Текст книги "Только сегодня"

В ту ночь секса у нас не было: мы читали свои книги, лежа бок о бок, пока Генри не выключил светильник. Он отвернулся и мгновенно уснул, с чем у мужчин, похоже, не бывает проблем. Какое-то время я лежала без сна. Крольчатина – неизвестная моей пищеварительной системе – дала двойной эффект: я чувствовала, что желудок полон, но в то же время не ощущала сытости.

На стене прямо напротив кровати висел зимний пейзаж: по заснеженному полю пробирается повозка, запряженная лошадьми, в повозке закутанная фигура ездока, а вдалеке виднеется деревушка, и из окон домов пробивается желтый свет. Эта картина навеяла мне сцену из «Анны Карениной»: Левин видит в проезжавшей мимо карете Кити. Эта встреча – чистая случайность. До этого он месяцами думал о ней и пытался забыть. И вот она перед ним. В этот момент он осознает, что по-прежнему любит ее.

Я ощущала рядом с собой глубокое, но тихое дыхание Генри.

Казалось, прошло не больше пяти минут, как я почувствовала в ногах чье-то присутствие. Я села, предполагая, что это Долли, но нет – в темноте явно просматривалась фигура мужчины. И это был Дил.

– Ты что здесь делаешь? – зашептала я.

– За тобой пришел.

– Иди домой, Дил!

Он встал и направился к двери.

– Пошли, – снова позвал он, остановившись в дверях, но не оборачиваясь.

– Нет, Дил. Я не могу с тобой уйти.

Тогда он обернулся, и я увидела слезы на его лице.

– Ну пожалуйста, Дил, не плачь, – шептала я, пытаясь встать, но кровать словно спеленала меня.

И он ушел.

А я проснулась. Генри по-прежнему глубоко и размеренно дышал у меня под боком. В ушах звенело от ночной тишины. Частота моего пульса не позволила мне остаться в кровати. Я натянула джемпер Генри и на цыпочках стала пробираться на кухню, цепляясь в темноте за холодные лестничные перила.

На кухне горел свет, и до меня донесся мужской голос. Подойдя к двери, я заглянула внутрь. Лохлан придавил ногой хвост Долли и не давал ей сбежать.

– Ах ты тупое животное, – ворчал старик. – Заткнись!

Долли поскуливала и царапала каменный пол, пытаясь вырваться из плена.

– Вы чего творите! – выпалила я от негодования.

Лохлан встрепенулся и, выпучив на меня глаза, потерял равновесие.

Долли выскочила вон.

– Привет! – промямлил старик.

Он был пьян.

– Я пришла попить.

Лохлан отступил на шаг и торжественно указал рукой на раковину:

– Прошу!

Я сняла с полки стакан и стала наполнять его, в это время Лохлан подошел ко мне сзади.

– А ты очень сексуальная девушка, – просопел он, и меня обдало запахом портвейна.

Он оперся руками на раковину по обе стороны от меня, и я оказалась в загоне.

– Может, и вы глотнете воды, Лохлан? – сказала я и, закрыв кран, повернулась к нему лицом.

Меня встретили водянистые покрасневшие глаза. Я подняла стакан, выставив барьер между нашими лицами. Вблизи лицо Лохлана оказалось еще более морщинистым и вялым. Одним словом – старпер. Я не понимала, как вести себя с ним.

– Ну, напои меня, – прохрипел старикан.

Трудно поверить, но я была готова на все, чтобы притормозить его, попытаться хоть чуточку отрезвить. И я поднесла стакан к его рту, он приложился и сделал глоток, но я вовремя не убрала стакан, и вода полилась ему на подбородок. Лохлан отступил назад, утираясь и хихикая. Воспользовавшись моментом, я пулей выскочила из кухни.

– Не заставляй Генри долго ждать, – донеслось мне вслед.

Взбежав на второй этаж, я остановилась перед дверью в нашу спальню и разрыдалась. Этот дом был такой огромный, старый и равнодушный. Сколько поколений вот таких глупых девчонок рыдало тут по ночам? А старинные дедушкины часы продолжали тикать, и предки на портретах взирали на меня с высокомерным безразличием. Так я и стояла в полной темноте, заглушая рыдания рукавом джемпера, пока не послышались пьяные шаги Лохлана, подымающегося по лестнице, подстегнувшие меня вернуться в спальню, где крепко спал Генри.

* * *

Похоже, больше всех предстоящей прогулке радовалась Долли. Она беспрестанно металась от Генри к двери, пока он не сказал: «Ну все, все, мы идем» – и взял ее на поводок. Мне выдали резиновые сапоги и непромокаемый плащ, и около одиннадцати часов мы двинулись в путь.

Спустившись к реке, мы долго шли вдоль извилистого берега. Долли неизменно семенила впереди нас шагах в двадцати, периодически останавливаясь, чтобы удостовериться, что мы следуем за ее хвостом. Генри захватил покрывало для пикника и немного еды, которую мы, прошагав где-то час с небольшим, разложили на рыбацких деревянных мостках. Над нами нависала плакучая ива, на ее длинных ниспадающих ветвях едва начинали набухать почки. От реки поднимался землистый, терпкий дух. Я села и закурила.

– Что с тобой? – спросил Генри. – Ты какая-то тихая.

– Да все нормально, – ответила я.

Он взялся чистить апельсин и пристально смотрел на меня.

– Мне приснился странный сон про Дила, – решила поделиться я.

– И что там было? – отвлекшись от апельсина, спросил Генри.

Я силилась вспомнить подробности.

– Ну, знаешь, когда это бывает как наяву? Я проснулась, я имею в виду, так сон начался – я просыпаюсь, а Дил рядом. Сидит у меня в ногах на кровати.

– Чудно́, – проворчал Генри, пережевывая дольку апельсина.

– Он просил меня идти с ним. Заплакал, а потом ушел.

– И все?

– Ага.

– Хм-м.

Я выпустила струйку дыма и наблюдала, как она затанцевала над рекой и постепенно растворилась над поверхностью воды.

– Звучит, конечно, глупо, но иногда, когда мне снятся сны с Дилом, мне кажется, как будто он хочет мне что-то сообщить.

– Да ладно тебе, – усмехнулся Генри.

– Да честно! Однажды мне приснилось, будто он катается на ярмарочном аттракционе и ему становится плохо. Я позвонила ему на следующий день, и он рассказал, что тогда его всю ночь выворачивало от пищевого отравления.

– Жуть! – саркастически прошептал Генри.

Уставившись на тростник, который изогнулся дугой под течением реки, я стала тихонько напевать любимую песню Дила «Простая ирония судьбы».

– Чего говоришь? – спросил Генри.

– Так, ничего.

Прилетела крошечная суетливая птичка и села так близко ко мне, что я слышала шелест ее крыльев. Повертевшись, она принялась пить из реки.

– А давай искупнемся? – предложила я.

– Что? – оторопел Генри. – Ты хочешь поплавать? Холодрыга же!

– А мне плевать. – Я уже скинула сапоги и начала раздеваться.

– У нас и полотенец нет, – растерянно бормотал Генри.

– Давай, будет здорово! – подначивала я. – Потом будешь чувствовать прилив сил.

– Ты чокнутая.

Не успела я спуститься с мостков в воду, как у меня перехватило дыхание – холодрыга действительно была невыносимая. Склизкий ил полез сквозь пальцы ног, как только я ступила на дно. Не оставалось ничего другого, как плыть – я нырнула и поплыла на середину реки, ледяная вода обжигала тело. Я непроизвольно повизгивала и когда поняла это, то рассмеялась.

– Залезай! – закричала я Генри. – Это волшебно!

Долли выскочила на самый край мостков и начала лаять.

– Она думает, что ты тонешь, – разъяснил Генри.

– Долли! – заворковала я слащавым голосом. – Все хорошо, милая, я просто плаваю!

Судя по всему, это ее не вполне убедило, издав душераздирающий вой, Долли уселась на мостках с видом измученной мамаши, подчинившейся воле своих жизнерадостных детенышей. Генри стоял рядом и снимал меня на телефон, приговаривая:

– Ну ты окончательно спятила!

Я вдруг остро ощутила, что и воздух, и вода, и мое тело – это части единого целого. Восторженно вскрикнув, я поплыла вверх по течению прочь от нашего лагеря, наслаждаясь тем, как мои растопыренные пальцы рассекают шелковистую воду. Ивовые ветви на противоположном берегу склонялись к воде, словно приветствовали меня, а сквозь них в гуще леса виднелись белые пятна – это оказались островки распустившихся подснежников. Генри исчез из виду за ветвями плакучей ивы, и я поплыла на спине, погрузившись в беззвучное таинство вод.

– Ты много потерял, – прокричала я Генри, подплывая обратно к нашим мосткам.

Он подал мне руку и укутал в свое пальто. Долли активно помогала моим ногам обсохнуть, орудуя шершавым языком.

– Вот, – сказал Генри, протягивая мне термос.

Я сделала большой глоток, внутри оказался горячий виски с медом. Потом мы занимались любовью прямо на коврике для пикника, мое бледное тело покрылось гусиной кожей и стало невероятно упругим. На обратном пути я чувствовала себя бодрой, обновленной и нестерпимо голодной.

Кристиана застала нас поедающих оладьи с джемом прямо у плиты.

– Ох, здравствуйте, – сказала она с некоторой долей удивления, направляясь к холодильнику, чтобы выложить покупки.

– Джони только что купалась в реке, – сообщил Генри.

Кристиана оставила свое занятие, обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Насколько я помнила, это случилось впервые с тех пор, как я появилась здесь.

– Ты плавала? – спросила она, заметно приподняв брови.

– Да. Это было волшебно.

– Рада за тебя. Я плаваю круглый год. Очень хорошо для сердца. А ты окунулся, Генри?

– Боже упаси! – закачал головой Генри и откусил добрую порцию своего оладушка. – Ни одна часть моего существа не воспримет такое удовольствие.

– Вам помочь с продуктами? – обратилась я к Кристиане.

– Не беспокойся. Ты не знаешь, что куда положить.

– Генри знает.

Она хохотнула. Мы обе посмотрели на Генри.

– Замечательно, – промямлил он и поплелся к холодильнику. – А что у нас на ужин?

– Смотрите сами. Есть рыбные котлеты, можете приготовить свиные отбивные, разогреть лазанью…

Для женщины, не проявляющей большого интереса к еде, Кристиана выказала завидную щедрость в ассортименте продуктов.

– А почему бы мне не заняться ужином? – спросила я.

– Ну, если есть желание, – не поднимая взгляда, ответила Кристиана.

Я приготовила пасту путтанеска, которую мы ели перед телевизором в комнате с горящим камином. Между мной и Генри на диване втиснулась Долли. Кристиана осилила лишь крошечную порцию пасты, сдобрив ее целой миской листьев руколы, но, перед тем как отправиться спать, она поблагодарила меня за стряпню.

В ту ночь, которой суждено было стать моей последней ночевкой в поместье, мы с Генри остались в доме одни. Кристиана на несколько дней отбыла в Олбани, чтобы нянчиться с Беаром.

– Папаша ваш решил прошвырнуться в Санкт-Петербург со своей девочкой-женой! – заявила она нам с раздражением, хотя было видно, что ей не терпится провести время со своим внуком.

Дом Ташенов казался совершенно изолированным от остального мира. Я даже и представить себе не могла, что можно провести все детство в атмосфере остановившегося времени. Лично для меня возможность полностью отгородиться от реальности была весьма кстати – и я решила запрятать свой телефон во внутренний кармашек сумки. В глубине кармашка я что-то нащупала – маленький пакетик. Я поспешила показать его Генри. Он принимал ванну, читая свой фолиант с биографией.

– Генри, – помахивала я находкой перед его носом.

Он оторвался от книги.

– У меня осталось немного дури с прошлой пятницы, как раз для двоих.

Помимо библиотеки и множества приемных, которые все были в нашем полном распоряжении, в доме имелась бильярдная. В ней-то мы и расположились. Под пластинку группы Steely Dan мы потягивали ром и гоняли шары. Генри оказался на удивление искусным игроком, но что еще более удивительно, меня это реально возбуждало. Мы закинулись в районе одиннадцати часов. Генри включил альбом Дэвида Боуи «Все путем»[11]11
  Hunky Dory – четвертый студийный альбом Дэвида Боуи.


[Закрыть], и мы танцевали вокруг бильярдного стола, выкрикивая слова песни «Жизнь на Марсе». Потом Генри заявил, что всегда мечтал заняться сексом на бильярдном столе. Мы тут же воплотили его мечту. Когда дыхание восстановилось, я поднялась, накинула свой халат и, прихлебывая ром, стала подпевать следующей песне.

– Эй, – позвал Генри, все еще лежавший на зеленом сукне стола.

Я продолжала танцевать и уже в полный голос подпевала Боуи.

– Джони, – снова позвал меня Генри. – У меня идея! – Теперь он поднялся. – Джони, давай вылезем на крышу.

Сверху открывался вид на реку – переливающаяся серебром лента извивалась в сгущающейся темноте. Мы сидели на парапете, свесив ноги вниз. Генри смотрел на чистое ночное небо – роскошь, доступная лишь живущим за городом.

– Вот нас занесло! – восторженно сказала я.

– Да, меня аж уносит.

Я уставилась на Генри.

– Нет, – начала я и рассмеялась, – я имела в виду, – занесло на крышу!

– А, – дошло до Генри. – Нас на крышу занесло, и меня там унесло! – теперь рассмеялся и он.

– Чем выше занесло, тем круче унесло! – развила я.

Мы зашлись в истеричном хохоте. Мои ноги свисали с парапета в темную пропасть, и мне чудилось, будто я парю. Я начала раскачиваться из стороны в сторону. Генри снова затянул «Жизнь на Марсе», и я подхватила.

Мы допели до припева, я вскочила на ноги и вскинула кулаки к небу. Генри тоже поднялся и влез на парапет, размахивая руками.

– Генри, блин, слезай! – закричала я.

Он откинул голову назад и закрыл глаза.

– Чувак, спускайся. Ты упадешь!

Но Генри начал кружиться на самом краю парапета, за которым была отвесная стена футов в пятьдесят.

– Прекрати! – заорала я и, обхватив его крепко обеими руками, стащила на плоскую часть крыши.

– Расслабься, – спокойно сказал Генри.

– Ты напугал меня, – отвечала я, чувствуя, как трепыхается сердце.

Я прижалась к нему всем телом.

– Извини, – прошептал он, целуя меня. – Я увлекся.

– Я тоже.

Генри держал мое лицо в ладонях, и я знала, что он чувствует мой бешеный пульс.

– Генри, – заговорила я, сама не понимая, что делаю. – Я должна тебе что-то сказать, – слова вырывались из меня по собственной прихоти, поднимались из глубин моего нутра и выливались наружу.

– Да?

– Твой дядя Лохлан, ну, типа, подкатил ко мне прошлой ночью.

– Что?

– Я спустилась вниз попить воды после того, как увидела этот сон с Дилом, а он был на кухне, ужасно издевался над Долли. Затем он прижал меня к раковине и заставил поить его водой. Он говорил, что я очень сексуальная девица и что-то еще. Это случилось все очень быстро. А когда я вернулась в комнату, ты по-прежнему крепко спал, и я рассердилась на тебя за то, что ты не защитил меня. За то, что привез сюда. Иначе ничего бы этого не случилось, – я выпалила это все на едином дыхании.

Генри побледнел.

– Но теперь все хорошо, – поспешила я его успокоить. – И тогда ничего дурного не случилось. Я свалила пронто-пронто! Не волнуйся. Я, безусловно, рада, что приехала сюда с тобой. А сегодняшний вечер вообще замечательный.

Неожиданно Генри отшатнулся от меня, перегнулся через парапет, и его стошнило. Дом был такой высокий, что шлепок послышался лишь спустя секунды три.

– Эй. – Я опустилась рядом с ним на колени и стала гладить по спине, ощущая каждый его позвонок.

– Ты как?

Генри несколько раз глубоко и судорожно вздохнул, сполз с парапета и сел, привалившись к стене.

– Все нормально, – успокаивала я. – Сейчас полегчает.

Вскоре его дыхание выровнялось.

– Зачем ты говоришь такое? – спросил он, не глядя на меня.

– Что?

– Ничего же не случилось. Сама же сказала, что все прекрасно.

– Да, но…

– У моего дяди плохое чувство юмора, но он бы не стал приставать к тебе, Джони.

– Э-э…

– Просто думать надо, что говоришь о незнакомых людях.

– Извини, ты думаешь, я все выдумала?

– Я этого не говорил.

– Отлично…

– Да просто он со всеми так себя ведет. Марла вечно про него всякие гадости несла. Несчастная жертва всех и вся. Лохлан грубиян, но он никогда бы…

– Подожди, он что-то сделал Марле?

– Нет!

Я взяла паузу. Злобное насекомое жужжало и металось у меня внутри, стараясь вырваться наружу.

– Так это что же получается? – я сорвалась на визг. – Я просто ничего не должна была тебе говорить? А наоборот, должна была позволять твоему дядюшке втихую домогаться меня и…

– Я говорил вот о чем! – перебил меня Генри. – Нельзя всем подряд говорить, что кто-то домогался тебя, если он этого не делал!

– Я не говорила всем подряд! Я только тебе рассказала!

– Не вижу здесь предмета для разговора.

– Во как! Замечательно. Тогда забудь. Просто я и так уже была шокирована сном с Дилом, а потом еще Лохлан со своими штучками – или называй это как тебе хочется…

– О господи, да когда ты заткнешься со своим сном? Твоя духовная связь с Дилом! – Генри рассмеялся и, мне показалось, сделал это нарочито жестоко. – Это же чушь, – не унимался он.

«Между нами пропасть» – эта мысль как обухом по голове ударила меня. Я не могла заставить его понять. Мы словно говорили на разных языках. Я плюхнулась рядом с ним и достала две сигареты. Прикурив обе, одну протянула ему:

– Держи.

Какое-то время мы сидели и молча курили. Огромное темное облако поглотило луну, как акула беззвучно поглощает свою добычу.

– Может, ты пойдешь спать? – в итоге сказала я. – А я приберусь в бильярдной.

Последовал короткий и неубедительный протест, после чего он согласился на мое предложение.

В бильярдной вновь звучала первая песня альбома Боуи «Ах вы, милые создания». Я собрала все шары в треугольник, установив его у края стола, сполоснула наши бокалы и выключила свет. На следующее утро первым поездом я уехала в Лондон.

6

Афиша с изображением синих и пурпурных листьев на станции «Ватерлоо» сообщила мне, что в Национальной галерее открылась выставка Матисса. Моя поездка на поезде до Лондона оказалась на удивление скоротечной. Всю дорогу меня сопровождали воспоминания о налитых кровью глазах дядюшки Лохлана, худом теле Генри на зеленом сукне бильярдного стола и плачущем Диле из сна. Я занесла этот сон в заметки на телефоне, намереваясь переписать его в свой дневник, когда вернусь домой.

Я решила прогуляться от вокзала до Трафальгарской площади и посмотреть выставку Матисса. Лавируя в полуденной толпе горожан, я двигалась к галерее. Картины Матисса всегда были для меня целыми мирами, куда я страстно хотела бы впрыгнуть, прямо как герои повести «Мэри Поппинс», которые входят в картины спичечника Берта, нарисованные мелом на асфальте. Я проскользнула мимо оравы студентов, вооруженных аудиогидами, протиснулась между туристами, экипированными словно для покорения арктической зимы, и оказалась в абсолютно квадратном зале, где табличка извещала: Парижские годы. 1910–1917 гг. Рядом с табличкой висела фотография – художник в очках, с бородой, склонил голову, сосредоточенно вглядываясь в бронзовую фигуру женщины.

Под картиной «Интерьер с аквариумом и красной рыбкой» висела цитата Гертруды Стайн:

Все чаще люди стали приходить к нам смотреть картины. Матисс приводил своих знакомых, эти знакомые приводили своих, и в любое время дня и ночи у нас толпились люди, это уже стало надоедать, но именно так рождались Субботние вечера.

О да! Такой жизни я бы желала: бесконечный поток друзей и возлюбленных, несмолкаемый гул разговоров, опера радости. Я задержалась возле синей картины, улыбаясь на несчастную, раззадоренную кошку, навострившую уши на аквариум с рыбкой[12]12
  На самом деле такой картины у Матисса нет, скорее всего, речь идет о знаменитом арт-фейке, где картину Матисса «Интерьер с аквариумом и красной рыбкой» дополнили изображением черной кошки.


[Закрыть].

– Ваша любимая? – раздался позади меня женский голос явно с французским акцентом.

Я обернулась – высокая дама, с большим ртом, в очках, смотрела на меня с долей изумления.

– Ох, – рассмеялась я, – м-м… в общем-то, нет. Мне больше по душе та, что с футляром для скрипки. Вон там, – и я указала на открытые двери в соседний зал. – В принципе, мне нравятся все его картины с открытыми окнами.

– Хм-м, – женщина скривилась в такой пренебрежительной, характерно французской манере, что я невольно усмехнулась. – Вам нравятся открытые окна? А вы знаете, что это означает?

– Простите?

– Открытое окно – это всегда взгляд во внешний мир и никак не во внутренний. Значит, вам не нравится оставаться наедине со своими собственными мыслями.

– Точно, – ляпнула я, ошарашенная таким диагнозом.

– Правда? – спросила француженка с лукавой улыбкой.

– Возможно, – уклончиво ответила я. – А ваши предпочтения?

Она пожала плечами:

– Я даже не знаю. По правде, у меня здесь нет фаворита.

– Что ж, просто получайте удовольствие, – откланялась я и покинула галерею.

Сотни людей заполонили улицы: всем было куда спешить и чем заняться. Нацепив наушники и включив Эми Уайнхауз, я потопала по Чаринг-Кросс-роуд к станции метро. В подземке было жарко и душно. Самодовольная физиономия француженки с ее грубыми чертами преследовала меня. Это ее: «Правда?» Что за разговоры с незнакомым человеком? Да и вообще, это же просто чушь – если бы мне не нравилось оставаться наедине со своими мыслями, то как бы я тогда писала? У меня целые тетради стихов, рассказов и другой писанины, доказывающих, что оставаться наедине со своими мыслями и есть одно из моих желанных времяпрепровождений. Это даже больше, чем какое-то там времяпрепровождение, – писательство есть единственно известный мне способ самовыражения.

Поезд пришлось ждать долго – все движение было приостановлено из-за человека на путях. Такие случаи не редкость в лондонской подземке, и я всегда отмечала, что бюрократическая официальность подобных оповещений не соответствует уровню произошедшей трагедии.

Добравшись до своей станции, я вышла на улицу и попала под дождь. От шлепанья по мокрым тротуарам у меня промокла обувь, и штанины джинсов потемнели от влаги. Фиона в гостиной принимала пациента. Я успела заметить его руку, когда он, сидя в клиентском кресле в эркере, потянулся за бумажной салфеткой на кофейном столике.

В тот вечер мы столкнулись на кухне. Австралия выше всяких похвал. Ее дочь Дженни там очень счастлива. Они посещали виноградники в Тасмании – «лучше французских!» – а Рождество встречали на пляже. Я поведала ей о своем Рождестве, что наконец-то осилила «Большие надежды» и теперь корплю над «Анной Карениной». Сказала, что вернулась на работу и с детьми все идет хорошо, и, наконец, рассказала о Марле. Фиона прекратила нарезать чеснок.

– Могу я тебя обнять? – спросила она.

– Да все нормально, – замялась я, – я не… ну, мы не были так уж близки.

Фиона занялась готовкой ризотто со сливками, а мне наказала откупорить одну из привезенных ею бутылок вина, которое и впрямь оказалось восхитительным – настоящий фруктовый сад. И пока она кашеварила, я приютилась за столом, поджав под себя одну ногу, и оприходовала свой бокал.

– Может, тебе помочь? – спросила я, скорее для приличия, и взялась скручивать сигаретку.

– Нет, нет, спасибо! Смастери-ка мне тоже такую, курочка.

Я смастерила.

– Пойдем покурим на улице, – сказала Фиона.

Дождь прекратился, уступив место на удивление теплой ночи.

– Как сегодня прошло? – спросила я, занимая свое кресло в саду.

Фиона поморщилась, глубоко затянулась сигаретой и тут же закашлялась.

– Черт! – просипела она, потянувшись за своим бокалом вина.

– Ты как? – спросила я, подскакивая. – Принести тебе воды?

Она глотнула вина и махнула мне, чтобы я садилась, ее кашель перешел в смех.

– Уф! Так себе денек, – наконец ответила Фиона на мой вопрос. – Оба пациента после обеда попались туговатые.

– О боже, – вздохнула я. – А в чем проблема?

Фиона лишь улыбнулась. Я знала, что она не может отвечать на такие вопросы в целях защиты частной жизни своих пациентов.

Я оглядела сад, на вишне стали появляться первые признаки пробуждения жизни.

– Это те, кто действует на меня как кривое зеркало, хотя, конечно, и у них я тоже учусь. Вот, для примера, погляди на меня, – посмеиваясь, сказала Фиона и высоко подняла сигарету. – Я знаю, что это вредно, но все равно делаю это.

– Конечно.

– Ты сама должна знать, что это такое.

Я решила, что она в такой форме пытается донести до меня свою точку зрения, но когда подняла взгляд, то оказалось, что на меня смотрит психотерапевт, смотрит открыто, пристально, словно видит меня насквозь. Я невольно поежилась.

– А, ну да, конечно, – бессмысленно захихикала я. – Косяки, например. Бухло. Зависимость от телефона.

Фиона протянула руку и тронула китайский колокольчик, который отозвался своеобразной песней, лишенной мелодии. Я вдохнула полной грудью сладковатую микстуру из ароматов сада и вина в бокале.

– Мы все так поступаем, – заговорила Фиона. – Снова и снова суем руку в огонь, просто чтобы проверить, обжигает ли он еще. Возвращаемся к прежним отношениям, вновь и вновь…

– Ты думаешь, некоторым людям просто нравится боль? – спросила я ни с того ни с сего. – В смысле, в отношениях.

Брови Фионы на мгновение вздернулись.

– Ну, на сей предмет существуют разные теории, – собравшись с мыслями, начала Фиона. – Одни считают, что да, есть определенный тип пациентов, которые ищут боль, чтобы постоянно утверждаться в унаследованном чувстве низкой самооценки, мол, мы получаем то, что, по нашему мнению, заслуживаем. Другие полагают, что любой вид боли, будь то физическая или какая-то иная, – это такая же зависимость, как и другие признанные: потребность в боли – своеобразный щит от неприятных мыслей или чувств.

Я обратила внимание, что, слушая Фиону, ковыряла кутикулу большого пальца, и немедленно прекратила.

– Лично я, – продолжала Фиона, пожимая плечами, – склонна придерживаться другой точки зрения.

– Какой?

– Некоторые люди, – Фиона поднялась со своего места, – просто не могут ощущать себя цельными без привязки к другой личности.

– А это не есть любовь?

– Нет. Любовь – это не потребность в ком-то еще с целью обрести цельность и чувствовать, что ты как личность обладаешь индивидуальностью и значимостью. Любовь – это союз двух цельных натур по их обоюдному желанию, а не по необходимости.

– Но это же так печально, – сказала я. – Эта отдельность.

– А я думаю, это прекрасно, – возразила Фиона. – В этой свободе есть своя прелесть.

Я притихла. Определенно я не нуждалась в Генри, чтобы ощущать свою цельность, то же самое и со всеми предыдущими моими любовниками. Ни с одним из них я не чувствовала удовлетворения тем, что все хорошо. В моем сознании вдруг всплыли строки из «Анны Карениной»: Только одно было на свете существо, способное сосредоточивать для него весь свет и смысл жизни. Левин о Кити. Для меня таким существом был только один человек.

– Кстати, милая моя, – всполошилась Фиона, – пора перемешать наше варево!

Я условилась поужинать с Дилом в понедельник, чтобы, так сказать, подсластить пилюлю возвращения на работу после бурных праздников.

На нашем месте? Завтра в 7?

Заметано.

У школьных ворот Джем с визгом бросился мне навстречу.

– Привет, малыш! – Я подхватила его на руки. – Как тебе Франция?

Он прикрыл рот пухлыми ладошками, и растопыренные пальчики обхватили круглые щечки, словно крылья гигантской бабочки.

– Хорошо, – пробурчал он.

– Правда? Что, значит, весело тебе было? – подсказала я возможный ответ.

– Ага!

Он снова стал застенчивым. Все дети страдают этим. После короткой разлуки им требовалось время, чтобы привыкнуть. Как с золотыми рыбками, которых первое время нужно подержать в маленьком мешочке, чтобы они адаптировались к новой температуре, и лишь потом запускать в большой аквариум.

Вскоре появилась Клара, но она уклонилась от моих распростертых объятий, прошипев:

– Не надо меня обнимать!

Обниматься – это отстой.

– Запросто, – сказала я, стараясь сохранять невозмутимое выражение.

Подхватив ее рюкзак и взяв Джема за руку, мы направились прямиком к дому.

– Как тебе Франция, Клара? – прощупывала я почву.

– Так.

– Было тепло?

Клара в ответ лишь пожала плечами. Она шла впереди нас на пару шагов, протянув руку к тротуарной изгороди, словно считала штакетины. На самом деле она периодически посматривала на противоположную сторону улицы, где братья-близнецы из ее класса гонялись друг за другом в игривой потасовке.

– Мы видели корпиона! Ой, как его, скорпиона! – захлебываясь от волнения, выкрикнул Джем.

– Ого, и что? – я постаралась поддержать уровень драматизма. – Вы испугались?

– Джем испугался, – опередила Клара.

– Нет! – прокричал Джем. – Я не испугался, – сказал он уже не очень уверенно и добавил извиняющимся тоном: – Я только чуть-чуть испугался.

Честность всегда побеждала в нем браваду, и это немного брало за живое.

– А я бы струсила, – нарочно призналась я.

Вернувшись домой, мы соорудили в большущем заросшем саду футбольное поле, воткнув в землю ветки в качестве ворот. Команда в составе Джема и меня играла против Клары.

Клара сразу ринулась в атаку и сильным ударом послала мяч в наши ворота, я отчаянно кинулась на защиту и перехватила мяч. Клара била издалека, но от досады схватилась за голову, будто промахнулась в пустые ворота. Я накатила мяч на Джема, и он снова ввел его в игру от ворот. Получив передачу, я водила Клару до тех пор, пока она, разгоряченная, не завизжала от азарта. Тогда я сделала пас Джему, и он ринулся к воротам Клары. Удар.

– ГОЛ! – заорал Джем и, вскинув руки над головой, совершил круг почета по саду.

Клара разрыдалась и убежала в дом.

– Да чтоб тебя! – вырвалось у меня.

Джем плохо скрывал свою довольную ухмылку.

Я оставила его отрабатывать пенальти, а сама пошла в дом за Кларой. Нашла ее распростертой на лестнице: она лежала, уткнувшись лицом в ладони, чтобы прикрыть наигранность сцены.

– Пошли, Клара! Ты можешь нас обыграть.

– Это нечестно! – закричала она, не поднимая головы. – Двое против одного!

Я присела рядом и положила руку на ее щуплую спину.

– Да, но… – Дальше я продолжила полушепотом: – Играешь-то ты лучше Джема.

Клара подняла голову, слез уже не было, но лицо пылало от надрыва.

– Наверное, мы оба примерно на равных, – пошла она на уступку.

– Да, возможно, – согласилась я. – Хочешь Джема в свою команду?

– Нет!

– Хорошо, тогда вперед. Перерыв окончен.

Клара забила дважды, и я закатила один, теперь мы могли закончить игру вничью. Справедливость – главная доктрина детства. На ужин у нас был лосось и китайская капуста пак-чой. Какие эти современные городские дети неженки – хрустящих блинчиков и макарон-колечек из моего детства они и в глаза не видели. Чтоб утолить жажду, они просили «дло» – вода по-креольски – одно из тех словечек, которых они нахватались у отца и которые любили ввернуть в разговоре. Раф был британцем во втором поколении, но часть детства провел на Тринидаде.

Клара и Джем для формирования собственной неотразимости отобрали из лексикона отца пару «креолизмов»: так, например, иногда они каждое предложение заканчивали словом чел или супле́ (спасибо), а Джем порой, когда знакомился с новыми детьми на игровой площадке, вдруг представлялся «Джеммаркусом».

Я назначила Клару ответственной за чистку зубов, а сама загружала посудомоечную машину, когда появилась Терри. Руки у нее были заняты огромным букетом цветов, тяжеленными сумками и в придачу вечерней газетой.

– Привет! – закричала она с порога.

Я вытерла руки и подошла помочь с покупками.

– Как Франция? – спросила я, пристраивая сумки на полку.

– Уф, все скомканно, – отдуваясь и массируя себе плечи, ответила Терри. – Раф просидел в номере над своим чертовым монтажом.