал? – разжал губы Серега. – Меня поставили смотреть не только за зоной, но и за тобой, а ты в беспредел граешься?

– Во-о-он! – заревел хозяин, вскакивая на ноги. – На киче у меня сгниешь!..

– Смотри, дуролом, – горем откликнется, – бросил Серега, вставая и поворачиваясь к выходу.

Выхода не было. Вернее, он был за одной из шести совершенно одинаковых дверей, плотно подогнанных к сплошной до потолка стене дубовых панелей, но за какой именно – Серега не мог сориентироваться.

Он дернул среднюю. На ровных полках громоздились залежи зоновских поделок. Серега, чертыхнувшись, захлопнул ее и распахнул другую. В специальном стояке тускло поблескивала коллекция охотничьих ружей. Серега схватил ружье и крутанулся, направляя его туда, где поверх огромного стола нависало жирное пузо хозяина, но пуза не было. Хозяин с режимником неправдоподобно прытко оказались под столом и сейчас, опомнившись, выбирались оттуда, мешая друг другу и кряхая вперебив матюкам.

– Оно ж, ёпствою, не заряжено, – облегченно похохатывал хозяин, радостно отходя от смертного перепуга.

Серега переломил пустые стволы.

– За губу себе подбери свои ёпсы, пока сам на них не нарвался, – процедил Серега, отбрасывая ружье.

Через несколько лет на подмосковной даче друзей меня познакомили с хозяином колонии для малолеток, которого перевели откуда-то из-под Тюмени поближе под крылышко благоволившего к нему начальства. Веселый полковник раблезианских форм, пристрастий и темперамента восхищался “Архипелагом”, закусками и собеседниками, делившими с ним роскошное застолье.

– Мы же ничего не знали, – сокрушался полкан. – Ничегошеньки… Я всю жизнь отпахал, свято веря, что мне присылают на перевоспитание форменных извергов, но и с ними я всегда старался – по-человечески. И перевоспитывал – куда денешься? Любого человека можно исправить – дайте срок…

Я даже поперхнулся от удачной фразы и с одобрением глянул на полкана, но он – не шутил и собственного смачного афоризма не заметил.

– А сейчас как? – попытался я разузнать о сегодняшней службе полковника. – С малолетками как? Может, и там полно невиновных?

– Это не наше дело, – отмахнулся полкан. – Мы – служба исполнения, вот и исполняем. – Полковник назидательно нацелил в меня ополовиненный шампур. – Но им там – чистый рай. Честное слово, это не лагерь, о которых вы все читали, а зона отдыха. Многие и освобождаться не хотят. Да оно и правильно – где им еще будет так хорошо? И кормежка, и крыша над головой, и телевизор тебе, и культурный отдых… А что они знали до того? Босо́та…

Он отвернулся от меня к хозяйке, продолжая накручивать прерванный мной самохвал о своих достижениях, о золотых руках мастеровитых зэков, которым он всячески потрафлял, рекламируя и продвигая их уникальные изделия.

– Они бы по моему приказу и блоху подковали, – смеялся полковник, – только, увы, блох не было, потому что у меня всегда на первом месте – санитария и гигиена…

– А теперь, – захлопал в ладоши хозяин застолья, отвлекая гостей от зашкаливающего возлияния, благодаря которому все постепенно становились неразличимы, как последние капли водки в опорожненной бутылке…

– Правильно – танцы, – одобрил полкан, вытискивая себя по частям из-за стола.

Но гостям предлагались не танцы, а конкурс в меткой стрельбе из воздушки. Полковник пренебрежительно покрутил махонькую в его руках винтовку и отдал обратно.

– Разве ж это оружие? Баловство одно… Вот у меня была коллекция ружей…

Я смотрел на него и дивился – неужто тот самый, о котором рассказывал Серега? Полкан был красочен и самобытен – как с картинки. А вся эта ситуация была тоже – как с картины Эшера, где гениальный рисовальщик изобразил неразрывное переплетение из белых ангелов и черных рогатых чертей. Посмотришь с одной фокусировкой – белые ангелы на черном фоне, посмотришь с другой – черные черти на белом фоне. И вот я разглядываю реального человека так же, как ту картинку Мориса Эшера: посмотрю одним взглядом – симпатичный добряк, посмотрю другим – законченный душегубец. Может, и все в жизни зависит от нас – от нашего взгляда? Вот же – нормальный человек, но он вполне мог ранее вместе с другими столь же нормальными стрелять по подвалам, а потом они шли домой, целовали детей… С ними всегда надо быть настороже – они как будто сами вживили себе какую-то кнопку для управления извне. Вот он сидит – вроде человек… жизнелюб… а вдруг кнопку сейчас включат – и понеслось… Впрочем, и безо всякой кнопки более всего способны испохабить нашу жизнь именно клинические жизнелюбы.

Серега даже не пытался каким-то иным взглядом увидеть хозяина. Для него тот был последнее мудло – и ничего больше…

Прямо из хозяйского кабинета Серегу укатали в ШИЗО, а следом и в ПКТ, где довели голодом до звонкой прозрачности, но в этом вираже он, по крайней мере, уберегся от костоломных дубинок спецназа. Чуть позже у хозяина вчистую сгорел его роскошный дом с гаражом, машиной, и хорошо еще, что не с домочадцами. Потом в бараки вернули телевизоры, и жизнь зоны постепенно вернулась в привычное русло за одним исключением – воскресная аэробика больше не собирала у экранов своих еще недавно преданных туземных поклонников. Один только хозяин остался по-своему верен ее очарованию и частенько заставлял свою машинистку (а по совместительству – супругу режимника) раздеваться до предпоследней возможности и в грубых шерстяных носках прыгать перед ним под бодрую музычку. Однако это так же мало походило на соблазнительную аэробику, как и нынешнее разнобойное топочение Тимкиных курсисток на клубной сцене разворованной московской фабрики.

– Ну как тебе? – спросил Тимка, подсаживаясь рядом и кивая на сцену.

– Это же гиблое дело, – отозвался Серега. – Вдохнуть жизнь в этих закаменевших баб? Смеешься? Открывай начистоту – в чем фишка?

– Гляди на ведущих. Хороши, правда? Это их последняя обкатка на данном этапе. Потом у них – другие занятия… А два месяца назад они были такими же несграбистыми клушами.

– Не может быть… Ну, ты гений!

– А то, – скромненько согласился Тимка. – В придачу мне с помощником повезло…

– Все равно не понимаю, за что тут зацепилась братва? Неужто за обучение дерешь миллионами?

– Не миллионами, но – прилично.

– Сколько?

– От одной до двух штук в месяц… Зелеными…

Серега чего-то поперемножал да поскладывал, но ни к чему путному не пришел.

– Для братвы – не добыча. Может, на тебя сели какие-то самодельные отморозки?

– Вроде нет… Знаешь, у всех этих теток – бабок немерено. Так их и отбирал со своих сайтов знакомств: переписка, вопросики разные, уточнения, ну и – нюх… В общем, в делах они не петрят, бабки хранят где-то под матрацами и ждут, когда какой-нибудь собственный шофер их обчистит догола… Если кто в чем соображает – так в челночных делишках. Вона, видишь жилистую дылду – в этом она спец… Короче, если они кому доверятся, то уговорить вложить бабки во что-нибудь стоящее – плевое дело. Еще и благодарны будут… Может, эти твои… ну как их? – твои коллеги… Может, они как-то прознали про мои планы? Но как они могли прознать? Ума не приложу.

– Ну, теперь хоть ясно, из какой задницы ноги растут, – успокоился Серега.

– Получится? Защитимся? – волновался Тимка.

– Видно будет… Подождем…

Братки появились к вечеру. Серега кивком поманил их за собой – за сцену, на которой приходили в себя обессиленные вповал Тимкины ученицы. Все впятером, друг за другом они вышли в забитый хламом узкий коридор, где и двоим разойтись было внапряг. По крайней мере, здесь разом не налетят – только по одному, а это давало кое-какие шансы (а для Сереги – и немалые), если вдруг понесет по кочкам. В нормальных понятиях ничего такого случиться не могло. Даже при неудачном раскладе самое большее, на чем могли бы настоять эти бычки, – это “забить стрелку”, где мало кто Серегу бы перемог. Но все это – по правилам, а у Сереги не было никакой уверенности в том, что топающие следом братки уважают или хотя бы знают честные правила честных людей.

Откуда они вообще повылазили, эти молоденькие бычки? Совсем не мелкий ростом Серега доставал каждому из них не выше подбородка (как раз для резкого удара головой в зубы – наповал)… И ведь как на подбор – один в одного. Не похоже, что эти шкафы могут появиться на свет обычным способом. Может, они каким-то почкованием размножаются друг от друга – и пожалте: еще один шкаф в такой же куртке, вязаной шапочке и трениках…

Серега повернулся, достал губами из пачки ловко выщелкнутую сигарету и поджидал, кто поднесет огонек зажигалки. Никто к этому не шевельнул. Бычок, стоящий перед Серегой, пощелкивал четками зоновского изготовления, следующий за ним – покачивался на пятки-носок, не вынимая рук из карманов куртки, а дальше – не разобрать… Зоновские четки обнадеживали, но все остальное – напрягало.

– Ты откуда нарисовался, такой красивый? – попер бычок с четками.

Серега опустился на корточки и несколько секунд так и сидел, прикрыв веки, с прямой спиной, мирно пристроив кисти рук на коленях.

– Эту судорогу, – Серега неопределенно мотнул головой, – я крышую, – вместо ответа снисходительно сообщил Серега, не выпуская из губ незажженную сигарету.

Его на первый взгляд проигрышная позиция на самом деле при Серегиных навыках давала исключительные преимущества для убойного отпора. Удар ногой легко перехватить, а у нападающего в этот момент равновесие – ни к черту, а чтобы вмазать рукой – надо наклониться, и если вовремя вскочить навстречу этому наклону, то удар получится хоть и малой массой, но на два ускорения – и наповал… Однако Серега рассчитывал не только на это. Оттуда, сверху, сейчас хорошо читалась наколка воровского перстенька на безымянном пальце его левой руки, а в распахе ворота можно было углядеть рукоять кинжала от воровского же портака на груди. Но все это, конечно, только для грамотных – кто умеет читать…

Браток с четками зацепился. Не то чтобы он сильно рубил в людских понятиях, но что-то где-то слышал…

– Ты сам – кто будешь? – спросил он вполне уважительно и наклонился, поднося огонек к Серегиной сигарете.

– Лешаин… Сергей Лешаин.

– Я отлучусь позвонить… Не против?

– Звони, – равнодушно отозвался Серега.

– Да че звонить? – взбычился кто-то сзади. – Мочкануть этого недоноска.

– А ну цыц! – рявкнул поклонник четок. – Чтоб ни звука тут, покуда я вертанусь… Умрите, падлы!

С полчаса братки переминались, вздыхали, маялись, а Серега так и сидел – будто уснул.

– Ты извини, – зачастил, забулькал прибежавший главарь. – Я ж не знал… Если бы твой коммерсант сказал сразу, что и как, а он – тыры-пыры… Ну – лататы?

– Почти, – кивнул Серега вставая.

Он поманил к себе предлагавшего мочкануть братка, от которого все остальные заранее отстранялись, как от чумного. Тот лупал глазами и шумно сопел. Серега резко вмазал его точнехонько в солнечку, а когда тот, охнув, стал изгибаться, цепко схватил в пятерню его стриженный в нуль затылок и рванул вниз – мордой в подставленное колено.

– А другим разом – и мочкану, – пообещал Серега под облегченные посмеивания бычков, подхвативших своего недотепистого другана и радующихся, что все сладилось мирно и клево…

Серега направился было к Тимке, но тот сам вынырнул из какого-то закутка с пожарным топором в руках.

– Подслушивал?

– Наготове стоял… Вдвоем мы бы их уделали. – Тимка прислонил топор к стене. – А откуда у тебя такое прозвище – Лешаин? От лешего?

– Леший его знает, – засмеялся Серега.

– Хорошо ты их… Скажи, а этот тебе сказанул словцо забавное – “лататы”. Это что такое?

– Это вроде что все в порядке… претензий нет…

– Так, значит, в нашем дельце – лататы и никто к нам ничего не имеет?

– Вроде того…

– Гульнем?

– Самую малость, и поеду назад…

Тимка уговаривал Серегу остаться, завалиться ко мне и втроем поставить на уши всю Москву…

– Он сам собирался на днях в Богушевск, – сказал обо мне Серега. – Давай и ты – там все и поставим на уши.

– Хорошо бы, – возмечтал Тимка. – Но не-е, не получится – мне сейчас это хозяйство оставлять не след. Вот когда все само покатит – тогда можно и отлучиться…

Серега рвался домой. Он в очередной раз удостоверился, что весь его стройный мир захватили тупорылые быки, которых еле-еле удается еще сдержать в узде честных людских понятий. А что им самим те понятия?.. Порожняковый базар… Пурга… Досадная помеха… Они точно знают, что вся вокруг земля цветет им вразграб и истоп, и в этом они ничем не отличаются от ментовских волков, знающих то же самое, или от чиновных козлов… Земля людей, которую до разрыва жил обустраивал Серега, неудержимо исчезала из-под ног. Точно как в давней детской игре в “землю”, где каждый игрок вонзал своим ходом в очерченый круг нож и вдоль его лезвия проводил сплошную черту по владениям других, норовя оттяпать себе землю, на которой они стоят, и вытеснить их за круг – из игры… Вот и у Сереги осталось в этом мире опоры всего ничего – может, на одну только ступню, и скоро уже кто-нибудь бросит очередным ходом свой нож и вытолкнет его навсегда из этой игры – из круга жизни. И кто останется, чтобы хотя бы в мечтах сохранить мир людей от окончательного распада? Кто расскажет подрастающим недоумкам о людской чести и законах людской справедливости?.. А если – никого?.. Получается, что вся яростная Серегина жизнь растрачена на фу-фу…

Уже с год, как Серега распустил свою собственную бригаду, и парни разбрелись кто куда, то пытаясь по Серегиному примеру осесть в частной жизни, то прибиваясь к чужим компаниям, где все равно оставались чужаками среди безбашенных отморозков. Два самых верных Серегиных кореша жили в Минске и особняком от любых бригад вели свой отдельный промысел, а в редких случаях надобности надежно являлись на Серегин зов. Более всего Серега хотел совершенно уйти в свою отдельность да так и доживать, неспешно обдумывая, что же в конце концов сотворила с ним жизнь (а если сбрендить и поверить Мешку – что он сам сотворил с ней). Но при Серегином авторитетном статусе совсем отделиться от вчерашней судьбы не получалось. Малявой, звонком или еще как Серегу выдергивали то на подогрев голяковой зоны, то для тушения какого-либо беспредельного вспыха. Один или с верными минскими корешами Серега срывался на зов, повергая в панику нашу богушевскую улыбчивую медсестру Ленку, ставшую невероятной удачей Серегиной жизни. Ленка эту свою панику стоически скрывала, понимая (а больше – чувствуя) Серегины жизненные правила, хотя и не принимая их. Правильные понятия требовали тащить принятый груз до конца – без срока давности и выхода на пенсию, и это было действительно правильно.

Да и все в жизни мы делаем навсегда – набело, без черновиков и, стало быть, без поправок. И ничего не отменить…

В это вот неуютное для Сереги время я его и застал, когда с юмористом Жвадориным мы приехали в мой родной поселок. Сам Серега ни единой складочкой не выдавал ту безнадегу, что ознобно сквозила надорванной душой и срывала в перебой его верное сердце. Он сидел голый по пояс – бронзовый, крепкий, литой (хлопни его по спине – и услышишь колокольный гуд). Очки в тонкой золотистой оправе необыкновенно ему шли – натуральный профессор, только без этих вечных профессорских сомнений и зыбких предположений, а надежный и уверенный.

Перед Серегой на книжной подставке был раскрыт ментовской боевик, а плотно забитая книгами полка за его спиной свидетельствовала, что подобная макулатура была его постоянным чтением. Все это Серега читал из чисто профессионального интереса, снисходительно отмечая нагромождение диких нелепиц и с удивлением обнаруживая потом эту же дичь в доходивших до него историях реальной жизни его разнообразных знакомцев. Выходило так, что эти недотыки переставали жить своим разумением (а где им его взять?) и выстраивали свои дела по прочитанному в этих враных книжонках. А может, прав Мешок и жизнь сама собой лепится по написанному?..

– Брось ты эту лабуду, – сказал Жвадорин, присмотревшись к тому, что Серега читал. – На, почитай лучше мою книжку.

Он надписал экземпляр из заготовленной в дорогу пачки – Серега очень сдержанно поблагодарил и отправил жвадоринский шедевр куда-то за спину. Это было не по привычным Жвадорину правилам: сначала надо было прочесть дарственную надпись, потом – обрадоваться, а Серега…

Здесь все было не по известным Жвадорину правилам, и, наверное, это его угнетало. Он ехал ко мне на родину знаменитым сатириком-юмористом и писателем, а приехал всего-то моим другом. Ни оглушительная баня с еще более оглушительным застольем, устроенные моим соседом, ни грандиозная уха на берегу Кичинского озера, затеянная бывшим одноклассником и по совместительству главой районного рыбнадзора, не в силах были окончательно разгладить эту морщинку. На празднике ухи, затянувшемся далеко в ночь, Жвадорин даже взялся накручивать себя фантазиями о покупке дома где-нибудь на озерном берегу, и все для того только, чтобы стать здесь своим, а не залетным гостем безо всяких прав на обладание всей вокруг очарованной красотой.

– Свой, не свой – какая разница? – вопрошал он у прибившегося к празднику местного аборигена. – Я же все равно смотрю на эту роскошь… Любуюсь…

– Смотри – не жалко, – по-доброму разрешил хмельной абориген, но уязвляло само его разрешение (хоть и доброе)…

– А приехать сюда с лодкой?.. Наловить рыбу?.. Это я могу?

– Разом з им? – Абориген кивнул в мою сторону. – Знамо дело – лови.

– А без него?

– Спросися – чаму ж не пазволить?..

– А без спросу?

– Без спросу – не надо бы… Можа кепска выйти…

– Я – знаменитый писатель!

– Знамо дело… Спросися… Чаму не пазволить?

Жвадорин пухленьким колобком перекатывался по озерному берегу от одной группки моих земляков к другой, и еще несколько раз я слышал все более печальный жвадоринский возглас: “Я – знаменитый писатель”, но прежде чем уплыть в полную благодать, я придумал, как его порадовать. С утречка я забежал к соседу, к которому мы собирались зайти попозже, – предупредил, что вместе со мной будет великий писатель, и попросил, чтобы его встретили с максимальным уважением.