Текст книги "Профессия: репортерка. «Десять дней в сумасшедшем доме» и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики"

Именно в этот момент вошел офицер, ведя с собой репортера. Я была в ужасе при мысли, что он узнает во мне журналистку, поэтому отвернулась и сказала:

– Я не хочу видеть репортеров; я не буду с ними говорить; судья велел меня не беспокоить.

– Ну, это, во всяком случае, вполне здраво, – сказал человек, который привел репортера, и они вышли из комнаты.

Меня снова охватил страх: не зашла ли я слишком далеко в своем нежелании говорить с репортером, выдав тем самым, что я в здравом уме? Если я создала впечатление, что вменяема, я была полна решимости его разрушить, поэтому подскочила и принялась бегать взад-вперед по кабинету. Миссис Стэнард в ужасе цеплялась за мой локоть.

– Я здесь не останусь, мне нужны мои чемоданы! Почему все эти люди ко мне пристают? – так я продолжала до самого появления врача скорой помощи, который появился в сопровождении судьи.

Глава V. Официально сумасшедшая

– Это бедняжка, которую опоили, – объяснил судья. – Она похожа на мою сестру, и всякому видно, что она хорошая девушка. Меня волнует ее судьба, и я готов сделать для нее все, что сделал бы для собственной дочери. Прошу вас, будьте добры к ней, – сказал он врачу скорой помощи.

Затем, обратившись к миссис Стэнард, он спросил ее, не сможет ли она подержать меня у себя несколько дней, пока мое дело расследуется. К счастью, она отказалась, объяснив, что все женщины в доме боятся меня и съедут, если я там останусь. Я очень боялась, что она может приютить меня, если получит гарантию оплаты, поэтому я сказала что-то о скверной стряпне и что я не намерена возвращаться в приют. Затем началось обследование: доктор выглядел умным, и я нимало не надеялась ввести его в заблуждение, но была полна решимости продолжать спектакль.

– Высуньте язык, – приказал он кратко.

Я мысленно хихикнула при мысли об этом.

– Высовывайте язык, когда я вам говорю, – сказал он.

– Не хочу, – ответила я вполне чистосердечно.

– Но вы должны. Вы больны, а я врач.

– Я не больна и никогда не болела. Мне просто нужны мои чемоданы.

Однако я высунула язык, который он рассмотрел с глубокомысленным видом. Затем он пощупал мой пульс и послушал сердцебиение. У меня не было ни малейшего представления о том, как бьется сердце у душевнобольных, поэтому я задержала дыхание на все то время, что он меня слушал, а когда он закончил, мне пришлось глубоко вздохнуть, чтобы его восстановить. Потом он проверил, как мои зрачки реагируют на свет. Держа руку в полудюйме от моего лица, он велел мне смотреть на нее, а потом, поспешно отдернув, изучил мои глаза. Я растерялась, не зная, как безумие отражается в глазах, и подумала, что в этих обстоятельствах лучше всего таращиться. Так я и поступила. Я не мигая уставилась на его руку, а когда он ее убрал, приложила все усилия, чтобы не моргнуть.

– Какие средства вы принимали? – спросил он меня.

– Средства! – повторила я изумленно. – Я не знаю, что за средства вы имеете в виду.

– Ее зрачки были расширены с самого начала, как она появилась в доме. Ни разу не менялись, – объяснила миссис Стэнард. Я гадала, откуда ей может быть известно, менялись ли мои зрачки или нет, но я промолчала.

– Думаю, она принимала белладонну, – сказал доктор, и впервые в жизни я порадовалась, что немного близорука, чем, несомненно, объяснялись расширенные зрачки. Я решила, что могу говорить правду, если это не вредит делу, так что я сказала ему, что я близорука, что я ничуть не больна, никогда не хворала, и что никто не имеет права меня удерживать, когда я хочу найти свои чемоданы, и что я хочу вернуться домой. Он записал множество наблюдений в длинной узкой книжечке, а затем сказал, что собирается отвезти меня домой. Судья велел ему забрать меня, обращаться со мной хорошо и сказать людям в больнице, чтобы они обращались со мной хорошо и сделали для меня все возможное. Будь у нас больше таких людей, как судья Даффи, жизнь несчастных, обделенных судьбой, не была бы так беспросветна.

Я начинала все больше верить в свои способности, поскольку уже судья, врач и множество людей объявили меня душевнобольной, и с радостью опустила вуаль, услышав, что сейчас меня отведут в карету и я смогу отправиться домой. «Я так рада ехать с вами!» – сказала я, не кривя душой. Я в самом деле была очень рада. И снова в сопровождении полицейского Бокерта я миновала маленький зал заседаний, заполненный людьми. Весьма гордая собой, я через боковую дверь вышла в проулок, где ждала карета скорой помощи. У запертых зарешеченных ворот в небольшой конторе были несколько человек и толстые книги. Мы все вошли туда, и когда мне начали задавать вопросы, доктор вмешался, сказав, что все бумаги у него и что бессмысленно расспрашивать меня далее, поскольку я не способна отвечать на вопросы. Я испытала большое облегчение – мои нервы и без того были напряжены до предела. Человек грубого вида хотел было усадить меня в карету, но я отказалась от его помощи так решительно, что врач и полицейский велели ему перестать и исполнили эту галантную обязанность сами. Я села в карету не без протеста. Я заметила, что никогда не видела кареты подобной конструкции и не хочу в ней ехать, но в конце концов позволила им уговорить себя, как и намеревалась с самого начала.

Никогда не забуду той поездки. Когда я уселась на скамью, застеленную желтым одеялом, доктор вошел вслед за мной и сел у двери. Широкие ворота распахнулись, и толпа зевак, столпившихся за ними, подалась назад, чтобы дать дорогу карете скорой помощи. Как они старались хоть одним глазком взглянуть на сумасшедшую (как они думали) девушку! Врач заметил, что мне не нравится, когда на меня глазеют, и предусмотрительно опустил шторки, осведомившись, хочу ли я этого. Но и это не помогло избавиться от любопытных. Дети бежали за нами, выкрикивая самые разнообразные жаргонные выражения и пытаясь подглядеть за шторки. Поездка была довольно занимательной, но, должна признать, убийственно ухабистой. Я держалась, хотя держаться там было особенно не за что, а кучер погонял так, будто боялся погони.

Глава VI. В больнице Бельвью

Наконец мы прибыли в Бельвью, мой третий перевалочный пункт по дороге на остров. Я успешно справилась с нелегкими испытаниями в доме и в полицейском суде Эссекс Маркет и была уверена, что и здесь не потерплю неудачи. Карета резко и внезапно остановилась, и доктор выскочил.

– Сколько у вас там? – осведомился кто-то.

– Только одна, в корпус, – был ответ.

Человек грубого вида приблизился и попытался вытащить меня наружу, вцепившись в меня так, будто я была сильна как слон и оказывала сопротивление. Врач, видя выражение отвращения на моем лице, приказал ему оставить меня в покое, сказав, что займется мной сам. Затем он осторожно вывел меня наружу, и я с царственной грацией проследовала сквозь толпу зевак, собравшихся поглазеть на очередную горемыку. Вместе с доктором я вошла в маленькую темную контору, где находились несколько человек. Один из них, сидевший за столом, раскрыл книгу и приступил к длинной череде вопросов, которые мне задавали так часто.

Я отказалась отвечать, и врач сказал ему, что нет необходимости больше меня беспокоить, поскольку все бумаги уже выправлены, а я слишком безумна и не способна сказать ничего вразумительного. Я испытала облегчение, что здесь все так просто, потому что хотя дух мой был несокрушим, но голова начинала кружиться от голода. Затем прозвучало распоряжение отвести меня в палату для душевнобольных, и мускулистый человек, выступив вперед, так крепко схватил меня под руку, что меня пронзила боль. Рассердившись, я на мгновение вышла из роли, повернулась к нему и сказала:

– Как вы смеете ко мне прикасаться?

При этом он немного ослабил хватку, и я оттолкнула его с силой, которой не могла в себе предположить.

– Я не пойду ни с кем, кроме этого человека, – сказала я, указывая на врача скорой помощи. – Судья сказал, что он обо мне позаботится, и ни с кем другим я не пойду.

На это врач сказал, что он меня проводит, и мы под руку отправились вслед за человеком, который так грубо со мной обошелся. Мы миновали ухоженный двор и наконец прибыли в палату для душевнобольных. Там меня приняла санитарка в белом чепце.

– Эта девушка подождет здесь отправления своего судна, – сказал врач и направился восвояси. Я умоляла его не уходить или взять меня с собой, но он ответил, что хочет сперва пообедать, и я должна подождать его там. Когда я изъявила настойчивое желание его сопровождать, он заявил, что должен ассистировать при ампутации и мне не годится при этом присутствовать. Он явно был уверен, что имеет дело с душевнобольной. Именно в ту минуту ужасные безумные крики раздались с заднего двора. Несмотря на всю мою храбрость, мороз пробежал у меня по коже при мысли, что меня посадят под замок вместе с ближними, действительно лишившимися рассудка. Доктор, очевидно, заметил мою нервозность, поскольку сказал санитарке:

– Какой шум подняли плотники.

Обернувшись ко мне, он объяснил, что рядом возводят новые здания, а шумят рабочие, занятые на стройке. Я сказала ему, что не хочу оставаться тут без него, и, чтобы меня успокоить, он обещал вскоре вернуться. Он ушел, и я наконец-то стала обитательницей лечебницы для душевнобольных.

Стоя у двери, я разглядывала открывшееся мне зрелище. Длинное помещение без ковра было отмыто до той особой белизны, которую можно найти только в казенных учреждениях. В задней части помещения виднелись широкие железные двери, запертые на висячий замок. Несколько неподъемных с виду скамей и плетеных стульев составляли всю обстановку. По обеим сторонам коридора шли двери, ведущие, по моему верному предположению, в спальни. У входной двери по правую руку располагалась маленькая гостиная для санитарок, а напротив нее – комната, где распределяли пищу. Надзирала за коридором санитарка в черном платье, белом чепце и белом переднике, вооруженная связкой ключей. Вскоре я узнала ее имя – мисс Болл.

Единственной прислугой была старая ирландка. Звали ее, как я слышала, Мэри, и мне приятно знать, что в подобном месте есть такая добросердечная женщина. Я видела от нее одну только любезность и величайшую предупредительность. Там было всего три пациентки (как их называли). Я была четвертой. Я подумала, что мне ничего не остается, как приступить к работе, поскольку по-прежнему ожидала, что первый же врач объявит меня вменяемой и отошлет назад в большой мир. Поэтому я направилась в заднюю часть помещения, представилась одной из женщин и стала ее расспрашивать. По ее словам, ее звали мисс Энн Невилл, и она была больна от переутомления. Она работала горничной, а когда ее здоровье пошатнулось, ее отправили на лечение в какой-то приют. Ее племянник, служивший официантом, остался без работы и, не имея больше возможности оплачивать ее содержание в приюте, перевел ее в Бельвью.

– Вы больны и душевно тоже? – спросила я ее.

– Нет, – сказала она. – Доктора задавали мне все эти чудные вопросы и уж так старались меня запутать, но с мозгами у меня все в порядке.

– Вы знаете, что в этот корпус отправляют только умалишенных? – спросила я.

– Знаю, да; но я ничего не могу поделать. Врачи отказываются меня выслушать, а с сестрами и говорить бесполезно.

Довольная (по множеству причин), что рассудок мисс Невилл ничуть не менее здрав, чем мой собственный, я перенесла внимание на другую пациентку. Я пришла к выводу, что она нуждается в медицинской помощи и вполне слабоумна, хотя мне приходилось видеть множество ничуть не более смышленых женщин из низших слоев общества, чье здравомыслие никогда не подвергалось сомнению.

Третья пациентка, миссис Фокс, была не слишком разговорчива. Она была очень тихой и, сообщив мне, что ее случай безнадежен, отказалась от дальнейших разговоров. Я постепенно уверялась в прочности своего положения и твердо решила, что до тех пор, пока есть надежда выполнить мою миссию, ни один врач не убедит меня, что я в своем уме. Появилась маленькая светлокожая сестра и, надев чепец, сказала мисс Болл идти обедать. Новая сестра по имени мисс Скотт подошла ко мне и грубо сказала:

– Снимайте шляпу.

– Я не буду снимать шляпу, – отвечала я. – Я жду прибытия парохода и не стану ее снимать.

– Ну, ни на какой пароход вы не отправляетесь. Все равно вы узнаете рано или поздно. Вы в лечебнице для душевнобольных.

Хотя я была прекрасно осведомлена об этом, ее прямолинейность меня потрясла.

– Я не хотела приходить сюда; я не больная и не сумасшедшая, и я тут не останусь, – сказала я.

– Вы нескоро отсюда выйдете, если не будете делать что вам говорят, – ответила мисс Скотт. – Вам придется снять шляпу, иначе я сниму ее насильно, а если сама не справлюсь – мне стоит только позвонить в колокольчик, и мне придут на подмогу. Снимете вы ее или нет?

– Нет, не сниму. Мне холодно, и я не хочу снимать шляпу, и вы не можете меня заставить.

– Я дам вам еще несколько минут, и, если вы ее не снимете, я применю силу, и предупреждаю – нежничать я не буду.

– Если вы снимете с меня шляпу, я сниму с вас чепец – смотрите сами.

Тут раздался дверной звонок, мисс Скотт пошла открывать, и я, испугавшись, что проявлением гнева выдам свое чрезмерное здравомыслие, сняла шляпу и перчатки и к тому времени, как она возвратилась, молча сидела, глядя в пространство. Я была голодна и обрадовалась, увидев, что Мэри делает приготовления к обеду. Приготовления эти были просты: она придвинула прямую скамью к голому столу и приказала пациенткам собраться вокруг «пиршества»; затем выставила перед каждой маленькую оловянную тарелку, на которой лежал кусок вареной говядины и картофелина. Еда была ледяной, как будто ее приготовили неделю назад, и ей не довелось свести знакомство ни с солью, ни с перцем. Я не пошла к столу, поэтому Мэри пошла в угол, где я сидела, и, передавая мне оловянную тарелку, спросила:

– Нет ли цента-другого, дорогуша?

– Что? – переспросила я удивленно.

– Нет ли цента-другого, дорогуша? Ты дала бы мне. У тебя-то всяко все отберут, дорогуша, так уж ты лучше мне отдай.

Теперь-то я прекрасно понимаю, что она имела в виду, но на первых порах у меня не было намерения подкупать Мэри, поскольку я опасалась, что это повлияет на ее отношение ко мне, поэтому я сказала, что потеряла сумочку, что соответствовало действительности. Но хотя я не дала Мэри ни цента, она была неизменно ко мне добра. Когда я отвергла оловянную тарелку, на которой она принесла мне еду, она достала фарфоровую, а когда я не смогла проглотить ни кусочка из этого угощения, она дала мне стакан молока и крекер.

Все окна в коридоре были раскрыты, и от холодного воздуха моя «южная кровь» дала о себе знать. Холод сделался почти невыносимым, и я пожаловалась на это мисс Скотт и мисс Болл. Но они резко ответили, что я нахожусь в благотворительном заведении и мне не приходится капризничать. Все прочие женщины страдали от холода, и самим санитаркам приходилось носить тяжелые накидки, чтобы согреться. Я спросила, можно ли мне лечь в постель. Они сказали: «Нет!» Наконец мисс Скотт достала старую серую шаль, стряхнула с нее моль и велела мне ее надеть.

Я сказала:

– Какая ужасная шаль.

– Что ж, некоторым людям пришлось бы легче, если бы они умерили спесь, – сказала мисс Скотт. – Людям в благотворительных заведениях не приходится ни на что рассчитывать или жаловаться.

Итак, я завернулась в затхло пахнущую, траченную молью шаль и уселась на плетеный стул, гадая, что меня ждет: замерзну ли я насмерть или выживу. Нос у меня закоченел, поэтому я закуталась с головой и была уже в полудреме, когда шаль внезапно сорвали у меня с лица: передо мной стояла мисс Скотт в сопровождении незнакомого человека. Незнакомец, оказавшийся доктором, приветствовал меня словами:

– Это лицо мне знакомо.

– Стало быть, вы меня знаете? – спросила я с воодушевлением, которого отнюдь не испытывала.

– Думаю, да. Откуда вы?

– Из дома.

– Где ваш дом?

– Разве вы не знаете? На Кубе.

Тут он сел рядом со мной, пощупал мой пульс, изучил язык и наконец сказал:

– Расскажите мисс Скотт о себе все, что нужно.

– Нет, не расскажу. Я не стану разговаривать с женщинами.

– Что вы делаете в Нью-Йорке?

– Ничего.

– Вы можете работать?

– No, señor.

– Скажите мне, вы уличная женщина?

– Я вас не понимаю, – ответила я, испытывая к нему искреннее отвращение.

– Я хочу сказать, позволяли ли вы мужчинам обеспечивать вас, брать на содержание?

Мне захотелось дать ему пощечину, но мне нужно было сохранять самообладание, поэтому я просто сказала:

– Не знаю, о чем вы говорите. Я всегда жила дома.

Задав мне еще множество вопросов, столь же бессмысленных, сколь бесчувственных, он оставил меня и заговорил с сестрой.

– Определенно слабоумная, – сказал он. – Я полагаю, это безнадежный случай. Ее нужно поместить в заведение, где о ней позаботятся.

Так я выдержала свое второе медицинское обследование.

После этого способности докторов окончательно упали в моих глазах, а мои собственные – возросли. Теперь я была уверена, что ни один доктор не может отличить сумасшедшего человека от здорового, если тот не буйный.

Ближе к вечеру появились женщина с мальчиком. Женщина села на лавку, а мальчик пошел внутрь переговорить с мисс Скотт. Вскоре он вышел и, кивнув на прощание женщине (которая была его матерью), удалился. Она не выглядела сумасшедшей, но историю ее мне узнать не удалось, потому что она была немкой. Во всяком случае, звали ее миссис Луиза Шанц. У нее был довольно потерянный вид, но, когда санитарка поручила ей что-то зашить, она выполнила эту работу скоро и хорошо. В три пополудни всем пациенткам дали овсяный суп, а в пять – по чашке чаю и куску хлеба. Я удостоилась особого отношения: поскольку я была не в состоянии ни есть этот хлеб, ни пить субстанцию, носившую гордое название чая, мне дали стакан молока и крекер, точно так же как в полдень.

Как только зажглись газовые рожки, появилась новая пациентка – молодая девушка двадцати пяти лет. Она сказала мне, что только недавно оправилась от тяжелой болезни, и ее вид подтверждал ее слова. Было похоже, что она перенесла жестокий приступ лихорадки. «С тех пор я страдаю нервным истощением, – сказала она, – и друзья отправили меня сюда подлечиться». Я не сказала ей, где именно она находится, и она казалась вполне довольной. В 6:16 мисс Болл сказала, что собирается уходить, поэтому нам всем следует лечь в постель. После этого каждой из нас – теперь нас было шестеро – отвели комнату и велели раздеться; после этого я получила короткую фланелевую ночную сорочку. Затем она собрала всю одежду, которую я носила днем, в узел, пометила его «Браун» и унесла. Окно, забранное железной решеткой, было заперто; мисс Болл выдала мне дополнительное одеяло – составлявшее, по ее словам, редкую привилегию – и удалилась, оставив меня одну. Кровать никак нельзя было назвать удобной. Она была такой жесткой, что я не могла оставить в ней ни единой вмятины, а подушка была набита соломой. Под простыней была постелена клеенка. Наступила ночь, становилось все холоднее, и я всячески старалась согреть клеенку, но с наступлением утра она была такой же ледяной, как при первом прикосновении, превращая меня саму в подобие айсберга, так что я оставила безнадежные попытки.

Я надеялась немного отдохнуть в первую ночь в лечебнице для душевнобольных, но меня ожидало неминуемое разочарование. Ночным санитаркам было любопытно посмотреть на меня и разузнать обо мне что-нибудь, а стоило им уйти – я услышала, как кто-то под дверью справляется о Нелли Браун, и, как обычно, задрожала от страха, что мое душевное здоровье будет разоблачено. Прислушавшись к разговору, я поняла, что меня ищет репортер, и услышала, как он просит показать ему мою одежду для изучения. Я с тревогой слушала, как меня обсуждают, и испытала облегчение, узнав, что признана безнадежно сумасшедшей. Это обнадеживало. После ухода репортера появился новый посетитель – я услышала, что меня хочет видеть доктор. Не зная его намерений, я уже воображала себе разные ужасы – врачебный осмотр и тому подобное – и тряслась от ужаса к тому времени, как они вошли в комнату.

– Нелли Браун, это доктор, он хочет с вами поговорить, – сказала сиделка. Если это все, чего ему надо, подумала я, то это я выдержу. Я высунула голову из-под одеяла, куда судорожно спряталась в испуге, и огляделась. Зрелище было вполне ободряющим.

Врач был молод, хорош собой, у него были вид и повадки джентльмена. С тех пор многие осудили его поведение, но я убеждена, что, пусть даже молодой доктор повел себя немного нескромно, он желал мне только добра. Он приблизился, сел на край кровати и ласково обнял меня за плечи. Было поистине убийственной задачей изображать умалишенную перед этим молодым человеком – всю тяжесть моего положения поймет только молодая девушка.

– Как вы себя сегодня чувствуете, Нелли? – спросил он непринужденно.

– Превосходно.

– Однако вы ведь больны, – сказал он.

– Разве? – ответила я, отвернулась и улыбнулась в подушку.

– Когда вы покинули Кубу, Нелли?

– О, вы знаете мой дом? – спросила я.

– Прекрасно знаю. Разве вы меня не помните? Я помню вас.

– Правда? – я мысленно добавила, что я его не позабуду.

Он был с товарищем, который не позволил себе ни единого замечания, а просто разглядывал меня, лежащую в постели. После множества вопросов, на которые я отвечала правдиво, доктор меня оставил. За этим последовали новые неприятности. Всю ночь напролет санитарки читали друг другу вслух, и я знаю, что не только я, но и все прочие пациентки не могли спать. Каждые полчаса или час санитарки обходили всех пациенток, тяжелой поступью грохоча по коридору, как драгунский полк. Это, разумеется, не помогало нам заснуть. Когда дело пошло к рассвету, они начали бить яйца к завтраку, и при этом звуке я осознала, как ужасно я голодна. Время от времени из мужского отделения доносились крики и вопли, которые тоже не способствовали мирному сну. Затем прозвучал гонг, возвещавший, что карета скорой помощи доставила новых несчастных: он прозвучал как похоронный звон по жизни и свободе. Так прошла моя первая ночь в Бельвью в роли сумасшедшей.