Текст книги "Михалковы и Кончаловские. Гнездо элиты"

Кончаловские

Однако творчество В.И. Сурикова – это тема других работ и книг, здесь же речь о родословной Михалковых – Кончаловских, в которой переплелись судьбы личностей, составляющих непреходящую славу России. Зять Василия Ивановича Сурикова, отец Натальи Петровны Петр Петрович Кончаловский, как известно, тоже был художником, и художником большим. За свою творческую жизнь он создал огромное количество холстов – свыше полутора тысяч, кроме того, около пятисот акварелей и множество рисунков. Петр Петрович писал разные картины: пейзажи, портреты, натюрморты, жанровые сцены.

«Некоторым кажется, – говорил Кончаловский, – что я вообще спешу работать и пишу чересчур много в ущерб самому себе. Это неверно. Я пишу много просто потому, что у меня всегда есть много художественных замыслов, потому что они непрерывно рождаются и требуют реализации и потому еще, что ничем другим не занят, кроме живописи».

Родился Петр Петрович Кончаловский 21 февраля (9 февраля по старому стилю) в городе Славянск Харьковской губернии (теперь это Донецкая область). Когда Кончаловский был еще ребенком, семья переехала в Москву. В доме Кончаловских часто бывали Валентин Серов, Михаил Врубель, Константин Коровин. Его отцу, Петру Петровичу Кончаловскому-старшему, мы обязаны не только фактом издания сочинений великих русских поэтов и собиранием в этой связи вокруг себя выдающихся русских художников. По воспоминаниям брата художника, Максима Петровича Кончаловского, отец был натурой сильной, благородной, увлекающейся, отличался вольнодумством. Когда его выбрали мировым судьей, он не терпел никакой несправедливости, практически все судебные дела решая в пользу крестьян. За свое оппозиционное настроение к властям был дважды выслан. В конце 1880-х занялся литературной и издательской деятельностью. В его переводах вышли «Робинзон Крузо» Д. Дефо (первый полный перевод на русском языке) в 1897 году, «Новая Элоиза» Ж.-Ж. Руссо (второй русский перевод) в 1892-м, «Путешествие вокруг света» Ж. Араго, «Путешествия Гулливера» Дж. Свифта и другие.

Обладая прекрасным художественным вкусом, он безошибочно выбрал художника для иллюстрирования повести А.С. Пушкина «Египетские ночи». Им стал Михаил Врубель. В 1899 году, когда к столетию поэта готовилось к изданию собрание его сочинений, Врубель сделал обложку, иллюстрации к «Пророку», «Египетским ночам» и к «Сказке о царе Салтане». Кончаловский познакомился с Врубелем через В.А. Серова в 1890 году, когда пригласил его среди других выдающихся русских художников иллюстрировать издание сочинений М.Ю. Лермонтова. Врубель близко сошелся с большой и дружной семьей П.П. Кончаловского, жил рядом, снимал комнату то в одном с ними доме, то поблизости, участвовал в их домашних спектаклях, ежедневно бывал у них, принося каждый раз новые варианты рисунков к поэмам «Мцыри» и «Демон», к роману «Герой нашего времени».

В период работы над изданием сочинений Лермонтова в 1891 году Врубель и Серов исполнили портреты П.П. Кончаловского-старшего маслом, которые долгое время находились в семье. Незадолго до кончины П.П. Кончаловского в 1904 году его портрет из дерева создал и С.Т. Коненков, также друживший с давних пор с их семьей. Сейчас эти произведения хранятся в Третьяковской галерее и Екатеринбургском художественном музее. В семье было шестеро детей: Антонина (умершая в 18 лет), Елена, Петр, Дмитрий, Виктория и Максим. Все сыновья П.П. Кончаловского стали знаменитыми людьми: Петр – известным художником-новатором, Дмитрий – историком, специалистом по истории Древнего Рима, Максим – врачом-терапевтом, основоположником научной школы. В семье Кончаловских именно Максим был связан самыми большими дружескими узами с М.А. Врубелем, об этом он сам интересно пишет в своих воспоминаниях: о том, как в юности ходил к Врубелю в гости, как Врубель ждал его с горячим самоваром, как они гуляли по Москве.

Неудивительно, что среда художников стала столь близкой одному из сыновей Кончаловского. В гимназические годы Петр Кончаловский-младший посещал вечерние классы рисования Строгановского училища. Будущий тесть Кончаловского Василий Иванович Суриков положительно оценил – «за горячий колорит» – первые живописные опыты юного художника и отметил: «Краски и живопись – первое дело… Есть колорит – есть художник, нет – так нет и художника».

В 1897–1898 годах П.П. Кончаловский учился в Париже в Академии Жюльена. Вернувшись в Россию, в 1898–1905 годах продолжил занятия в Высшем художественном училище при Петербургской Академии художеств. Петр Кончаловский был одним из основателей объединения «Бубновый валет», созданного в 1910 году. «Бубновый валет» объединил молодых художников-новаторов, которые отрицали традиции академизма и реализма XIX века и осваивали творческое наследие Поля Сезанна, фовизм, кубизм и обращались к приемам русского лубка и народной игрушки.

Кончаловский много писал с натуры. «Когда я вижу интересующий меня кусок природы, – говорил художник, – я вижу уже всю вещь, вижу и чувствую, как надо устроить пейзаж. Просто брать то, что видишь, действовать, как фотограф, я не мог никогда. Без построения нет искусства, а есть голый натурализм, который я считаю заклятым врагом искусства, самой заразительной болезнью. В первичное восприятие природы неизбежно входят и мои соображения о том живописном впечатлении, которое должен давать настоящий пейзаж. В этот именно момент и начинается процесс преодоления действительности, осознания всего случайного, мешающего, происходит та концентрация видимого, которая и создает основу художественного произведения. Одновременно выясняются основные сочетания тонов, определяется ведущая нота колорита и сопровождающие ее мелодии».

Творческое наследие Кончаловского не ограничивается только пейзажами: за свою жизнь он написал неисчислимое множество натюрмортов с разными предметами. Один из самых известных натюрмортов художника – работа 1933 года «Сирень». Не менее известна его картина «Натюрморт. Мясо, дичь и овощи у окна», которую он создал в 1937 году.

Петр Петрович был также блистательным мастером портрета. 1925 годом датирован «Портрет О. В. Кончаловской с бусами». В том же году художник написал портрет Н. П. Кончаловской. Также в реалистической манере написаны портреты «Ночной сторож с собакой», «Виссарион – сапожник за работой», «Пианист В. В. Софроницкий», «Композитор С. С. Прокофьев», «Писатель А. А. Фадеев», «Арфистка В. Г. Дулова».

Многие работы П.П. Кончаловского посвящены семье. Среди них знаменитый «Семейный портрет» (1911, частная коллекция), написанный в Испании, где жил тогда художник с семьей, упомянутый портрет Ольги Васильевны Кончаловской, жены художника (в красном, с бусами) (1925, ГТГ). Ольга Васильевна была человеком глубоким, энергичным и веселым, а ее степенная красота напоминала лица повзрослевших (или постаревших) нарядных сибирячек с картины ее отца, Василия Ивановича Сурикова, «Взятие снежного городка». Не раз писал Петр Петрович и Наталью Петровну.

«Как-то я собиралась на один из танцевальных вечеров. Одела розовое шелковое платье и туфли с пряжками. Одна пряжка все время съезжала. Я нагнулась ее поправить. Именно так решил написать меня отец», – вспоминала позднее Наталья Петровна.

Много раз писал Петр Петрович Кончаловский и собственный автопортрет. Это и великолепный «Автопортрет» 1912 года (частная коллекция) периода расцвета «Бубнового валета» и увлечения творчеством французского художника Поля Сезанна; «Автопортрет с бритвой» (1926, ГТГ), «Автопортрет» (с больным ухом) (1926), «Автопортрет с собакой» (1933). Но по праву лучшим считается «Автопортрет» (в желтой рубашке) (1943, ГТГ), где 67-летний Кончаловский изобразил себя именно художником, с кистью в руке, а на круглом столике красного дерева – скульптурная фигура В.И. Сурикова, великого живописца и тестя Кончаловского, которого он боготворил и с которым очень дружил. Судьба подарила художнику долгую, 60-летнюю творческую жизнь, наполненную ежедневным трудом. Он был избран действительным членом Академии художеств, удостоен почетного звания «Народный художник РСФСР», стал лауреатом Государственной премии.

Скончался Петр Петрович Кончаловский 2 февраля 1956 года.

Петр Кончаловский – ныне один из самых дорогих русских художников. Рекорд на его живопись составляет полтора миллиона долларов, полученных на лондонском аукционе Sotheby's за портрет Юрия Петровича Юрьева (Денике) 1913 года. Причем цены на живопись Петра Кончаловского растут постоянно. И первым толчком для этого роста была выставка «Неизвестный Кончаловский» в Музее личных коллекций в 2002 году. Этот Кончаловский действительно был неизвестным, поскольку до тех пор коллекция хранилась в мастерской художника под бдительным надзором его сына Михаила Петровича Кончаловского.

Дом в Буграх

Атмосфера в доме Петра Петровича, который большую часть своей жизни прожил в бывшей барской усадьбе под названием Бугры, расположенной в Калужской области, в 110 километрах от Москвы, произвела неизгладимое впечатление на его внуков Андрона и Никиту. Ведь они проводили там все лето практически до самой смерти деда. Воспоминания об этом времени то и дело сквозят в их высказываниях, статьях, интервью, а А.С. Кончаловский даже посвятил своему знаменитому деду-художнику и описанию жизни в его доме целую главу в своей книге «Низкие истины». Хочется привести оттуда несколько отрывков – ведь именно дом деда во многом повлиял на формирование их с братом личностей, их мировоззрения. Хотя нельзя сказать, что мировоззрение у них всегда и во всем сходное. Но обратимся к воспоминаниям А. Кончаловского о доме деда.

«Дед мой, Петр Петрович Кончаловский, был человек глубоко русский, но без Европы не мог жить. В его доме все дышало Европой, не говорю уж о том, что в живописи он был сезаннистом. В первый раз он ездил в Испанию где-то в самом начале века вместе со своим тестем Василием Ивановичем Суриковым. Они писали эскизы по всей Европе.

Дед прекрасно говорил по-французски – жена Сурикова была полуфранцуженкой, так что для бабушки французский язык был как бы первым.

Я часто думаю: почему нашу семью не задели репрессии? Могли ведь и задеть уже в довоенные годы. В военные – всерьез не сажали, массовые посадки начались снова в 1947-м с началом кампании против космополитов. В этот разряд Петру Петровичу попасть было проще простого, он был насквозь профранцуженный. Хоть и был академиком, но портрет Сталина писать, между прочим, отказался.

Случилось это в 1937 году. К юбилею революции все академики должны были написать портреты вождя. Предложили и Петру Петровичу. Он не знал, как отвертеться, сказал, что портрет напишет, но только если Иосиф Виссарионович будет ему каждый день позировать.

– Вы соображаете? У товарища Сталина нет времени. Делайте по фотографии.

– Не могу. Я реалист. По фотографиям портретов не пишу.

Этого деду не забыли – вплоть до 1956 года ни одной персональной выставки у него не было». (Однако заметим в скобках, в 1943 году П.П. Кончаловский был удостоен Сталинской премии. Так что, видимо, все же не столь сурова была опала. Возможно также, что на ситуацию с выставками влияла не столько власть, сколько непростые отношения художников между собой, особенно академической верхушки к Кончаловскому со товарищи. Но внук считает по-другому. Ему кажется, что «дамоклов меч» репрессий всегда висел над семьей деда. Но почему же не обрушился?)

«Думаю, спасло нашу семью то, что в своей речи в начале войны Сталин среди великих имен, которые дала миру русская нация, назвал двух художников – Репина и Сурикова. Речь эта почиталась исторической, нас она внесла в разряд неприкасаемых. Потому бабушке моей, Ольге Васильевне, на язык нередко весьма несдержанной, сходило то, что другим бы никогда не простилось. Когда выступал министр культуры, она фыркала: «Боже, что он несет!» К советской власти относилась вполне недвусмысленно. Образ жизни, который они с дедом вели, ясно давал это понять…

В его доме я всегда чувствовал себя в особом дореволюционном европеизированном мире, взрослые при внуках говорили всегда по-французски, было полно испанцев.

Испанская колония вообще была важной частью нашей жизни. В конце 30-х, когда Франко разбил республиканцев, в СССР приехало несколько тысяч детей испанских коммунистов, сопровождаемых комсомольцами-испанцами. Их колония разместилась в нескольких километрах от дома нашего деда под Обнинском. Испанцы зачастили к нему – в его доме можно было петь, говорить по-испански, здесь была европейская атмосфера. Приходило их разом человек двадцать…

Во времена революции семья Кончаловских жила в мастерской Петра Петровича на Садовом кольце у Триумфальной площади, в том самом подъезде, где жил Булгаков. Мастерская, кстати, сохранилась и до сих пор принадлежит Кончаловским.

Здесь бывали Хлебников, Бурлюк. Сюда пришел Маяковский в своей желтой блузе, с морковкой, торчавшей вместо платка из кармана. Дед был из «Бубнового валета», к тому времени с футуристами бубновова-летчики поссорились. «Футуристам здесь делать нечего», – сказал дед и захлопнул дверь перед носом у Маяковского. Здесь писались картины. Здесь же жила семья. Было холодно. Топилась буржуйка. Мама на ней готовила…

Мама была из этого мира – художников, бунтарей. (Что, заметим еще раз, совсем не помешало ей написать самую свою известную патриотическую и весьма идеологизированную поэму «Наша древняя столица», а также долго уговаривать своего старшего сына не уезжать на Запад. «Нельзя жить без Родины», – повторяла она ему в письмах. То есть Наталья Петровна, происходящая из мира художников-бунтарей, была патриоткой своей страны, которая тогда называлась СССР. Как бы ни хотелось ее сыну сейчас думать по-другому).

Все, кто бывал в доме, знали ее с детства, для всех она была Наташенька. Гимназия Потоцкой, где она с 1910 года училась, помещалась на площади Пушкина, за кинотеатром «Россия», там, где теперь Комитет по печати. А на верхнем этаже дома жил Рахманинов. В перерывах между уроками девочки собирались на лестнице, слушали раскаты рояля. Иногда дверь открывалась, выходил высокий, худощавый, чуть сгорбленный господин в шляпе, в пальто; они знали, что это Рахманинов. Выходя, он всегда говорил: «Бонжур, мадмуазель». Девочки глазели, как удивительный музыкант спускается вниз по лестнице.

Потом, живя в Америке, мама видела его на концертах. Его слава гремела. Мама очень любила Рахманинова, даже больше, чем Скрябина. У нее было много пластинок с его записями… Кончаловские были знакомы с Шаляпиными, бывали у них на Капри. Тогда же там жил Горький. С сыном Шаляпина Федей, Федором Федоровичем, мама очень дружила. Потом с ним дружил и я, он снимался у меня в «Ближнем круге»…

…Жизнь в семье Кончаловских была трудовая. Дед работал с утра до вечера – если не писал, то мастерил подрамники, сам натягивал холсты, приколачивал маленькими обойными гвоздиками, сам грунтовал. Он был страстный охотник. Имел пойнтера, настоящую охотничью собаку, и не одну. Были борзые…

Кроме живописи и охоты, у деда было две страсти – можжевеловые палки и садовые ножи. И тех, и других наделал целую коллекцию. Палки делал из можжевельника, рукоятки вырезал из корня. Как замечательно они пахли! Рукоятки для ножей делались из кривого вишневого дерева, лезвия – из косы, остро затачивались, отделывались медью – очень красивые получались ножи.

Одевались все очень просто, на манер американских фермеров. Из дешевой голубой полотняной материи (джинсовой в ту пору у нас не знали) шились комбинезоны – для деда, для дяди. Художнику такая одежда очень удобна: карманы для инструментов, легко стирается, легко снимается. На ноги надевали американские солдатские ботинки из кожзаменителя, в первые послевоенные годы их присылали по ленд-лизу.

Помню страшный скандал, разыгравшийся на моих глазах где-то году в 48-м. Мама приехала на дачу в капроновых чулках, бабушку это страшно возмутило:

– Какое право ты имеешь носить капроновые чулки?! Ты куда приехала?! Это разврат! Мы живем скромно! Мы здесь рабочие люди.

Сама бабушка носила чулки нитяные, непрозрачные…

(Удивительно, конечно, читать об этом скандале после рассказа о борзых.)

Водопровода в доме не было, в каждой комнате на табуретке стоял фаянсовый таз с узорами и фаянсовый же кувшин для воды. При мытье или кто-то помогал, сливая воду из кувшина, или просто в таз наливалась водичка, ее зачерпывали ладонями. У бабушки был умывальник, обычный дачный, с металлическим стерженьком, по которому струйкой текла вода – вот и все достижения цивилизации.

Был медный барометр, по нему стучали – какая будет погода? Отбивали время стенные часы, горели керосиновые лампы. Провести электричество деду ничего не стоило – в полутора километрах была железнодорожная ветка. Но электричества он не хотел, не хотел слышать радио, знать, что вокруг происходит. Он предпочитал оставаться в другой эпохе, не хотел жить в двадцатом веке, хотя как художник, конечно же, жил в двадцатом: «Бубновый валет» был одной из самых революционных художественных групп.

Дед жил как русский мелкопоместный дворянин конца XIX века: разводил свиней, окапывал сирень и яблоки, брал мед. У нас была лошадь, Звездочка, я умел ее запрягать. Была телега. Были две коровы, бараны. Уклад жизни был суровый, но добротный, основательный. В людской топилась печь, хозяйничала Маша, наша няня. На Петров день приходили крестьяне, приносили деду в подарок гуся. В ответ выставлялась водка, начинались разговоры про старую, дореволюционную жизнь, когда имением владел Трояновский. С мужиками обычно приходил и председатель колхоза, он тоже был из местных.

…И «Сибириада», и «Дворянское гнездо», и «Дядя Ваня» полны воспоминаний детства. Утром просыпаешься – пахнет медом, кофе и сдобными булками, которые пекла мама. Запах матери. Запах деда – он рано завтракал, пил кофе, к кофе были сдобные булки, сливочное масло и рокфор, хороший рокфор, еще тех, сталинских времен. Запах детства…

На ночь вместе с дедом мы шли в туалет, один я ходить боялся: крапива, солнце заходит, сосны шумят…

Вся фанерная обшивка туалета была исписана автографами – какими автографами! Метнер, Прокофьев, Пастернак, Сергей Городецкий, Охлопков, граф Алексей Алексеевич Игнатьев, Мейерхольд…

Коллекция автографов на фанере сортира росла еще с конца 20-х. Были и рисунки, очень элегантные, без тени похабщины, этому роду настенного творчества свойственной. Были надписи на французском. Метнер написал: «Здесь падают в руины чудеса кухни». Если бы я в те годы понимал, какова истинная цена этой фанеры, я бы ее из стены вырезал, никому ни за что бы не отдал!

…Дед очень ценил Прокофьева. Забавно, но в доме сдержанно относились к Шостаковичу. Казалось бы, сейчас обстоит наоборот: Шостакович возведен на пьедестал, Прокофьева считают конъюнктурщиком. Мне кажется, Прокофьев мировой музыкальной критикой недооценен.

Когда дед писал портрет Прокофьева, тот сочинял «Мимолетности», подходил к роялю, наигрывал куски. Однажды во время такого музицирования дед сказал:

– Сергей Сергеевич, вот тут бы подольше надо, продлить бы еще…

– В том-то и хитрость. Как раз потому, что вам хочется здесь подольше, я и меняю тональность.

Моя старшая сестра, от маминого первого брака, Катенька, тогда была еще совсем маленькая. Однажды, когда дед с Прокофьевым ушли обедать, она подошла к портрету и стала его пачкать – внизу, где могла дотянуться. Дед вернулся, увидел пачкотню, махнул рукой и нарисовал там, где она нагрязнила, сосновые шишки на земле. Этот портрет Прокофьева очень известен, тем более что живописных его портретов крайне немного…

К занятиям внуков и детей в доме относились несерьезно. Серьезным считалось только занятие деда. Нам запрещалось рисовать. Точно так же рисовать запрещалось маме и дяде Мише, когда они были маленькие. Дети часто копируют взрослых, дети художников становятся художниками просто из подражания, ни таланта, ни призвания не имея. Дяде Мише разрешили рисовать только после того, как нашли под его кроватью чемодан рисунков. Сказали: «Если ты, не испугавшись наказания, писал, может, у тебя и есть призвание». Большим художником он не стал, но писал, рисовал и был счастлив.

Своим главным и единственным судьей во всем, что касалось живописи, дед считал бабушку, Ольгу Васильевну. Если она говорила: «Здесь переделать», он переделывал. Ни одного холста не выпускал без ее одобрения. Если она говорила «нет», он мог спокойно взять нож и холст разрезать, выбросить. Чаще в таких случаях он просто перенатягивал его на другую сторону. Бабушкин вердикт был окончательный…

У деда был интересный характер. Он никогда не входил ни с кем в конфликт, обо всем говорил иронически, в первую очередь – о советской власти. Конечно, больной раной было, что у него ни одной его персональной выставки, а у Александра Герасимова – чуть не каждые полгода…

…Только потом я понял, каким редкостным счастьем было жить в этой среде, какой роскошью в те, сталинские годы было сидеть в русском художническом доме, где по вечерам горят свечи и из комнаты в комнату переносят керосиновые лампы, где подается на стол рокфор, кофе со сливками, красное вино, ведутся какие-то непонятные вдохновенные разговоры. Странно было бы, живя в этом мире, не впитать в себя из него что-то важное для будущей жизни, для профессии…»