Текст книги "История Петербурга в преданиях и легендах"

Повседневная жизнь петровского Петербурга

ЗАДАННЫЙ С САМОГО НАЧАЛА стремительный ритм строительства Петербурга определил и пульс его деловой жизни. На Троицкой площади, рядом с Домиком Петра, возникает первый петербургский порт, к причалам которого швартуются иностранные суда. По преданию, Пётр в качестве кормчего сам привёл первое торговое голландское судно с товарами и угостил обедом шкипера, который никак не мог себе представить, что находится в жилище царя, и обходился с Петром, как с равным. Пыляев рассказывает широко распространённую легенду о том, как Пётр, заметив, что шкипер не понимает, где находится, представил ему свою жену. Голландец подарил ей сыр, заметив при этом, что ей, конечно, никогда не приходилось есть такого сыра. Затем он преподнес ей кусок полотна на рубашки. И Пётр воскликнул: «Ну, Катя, ты теперь будешь нарядная, как императрица! Тебе бы век не видать таких рубашек!». Шкипер просил поцеловать его за подарок. «В эту минуту, – рассказывает легенда, – вошел к царю Меншиков в орденах и, ничего не подозревая, стал докладывать почтительно о делах. Шкипер смутился. Но царь приказал Меншикову выйти и убедил голландца, что в Петербурге господа со звёздами и лентами нередко являются с любезностями ко всякому, кто имеет деньги, чтобы занять у него, и советовал беречься таких людей. Голландский купец поверил царю и стал продавать ему свои товары. И только под конец, когда к царю явился капитан с рапортом о смене, купец понял шутку царя, упал к его ногам и просил извинения. Пётр милостиво поднял его, купил все его товары и вдобавок пожаловал ему многие привилегии на будущее время».

По другой версии того же предания, Пётр в одежде простого лоцмана вышел на шлюпке навстречу голландскому кораблю, которое с трудом пробиралось среди опасных мелей залива. На хорошем голландском языке он сказал, что прибыл по поручению губернатора Петербурга и предложил безопасно провести корабль в порт. На берегу их встречал Александр Данилович Меншиков, который пригласил заморских моряков к обеденному столу. Только там, к своему величайшему изумлению, голландцы узнали, что «искусный лоцман – это сам царь».

В той же легенде рассказывается о том, как Пётр одаривал первых иностранных купцов, прокладывавших морские пути в новую столицу России. Особенно он благоволил к голландцам. В этой связи любопытна легенда о корабле с золотом, которое Пётр хотел передать дружественной стране в виде займа. Корабль будто бы затонул, застигнутый бурей где-то за Кронштадтом. До сих пор этот эпизод из жизни раннего Петербурга будоражит умы кладоискателей всего мира.

Согласно другой легенде, рассказанной Свиньиным, однажды Пётр спросил голландского шкипера, где ему кажется лучше: в Архангельске или в Петербурге. «Всё бы хорошо здесь, – ответил тот, – да нет оладьев». И государь в тот же день угостил его у себя оладьями и велел всегда готовить их для голландских шкиперов.

Известно, что давней и страстной мечтой Петра I было перенести основной объем внешнеторговых морских перевозок из Архангельска в Петербург. Он радовался каждому новому иностранному судну. В самом устье Невы, на крохотном островке, ещё совсем недавно находился так называемый Подзорный дворец, или Морская обсерватория, откуда, по преданию, царь любил подолгу наблюдать за прибытием в Петербург иностранных кораблей. Подзорный дворец бесследно исчез в результате строительства и расширения Адмиралтейских верфей.

Мы уже говорили о закладке в 1704 году Адмиралтейского дома со стапелями для строительства судов. Пётр никогда не упускал возможности лично присутствовать при спуске на воду очередного корабля. Он благодарил строителей, а главный мастер получал из рук государя на специальном серебряном блюде по три рубля серебром за каждую корабельную пушку. Говорят, этот обычай со смертью государя прекратился. Но тогда же родилась другая, на этот раз печальная традиция. Несколько лет после кончины императора корабельный мастер в день спуска построенного им корабля одевался в чёрную траурную одежду.

Едва ли не с первых дней создания российского флота Пётр задумывался о его символах, и в первую очередь о русском военно-морском флаге. Каким должен быть этот морской знак государства? Какого цвета? И какой формы? Известно, что с 1699 года, за четыре года до основания Петербурга, им стал Андреевский флаг – диагональный небесно-голубой крест на фоне прямоугольного ослепительно белого полотнища. Однако существует петербургская легенда о происхождении знаменитого флага. Будто бы однажды Пётр размышлял о флаге, находясь в собственном домике на Петербургском острове. Размашисто шагал по покою, от окна к двери… от двери к окну. Неожиданно остановился и выглянул в окошко. А там, на земле, распласталась тёмная тень от оконных переплётов. Пётр вздрогнул, почувствовав в этом какое-то знамение. Тень от окна напоминала Андреевский крест. Впрочем, есть и другая версия появления на Руси Андреевского флага. Как известно, флаг представляет собой точную копию государственного символа Шотландии. Если верить фольклору, его предложил использовать для России ближайший сподвижник Петра Яков Брюс, по происхождению шотландец.

Для ремонта судов по указу Петра в Галерной гавани на Васильевском острове создается так называемый Ковш. Ковш будто бы выложен морёным дубом, который со временем приобретает всё большую прочность и ценность. Говорят, уже в наше время американцы предложили купить этот, как им казалось, не нужный современным петербуржцам дуб. И только вмешательство первого мэра Петербурга Анатолия Собчака, который с возмущением отказался от такой сделки, спасло историческую реликвию.

Мы уже говорили о страсти Петра к морю, хотя ещё при жизни императора бытовали рассказы о том, что в детстве его преследовал страх перед водой. В то же время сохранилось немало легенд, опровергающих эти рассказы. Старинные лоцманские наставления содержат легенду о том, как однажды, во время исследования Петром Ладожского озера, его корабль потерпел кораблекрушение на подводных камнях вблизи Новой Ладоги. Ничуть не испугавшись, царь будто бы в гневе воскликнул: «Пусть тут будет сухо!». С тех пор каждое проходившее в этом месте военное или торговое судно должно было сбрасывать в воды Ладоги по одному гранитному камню. Их возили сюда даже зимой и сбрасывали в полыньи. Так будто бы и возник карликовый остров с названием Сухо.

Да и простой народ не хотел верить в водобоязнь царя. Рассказывали легенды о том, как однажды «Пётр укротил плетью бурное Ладожское озеро. Сама природа ему повинуется. Царь Пётр знал всё на свете». У него не сходили с рук мозоли, ибо, как говорил народ, всякую крестьянскую работу он знал и исполнял. «Вот только лаптей не умел плесть», – с сожалением констатирует фольклор. Об этом есть даже северные легенды, записанные Н.А. Криничной. Одна из них рассказывает, как Петру захотелось однажды «подешевле чтоб обувь была на армию, лаптей наплести. Ну, а нанять там некого было… А Пётр, значит: „Давай сам наплету!“. И он попробовал плести, плёл-плёл, не мог ничего сделать. Как затеял лапоть плести, так и остался недоплетён».

Другой рассказчик добавляет, что этот недоплетённый лапоть и теперь ещё «где-то там в Питере во дворце али в музее висится».

В 1710 году для нужд Адмиралтейства в лесу на реке Ижоре строится пильная мельница, положившая начало знаменитому Ижорскому заводу и городу Колпино. Этимология топонима «Колпино» восходит к балтийско-славянскому слову «колп» в значении «лебедь». Однако городской фольклор предлагает свою версию. По легенде, искать место для строительства завода Пётр отправился в сопровождении итальянца Пино. Берега Ижоры Петру так понравились, что он в нетерпении воскликнул: «Вот здесь и будем строить!» И показал на приглянувшееся ему место. «А здесь и удобнее, и лучше», – возразил строптивый иностранец, показал в другую сторону и в сердцах воткнул в землю свою трость. Пётр искренне расхохотался, взглянул на трость Пино и, давясь от смеха, добавил: «Хорошо. Пусть будет город там, где кол Пино. И назовем его Колпино».

Работу Ижорского завода Пётр инспектировал лично и не раз приезжал сюда. Эти царские посещения нашли отражение в местном фольклоре. Колпинцы охотно показывают ограду своего завода, которая производит довольно внушительное впечатление. Существует предание, что один из участков этой ограды сделан из стволов пушек. Говорят, кто-то из управляющих допустил брак при литье, за что был наказан самим государем. Испорченные же пушечные стволы царь велел в назидание потомкам установить в ограде. На самом же деле «пушки» – это бывшие вытяжные трубы многочисленных малых кузниц, что ковали корабельные цепи.

Старые предания приписывали Петру и сооружение деревянных судостроительных доков на Охте, хотя на самом деле их строительство специалисты датируют серединой XIX века. Между тем основания для таких преданий и в самом деле были. На территории современной Охты Петром I была основана матросская слобода, «вольные плотники» которой, согнанные сюда из северных губерний России, должны были обслуживать основанную в 1721 году охтинскую верфь, пильные и канатные заводы.

Отрезанная от Петербурга широкой Невой, Охта долгое время представляла собой как бы самостоятельный провинциальный городок с заводом, судостроительной школой, церковью, со своим укладом и, говоря современным языком, собственной специализацией. Так, довольно развитое на Охте молочное животноводство ввело в петербургский обиход поэтический образ охтинки-молочницы. О начале этого весьма выгодного промысла есть предание, которое мы находим в седьмом выпуске «Историко-статистических сведений о Санкт-Петербургской епархии». В нём говорится, что «сам Пётр Великий выписал для охтинок холмогорских, голландских и других породистых коров, чтобы они снабжали новую столицу молочными продуктами». Это предание принимает характер вероятного, если сопоставить с ним указ Петра о наделе охтян громадным количеством выгонной земли. Впрочем, как бы то ни было, но охтинки издавна снабжали Петербург молоком. Торговля эта не ограничивалась продажей молока собственных коров. Так называемая Горушка на Большой Охте представляла собой молочный рынок, куда ранним утром ежедневно съезжались окрестные чухонцы с молоком и молочными продуктами, которые охтинки перекупали и разносили на своих плечах во все концы Петербурга.

Старинные предания, легенды и мифы Санкт-Петербурга, словно летописи, воспроизводят сложную и многообразную политическую, общественную и просто обывательскую жизнь молодой столицы. Легендарные и полулегендарные события тех давних лет, запечатлённые в фольклоре, до сих пор сохраняют острый и неповторимый аромат той эпохи. И хотя эти предания не могут служить документами, они способны пролить свет на документы подлинные. А уж как ярко вспыхивает в этом свете обыкновенная реальность давно минувших дней!

Вот строчки указа, приписываемого народной молвой Петру: «Нами замечено, что на Невской першпективе и в ассамблеях недоросли отцов именитых в нарушение этикету и регламента штиля в гишпанских камзолах и панталонах с мишурой щеголяют предерзко. Господину полицмейстеру Санкт-Петербурха указую впредь оных щеголей с рвением великим вылавливать, сводить в Литейную часть и бить кнутом пока от гишпанских панталонов зело похабный вид не окажется. На звание и именитость не взирать, также на вопли наказуемых».

В то же время известная простота и скромность Петра в быту не должна была служить примером для подчиненных. Оставляя за собой право «щеголять» в простой поношенной одежде, император требовал от своих сановников, чтобы сами они одевались пышно и нарядно. Его приближённые обязаны были жить на широкую ногу, устраивать приёмы, пиры и увеселения. Рассказывали, что Пётр, наблюдая пиршество в доме Меншикова, всегда с удовольствием говорил: «Вот как Данилыч веселится!».

И действительно, несмотря на известную нам по историческим источникам непрерывную череду ассамблей с питьём, танцами и весельем, которым Пётр, кажется, придавал более политическое, нежели житейское значение, сам император предпочитал сравнительно тихий отдых в подзорных и путевых дворцах, за шахматным столом или токарным станком.

Ещё одним новшеством, якобы завезённым Петром из Голландии, был бильярд. Причём первоначально он предназначался исключительно для развлечения дам. «Катать шарики» считалось в те времена занятием, не приличествующим мужчинам. Только спустя много времени бильярдные столы появились в офицерских собраниях – для «заполнения досуга и сокращения количества дуэлей». С тех пор и повелось считать бильярд мужской игрой.

На десятой версте по дороге в Ригу при Петре ещё сохранялась священная роща, бывшая в древности языческим культовым центром. Известно, что в ночь на Ивана Купалу сюда, под шатер, образованный ветвями гигантской липы, собирались местные девушки-ижорки. Здесь они разводили костры и под древние заклинания и медленные ритуальные танцы приносили в жертву белого петуха. По старинному петербургскому преданию, это место, к которому окрестное население испытывало суеверное почтение, притягивало и Петра I. Здесь он любил отдыхать.

В то же время Пётр был крайне нетерпим к суевериям и боролся с ними всеми доступными ему средствами. Однажды во время его отсутствия в Петербурге разнесся слух, что в церкви на Петербургском острове большой образ Богородицы проливает слёзы. Туда стало собираться множество народа. Говорили, что Матерь Божия опечалена и что её слезы предвещают великое несчастье новому городу, а может быть, и всему государству. Вот что произошло далее по Я. Штелину: «Петр Великий, немедленно прибывши в Петербург, тотчас пошел в упомянутую церковь. Государь, рассматривая некоторое время образ весьма пристально, приметил нечто подозрительное. И скоро нашел в глазах у образа весьма малые и почти неприметные дырочки. Оборотивши доску и отодрав оклад, открыл обман и источник слез: а именно в доске против глаз у образа сделаны ямки, в которые положено было несколько густого деревянного масла. „Вот источник чудесных слез!“ – сказал государь. Каждый из присутствующих должен был подойти, видеть своими глазами сей хитрый обман».

Штелин литературно обработал услышанное в своё время от неизвестного нам рассказчика. Изустная легенда, дошедшая до наших дней, более откровенна. Согласно ей, гнев императора, раскрывшего тайну плачущего образа, был неописуем. Он размахивал иконой Богородицы перед носом испуганного не на шутку настоятеля, приговаривая: «Если иконы ещё раз заплачут маслом, жопы попов заплачут кровью».

Между тем чудотворные иконы на Руси чтились. По случаю тех или иных чудес, совершаемых ими, устанавливались местные праздники. Так, в Колпине, при Ижорских заводах, ежегодно чуть ли не два столетия отмечался день 9 мая. Бесчисленные толпы богомольцев стекались в этот день к церкви, что стояла посреди селения. Праздник установлен был в честь иконы святого Николая Чудотворца. Икона эта в золотой оправе и серебряной раме известна как чудотворная по следующему преданию. Глубокой осенью 1713 года рабочие первой ижорской лесопильной мельницы подверглись неизвестной повальной болезни. Однажды одному умирающему явился во сне древний образ святого Николая, никем до того не виданный. «Когда по настойчивому желанию больного этот образ нашли на чердаке, то рабочие выздоровели, и болезнь прекратилась».

В 1930-х годах старинная Троицкая церковь в Колпине была закрыта, а затем и снесена. Чудотворный образ святого Николая, будто бы исцеливший некогда ижорских рабочих, вместе с другими иконами был отправлен в один из цехов завода для сожжения. Однако чудом уцелел. Он был найден в мусоре рабочим и тайком передан на хранение в Троицкую церковь в Петербурге, известную в народе под именем «Кулич и Пасха». Здесь икона находится и поныне.

Отделение от православной церкви части верующих, не признававших реформ патриарха Никона, вызвало в России мощное движение, известное как Раскол. Раскол надолго стал знаменем антиреформаторских сил, противостоявших стремлению Петра повернуть Россию лицом к Европе. Множество следов этого противостояния мы находим в городском фольклоре. Уже известный нам Штелин рассказывает следующий исторический анекдот. Однажды, когда Пётр, проводив гостей, возвращался через переднюю Летнего дворца в свои покои, незнакомец с мешком, сшитым из разноцветных лоскутков, преградил ему дорогу Из мешка выпал длинный нож, завёрнутый в рогожу Когда незнакомца схватили, Пёетр спросил у него, кто он такой и что собирался делать. «Убить тебя», – ответил тот. «За что? Разве я чем-нибудь тебя обидел?» – спросил Пётр. «Нет, ты ничего худого мне не сделал, но сделал много зла моим единоверцам и нашей вере», – ответил злоумышленник, который оказался раскольником. «Хорошо, – сказал царь, – мы разыщем это. Отведите его теперь под караул и не делайте ему ничего худого, а завтра сам я расспрошу его обо всем». О дальнейшей судьбе злоумышленника анекдот умалчивает, а в других источниках нет вообще никаких упоминаний о попытке покушения раскольника на царя, однако, действительно, по указу Петра I все раскольники обязаны были носить на одежде особую мету: лоскут красного сукна с жёлтой нашивкой. Эти меты стали называть на Руси козырями. Они прочно вошли в петербургский фольклор, и не только в легенды. В XIX веке Владимир Даль записывает пословицу: «Лоскут на ворот, а кнут на спину».

Но в народе была известна и относительная терпимость Петра в вопросах веры. Так, появлению масонства в России способствовал не кто иной, как Пётр. По возвращении из Англии он будто бы основал в Москве, при Школе навигацких и математических наук, масонскую ложу, «мастером которой был Лефорт, главным надзирателем Гордон, а младшим надзирателем лично государь». Первая масонская ложа в Петербурге, по преданию, была основана им же в Кронштадте после его возвращения из второго заграничного путешествия 1717 года. Якобы именно тогда он вывез из Европы масонский статут. Может быть, поэтому Пётр I пользовался в XVIII веке необыкновенным уважением у русских масонов. На своих собраниях они даже распевали «Песнь Петру Великому», сочиненную Державиным. Впрочем, многие исследователи считают, что эта легенда не имеет под собой никакого основания, кроме желания связать Петра с европейским масонством. Будучи в Англии, Пётр действительно познакомился с известным британским архитектором К. Реном, который считался «великим мастером оперативного масонства». Но из этого вовсе не вытекает интерес Петра к тайному обществу, и уж тем более вступление русского царя в ложу.

Отрицательным было отношение Петра к проживанию в Петербурге цыган и евреев, хотя, например, евреи были в самом близком окружении императора. Среди них – первый государственный вице-канцлер П.П. Шафиров и первый генерал-полицмейстер Петербурга А.М. Девьер. Легенда о том, как однажды Пётр праздновал еврейскую пасху вместе с Шафировым, Девьером и шутом Лакостой не имеет под собой никаких оснований и, скорее всего, является чистым вымыслом. Потом, правда, была придумана легенда о том, будто это само провидение позаботилось о том, чтобы евреи не жили в Петербурге, так как в период белых ночей невозможно установить время вечерней и утренней молитв, которое определяется по восходу и заходу солнца. И уж совсем невероятной кажется старообрядческая легенда о том, что Петра во время его пребывания в Голландии подменили на еврея.

О первом и неудачном появлении в Петербурге цыган сохранилось предание, записанное Столпянским. Когда Петру доложили, что в Петербург приехали «плясуны, балансёры и фокусники, представляющие разные удивительные штуки», то царь будто бы сказал полицмейстеру Девьеру: «Здесь надобны художники, а не фигляры. Я видел в Париже множество шарлатанов на площадях. Петербург не Париж: пусть чиновные смотрят дурачества такие неделю, только с каждого зеваки брать не больше гривны, а для простого народа выставить сих бродяг безденежно перед моим садом на лугу; потом выслать из города вон. К таким празднествам приучать не должно. У меня и своих фигляров между матросами довольно, которые на корабельных снастях пляшут, головами вниз становятся на мачтовом верхнем месте. Пришельцам-шатунам сорить деньги без пользы – грех».

И цыган выслали «из города вон», на правый берег Невы. Там они расположились табором, горланили по ночам песни и веселились. Говорили, что Пётр ссылал туда из Петербурга безнадёжных пьяниц. А посёлок прозвали Весёлым.

И в дальнейшем цыганские меты городского фольклора не раз оставались на страницах петербургской истории. Так, при Екатерине II родилась легенда о цыганке Маше, поразившей своим необыкновенным голосом знаменитую итальянскую певицу Анжелику Каталани. От пения Маши она пришла в полный восторг, сняла с плеч шаль, подаренную ей самим папой Римским, и бросила её к ногам цыганки. А затем исчезла из России, сказав на прощание: «Пока есть такая певица, как Маша, делать мне здесь нечего».

Через сто лет появилась легенда о другой цыганской певице, Степаниде, или Стеше, как её называли в таборе. Голос у неё был такой необыкновенный, что сам Наполеон отправил за ней карету и личного посланника, чтобы привезти в Париж. Но Стеша отказалась. Тогда Наполеон сказал, что если она не идёт к нему, то он сам пойдёт к ней. И во главе армии двинулся на восток. Дошёл до Москвы и снова послал за Стешей. В это время она жила в Бессарабии. И снова Наполеон услышал отказ. В гневе он сжёг Москву и двинулся в Бессарабию, чтобы хоть раз услышать её голос. Но был настигнут русскими войсками и разбит при Березине.

Однако вернёмся к последовательности нашего рассказа. Долгое время в Петербурге сохранялись традиции, заложенные Петром. Так, с 1700 года праздник Нового года стали отмечать не 1 сентября от сотворения мира, а 1 января от Рождества Христова. На Новый год Пётр повелел жечь костры, пускать фейерверки и украшать дома вечнозелёными ёлками. От Петра, если верить легендам, пошел на Руси и Дед Мороз. Будто бы, обнародовав указ о Новом годе, Пётр пошёл проверять его исполнение. И обнаружил одного ослушника – какого-то пьяного боярина. Велел одеть его в шутовской наряд и приказал ходить по домам и напоминать о царском указе. Так якобы и зародилась традиция Дедов Морозов. Надо сказать, что после смерти Петра обычай ставить ёлки сохранили только трактирщики. Свои заведения они продолжали украшать ёлками, не убирая их в течение целого года. Понятно, что хвоя осыпалась и через какое-то время деревья представляли собой колючие палки. Говорят, отсюда пошло выражение «ёлки-палки».

Другая традиция, введённая Петром, связана с храмовым праздником Петропавловского собора, так называемым Петровым днем, когда в Комендантском доме давались ежегодные обеды для причта. На этих обедах «непременно являлись громадные осётры на деревянных лотках, четверо лакеев не без усилий обносили гостей лакомым блюдом». По преданию, Пётр Великий, предоставив коменданту рыбные ловли около крепости, завещал ему к обеденным столам в местные праздники крепости подавать целого осетра и притом «изловленного не в какой другой реке, а непременно в Неве или Ладожском озере». С середины XIX века поймать в Неве осетра к определенному сроку становилось всё труднее. Однако традиция сохранялась, и коменданты в праздничные дни всегда посылали духовенству собора сто рублей в конверте с надписью: «На осетра».

На петербургских улицах время от времени можно было встретить свободно гуляющего арабского скакуна – любимого коня Петра I по кличке Лизетта. Лошадь была необычайно привязана к своему хозяину. Об этом в Петербурге слагались легенды. Рассказывали, что если царь долго не навещал его, то она убегала из стойла и сама разыскивала своего хозяина. Будь то в палатке или на открытом воздухе, во время отдыха или застолья, лошадь подходила к Петру, охотно ела из рук его приближённых. Если случалось по какой-либо причине откладывать намеченную ранее поездку и осёдланную лошадь уводили обратно в конюшню, она, «как бы будучи тем обижена, потупляла вниз голову и казалась печальною до такой степени, что слёзы из глаз её выкатывались».

В Петербурге есть место, якобы связанное с Лизеттой. При входе в Екатерингофский парк со стороны Лифляндской улицы, на берегу Таракановки стоит хорошо отполированная колонна, предположительно установленная здесь по проекту архитектора Монферрана. В народе её называют Молвинским столпом, по имени купца Молво, который в XVIII веке построил здесь два завода – водочный и сахарный. С Молвинским столпом связано несколько легенд, с которыми мы познакомимся позже. Но одна из них относится к Лизетте. Легенда утверждает, что на берегу Таракановки будто бы захоронены останки любимого царского скакуна. Никаких указаний на это нет. Но в верхней части колонны легко заметить прямоугольное гнездо, якобы от утраченного некогда барельефа с изображением Лизетты. Люди уверяют, что Молвинский столп – не что иное, как памятник на могиле Лизетты. Хотя мы увидим, что он же считается памятником иным событиям петербургской истории.

Молвинский столп

За благоустройством Петербурга, или «парадиза», Пётр следил зорко и не спускал ни малейшей провинности даже такому расторопному и старательному человеку, как первый обер-полицмейстер Петербурга Девьер, которого он очень ценил.

Антуан Де Виер, или, как называли его в России, Антон Мануйлович Девьер, родился в Голландии, в семье крещёного португальского еврея, прибывшего в Амстердам в середине XVI столетия. Это обстоятельство внесло некоторую разноголосицу в определение географических корней Девьера. Иногда его называют португальским евреем, иногда – голландским. Небезызвестный камер-юнкер герцога Голштинского Берхгольц, современник нашего героя, оставивший любопытные записки о посещении России, вообще считает Девьера выходцем из Италии.

Если верить семейным преданиям, в юности Антуан занимался пиратством, но к пятнадцати годам вроде бы остепенился и поступил на государственную службу, юнгой на голландский парусник. В это время, согласно официальной биографии Девьера, его и заметил Пётр I, находившийся тогда в Голландии в составе знаменитого Великого посольства. Молодой юнга выгодно отличился в «потешном» морском бою, устроенном голландскими властями по случаю прибытия русского государя. Пётр предложил юноше службу в России, и тот с охотой согласился.

Есть, правда, легенда, которую М.И. Пыляев, осторожно называя её версией, приводит в примечаниях к своей книге «Забытое прошлое окрестностей Санкт-Петербурга». Согласно этой «версии», Пётр вывез Девьера не из Голландии, а из Англии. Его, «как хорошего каютного служителя», будто бы подарил ему адмирал Михель. Пётр приблизил молодого человека и сделал своим денщиком. Так или иначе, дальнейшая карьера юного Девьера, оказалась тесно связанной с его новой родиной – Россией и с её государем Петром I. По свидетельству современников, Девьер был «смышлён, вкрадчив, бескорыстен, неутомим, обладал живым, весёлым характером», да к тому же владел несколькими иностранными языками. В короткое время он получает одно звание за другим и привлекается даже к обучению царских детей.

Стремительное восхождение царского денщика по карьерной лестнице вызывало и зависть, и уважение одновременно. Зависти было больше. К тому же Девьер осмелился посягнуть на родство со вторым человеком в государстве – самим Александром Даниловичем Меншиковым. В 1710 году он пришел к Меншикову и официально попросил руки его сестры Анны Даниловны. Говорят, что как раз этого и не смог простить ему всесильный герцог Курляндский. Возмущенный дерзким предложением юного нахала, Меншиков велел своим слугам примерно наказать Девьера. Его избили до полусмерти и выбросили на улицу.

Но и это, если верить городскому фольклору, пошло только на пользу стройному красавцу. Он пожаловался царю на грубое поведение его любимца, и Пётр принял сторону Девьера. Согласно легенде, чтобы в дальнейшем оградить Антуана от рукоприкладства невоздержанного и грубого Меншикова, он специально придумал должность обер-полицмейстера Петербурга. И назначил на неё Девьера. Кроме того, Пётр будто бы преследовал и другую мысль. Так, по мнению самодержца, Девьеру легче было добиться руки своей избранницы.

Между тем описываемые нами романтические события происходили в 1710 году, а должность петербургского обер-полицмейстера впервые была учреждена царским указом только в 1718-м. Но легенда оказалась настолько живучей, что со временем приобрела статус едва ли не исторического факта. Может быть, потому что цель и в самом деле оправдала средства. Антуан Мануйлович стал-таки мужем Анны Даниловны, а Петербург получил нового и, судя по свидетельствам историков, весьма достойного хозяина.

Впрочем, друга в лице Данилыча Девьер так и не приобрёл, а, напротив, ожесточил его против себя до такой степени, что в конце концов это сыграло самую зловещую роль в его дальнейшей судьбе. В 1727 году, как раз накануне смерти Екатерины I, Меншикову удалось отомстить юному карьеристу. Он сумел оклеветать Девьера, будто бы тот в пьяном виде веселился вблизи покоев смертельно больной государыни. И та подписала указ о лишении обер-полицмейстера всех чинов и званий и ссылке его в Сибирь. На следующий день императрица скончалась, а по городу из уст в уста пронеслась фантастическая легенда о некой «обсахаренной груше», насквозь пропитанной смертельным ядом, которую подал Екатерине не кто иной, как Девьер. Кто был автором этой невероятной легенды – можно только догадываться.

Вернулся Девьер из ссылки через много лет, при императрице Елизавете Петровне. Она с детства помнила обходительного молодого человека, пытавшегося обучить её иностранным языкам. В 1744 году Антон Девьер был вновь назначен обер-полицмейстером Петербурга. Если верить фольклору, почтительный страх перед любым полицейским чином и трепетное уважение к полиции вообще, которые долгое время культивировались в дореволюционной России, велись от строгого, добросовестного и справедливого Антона Мануйловича Девьера, первого обер-полицмейстера Санкт-Петербурга, при одном имени которого будто бы «дрожали обыватели».

Напомним, что круг обязанностей обер-полицмейстера, определенный лично Петром I, уже тогда мало чем отличался от обязанностей сегодняшних градоначальников. Но в первой четверти XVIII века выполнение служебного долга многократно усложнялось ещё и тем, что подобного рода обязанности вводились в городе впервые, а за их соблюдением следил сам государь. Заслуги Девьера в их определении велики. Он впервые «устроил пожарную команду», следил за освещением улиц и каменным мощением дорог, организовал систематический вывоз нечистот, учредил надзор за доброкачественностью продаваемых съестных припасов, установил регистрацию населения и строго спрашивал за «принятие на работу беспаспортных». Он сам каждый день объезжал город. И нёс личную ответственность за всё, что в нём происходило. Широко известен исторический анекдот о том, как однажды Девьер на себе испытал тяжесть царской дубинки за то, что одна доска была выломана из дощатого настила моста через Мойку, по которому Пётр изволил проехать в сопровождении любимого обер-полицмейстера. Государь приказал своему денщику сдвинуть оставшиеся доски, чтобы можно было переехать, а сам между тем принялся «гладить» дубиной генерал-полицмейстера, приговаривая: «Это лучше прибавит тебе памяти о попечении и содержании мостов в порядке: будешь сам осматривать».