Текст книги "При реках Вавилонских"

Книга первая
Израиль
Равнина Шарона

...врачуют раны парода моего легкомысленно, говоря: «Мир! мир!», а мира нет.

Иеремия, 6:14

...вводят народ мой в заблуждение, говоря: «Мир», тогда как нет мира.

Иезекииль, 13:10

1

На Самарийских холмах, высящихся над равниной Шарона, четверо мужчин безмолвно и неподвижно стояли в предрассветной темноте. Внизу под ними, раскинувшись по равнине, горели огни международного аэропорта Лод, до которого было девять километров. За Лодом светлая дымка обозначала города Тель-Авив и Герцлию, а еще дальше воды Средиземного моря отражали свет заходящей луны.

Они стояли на том месте, которое до Шестидневной войны являлось частью иорданской территории. В 1967 году это место имело стратегическое значение, располагаясь почти в полукилометре над равниной Шарона, на выступе той линии, которая стала линией перемирия в 1948-м, на выступе, глубоко врезавшемся в землю Израиля. В 1967 году это была самая близкая к аэропорту Лод иорданская позиция. Отсюда иорданская артиллерия и минометы успели дать несколько залпов по аэропорту, прежде чем израильские военные самолеты заставили их замолчать. Арабский легион оставил эту позицию, как оставил и весь Западный берег реки Иордан. Теперь она не имела явного военного значения, так как находилась в глубине израильской территории. Не стало бункеров, некогда стоявших друг против друга на «ничейной» земле, не стало многокилометровых рядов колючей проволоки, разделявшей их. И что еще важнее, не стало пограничных израильских патрулей.

Но в 1967 году Арабский легион оставил здесь часть своего вооружения и некоторых своих членов. Вооружение состояло из четырех 120-мм минометов с запасом мин, а теми, кому предстояло стрелять из них, были четверо палестинцев, некогда служивших в Палестинском вспомогательном корпусе, приданном Арабскому легиону.

Тогда им, еще молодым людям, было приказано остаться и ждать дальнейших распоряжений. Старая стратегия – оставлять на вражеской территории людей и оружие. Ею пользуются при отступлении все современные армии в надежде, что эти агенты сыграют свою роль, когда придет время наступательных действий. Все четверо палестинцев были жителями оккупированной израильтянами арабской деревни Будрис и последнюю дюжину лот вели нормальную, мирную жизнь. Откровенно говоря, они успели позабыть и о минометах, но тут им напомнили о клятве, принесенной много лет назад. Напоминание пришло из тьмы, словно эхо давнего кошмара. Они выразили притворное удивление тем, что приказ поступил накануне мирной конференции, но в глубине души прекрасно понимали, что причина именно в этом. Люди, издалека контролировавшие их жизнь, вовсе не желали мира. И ослушаться приказа было нельзя. Невидимая армия держала их в своих тисках так же крепко, как если бы они стояли на плацу в полном воинском облачении в парадной шеренге.

Скрытые иерусалимскими соснами, мужчины опустились на колени и руками разрыли мягкую, легкую почву. Из ямы достали большой пластиковый мешок. В мешке обнаружились картонные ящики с дюжиной 120-мм мин. Они присыпали мешок песком, разбросали сосновые иголки и сели под деревьями. Небо уже начало светлеть, запели птицы.

Один из палестинцев, Сабах Хаббани, поднялся и, взойдя на вершину холма, посмотрел на раскинувшуюся внизу равнину. Если повезет, если Аллах пошлет восточный ветер, то они смогут обстрелять аэропорт. Им предстояло выпустить по главному терминалу и пандусу шесть разрывных и шесть зажигательных мин.

Словно в ответ на эти мысли, резкий порыв горячего ветра ударил Сабаху в спину, от чего куфья раздулась наподобие паруса. Иерусалимские сосны закачались и испустили смолистый запах. Пришел хамсин.

* * *

Шторы взметнулись над ставнями в трехкомнатной квартире на окраине Герцлии. Одна из них громко хлопнула. Бригадный генерал военно-воздушных сил Тедди Ласков резко сел на кровати, протянув руку к ночному столику. Увидев, в чем дело, он опустился на подушку, все еще сжимая в руке пистолет. Маленькую комнату наполнил горячий ветер.

Простыни рядом с ним зашевелились, и из-под них высунулась женская голова:

– В чем дело? Что-нибудь случилось?

Ласков откашлялся.

– Шарав задул. – Он употребил еврейское слово. – Весна. Мир близок. Что может случиться?

Ласков убрал руку с пистолета и пошарил в ящике. Сигареты оказались на месте. Он закурил.

Простыни снова зашевелились. Мириам Бернштейн, заместитель министра транспорта, вздохнула, наблюдая за короткими, нервными движениями мерцающего огонька.

– Ты в порядке?

– В полном.

Генерал посмотрел на женщину. Он различал изгибы ее тела под простыней, но почти не видел лица, наполовину скрытого подушкой. Он включил настольную лампу и отбросил простыни.

– Тедди.

В голосе женщины слышалось легкое раздражение.

Ласков улыбнулся:

– Хотел посмотреть на тебя.

– Ты видел достаточно. – Мириам схватила простыню и потянула на себя, но он не дал ей накрыться. – Холодно, – капризно бросила женщина и свернулась в комочек.

– Тепло. Разве ты не чувствуешь?

Она недовольно фыркнула и дразняще потянулась.

Ласков смотрел на загорелое обнаженное тело. Потом провел ладонью по ее ноге, по густым лобковым волосам и задержался на груди.

– Чему ты улыбаешься?

Она потерла глаза.

– Мне показалось, что это был сон. Но нет.

– Конференция?

Судя по тону, эта тема не вызывала у него радости.

– Да. – Мириам положила руку поверх его руки, покоившейся у нее на груди, вдохнула сладкий воздух и закрыла глаза. – Чудо все же случилось. Мы вступили в новое десятилетие, и вот уже израильтяне и арабы собираются сесть за стол переговоров и заключить мир.

– Поболтать о мире.

– Не надо быть таким скептиком. Это плохое начало.

– Лучше с самого начала быть скептиком. Тогда не придется переживать разочарование от результатов.

– Но попытаться же следует.

Ласков посмотрел на нее:

– Конечно.

Мириам улыбнулась ему.

– Мне пора вставать. – Она зевнула и снова потянулась. – У меня деловое свидание за завтраком.

Ласков убрал руку.

– С кем? – не удержавшись, спросил он.

– С одним арабом. Ревнуешь?

– Нет. Просто думаю о безопасности.

Женщина рассмеялась.

– Я встречаюсь с Абделем Маджидом Джабари. Он мне в отцы годится. Ты его знаешь?

Ласков кивнул. Джабари был одним из двух арабов – членов кнессета, которые входили в состав израильской делегации на предстоящих мирных переговорах.

– Где?

– В кафе «Майкл» в Лоде. Как бы не опоздать. Разрешите одеться, генерал?

Она улыбнулась.

Улыбнулась одними губами, заметил Ласков. Темные, глубокие глаза Мириам оставались по-прежнему бесстрастными. Ее рот с пухлыми, роскошными губами мог выражать полную гамму человеческих эмоций, тогда как глаза исполняли только одну функцию – видеть. Замечательные в определенном смысле глаза, не выражавшие абсолютно ничего. Такие глаза никак нельзя назвать зеркалами души. Наверное, думал Ласков, ей не хотелось, чтобы другие знали то, что видели они.

Он поднял руку и погладил ее длинные, густые черные волосы. Мириам, несомненно, была исключительно красива, но эти глаза... Ее губы шевельнулись в ответ на ласку.

– Ты когда-нибудь улыбаешься?

Она знала, что он имеет в виду, и, зарывшись лицом в подушку, пробормотала:

– Может быть, я буду улыбаться, когда вернусь из Нью-Йорка. Может быть...

Рука Ласкова остановилась. Что она хочет этим сказать? Надеется на успех переговоров? Или рассчитывает получить информацию о своем муже Иосифе, офицере военно-воздушных сил, пропавшем в небе над Сирией более трех лет тому назад? Он служил под командой Ласкова. Ласков сам видел, как его самолет исчез с экрана радара. Генерал не сомневался, что Иосиф погиб. Прослужив много лет в военной авиации, Ласков приобрел некое чутье, подсказывавшее, что мужа Мириам уже нет в живых. Сейчас ему нужно было прояснить кое-что в их отношениях. Кто знает, сколько времени займут переговоры. Может быть, они увидятся только через несколько месяцев.

– Мириам...

В дверь громко постучали. Ласков сбросил ноги с кровати и поднялся. Плотно сложенный, он напоминал медведя и лицом скорее походил на славянина, чем на семита. Тяжелые, густые брови сдвинулись к переносице.

– Тедди, возьми пистолет.

Он рассмеялся:

– Палестинские террористы вряд ли станут стучать.

– Ну так по крайней мере надень брюки. Может быть, это прислали за мной.

Ласков натянул хлопчатобумажные брюки цвета хаки и шагнул к двери, но затем решил, что бравада неуместна и глупа. Он вернулся к ночному столику, достал из ящика американский армейский «кольт» и сунул его за пояс.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты рассказывала своим сотрудникам, где проводишь ночи.

Стук повторился, только уже громче. Пройдя босиком по устилавшему пол гостиной восточному ковру, Ласков встал сбоку от двери:

– Кто там?

Оглянувшись, он увидел, что не закрыл дверь спальни. Голая Мириам лежала на кровати прямо напротив входной двери.

* * *

Абдель Маджид Джабари стоял в полутемной нише у кафе «Майкл». Заведение, хозяином которого был араб-христианин, находилось на углу, неподалеку от церкви Святого Георгия. Джабари посмотрел на часы. Кафе уже должно было открыться, но внутри не отмечалось ни малейших признаков жизни. Он снова отступил в тень.

Джабари был высоким мужчиной с большим ястребиным носом и вообще имел чистые, классические черты уроженца Саудовской Аравии. Джабари носил плохо сидевший на нем деловой костюм темного цвета и традиционную куфью, напоминавшую клетчатый платок, удерживаемый на голове чем-то вроде короны из черных шнуров.

В последние тридцать лет Джабари редко выходил из дома один в темное время суток. Точнее, с тех пор, как решил заключить свой персональный и приватный мир с евреями в только что образованном государстве Израиль. С того дня его имя вошло в список приговоренных к смерти всех палестинских организаций. После избрания в кнессет оно переместилось в начало этого списка. Однажды террористам удалось подобраться к нему довольно близко. Присланная по почте бомба искалечила левую руку.

Мимо проехал израильский патруль. Полицейские подозрительно посмотрели на него, но не остановились. Джабари снова бросил взгляд на часы. На встречу с Мириам Бернштейн он пришел раньше назначенного времени. Никто другой – ни мужчина, ни женщина – не мог бы уговорить его на свидание в столь безлюдном месте. Джабари любил эту женщину, но полагал, что его любовь – чисто платоническое чувство. В таком подходе было нечто непривычное, нечто западное, но его это устраивало. Она заполняла ту пустоту в душе, которая возникла после того, как жена Джабари, дети и все кровные родственники бежали в 1948 году на Западный берег.

Когда в 1967-м Западный берег перешел в руки израильтян, Джабари в течение нескольких дней думал только о предстоящем близком воссоединении. Джабари отправился туда вслед за израильской армией. В лагере для беженцев, где, как он знал, находилась его семья, Джабари нашел свою сестру убитой, все остальные ушли в Иорданию. Ему сказали, что его сыновья вступили в палестинскую партизанскую армию. Осталась только племянница, раненная, попавшая в израильский мобильный госпиталь. В который уже раз Джабари поразила ненависть, жившая в сердцах этих людей, его соотечественников, умиравших, но упрямо отказывавшихся от медицинской помощи израильтян.

Такой глубины отчаяния он не встречал ни до того, ни после. Тот июньский день 1967 года оказался даже тяжелее дня их первого расставания в 1948-м. Но с тех пор он много думал и прошел большой путь. И вот теперь Джабари собирался обсудить перспективы приближающегося мира с женщиной, которая вместе с ним отправлялась на конференцию ООН в Нью-Йорке.

По улице двигались тени. Они приближались, окружали его. Джабари понимал, что должен был проявить большую осторожность. Он зашел слишком далеко, чтобы закончить путь здесь. Вероятно, волнение от предстоящей встречи с Мириам Бернштейн и поездки в Америку заставило его позабыть о собственной безопасности. Он так смутился, что даже не смог попросить ее встретиться с ним после восхода солнца. И ее нельзя было обвинить в непонимании. Мириам просто не представляла того ужаса, в котором он прожил эти долгие тридцать лет.

Пришедший под утро хамсин нес по площади мусор, шелестел брошенными бумажками. Ветер не дул порывами, но катил нескончаемым потоком, словно кто-то оставил открытой заслонку домны. Ветер наполнял город, и каждое препятствие, встречавшееся на его пути, играло роль язычка в деревянном духовом инструменте, издавая звуки разной высоты, интенсивности и тембра. И как всегда, от этих звуков становилось не по себе.

Из тени дома напротив вышли трое и через улицу направились к Джабари. В слабом, неясном свете наступающего утра он все же различил силуэты винтовок в руках незнакомцев. Джабари уже решил, что если это патруль, то можно попросить их побыть с ним до прихода Мириам. Если же это не патруль... Пальцы сжали никелированную рукоятку маленькой «беретты». Что ж, по крайней мере одного, того, что впереди, он успеет застрелить.

* * *

Сабах Хаббани помог трем другим палестинцам откатить в сторону тяжелый камень. Из-под камня выскользнули и стремительно разбежались с полдюжины ящериц. Открывшаяся яма имела диаметр чуть больше десяти сантиметров. Сабах извлек из отверстия комок промасленных тряпок, запустил в углубление руку и пошарил по дну. По запястью прошествовала сороконожка. Хаббани вытащил руку и стряхнул насекомое:

– Все в порядке. Никакой ржавчины.

Он вытер перепачканные маслом руки о штанину и, выпрямившись, поглядел на ничем не примечательную ямку. Старый партизанский трюк, изобретенный еще вьетконговцами и взятый затем на вооружение всеми другими подпольными армиями. Ствол миномета устанавливается в большую яму. Его держат несколько человек. В ствол бросают мины, которые начинают выстреливать одна за другой. В конце концов какая-нибудь мина попадает в цель, поражая аэропорт, укрепленный пункт или автопарк. Стрельба прекращается. Теперь нужно закрепить угол возвышения, угол горизонтальной наводки и расстояние до цели. Миномет быстро и осторожно, чтобы не сбить прицел, обкладывают камнями и обсыпают землей. Дуло прячут под камни. После этого партизаны поспешно скрываются, пока их позиция не обнаружена и враг не успел открыть по ней огонь на подавление. В следующий раз, когда возникнет необходимость обстрелять ту же цель – через день, через месяц или через десять лет, – нужно лишь убрать камень. Пристрелка уже не требуется. И нет никакой необходимости перетаскивать громоздкие и неуклюжие части миномета. Упоры, станина, планка – все это, весящее больше ста килограммов, уже не нужно. Не нужны ни хрупкий прицел, ни планшет, ни карты, ни таблицы. Ствол миномета направлен на цель и ждет лишь того момента, когда в его жерло опустят мину.

Людям Хаббани предстояло выпустить четыре мины, после чего прикрыть дуло камнями. К тому времени, когда описавшие крутую траекторию мины начнут взрываться, стрелки будут уже далеко.

Хаббани взял тряпку, смоченную в спиртовом растворе, и осторожно протер ствол изнутри. Его не оставляло беспокойство. Правильно ли пристреляли миномет в 1967 году? Не сбился ли за столько лет прицел? В порядке ли мины? Не появились ли на пути мин новые препятствия, например, выросшие деревья?

На тряпке не было ничего, кроме дохлых насекомых, пыли, нескольких капелек влаги и лишь слабого следа ржавчины. Вскоре ему предстояло узнать, безопасно ли стрелять из этого миномета.

* * *

– Ричардсон.

Голос прозвучал приглушенно, но Ласков знал, что не ошибся. Он отодвинул засов. Мириам встала с постели и, прислонившись к косяку, приняла позу парижской «ночной бабочки», поджидающей клиента у фонарного столба. Заметив взгляд Ласкова, она улыбнулась и попыталась придать лицу соответствующее позе выражение. Генерала это не обрадовало, но он медленно открыл дверь. Том Ричардсон, американский атташе по военно-воздушным делам, торопливо переступил порог, и в тот же момент за спиной Ласкова едва слышно закрылась дверь в ванную. Он посмотрел в глаза гостю. Видел ли Ричардсон Мириам? Трудно сказать. По крайней мере на лице американца не отразилось никаких эмоций. С другой стороны, какие могут быть эмоции в столь ранний час?

– По делам или так?

Ричардсон развел руками:

– Я в форме, да и солнце еще не взошло.

Ласков задумчиво оглядел гостя. Перед ним был довольно молодой человек, высокий, с песочного цвета волосами, избранный для ответственной работы не по профессиональным качествам, а благодаря умению располагать к себе людей. Дипломат в военном мундире.

– Ты все же не ответил на мой вопрос.

– Зачем ты засунул пистолет в штаны? Мы в таком виде дверь не открываем.

– А следовало бы. Ну да ладно. Садись. Кофе будешь?

– Буду.

Ласков направился в сторону маленькой кухоньки.

– Турецкий, американский или, может быть, израильский?

– Американский.

– У меня есть только израильский, к тому же растворимый.

Ричардсон устроился в кресле, закинув ногу за ногу.

– Когда-нибудь у нас будет все.

– Когда-нибудь?

– Эй, Ласков, проникнись духом времени. Скоро наступит мир.

– Может быть.

Он поставил чайник на единственную газовую конфорку. За стеной, в ванной, шумела вода.

Ричардсон посмотрел на дверь, из-за которой доносились звуки.

– Я не помешал? Уж не заключаешь ли ты сепаратный мир с какой-нибудь арабской девчонкой? – Он рассмеялся и уже серьезно добавил: – Мы можем говорить свободно?

Ласков вышел из кухни.

– Да. Давай обсудим этот вопрос сейчас, чтобы потом не возвращаться. У меня сегодня занятой день.

– У меня тоже. – Ричардсон закурил сигарету. – Нам надо знать, какое воздушное прикрытие ты планируешь для «конкордов».

Ласков подошел к окну и поднял ставни. Внизу серела лента шоссе, соединяющего Хайфу с Тель-Авивом. На виллах у Средиземного моря уже горели огни. Герцлия была известна как гетто для военно-воздушных атташе. Она также слыла израильским Голливудом и израильской Ривьерой. Именно в Герцлии стремились жить служащие ВВС и «Эль-Аль», если, конечно, могли себе это позволить. Ласков не любил Герцлию из-за ее атмосферы привилегированности, но именно здесь группировались те, с кем ему приходилось работать и общаться.

Запах западного морского ветра, столь обычный для его квартиры, сменился запахом расцветших в самарийских холмах лимонных и миндальных деревьев, принесенным сухим восточным ветром. Первые лучи выглянувшего из-за горизонта солнца вырвали из тени стоявших за дорогой, возле магазинчика, двух мужчин. Они тут же отступили дальше в тень. Ласков отошел от окна и опустился на вращающееся кресло с высокой спинкой.

– Похоже, за этой квартирой наблюдают, – спокойно констатировал он. – Если только ты не явился сюда с шофером и лакеем.

Ричардсон равнодушно пожал плечами.

– Такова уж их работа, кем бы они ни были. У нас же есть своя. – Он наклонился вперед. – Мне нужен полный отчет о сегодняшней операции.

Ласков откинулся на спинку кресла. Друзья, приходившие в гости, часто садились именно в него, потому что оно напоминало пилотское. Сколько воспоминаний, сколько рассказов, сколько всего оно слышало. «Спитфайеры», «корсары», «мессершмитты»... Он перевел взгляд на потолок, вспомнив, как летел над разрушенной Варшавой. Капитан Красной Армии Федор Ласков. Тогда все было проще. Или казалось проще.

Сбитый в третий раз уже в самые последние дни войны, Ласков вернулся в свой родной городок Заславль под Минском, получив отпуск по ранению. Там он узнал, что семьи больше нет: половину уничтожили нацисты, а остальные были убиты комиссарами во время так называемых гражданских беспорядков, или, если точнее, погромов. Россия никогда не изменится, решил Ласков. Еврей в безбожной России так же гоним, как и в Святой Руси.

Вскоре капитан авиации Ласков, офицер, имевший множество боевых наград, вернулся в свою эскадрилью, стоявшую тогда в Германии. Через десять минут после прибытия он на своем самолете поднялся в воздух и перелетел из-под Берлина на аэродром Второй бронетанковой дивизии США, размещавшейся на западном берегу Эльбы.

Из американского лагеря для интернированных он добрался в конце концов до Иерусалима, но прежде успел посмотреть, что сталось с западноевропейским еврейством.

В Иерусалиме Ласков вступил в ряды «Хаганы», подпольной военной организации, имевшей в своем распоряжении несколько потрепанных британских военных самолетов и горстку американских гражданских легких машин, которые были спрятаны в пальмовых рощах. Конечно, это было совсем не то, на чем он летал в Красной Армии, но при виде Звезды Давида на стареньком «спитфайере» Ласков едва не расплакался.

С того далекого дня в 1946 году Ласков принял участие во всех войнах: в Войне за независимость 1948 года, в Суэцкой войне 1956 года, в Шестидневной войне 1967 года и в Войне Судного Дня 1973 года. Но даты войн не имели для него большого значения. Воевать приходилось не столько в дни войн, сколько в периоды между ними. Ласков совершил 5136 вылетов, в него пять раз попадали, и его дважды сбивали. Его секло разбитым плексигласом, на нем горело авиационное топливо, в нем сидели осколки ракет и снарядов. Ласков слегка горбился из-за повреждения позвоночника, полученного при катапультировании из горящего «фантома» в 1973 году. Он старел и чувствовал себя усталым человеком. Его редко посылали с военными миссиями, и генерал даже надеялся и почти верил, что после мирной конференции необходимость в боевых вылетах отпадет вообще. Навсегда.

Чайник засвистел, и Ласков непонимающе уставился на него. Подошедший Ричардсон выключил газ.

– Итак?

Ласков пожал плечами:

– Нам следует быть осторожными в отношении предоставления такого рода информации.

Ричардсон, побледневший от злости, с дрожащим лицом, быстро шагнул к нему:

– Что? Что, черт возьми, ты имеешь в виду? Послушай, мне нужно написать отчеты. Нам необходимо скоординировать наши действия с авианосцем. С каких это пор ты стал утаивать что-то от нас? Если намекаешь на утечку информации...

Ласков не ожидал такого бурного всплеска эмоций и не был к нему готов. Они всегда перебрасывались шуточками перед тем, как перейти к делу. То было частью игры. Сейчас же реакция на шутливое замечание казалась явно преувеличенной. Он решил, что все дело в нервном напряжении Ричардсона. Впрочем, основания нервничать есть у всех.

– Успокойтесь, полковник. – Хозяин квартиры твердо посмотрел на гостя.

Упоминание о звании произвело ожидаемый эффект. Ричардсон улыбнулся и вернулся к креслу:

– Извините, генерал.

– Все в порядке. – Ласков встал, подошел к телефону с прикрепленным к нему скремблером и набрал номер Цитадели, штаб-квартиры израильских военно-воздушных сил. – Соедините меня с Е-2Д, – сказал он.

Ричардсон ждал. Е-2Д «Хокай» был новейшим летающим радаром фирмы «Груман». Размещенные на борту сложные электронные системы могли обнаруживать, вести и классифицировать потенциально враждебные или дружественные объекты на суше, море и в воздухе с точностью и на расстоянии, о которых прежде не приходилось и мечтать. Собранная информация поступала в компьютерный банк данных и передавалась службам оперативного реагирования, центру контроля гражданского авиадвижения и поисково-спасательным подразделениям. Кроме того, этот самолет обладал средствами создания электронных помех. В распоряжении Израиля имелось три таких летающих радара, причем один из них постоянно находился в воздухе.

Ричардсон молча смотрел на внимательно слушавшего сообщение Ласкова.

Генерал положил трубку.

– Что-нибудь есть? – спросил полковник.

– "Фоксбэтс". Целых четыре. Вероятно, египетские. Полагаю, обычные маневры. В стратосфере одна «мандрагора». Вероятно, русский разведчик.

Ричардсон кивнул.

Пока Ласков разливал кофе по чашкам, они обсудили технические детали. Шум воды в ванной стих.

Ричардсон подул на кофе.

– Что выбрано для сопровождения? Полетишь на «Ф-14»?

– Конечно.

«Ф-14», или «томкэт», были лучшими истребителями в мире, как, впрочем, и русские «МиГ-25» или «фоксбэт». Все зависело от того, кто сидит за штурвалом каждого. Именно от этого. В распоряжении Ласкова была эскадрилья из двенадцати истребителей, находившихся сейчас на аэродроме Лод. Каждый из них обошелся Израилю в восемнадцать миллионов долларов.

– Собираешься лететь сам?

– Конечно.

– Почему бы не уступить место ребятам помоложе?

– Почему бы тебе не пойти к черту?

Ричардсон рассмеялся:

– С американскими идиомами у тебя полный порядок.

– Спасибо.

– И как далеко ты собираешься их сопровождать?

– Насколько это будет возможно. – Ласков отошел к окну и посмотрел на посветлевшее в лучах рассвета небо. – Без бомб и ракет «воздух – земля» в такую погоду мы в состоянии пройти тысячу километров и вернуться назад. Это даст возможность выйти за пределы Земель Ислама, если у кого-то еще не перевелись безумные идеи.

– Но ведь остаются еще Ливия, Тунис, Марокко и Алжир. Послушай, вы могли бы при желании приземлиться на нашей базе в Сицилии. Или, если хочешь, мы вышлем пару заправщиков.

Ласков отвел взгляд и улыбнулся. Американцы – хорошие ребята, но уж слишком озабочены тем, чтобы сохранить мир любой ценой.

– Они не полетят над всем Средиземным морем. План полета «конкордов» предусматривает смену курса над «сапожком». Мы получили разрешение пройти на сверхзвуковой скорости над Италией и Францией. Сопровождение закончится в районе Сицилии. Восточнее острова мы повернем назад. Я дам тебе координаты, так что ваши «Ф-14» смогут взлететь с авианосца и сменить нас. Но не думаю, что в этом будет необходимость. Не забывай, они могут идти при 2,2 скорости звука на высоте девятнадцать тысяч метров. Достать их в состоянии разве что русские «МиГи», но к тому времени «конкорды» будут уже вне зоны их досягаемости.

– Ожидаешь неприятностей? – Ричардсон потянулся. – По донесениям нашей разведки, ничего не предвидится.

– Мы здесь всегда ожидаем неприятностей. Но уж если откровенно, то нет. Обычные меры предосторожности. На этих «конкордах» будет слишком много важных персон. Да и ставки велики. Фактически на кон поставлено все. Все. А чтобы испортить дело, требуется всего лишь один безумец.

Ричардсон кивнул.

– Как с наземной безопасностью?

– Проблема шефа безопасности. Я всего лишь пилот, а не партизан. Если эти две птички поднимутся в воздух, я отведу их в рай и обратно и позабочусь о том, чтобы на них не осталось ни царапины. Насчет земли мне ничего не известно.

Ричардсон усмехнулся:

– Верно. Я в таком же положении. Кстати, что ты берешь, кроме своего «кольта»?

– Набор самый обычный. Все, что требуется, чтобы нести смерть и разрушение. Два «сайдвиндера», два «спэрроу» и шесть «фениксов».

Ричардсон задумчиво кивнул. Ракеты «сайдвиндер» хороши на расстоянии от пяти до восьми километров, «спэрроу» – на дистанции шестнадцать – пятьдесят шесть километров и «фениксы» – на расстоянии пятьдесят шесть – сто шестьдесят километров. Именно с помощью ракет «феникс» можно рассчитывать поразить «МиГ» на расстоянии, не дав ему возможности подойти ближе и воспользоваться своим преимуществом в маневренности в навязанном ближнем бою.

– Не забудь, Ласков, что на высоте в девятнадцать километров и при 2,2 скорости звука ты не встретишь никого, кроме «фоксбэтов». Оставь двадцатимиллиметровые пушки на земле, они все же кое-что весят. Тебе вполне хватит «сайдвиндеров», если кто-то подберется достаточно близко. Мы уже просчитывали на компьютере. Все получается.

Ласков провел ладонью по волосам.

– Возможно. Но я оставлю пушки на тот случай, если мне захочется сбить «мандрагору».

Ричардсон едва сдержал улыбку:

– Собьешь невооруженный разведывательный самолет в международном воздушном пространстве? – Он говорил тихо, как будто рядом находился кто-то, кому не надлежало этого слышать. – На какой тактической частоте ты будешь работать? И какой у тебя позывной на сегодня?

– На УКВ, канал 31. Это 134,725 мегагерц. Запасная частота будет определена в последний момент. Сам понимаешь, требования безопасности. Назову ее тебе позднее. А мой позывной на сегодня – «Ангел Гавриил». Бортовой номер – 32. У остальных одиннадцати позывной тот же, но с другими бортовыми номерами.

– А «конкорды»?

– У них позывные компании: «4X-LPN» – это «Эль-Аль-01». У второго «4X-LPO» – «Эль-Аль-02». Так мы называем их на частотах «Эль-Аль». На моих тактических частотах у них, разумеется, будут кодовые имена.

– Какие?

Ласков улыбнулся:

– Знаешь, какой-нибудь идиот-чиновник в Цитадели тратит, наверное, целый день, чтобы изобрести нечто оригинальное. Пилот «ноль первого» – очень религиозный парень, так что 01 будет называться «кошерный клипер». Пилот «ноль второго» – бывший американец, и он выбрал «крылья Эммануэля», как я подозреваю, в честь слогана знаменитой авиалинии.

– Какой ужас.

Мириам Бернштейн вошла в гостиную совершенно неслышно. Она уже оделась, и теперь на ней было приталенное платье лимонного цвета. С плеча свисала сумочка.

Ричардсон поднялся. Разумеется, он сразу узнал заместителя министра транспорта, женщину, о которой ходило так много слухов, но, будучи дипломатом, не подал и виду.

Мириам сама подошла к американцу:

– Все в порядке, полковник. Я не девушка по вызову. У меня высшая степень допуска. Так что генерал не нарушил никаких инструкций. – Она говорила по-английски четко, но несколько замедленно, вероятно, потому, что редко применяла этот язык на практике.

Ричардсон кивнул.

Ласков заметил, что появление Мириам вроде бы смутило его гостя. Интересно почему? Может, их следовало представить друг другу?

Пока он размышлял об этом, женщина уже подошла к дверям.

– Я заметила каких-то мужчин на улице и вызвала такси. – Она повернулась к Ласкову. – Меня ждет Джабари. Мне нужно спешить. Увидимся на заключительном брифинге. – Ее взгляд переместился на американца. – До свидания, полковник.

Ричардсон решил, что будет нелишним показать им собственную проницательность.

– Шалом. Желаю удачи в Нью-Йорке.

Мириам улыбнулась и вышла из комнаты.

Ричардсон опустил глаза.

– Знаешь, мне что-то не хочется пить эти помои. Лучше угощу тебя завтраком, а потом подброшу до Цитадели по пути в посольство.

Ласков кивнул и направился в спальню. Там он надел хлопчатобумажную рубашку цвета хаки, которая вполне бы сошла за гражданскую, если бы не две оливковые ветви, обозначавшие его ранг. Вынув из-за пояса пистолет и застегивая пуговицы, он подошел к окну. Стоявшие внизу мужчины, кто бы они ни были, поспешно опустили глаза, внезапно заинтересовавшись своими туфлями. Мириам села в такси и уехала. Ласков бросил пистолет на кровать.

Ему было не по себе. А все из-за ветра. Говорят, в воздухе происходит разбалансировка отрицательных ионов. У этого плохого ветра много имен: в Центральной Европе его называют фен, на юге Франции – мистраль, в Калифорнии – Санта-Ана. Здесь, на Ближнем Востоке, – хамсин, или шарав. Некоторые люди, и Ласков в их числе, восприимчивы к погоде, и такой ветер сказывается на их физическом и психологическом состоянии. Это не имеет значения на высоте девятнадцать тысяч метров, но важно здесь, на земле. Первый горячий ветер наступающей весны.