Текст книги "Только сегодня"

– О нет! – откликнулась я, выгружая мюсли из сумки в буфет.

– Да-да! Я сказала ему, не дай бог, если этот ваш фильм не сорвет кассу.

Я рассмеялась. Раф снимал нишевые документальные фильмы, о которых, несмотря на высокую оценку критиков, большинство людей даже и не слышали. Я подозревала, что львиная доля семейного бюджета поступала от Терри, которая занимала должность главного архитектора в узкопрофильной лондонской фирме.

– А как у тебя, дорогая? Как прошла выходная неделя? Случилось что-нибудь примечательное?

В моем сознании, словно в видоискателе, возник новый кадр – Генри, стоящий на крыше своего дома детства с распростертыми руками и лицом, обращенным к звездному небу.

– Э-э, да ничего особенного. Виделась с друзьями, читала.

– Что-то увлекательное?

– «Анну Каренину».

– О да! – оживилась Терри и схватила мою руку, – «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

Она умудрялась цитировать, ну, если не первые строки, то места, которые ей особо приглянулись, из любой книги, которую мне доводилось читать. Книжные полки в этом доме были забиты всякой всячиной – от «Ада» Данте до «Дневника Бриджит Джонс».

– Мамочка!

На кухню ворвались дети – Клара в ночнушке, а Джем совершенно голый, и это не очень-то хорошо характеризовало меня как няньку.

– Джем, а пижама? – изобразила я удивление.

– Привет, мои лягушата! – расцеловала детей Терри.

А они оба соперничали за право прильнуть к материнскому телу, их маленькие коготки впивались в него в остром желании получить обильный чувственный контакт.

– Извини, – попыталась я оправдаться, – я уже собиралась к ним подняться, только хотела сполоснуть тарелки.

– Да не говори глупости, – отмахнулась Терри, – обнюхивая своих детенышей. – Я дома, а ты иди домой, дорогая.

По пути к метро я, в нарушение своей «только пятничной» традиции, купила любимый итальянский шоколад: себе и Дилу, на встречу с которым и ехала. На станции «Кинг-Кросс» я пересела с Северной линии на линию Пикадилли и покатила до станции «Мэнор-Хаус». Находясь в подземке, я развлекала себя ностальгическими воспоминаниями о прогулках по парку Финсбери (особенно в подростковые годы, когда мы летними вечерами курили травку в укромной беседке). Наконец я добралась до нашего места в Страуд-Грин.

«Нашим местом» было небольшое французское бистро «У Теодора», где за десятку подавали стейк с картошкой фри и наливали вино со времен нашего несовершеннолетия. В те времена, когда еще разрешалось курить в заведениях, мы занимали столик в отдаленном углу и, бравируя «Мальборо лайт» с бокалом пино нуар, обменивались своими свежеиспеченными рассказами и стихами. Эл, шустрый менеджер-итальянец, как всегда, был на месте. Я подозревала, что он питал к нам некоторую привязанность. Сюда мы приходили после каждой нашей разлуки, здесь встречались, чтобы отпраздновать какое-нибудь событие. Однажды Дил так напился, что заблевал весь туалет. Иногда я приходила сюда и без никого, особенно после неудачных свиданий, когда не хотелось оставаться одной. Столы были украшены пестрыми клеенчатыми скатертями, а по центру, вставленные в старые винные бутылки, потрескивали свечи гранатового цвета. Меню никогда не менялось и состояло из трех блюд: стейк с жареной картошкой, мидии в соусе маринара и курица в вине. Однажды я привела сюда Милу, она проходила стадию увлечения вегетарианством, и Эл просто выставил нас, когда она попросила принести ей только чипсы.

Дил был уже на месте и поглощал кусочки хлеба из плетеной корзинки, макая их в оливковое масло и уксус.

– Как себя вели твои маленькие гоблины? – спросил он, когда я уселась за стол.

– Хорошо. Вина заказал?

– «Мальбек». Сойдет?

– Кто бы знал.

– И стейк тебе заказал, – сообщил Дил, жуя хлеб.

– Идеально.

Зазвонил мой телефон.

– Черт, мама. Позже перезвоню.

– Я поговорю.

Не успела я сообразить, как он выхватил телефон у меня из рук.

– Мо! – сказал Дил, изображая благодушие. – Это Дилан. Как у вас дела?

Принесли вино, и я наполнила бокалы. Дил угодливо смеялся в ответ на слова моей матери.

– Конечно, я так и сделаю. Я уверен, они посылают своих. Да, передаю ей трубку.

– Привет, мам.

– Здравствуй, любимая.

– Уф, – выдохнула я, закончив разговор несколькими минутами позже, и приложилась к вину. – Совсем не в кассу мне сейчас ехать домой.

– А зачем ты должна ехать?

– Да папа купил новую машину, а старую отдают мне.

– Ах ты бедняжка.

– Пошел ты.

– А что за автомобиль?

– Э-э, «Вольво», кажется.

– Приличная тачка.

– Будто ты в них что-то понимаешь.

– Ну, есть немного, – застенчиво сказал Дил. – А может, с тобой поехать?

– Куда?

– К твоим родителям.

– Господи, ты серьезно?

– Конечно. Будет здорово с ними повидаться. Я не догоняю, чего ты так гонишь на старика Майка и бедняжку Мо.

Я закатила глаза:

– Да там одно и то же дерьмо по кругу. Одна и та же еда неделя за неделей: в пятницу запеканка, в субботу – рыба с картошкой. Потом очередная муть по телику – и в койку. Вгоняет в депрессняк. – Я снова наполнила наши бокалы.

– Ну, Фил, ты становишься снобом.

– Они не такие, как твои родители! Господи, я к чему, ну вот если я попытаюсь заговорить с ними, ну не знаю, о Симоне де Бовуар, например, так они даже не поймут, о ком я. А если я предложу посмотреть что-нибудь другое вместо Пуаро, их просто удар хватит.

– Эй, – перебил меня Дил, – не трожь Пуаро!

Я рассмеялась.

– Вот ты не испытываешь такой легкой клаустрофобии, когда видишься со своими родителями? Может, у меня это потому, что я единственный ребенок в семье.

– Так и я, – сказал Дил, – типа, один.

– Ой, дружище, извини…

Дил махнул рукой, давая понять, что в эту тему мы углубляться не будем.

– К тому же, знаешь, – забуксовала я, подыскивая, что еще сказать, – они опять заведут свою шарманку: когда ты наконец найдешь настоящую работу, бла, бла, бла…

Оказалось, что у Дила уже были планы на три недели вперед. – «С каких это пор ты такой популярный?» – Поэтому мы условились навестить моих родителей в следующем месяце.

Принесли еду: мне стейк, почти сырой (как мне и нравилось), а Дилу – мидии. Мы откинулись на спинки кресел, заказали вторую бутылку вина и окунулись в серьезные темы. Я выложила Дилу все и о моем сне, и о сальных выходках дядюшки Лохлана.

– Черт! – Его рука с бокалом застыла в воздухе. – Извращенец!

– Знаю.

– Он и выглядит как мерзкий старый извращенец. Сразу можно понять, кто перед тобой, так ведь?

– Ага.

– Я что хочу сказать, вот если кто-то выглядит как извращенец, то уж наверняка он и есть извращенец, правильно?

– Согласна. Мне вот интересно, сотворил ли он что-нибудь с Марлой.

Услышав это имя, Дил побледнел. Я забыла о его присутствии при смерти Марлы. Каково ему было, в той поездке на скорой?

– Ну ладно, – поспешила я сменить тему. – Что у тебя произошло за неделю?

– Да так, – поморщился Дил. – Ходили танцевать. Правда, я там чувствовал себя пятым лишним. Пэдди никак не мог отлепиться от какого-то парня на танцполе, а Мила с Нейлом так и ушли вместе.

– Это так необычно, что у них интрижка.

– Да уж.

– А с другой стороны – самая банальная история в мире.

– Пожалуй.

– А что насчет Джесс? – поинтересовалась я.

– Джесс не очень-то ко мне благоволит.

– Как это?

– Не знаю. Возможно, даже думать о том, что я ей сколько-то интересен, есть верх самонадеянности. Просто иногда у меня возникают на ее счет такие ощущения. Она всегда так язвит по поводу моей писанины.

– Да она никогда не читала ничего твоего, Дил.

– Ну да, а язвит по полной. Черт, а ведь у меня иногда неплохо получается.

– Точно? Ну так давай оценим.

Я пошла проводить Дила до автобусной остановки и вскоре обнаружила, что безудержно воспеваю предмет моей слабости – Генри.

– Дело в том, что я считаю его по сути глубоко порядочным человеком, понимаешь, о чем я? Например, он в действительности придерживается очень жестких моральных ориентиров.

Дил не слушал меня. Склонившись над телефоном, он лихорадочно барабанил большими пальцами по экрану.

– Хочешь пойти на вечеринку? – спросил он.

– Что, прямо сейчас?

– Ага.

Я что-то нащупала в кармане.

– Вот, – протянула я Дилу шоколад, купленный для него. – У кого вечеринка?

– О, ура! Будем здоровы! – насмешливо выкрикнул Дил, разворачивая шоколадку. – У Сесили Симмонс.

– Да пошла она на хер.

Он поцеловал меня в лоб, крутанулся на каблуках и свинтил.

– Увидимся! – крикнул, заскакивая в автобус.

По дороге домой, в метро, я съела свою шоколадку за три сытных укуса. Расправив обертку, я извлекла из-под пленки маленькую полоску вощеной бумаги с запиской-предсказанием:

Быть глубоко любимым кем-то дает нам силы,

А глубокая любовь к кому-то придает нам мужество.

Лао-цзы

7

Фиона, знавшая язык Фрейда и Юнга, научила меня одному немецкому словечку. Как-то вечером, угощаясь тирамису, я жаловалась ей на свое состояние, которое определяла словом «бурление». Немцы же называют это Fruhjahrsmudigkeit, что можно перевести примерно как «весеннее уныние». И это самое близкое определение из всех, что я могла найти для описания моего состояния последних нескольких недель. Такое случалось каждый год – извечное напряжение. И это ощущалось не просто как уныние. Я испытывала какой-то зуд, одинокое беспокойство, которое нельзя было унять ни прогулками вдоль реки, ни бокалами вина. И этот переломный момент, ежегодную трансформацию, никак нельзя было миновать без перестройки всех моих молекул. Каждый год весна раздавала намного больше обещаний, чем могло исполнить лето, и получалось так, будто я оплакивала свое разочарование задолго до его наступления. Все, на что я была способна, – это лежать на кровати, уставившись в потолок, и безучастно наблюдать за вихрем чувств, будоражащих мое существо. Я пыталась писать, сливая излишки эмоций на поля чистого листа. Помогало курение, а может, я просто поэтизировала этот процесс, не знаю. Лучшим лекарством было пребывание с детьми, которое приобщало меня к чему-то цельному и доброму. Процедура обезболивания воспаленных чувств посредством образа Генри превратилась в неконтролируемый процесс, который поглощал не только мое время, но и огромное количество умственной энергии. После нашей с Генри первой ночи, случившейся еще прошлым летом, Дил посоветовал мне дистанцироваться от него. «Позволь ему самому приблизиться к тебе, – сказал он. – Мужики как звери, ненавидят, когда за ними охотятся». Джесс же сказала, что это просто чушь, а Дил, будучи женоненавистником, своими советами полностью извратил мое понимание противоположного пола. Я не могла не отметить очевидную иронию в том, что на защиту моральных качеств мужчин из всех нас выступила лесбиянка. В конечном итоге Генри не «приблизился» ко мне, и на этом все закончилось. Я поклялась больше никогда не следовать советам Дила, потому что все это было просто похоже на детский сад. Однако теперь, после потрясения, вызванного смертью его сестры, я не могла не дать Генри пространства.

– Что я должна была сказать? – удрученно вопрошала я Милу по телефону. – «Я знаю, что ты скорбишь, но можно я приеду перепихнуться?»

После выходных за городом мы виделись с Генри всего один раз. Было дождливое воскресенье, мы посмотрели фильм, потом занялись сексом, а потом у Генри случился нервный срыв. Я обняла его, укачивала, гладила по голове, а он рыдал у меня на груди. Рыдал и просил прощения снова и снова, пока я не шикнула на него. Я хотела ему сказать, что это я должна была извиняться перед ним за то, что не смогла облегчить его боль, что не сумела разобраться в хитросплетениях его внутренней жизни, раздиравших его в моменты молчания, к которым он последнее время все больше тяготел. Мне было совестно, что я, не имея родных братьев и сестер, не могла представить себе, каково это – потерять единственную сестру, и что после первоначального шока смерть Марлы в моем сознании всплывала лишь в контексте эгоистичных размышлений о ее влиянии на чувства Генри ко мне. Он обратился ко мне с единственной просьбой.

– Могу я попросить тебя об одном одолжении? – спросил он, утирая нос одеялом.

– Запросто, – живо откликнулась я. – Все что угодно.

– Ты же за детьми ухаживаешь?

– Ну и? – я была ошарашена тем, что он вдруг вспомнил о них. Наблюдая глубину его страдания, я едва ли могла предположить, что Генри вообще помнит о том, что я работаю няней.

– Мог бы я… Господи, наверное, это прозвучит странно… просто я хочу больше помогать с сыном Марлы, – он судорожно откашлялся, – с Беаром. И я подумал, ну, ты этим зарабатываешь. Так что я мог бы как-нибудь прийти. Посмотреть, помочь тебе. Извини, вот говорю и сам понимаю, что это действительно странно.

– Да без проблем! – согласилась я, не представляя, как можно было ему отказать.

В пятницу, перед тем как я собиралась поехать к родителям, Генри пошел со мной на работу. Конечно, с моей стороны это было не совсем профессионально, но что тут сделаешь? Генри попросился провести со мной время, давая мне возможность стать той единственной, кто сможет облегчить его сердечные муки, хоть и на полдня.

Клара сразу пошла на контакт. В глазах девочки его бледная кожа, изможденные черты лица, должно быть, рисовали образ вампира, соблазнительно опасного. Джем сдался после того, как спросил у Генри, нравятся ли ему драконы, на что Генри сказал, что знает одного, и стал изображать его, гоняясь за Джемом по игровой площадке, рыча и взмахивая руками.

Вдруг проявилась иная сторона Генри – более светлая, более теплая. И выглядело это так легко и просто, что я не могла не задаться вопросом – а где этот другой Генри прятался все остальное время? И тут я поняла, почему он так хотел общения с детьми. Он играл с ними так, словно сам был ребенком, а не взрослым, лезущим из кожи вон, чтобы соответствовать своему возрасту. Клара попыталась разыграть для Генри акробатическое представление, но, к несчастью, что-то пошло не так. И теперь она висела вниз головой на перекладине шведской стенки с совершенно безразличным выражением, будто решила передохнуть.

– Ничего себе, Клара, а ты молодец! – подбодрила ее я, сидя на скамейке рядом с их школьными рюкзаками.

– Что? – переспросила Клара, хотя я точно видела, что она услышала меня.

– У тебя здорово получается висеть вниз головой! – повторила я. – Ребята, смотрите, Клара висит вниз головой уже целую вечность!

Генри, возившийся с Джемом, развернул его, чтобы тот тоже смог видеть Клару.

– Ого! – воскликнул Генри. – Гигантская летучая мышь!

Воспользовавшись его вниманием, Клара подняла руки к коленям и соскочила с перекладины с помощью эффектного сальто.

– Здорово! – похвалил Генри. – Ты можешь стать гимнасткой.

Клара подбежала ко мне и принялась взволнованно рыться в своем рюкзачке.

– Ты что ищешь, гимнастка? – спросила я.

– Мою бутылку с «дло», – ответила Клара.

Наконец она вытащила из рюкзака бутылочку с водой и спешно припала к горлышку.

Сделав несколько глотков, Клара замешкалась, не зная, чем ей теперь заняться.

– Джем, – позвала я. – Может, тебе тоже глотнуть воды?

– Не, я нормально! – отмахнулся Джем.

– Да ладно, нормально, ты же верещал во всю мочь. Могу поспорить, тебя жажда мучит.

– Ох, меня вот точно жажда мучит, – вмешался Генри. – Я бы не отказался от глотка воды.

– Ну, я вообще-то тоже немного пить хочу, – подумав, решил Джем.

Они наперегонки подскочили к скамейке. Я передала Джему его бутылку, и он жадно пил, запрокинув голову назад.

– Ну как, весело тебе, Джем? – спросила я, когда он утолил жажду.

– Да! – тяжело дыша, выпалил Джем. – Генри очень страшный дракон.

Внезапно послышалась музыка. Мелодия была знакомая, но я не помнила ее названия. К игровой площадке впервые после зимнего перерыва подъехал фургончик с мороженым. Лица детей вытянулись от крайнего искушения.

– Няня Джо, – пропела Клара своим самым сладким голосом, – пожалуйста, можно нам с Джеммаркусом фруктовый лед?

– Даже не знаю, – засомневалась я. – А вам не кажется, что еще прохладно для мороженого?

– Нет, мне не кажется, – заявил Джем.

– А ты как считаешь, Генри? – спросила я.

– Я думаю, – с серьезным видом начал Генри, – одному дракону просто необходим фруктовый лед после того, как он полдня изрыгал пламя.

Я вручила Кларе пятерку и позволила им с Джемом самостоятельно пойти к фургону, где уже образовалась очередь. Мы с Генри остались на скамейке и присматривали за ними.

– Ты знаешь высказывание Рильке о драконах? – спросила я Генри.

– Не припомню.

– Хочешь послушать? Это очень красиво.

– Давай, раз так.

– «Быть может, все драконы нашей жизни – это принцессы, которые ждут лишь той минуты, когда они увидят нас прекрасными и мужественными. Быть может, все страшное в конце концов есть лишь беспомощное, которое ожидает нашей помощи»[13]13
  Перевод М. Цветаевой.


[Закрыть].

Генри молчал.

– Ну и? – поинтересовалась я.

– Да, – откликнулся он, – хорошо звучит.

На пути домой я периодически покрикивала на скачущих впереди мальчишек: «Притормозите!» – а Клара шла рядом, шоркая подошвами по асфальту. Так мы подошли к двери дома Терри и Рафа.

– Ну ладно, я тогда пойду, – сказал Генри, поглаживая дверной молоточек в форме лисицы.

– Нет! – закричал Джем.

– Я снова приду поиграть с тобой, обещаю, – уверил Генри и нежно ущипнул мальчугана за щечку с ямочкой.

Затем он повернулся ко мне:

– Хорошо тебе провести время с родителями, – сказал Генри и поцеловал, едва прикоснувшись губами к моим губам. – До встречи.

Мимолетный поцелуй заставил детей восхищенно вскрикнуть. То же самое произошло и внутри меня.

Двумя часами позже я поджидала Дила на Кинг-Кросс. Завидев меня, он направился ко мне своей фирменной расхлябанной походкой, которую я распознаю за милю. В руках у него был полиэтиленовый пакет, который, казалось, вот-вот порвется под тяжестью пивных банок.

– Привет, бродяга, – сказал он, целуя меня в лоб. – Я затарился жестянками.

Усевшись в вагоне за столиком друг против друга, мы обменялись дневниками.

– Это нечестно, – предупредила я, передавая свой, – у меня уже несколько месяцев не пишется ничего сносного.

– Чем больше перемен, тем больше неизменного, – ответил Дил французской поговоркой, откупорил банку лагера и принялся листать исписанные мной страницы.

Я открыла рубиновый молескин Дила, подавляя желание заглянуть ему в лицо, чтобы увидеть реакцию на прочитанное. О, этот его мелкий почерк! Читать стихи и рассказы из блокнота Дила было не только моей привилегией, но и личной победой над его каллиграфией. Его каракули были просто нечитаемы, и мне потребовались годы, чтобы научиться бегло их распознавать.

– Начни вот с этого. – Дил, перекинувшись через стол, стал листать блокнот. – Вещь недлинная. Интересно твое мнение. Не могу определиться, не слишком ли получилось абстрактно.

Он остановился на рассказе под названием «ПУСТОТА», в котором рассказчик концентрирует все свое внимание на пятне плесени на потолке, описывая его, прибегая к интуитивным, в стиле Джойса, деталям. Получалась своего рода развернутая метафора разрушающейся психики героя.

– Я думаю, то, что надо, – резюмировала я и подняла на него взгляд.

Он уже успел достать карандаш и теперь делал пометки в моем блокноте.

– Ты чего там чиркаешь, засранец? – возмутилась я, открывая банку с коктейлем «Мохито».

– Стихотворение, – не отрываясь от дела, ответил Дил. – Очень хорошее на самом деле. Я просто записал пару предложений.

– Ах, вот как?

– В строке «мало-помалу боль проходит», я предлагаю «улетучивается» – «мало-помалу боль улетучивается». Так лучше, как ты думаешь? Я в курсе твоей аллергии на аллитерацию…

– Нет, ты прав, так лучше, – перебила его я. – Твое здоровье!

Он скорчил в ответ нелепую гримасу, и мы вернулись к дневникам. Так прошла первая половина нашей поездки: Дил, пожевывая карандаш, делал загадочные пометки на страницах моего дневника, а я, с одной стороны, была впечатлена его творческим ростом и с другой – встревожена усиливающейся мрачностью избираемых им тем.

– Итак, – Дил отложил мой дневник и открыл пачку чипсов с солью и уксусом. – Как делишки?

– Хорошо, – сказала я со вздохом, и мы улыбнулись друг другу. – Нет, я хотела сказать, что все у меня в порядке. Генри, – начала я и остановилась, засомневавшись, стоит ли ему об этом рассказывать, – приходил сегодня ко мне, чтобы вместе погулять с детьми.

– Серьезно?

– Да.

– Зачем это ему?

– Захотел. Я думаю, он собирается помогать воспитывать Беара.

Дил бросил на меня оценивающий взгляд.

– Что? – спросила я.

– Это твое стихотворение под названием «Весна», это же о нем? Этот «ты» – это же Генри, да?

– Вообще-то, это задумывалось как песня, – уклончиво ответила я. – Черт, как я скучаю по Эдинбургу! Все-таки здорово иметь пианино в доме.

– Вечно ты вспоминаешь Эдинбург, будто там училась.

– Я практически перевелась, – буркнула я в оправдание.

Уйдя с факультета английского языка в Бристоле, я приехала к Дилу в Эдинбург повидаться. Предполагаемая единичная ночевка в студенческой квартире Дила превратилась в полноценное проживание. Я нашла временную работу и планировала перевестись, но до дела так и не дошло. О, это было золотое время нескончаемых тусовок, крепких ног (все мы перемещались исключительно пешком) и отсутствия любых обязательств.

– Ответь на вопрос, Фил, – сказал Дил.

Я рассмеялась:

– Ну, конечно же, это Генри.

Он демонстративно поднял брови, глядя на меня, но я сдержалась, чтобы не ответить ему тем же.

– Кстати, я виделся с Генри на прошлых выходных, – вдруг заявил Дил.

– Да ну? – как можно спокойнее отреагировала я, засовывая руку в пачку с чипсами.

– Не хочешь меня спросить?

– Спросить о чем?

– Да ладно тебе, Фил.

– Ну, что?

– Не хочешь знать, что он сказал о тебе?

Я повернулась к нему. Теперь мы сидели лицом к лицу, и он ухмылялся, облокотившись на маленький вагонный столик, заставленный опорожненными пивными банками. Конечно же, я хотела, но еще больше я хотела не иметь такого желания.

– Ну что ж, продолжай, – смиренно сказала я, покручивая свою пустую банку и делая вид, что читаю входящие в напиток ингредиенты. «Подавать со льдом» – советовал производитель. Мы выдули все в теплом виде.

– Он был совсем никакой.

– Пьяный?

– Похоже. Но, во всяком случае, он снова пригласил нас всех этим летом в Корнуолл.

– Да ладно? Надо бы поехать. Мы можем взять «Вольво».

– Да, да. Хорошо было бы собрать всю банду, посмотрим, смогут ли Найл с Милой отпроситься с работы.

– А Джесс?

– Джесс пиарщица, она всегда может взять выходной. А Пэдди, скорее всего, к тому времени уже и так будет безработным.

– Бля-я-я! – протянула я, чувствуя, как сжимается мой желудок. – Я пропустила спектакль Пэдди, да?

– Именно так.

– Боже, он сильно злится?

– Нет, не злится. Он не очень-то и надеялся, что ты придешь.

– Это почему?

– В соревновании на надежность тебе не светит даже самой последней грамоты, Фил.

– Что? Да это…

– Да, да, да. – Дил удовлетворенно откинулся на спинку кресла.

– Я, блядь, няня, Дил. Я сама надежность.

– Сдаюсь.

Я стала смотреть в окно, за которым тянулись незнакомые сельские пейзажи Кембриджшира. Мои родители продали наш дом в пригороде Северного Лондона, в котором прошло мое детство, вскоре после того, как я уехала учиться в университет. По правде, я до сих пор не могу им этого простить, хотя не скажу, что часто приезжала домой. После того как я почувствовала вкус свободы, назад дороги уже не было. Будучи маленькой, я думала, что этот родной и безопасный дом останется таким навсегда, даже несмотря на его тишину и скуку, ведь родной дом есть родной дом. А потом, когда я уехала, мне открылись суровые радости выживания. Откровения скудного существования. Перманентное пребывание на мели, когда тратишь все до последнего пенни на бутылку самого дешевого красного вина, чтобы скрасить субботний вечер. Когда готовишь огромную кастрюлю спагетти болоньезе, чтобы растянуть на неделю. Урезание потребностей превратилось в форму искусства. Пришлось учиться расставлять приоритеты: если притормозить с выпивкой, можно купить больше табака; если сговориться разделить одну пиццу на всю компанию, то можно взять больше пива. Везде и всюду я ходила пешком, так как общественный транспорт стоит денег. Кроме экономии средств, пешие прогулки позволяли знакомиться с городской жизнью. И вольготно дышать. Если шел дождь, то я мокла, потому что зонт был излишеством. Все было превосходно: в хорошие времена все легко и просто, в плохие не было ничего такого, что не могла бы скрасить горячая ванна. Вокруг меня всегда гудел рой нищенствующей братии. Ночи с DVD под косячок. Ночные загулы с липкими шотами и танцами до рассвета. Я поняла, что куда больше чувствую себя дома, отрубившись в обнимку с друзьями или каким-нибудь парнем на чьем-нибудь диване, чем за убогими разговорами в обывательской атмосфере родительского жилища. А когда они переехали в провинцию, то у меня практически не осталось причин навещать их.

– В конечном итоге у нас вышел очень глубокий разговор. – Дил снова напомнил мне о Генри.

Я промолчала, продолжая смотреть на постоянно сменяющиеся пейзажи за окном. От волнения у меня вспотели ладони, и я незаметно вытерла их о джинсы.

– Знаешь, вот наркотики… Все это вылезает наружу в свое время.

– Согласна.

– Иногда я задаюсь вопросом, наркотики своим действием выявляют нашу истинную сущность или же просто, скажем, повышают личностный…

– Наверное, это просто дерьмо и больше ничего.

– Генри спрашивал меня о гибели брата, – вдруг сказал Дил ровным голосом.

– Что? – я резко повернулась к нему лицом. – Черт, это…

– Похоже, я единственный из его знакомых, кто тоже потерял родного человека, как и он.

Почему эта параллель ни разу не пришла мне в голову? Тогда бы я могла спросить у Дила совета, как мне лучше вести себя с Генри, чтобы утешить его. Я могла бы пригласить их двоих пойти куда-нибудь выпить и по ходу дела аккуратно подтолкнуть к откровенному разговору на эту тему. Или же меня настолько ослепил мой романтический угар по Генри, что его горе стало восприниматься мною как помеха? Впрочем, скорее всего, мне просто не хотелось напоминать Дилу о Бене.

– Но, мне кажется, это не совсем одно и то же… – начала я, но Дил перебил.

– Не тебе судить, Фил.

– Не мне, извини. Черт…

– Ох, и еще он сказал, что влюбился в тебя.

Я была ошарашена и просто таращилась на Дила.

– Погоди, что ты сказал?

– Ну, дословно это было так: «Я думаю, я увлекся Джони, дружище, возможно, я влюбился в нее».

Чувствовалось, что для Дила это было не больше чем какая-то жестокая, странная шутка. И я уже собиралась спросить, что же он ответил на это заявление Генри, но в этот самый момент мягкий голос с северным акцентом из громкоговорителя сообщил, что поезд прибыл на стацию Или.

– Черт! – выругалась я, хватая дневник и ручку. – Это наша остановка!

– Как? Господи! – подскочил Дил.

Мы вывалились на платформу с кучей мусора, одежды и сумок в руках. И я поняла, что плачу.

– Ну-ну, Фил, – обнимая меня, сказал Дил, предварительно бросив весь наш скарб на грязный асфальт.

Я разрыдалась, уткнувшись в его плечо.

– Извини меня, – запричитала я, прижимаясь к нему. – Прости, что никогда не спрашиваю тебя о Бене. Я просто не знаю, хочешь ли ты говорить о нем, но если хочешь, то давай говорить. Ты же знаешь, со мной ты можешь говорить о чем угодно, правда же? Просто эти разговоры о смерти мне хреново даются. Я даже не просекла эту параллель между тобой и Генри. Господи, какая я тупица.

– Ш-ш-ш, – успокаивал меня Дил, положив свою теплую руку мне на затылок. – Все хорошо, и никакая ты не тупица совсем. – Он выдержал паузу и добавил: – Ты просто немножко сучка.

Я фыркнула, обдав его слюной, и начала смеяться. Слезная истерика перешла в неудержимый гогот. Мы оба, согнувшись в три погибели, ржали на платформе, среди разбросанных по всей платформе наших вещей. Такой смех – катарсический, сотрясающий все тело, мог вызвать у меня только Дил, вмиг развернув мое настроение на сто восемьдесят градусов от горя к радости.

– Ну все, двинули, – сказал Дил, успокоившись. – Где мы, черт возьми?

Я глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. Мы собрали наши вещи и тронулись в направлении главной городской магистрали, совпадавшей с направлением к дому моих родителей. Солнце уже зашло, и рыжий свет фонарных столбов лениво освещал тихие улочки. Или был типичным тихим одноэтажным провинциальным городком, утопающим в зелени, и мне казалось, будто я нахожусь в павильоне звукозаписи. Это сводило с ума. Несколько старичков толпились возле паба, покуривая и перебрасываясь короткими репликами. Мы прошли мимо индонезийского ресторана. Я отметила, что только один столик был занят. За ним сидела пара средних лет – он, здоровенный, в очках, она, миниатюрная, с явными признаками развивающегося остеопороза. Персонал ресторана терпеливо выстроился вдоль бара, готовый исполнить любое желание и прихоть своих единственных посетителей.

– Безумный пятничный вечер, – констатировал Дил, выпуская струю сигаретного дыма во влажный вечерний воздух.

– В буквальном смысле, – подтвердила я. – Что люди вообще здесь делают?

– Далеко еще, Фил?

– Я думаю, уже рядом. Да, вот магазин, значит, еще минут пять.

– А почему они тебя не встретили?

– Я не просила. Подумала, что сначала нам лучше прогуляться и покурить.

– Ку-ку! – послышалось отцовское распевное приветствие, такое же назойливое, как дверной звонок.

Родители стояли в дверях, мама – опершись на косяк, а папа – на маму.

– Здравствуйте, Майк, Мо, – вырвался вперед Дил, обнял маму и пожал руку отцу.

– Привет, ребята! – сказала я.

– Уф! – сморщилась мама, высвобождаясь из моих объятий и размахивая рукой перед своим носом. – Кто-то накурился!

Новый дом родителей – дом, который не имел ничего общего ни со мной, ни с моим детством, – пах кошками, хотя родители не держали никаких животных. Крайний дом недавно возведенной коттеджной застройки, три дома на три. Мы собрались в кухне-столовой. Это пространство было мне незнакомо, ни удобного кресла, ни привычного места за столом, где я могла бы приткнуться, поэтому я слонялась где-то посередине, невольно ощущая собственное табачное амбре.

– Что будешь пить, Дилан? Бокал вина? Пиво? – спросил папа.

– Красного, если можно, Майк.

– Джо?

– И мне красного.

– А у нас сегодня запеканка, – объявила мама. – Пятничная традиция!

Мы с Дилом переглянулись.

– Пахнет аппетитно, – подмазался Дил. – Великолепный дом. Даже поверить не могу, что раньше здесь не побывал.

– Нам надо будет устроить тебе экскурсию, – сказала мама.

– Как родители, Дил? – спросил папа.

– Я так полагаю, вы с ними разговариваете чаще, чем я в последнее время, – ответил Дил. – Но хорошо, я думаю, у них все прекрасно.